Я завзятый игрок, с детства люблю азарт. Обожаю футбол, занимался легкой атлетикой, имел первый разряд по стрельбе, был кандидатом в мастера спорта по шахматам. Со студенческих лет моей любимой игрой был преферанс. Я проиграл последние двести долларов в казино задолго до того, как они появились в нашей стране, — это было в Америке, в Атлантик-Сити...
Одна из самых первых азартных игр в моей жизни закончилась в отделении милиции: мы стреляли во дворе из рогаток, пытаясь на спор разбить окно в верхнем этаже женской школы. Били-били и наконец попали. Вдруг появляется милиция. Все, естественно, разбежались, один я стою с рогаткой. Меня поволокли в отделение и давай допрашивать: «Кто еще стрелял из рогатки?» Я понимаю — своих сдавать нельзя — и ответил: «Черняшка стрелял». — «Как фамилия?» — «Не знаю». — «Еще кто был?» — «Воробей…»
Имен я не назвал, на меня завели протокол, а потом отпустили. Но поскольку у меня появился привод в милицию, мой авторитет во дворе чрезвычайно вырос.
Черняшка и Воробей были страхом и ужасом всей школы. Время на дворе стояло суровое — военное и послевоенное, и в нашем классе учились переростки, у многих из которых имелись судимости.
Им было по пятнадцать-шестнадцать лет, а они числились в третьем классе. При всем отвращении к отличникам меня они любили. Я давал им списывать, а они обучали меня жизни: учили суровому языку, чтобы по-мужски разговаривать с пацанами, драться учили... Мы дружили в течение всей жизни. Многих уже нет, но я их помню…
— В отличие от Воробья и Черняшки вы росли в благополучной семье?
— Особого благополучия в нашей семье не было. В 1934 году, когда мне исполнился год, отца посадили по хозяйственной статье. Он был честным человеком, и скорее всего его кто-то подставил…
Отца на четыре года отправили в Вяземлаг, и тогда мама забрала меня из Киева, где я жил у бабушки.
Мы перебрались под Вязьму, поближе к отцу. Около двух лет прожили в бараке, а потом отца освободили, и наша семья поселилась под Москвой, на Хорошевском шоссе. Мы жили в бараке, в девятиметровой комнате. Когда в 1939 году родился мой младший брат, нас в ней стало четверо. Выйдя на свободу, отец начал работать в отделе снабжения Дальстроя МВД. В 1943 году я с родителями вернулся в Москву: нам дали две маленькие комнатки в коммуналке, и вплоть до окончания института моя жизнь протекала в районе метро «Сокол».
Новый дом оказался большим, семиэтажным. И люди в нем жили немаленькие: соседями по коммуналке были полковник юстиции, военный прокурор и начальник угро Краснопресненского района.
Впоследствии он возглавил уголовный розыск всей Москвы. По сравнению с соседскими семьями наш быт выглядел бледно. Мама оставляла нам с братом лишь по стакану молока и куску хлеба на день.
Наша семья немного отъелась благодаря послевоенному параду физкультурников. Он должен был пройти на Красной площади, и папа, воспользовавшись связями в милицейском спортивном обществе «Динамо», устроил меня, тринадцатилетнего, в число участников: вместе с другими ребятами я должен был прокатиться на самокате перед стоящим на мавзолее Сталиным. В течение трех месяцев перед парадом я являлся главным поставщиком продуктов в дом. Мы тренировались каждый день, и нас возили обедать и ужинать в спецбуфет. Кормили там на убой, и все, что не удавалось съесть, я забирал с собой.
А в 1948 году отец полетел в командировку в Норильск, встретился там с другом, ставшим зеком, и передал ему посылку.
После этого его уволили. Хорошо, что снова не посадили...
— Как же вас, молодого человека с хорошей дворовой биографией, «занесло» в медицинский институт? В то время медицина считалась женской профессией…
— Школу я окончил с медалью, и один из друзей принялся меня уговаривать: «Надо получить настоящую мужскую профессию! Давай поступать в геологоразведочный!»
Я пошел, меня выбраковали, и я подал документы в Первый медицинский.
С 1946 года и на протяжении следующих пятнадцати лет в Первом и Втором медицинских институтах училось очень много одаренных людей. Во все престижные вузы того времени — МГУ, Инженерно-физический, МГИМО и на отдельные факультеты Геологоразведочного института — многие медалисты не имели возможности поступить из-за анкетных данных («из дворян», «был на оккупированных территориях»), национальной принадлежности... А медицинские институты нуждались в мужчинах — среди студентов преобладали женщины. Проблема состояла в том, что женщины-врачи, отучившись, часто выходили замуж и бросали профессию. К тому же среди них было мало хирургов, патологоанатомов, судебно-медицинских экспертов — женщины шли в терапевты и участковые врачи. Поэтому заградительная сеть в медицинских вузах была значительно реже.
Сколько прекрасных физиков, геологов, языковедов и дипломатов оказалось в медицинских институтах! Зато страна приобрела множество прекрасных врачей, а капустники, эстрадные постановки, хоры и джаз в Первом медицинском были на высочайшем уровне.
Мы, первокурсники, сделали капустничек, ребята постарше обратили на нас внимание и подтянули нас в свою группу. А потом к нам потянулись те, кто поступил позже, и образовалось то, что мы назвали ВТЭК — Врачебный театрально-эстрадный коллектив.
Мой будущий соавтор, Гриша Горин, поступил в институт, когда я его заканчивал, — у нас разница в возрасте семь лет. Альберт Аксельрод, ведущий наших капустников, в будущем один из основателей КВН, позвонил мне и сказал, что на первом курсе есть очень талантливый студент Гриша, и он хочет, чтобы я с ним познакомился — возможно, у нас получится что-нибудь серьезнее капустника.
Мы с Гришей созвонились, договорились о встрече, и в один прекрасный день ко мне домой пришел очень застенчивый, неважно одетый молодой человек в ярко-зеленой шляпе.
Так я познакомился со своим будущим соавтором.
Гриша был необыкновенно одаренным и очень везучим человеком. Шло все, что он писал, ставилась любая его пьеса. Позже он увлекся рыбалкой, рыбачил вместе с Ширвиндтом и Державиным. Шура и Миша сидят с удочками у пруда, у них не клюет, а Гриша то и дело вытаскивает карасей… В театральном и эстрадном мире говорили: «Если тебе не везет, возьми с собой Гришу Горина — и все будет нормально».
Однажды я сам убедился в его необыкновенных способностях.
Сидим с ним в его квартире у черта на рогах, в Кузьминках, и сочиняем. Зима. Холод. Все заснежено. Скоро начнется наш первый совместный вечер в Доме литераторов. Я говорю: «Гриша, пора!» — «Ничего, успеем». — «Да пора же!..» — «Не волнуйся, все будет в порядке».
Мы выходим впритык, на часах уже шесть вечера. Темно, холод, снег... Машин на улице нет. Вдруг из-за угла выезжает такси, рядом с шофером сидит женщина. Гриша поднимает руку — оказывается, она тоже едет в центр и готова нас подвезти. «Вам куда?» — «На улицу Герцена». — «Ой, и мне туда же! Я еду на литературный вечер Арканова и Горина…»
Мы с Гришей работали вместе до семьдесят второго года.
Вся провинция, все конферансье страны пользовались нашими сочинениями. Мы получали авторские отчисления и неплохо зарабатывали. А потом сделали нашу первую настоящую пьесу «Свадьба на всю Европу», и она пошла по всей стране. Тогда мы стали действительно богатыми людьми — конечно, по советским меркам.
— Горин-то на доходы от этой пьесы кооператив построил, а вы, насколько я знаю…
— Большую часть я потратил на семью, а остальное спустил на бегах. На квартиру мне не хватило. Строя свой первый кооператив, деньги я занимал.
На ипподром мы ходили вместе с Александром Ширвиндтом, играли вместе. Познакомились примерно в то же время, что и с Гориным: Ширвиндт был актером Театра Ленинского комсомола, звездой капустников Всероссийского театрального общества.
Он вовсю ходил на наши капустники. Однажды Ширвиндт подошел ко мне и попросил сделать юмористическую сценку для него и Михаила Козакова. Я же поленился и ничего не написал, но мы тем не менее подружились. Позже сложилась целая компания: я, Шура, молодой Марк Захаров, тогда еще актер Театра миниатюр, писавший хорошие юмористические рассказы, и Андрей Миронов. Потом к нам присоединился Гриша. Мы собирались в ресторане ВТО, веселились, разыгрывали друг друга, рассказывали байки… А с Ширвиндтом даже дружили домами.
За его напускной барственностью скрывается тонкая, нежная душа — гуляка и донжуан, он был любящим мужем и сыном. Его мама к этому времени ослепла, и Шура часто просил меня посидеть с ней, почитать мои рассказы.
Иногда он играл в цинизм, но его домашние отлично понимали, в чем тут дело.
Однако человека со стороны это порой огорошивало.
Однажды прихожу к Шуре и вижу: его мама медленно-медленно, вслепую, пробирается к кухне. Он говорит ей: «Слепая тетеря, ты можешь двигаться как нормальный человек?» Я так и ахнул: «Шура, ты обалдел?» Он ответил: «Я не хочу подчеркивать ее беспомощность. Поддразнивая маму, я ей помогаю. Она отлично все понимает…»
Наша компания открыла одно необыкновенное свойство Ширвиндта: когда он садился за руль, выпитое — а пили мы много — на него не действовало. Он мог вести машину в любом состоянии.
Однажды засиделись у меня дома, и уехал он в шесть утра, уже абсолютно никакой. Проспавшись, Шура перезвонил и долго допытывался, где мы, собственно, были. Но доехал прекрасно.
В другой раз на площади Революции Шура вывалился из-за руля прямо под ноги остановившему нас милиционеру и протянул ему свои права. Тот взял документы: «Встаньте, Александр Анатольевич. Дыхните!» Шура дыхнул. «Чем запах перебивали?» Откозырял и отпустил нас — Ширвиндта уже узнавали на улицах.
— Говорят, что на московском ипподроме была конюшня имени Арканова и Ширвиндта, построенная на деньги, спущенные вами на бегах…
— Не было ее...
— Да ладно вам! Я отлично помню старые, еще советских времен разговоры о том, что на ней висит мемориальная доска, посвященная вам обоим.
— И доски не было. Это все ерунда полная, сплетни. А основание им положили мы с Ширвиндтом. Придумали, будто бы на проигранные нами деньги на ипподроме соорудили электронное табло. Скажу откровенно: наших трешек, пятерок и десяток на это не хватило бы.
— Говорили еще, что после какого-то грандиозного проигрыша на ипподроме вы с Ширвиндтом не разговаривали несколько лет.
— Все обстояло не так. Мы с Ширвиндтом были такими близкими друзьями, что это абсолютно невозможно. Просто как-то по глупости один из нас, имея в голове уникальную комбинацию, заменил ее на другую.
И когда на табло появилась сумма, которую мы могли бы получить, нам стало дурно. По тем временам мы стали бы миллионерами!
Дело было в семьдесят первом году. Шура пошел делать ставку, возвращается и говорит: «Аркан, одну лошадку я поменял. Шансов у нее никаких. Я сдал билеты». К нашему ужасу, эта лошадь пришла первой. Через десять минут на табло высвечивается цифра: «Двадцать шесть тысяч рублей». Мы с Шурой не поругались, но были в таком шоке, что пошли к метро врозь и в течение нескольких месяцев дулись друг на друга.
Вскоре я попал в аварию и с тяжелейшими переломами угодил в Боткинскую больницу. Лежу в палате на восемь человек, вокруг такие же переломанные, загипсованные мужики.
Вдруг за дверью раздается бодрый голос Ширвиндта. Он входит, яростно на меня смотрит и говорит на всю палату: «Товарищи! Вместе с вами лежит самозванец, выдающий себя за писателя Аркадия Арканова. Он присвоил это имя, чтобы не платить алименты жене и пятерым детям…» Тут я начал хохотать, да так, что почувствовал острую боль — у меня чуть не разошлись переломы. После этого мы помирились.
Позже в одной из телепрограмм Ширвиндт рассказывал, что это я поменял билеты. Встретившись с ним, я развел руками: «Шура, зачем ты ерунду несешь?» — «Ты все забыл. На самом деле это ты сдал билеты!»
Мы сопоставили версии и договорились, что отныне и во веки веков он будет утверждать, что идиотом оказался я.
А я стану говорить обратное.
— Московский ипподром семидесятых годов был совершенно особым миром. Жучки, женщины-игроки, подпольные миллионеры на трибунах…
— Одна из трибун была дешевой, «рабочей», предназначенной для малоимущих. На средней, сорокакопеечной, собирались более-менее интеллигентные люди. Там попадались известные актеры: Михаил Иванович Царев, Леонид Броневой, из литераторов бывали Аксенов и Гладилин. Толя Гладилин был известен на ипподроме под кличкой Писатель. Он был страшно экономным, ставил по рублю на фаворитов и отличался такой невезучестью, что его мнение дорогого стоило. На ипподроме шли разговоры: «Писатель на кого поставил?
На восьмого? Значит, на восьмого не ставим — этот номер никогда не придет первым…»
Эту трибуну облюбовали и мы с Ширвиндтом.
А на самой дорогой трибуне (сегодня перед ней поставили бы приставку VIP) сидели в основном цеховики. Обитали там и профессиональные игроки, среди них встречались люди с довольно приличным математическим образованием.
Над сорокакопеечной трибуной располагалась правительственная. Время от времени там появлялся сам Семен Михайлович Буденный.
Мой друг конферансье Лев Шимелов, любитель бегов и завсегдатай ипподрома, очень любил мистификации.
Однажды Семен Михайлович сидел на правительственной трибуне, мы стояли внизу, и вдруг Лева на виду у всех говорит, обращаясь к Буденному: «Здрасьте, Семен Михалыч! Как дела? У меня нормально…»
Буденный на него и не смотрит, но на нашей трибуне всем кажется, что они мило беседуют. «На кого ставите? На седьмой номер? Думаете, придет? Спасибо большое, Семен Михайлович! Всей семье привет, рад вас видеть…»
Вокруг все только рты разинули.
На первых двух трибунах преобладали любители, на третьей — профи. Оттуда покупались заезды. Это было очень развито. Платили фаворитам, придерживавшим лошадей, платили наездникам, которые должны выйти вперед. На них ставили большие суммы, и прибыль выходила отличной, но для того, чтобы все это состоялось, должен был сработать третий фактор.
Лошадь-то не знает, что заезд куплен. Ты можешь как угодно ее хлестать, но если у нее нет настроения, во весь опор она не поскачет…
Я серьезно болел ипподромом, замерял секундомером все разминки… И через несколько лет поймал себя на том, что стоящие на трибунах красотки как женщины меня больше не волнуют. Тогда я с ипподромом завязал.
— А история о том, как вы во сне увидели, что выиграли в лотерею «Волгу», и потом ее выиграли, — тоже выдумка?
— Нет, правда. В 1983 году мне действительно приснилось, что я пришел на почту, купил билеты лотереи «Спринт» и увидел — в одном из них крупными красными буквами написан мой выигрыш.
Об этом сне я забыл, но через несколько дней пошел на почту, чтобы отправить в тогда еще советскую Эстонию текст. И тут вдруг, вспомнив про этот сон, подошел к кассе и попросил десять билетиков. Спрашиваю кассиршу: «Что такое «крупный выигрыш»?» — «Десять тысяч рублей либо «Волга». — «А бывает такое?» — «У нас еще не было».
Начал их отрывать: «Без выигрыша…», «Без выигрыша…» А в девятом билете читаю: «Автомобиль марки «ГАЗ-24», цена 15195 рублей».Это было написано крупными красными буквами.
Я тогда ходил весь в долгах, машина мне была не нужна. Выигрышный билет у меня забрали, месяц его изучали, смотрели, не поддельный ли. Потом спросили, как мне хочется получить выигрыш, и я попросил деньги.
Один мой друг, опытный человек, тогда сказал: «Идиот! Если бы ты продал свой билет, у тебя его тут же взяли бы за тридцать тысяч да еще и «жигуленок» поставили бы под окном».
Тогдашние богачи не имели возможности открыто предъявить такие деньги — ведь зарабатывали их противозаконно. Они были готовы платить за возможность приобрести престижную машину, ничем не рискуя. Но я никогда не был бизнесменом…
Потом еще и иномарку в казино выиграл.
К этому выигрышу я отнесся так: машина мне не нужна, эти деньги я не заработал. Отдал налоги, часть положил на книжку, а насчет остальных рассудил следующим образом: если я выиграл эти деньги, пусть они и будут игровыми.
— Говорят, счастливая игра и счастливая любовь — несовместимые вещи, но о вашем романе с Майей Кристалинской в Москве рассказывали легенды…
— В 1957 году, перед самым окончанием института, я пришел на репетицию оркестра Юрия Саульского в ЦДРИ и увидел очень красивую, здорово поющую девушку. Это была только что окончившая МАИ Майя Кристалинская. И я на нее, как принято говорить, «запал».
Тридцатого апреля 1957 года мы выступали в Политехническом музее вместе с оркестром Юрия Саульского. Я как раз собирался уходить, но тут пошел страшный дождь, и я пережидал его в подъезде. Вышла Майя и тоже стала ждать, когда тучи разойдутся. Мы познакомились, разговорились, и я пригласил ее 2 мая на капустник. Она пришла, и это была наша вторая встреча.
На капустнике мы вовсю валяли дурака, потом она немного попела…
Я проводил ее домой, мы попрощались и условились встретиться 9 мая.
В тот день погуляли, я опять ее проводил и прямо в подъезде сделал предложение. У нас еще даже поцелуев не было, но Майя согласилась! Мы отнесли заявление в загс, бракосочетание назначили на 1 июня. Я не знал ее родителей, она не знала моих, но 1 июня мы поженились. Вернувшись из загса, я говорю матери: «Мам, я женился...» Она решила, что я шучу: «А свидетельство о браке у тебя есть?» — «Есть…» Я протянул маме бумагу, она ее прочла и осела от изумления.
Свадьбу решили сыграть 7 июня, в день моего рождения, в нашей коммунальной квартире.
Соседи освободили нам свои комнаты, пришли родственники невесты, приехала и моя киевская родня. Наши с Майей родичи в первый раз увидели друг друга за свадебным столом и не понравились друг другу. Всем казалось, что их девочка (или мальчик) достойны большего.
Майин отец, Владимир Григорьевич Кристалинский, работал массовиком-затейником в Обществе слепых. У него и самого была близорукость в пятнадцать с половиной диоптрий. Почувствовав, что свадебное веселье не задалось, он встал и произнес тост: «Есть Аркадий Райкин. У нас теперь тоже появился Аркадий, но не Райкин, а Майкин».
Лед не растаял: Майина родня заулыбалась, зато моя насторожилась.
Что значит — «Майкин»? Наш Аркадий хорош сам по себе... Чтобы как-то разрядить обстановку, Владимир Григорьевич достал из своего портфеля головоломки и раздал их гостям. Минут тридцать наша с Майей родня молча, не выпивая, разгадывала головоломки. Сцена получилась смешной…
Жить нам было негде. Поначалу мы кантовались в одной из наших двух комнаток (в другой ютились мой брат и мама с отцом). Потом сняли комнату у Майиной родственницы около метро «Аэропорт». Все было хорошо, но безумная любовь постепенно стала остывать. А когда любовь уходит, начинаешь обращать внимание на то, что раньше не бросалось в глаза... Отношения стали разваливаться.
Майя стала очень популярна и слегка загордилась. Доходило до смешного: однажды знаменитый пианист Александр Цфасман написал о ней критическую статью.
Она порвала газету со статьей на мелкие кусочки, а заодно разломала и пластинку Цфасмана. А я «звездность» не люблю и пару раз ей за это выговаривал. Были у нас и другие неудовольствия, и 15 марта 1958 года я сказал: «Майя, я ухожу». — «А когда вернешься?» — «Наверное, никогда...» Взял портфель и закрыл за собой дверь.
После этого мы еще встречались, но возврата к прошлому не было.
Правда, официально мы развелись только в 1962 году. К этому времени у меня уже появилась другая женщина — я собирался жениться на Евгении Морозовой, ставшей матерью моего сына. С Майей же мы до конца ее жизни оставались в очень хороших отношениях.
— Евгения Морозова до знакомства с вами была девушкой вашего однокурсника, ставшего впоследствии известным эстрадным артистом и режиссером. Говорят, он вас и познакомил…
— Это был Александр Левенбук. Алик назначил Жене свидание, но у него было выступление, и он попросил меня занять девушку во время концерта. Я встретил Женю, представился, сказал, что приятель попросил ее развлечь, пока он сам не освободится. Мы поглядели друг на друга, что-то между нами возникло. Были ноябрьские праздники, мы пошли в ресторан «Савой», который позже стал «Берлином», а теперь опять «Савой».
Через несколько дней спрашиваю Левенбука: «У тебя с ней серьезно или нет?» — «А тебе-то что?» — «Я честный человек, и если у вас серьезные отношения, отойду в сторону.
Но дай мне знать, когда они закончатся».
В ответ слышу: «А это не твое дело». — «Тогда я тебя предупредил!» — «Как знаешь».
Ничего плохого по отношению к Левенбуку я не сделал, но Женин выбор пал на меня. Наши с Аликом отношения чуть-чуть обострились, но потом он женился, и жизнь вошла в свою колею. Все было честно, дружим мы до сих пор.
— А что за мистическая история со взятой вами в семью уличной собакой?
— Женя долго не могла забеременеть, врачи говорили, что она бесплодна. Женщина, помогавшая нам по хозяйству, вспомнила старинное деревенское поверье: надо взять на улице первую попавшуюся сучку и привести ее в дом.
Через несколько месяцев позвонила наша знакомая и сказала, что отбила у собачников несчастную, жалкую псину. Мы взяли ее в дом и назвали Мухой. Муха оказалась на редкость дружелюбным созданием. Будто понимая, зачем ее взяли в дом, она ложилась жене на живот и урчала. Вскоре Женя забеременела, и родился наш Василий.
А к лету собака начала линять, шерсть летала по всей квартире. Я отвез ее на дачу к друзьям, оттуда она сбежала. Узнав об этом, наша помощница расплакалась и сказала, что собаку надо вернуть, иначе случится беда. А где ее теперь найдешь?
С тех пор у нас Женей все пошло шиворот-навыворот...
Мы оказались неуживчивыми знаками зодиака.
Я — Близнец, она — Скорпион. Оба упрямы и страшно самолюбивы, и все же наша совместная жизнь продолжалась долго: познакомились мы в 1958 году, расписались в 1962-м, а развелись в 1973 году. Мелкие и большие обиды постепенно накапливались, потом к ним присоединилась ревность: она ревновала меня к своей подруге, я ее — к одному из моих знакомых. А самое скверное, что ревновали мы друг друга не зря…
Разрыв оказался неожиданным и резким: я принес домой довольно большие по тем временам деньги — восемьсот рублей, а жена сказала, что ей от меня больше ничего не нужно. Я ответил: «Тогда и мне эти деньги не нужны» — и порвал их у нее на глазах. Женя крикнула: «Уходи отсюда! Я больше не хочу тебя видеть!» И я ушел.
Гордость не позволяла мне признаться в своей неправоте, самолюбие же не давало Жене сказать, что и она не права.
Мы остро переживали расставание, но ничего не могли изменить. И все же другой семьи для меня не было.
Мы разменялись и жили отдельно, но все заработанное я отдавал Жене, и Вася был на мне… Романы у меня, разумеется, были, но главными в жизни оставались бывшая жена и сын. Я воспитывал его, провожал в школу, забирал оттуда, и Вася очень долго не подозревал о том, что родители в разводе, — ему все стало ясно гораздо позже, когда он повзрослел. Многие из общих знакомых считали, что мы просто валяем дурака. Другие — что мы разменялись, чтобы у меня был собственный рабочий кабинет. Мы жили в одном подъезде: Женина с Васей маленькая двухкомнатная квартира и моя «однушка».
Я мечтал, чтобы мы опять были вместе, и не раз пытался все вернуть.
Однажды купил жене и Васе путевку в Дом творчества писателей на Рижском взморье. Была зима, они уехали, я их проводил на вокзале… И так вдруг стало жутко и тоскливо, что я отправился ночью в аэропорт, взял билет в Ригу и прилетел туда раньше, чем Женя с сыном приехали. Купил на зимнем рынке огромный букет цветов и с этими цветами стоял и ждал их на перроне. Вася был поражен: никак не мог понять, как такое может быть.
— Мне кажется, после этого вам и вашей бывшей жене надо было немедленно восстановить отношения.
— Ничего, к сожалению, не «восстановилось».
На Рижском взморье мы втроем жили в одном номере, но между мной и Женей ничего не было. Много позже, незадолго до смерти, она призналась: ей тоже хотелось, чтобы мы опять стали мужем и женой…
— А как же ваш Василий в Америке оказался?
— Перед смертью Женя страшно переживала из-за того, что оставляет сына в разваливающейся стране. На дворе стоял девяносто первый год, время тяжелое, она боялась за будущее Васи и велела нашему сыну уехать из России. А меня попросила ему помочь, и я ей в этом поклялся. Не могу сказать, что Вася очень хотел уехать, но тоже выполнил ее волю.
К этому времени наш сын окончил журфак и уже работал. Английский он знал блестяще, и в 1993 году уехал в США, где с 1980 года жили мои мама и брат.
Поначалу он устроился в банк разносчиком документов. Начальство скоро заметило, что у парня прекрасный английский и он очень толковый. Его взяли на небольшую должность, он начал делать успехи, через некоторое время его банковская карьера казалась обеспеченной, но Вася вдруг понял, что не хочет больше этим заниматься и поступил в нью-йоркский Колумбийский университет на факультет журналистики. Окончил его, устроился на работу… А потом на один из его репортажей на местном телевидении обратило внимание НТВ. Васе предложили сотрудничать. Первый его выход на экран НТВ состоялся 11 сентября 2001 года, во время авиаатаки на башни-близнецы…
На НТВ мой сын работал до прошлого года, а потом ему все разонравилось. Василий по-прежнему живет в Нью- Йорке, сейчас он свободный художник, занимается переводами.
Служить на телевидении пока не собирается.
— А с вашим вторым сыном, французским, вы общаетесь?
— Очень мало. С его мамой, киножурналисткой Натальей Смирновой, я познакомился у друзей. Мы стали общаться, перезваниваться, продолжалось это больше года и кончилось рождением Пети. Наташа, тогда завзятая франкоманка, приехала в Москву из Севастополя. Больше всего на свете она мечтала жить во Франции. Наташа была католичкой. Забеременев от меня, пошла к своему духовнику, тот ей сказал, что родится мальчик и его надо назвать Петром — в будущем он окончит Парижский университет.
У Наташи действительно родился мальчик, она назвала его Петей.
Предсказание насчет Парижского университета тоже сбылось.
После рождения Пети наши отношения практически закончились. Правда, время от времени мы перезванивались. У мальчика была фамилия матери и мое отчество. Никаких матримониальных и материальных претензий у Наташи ко мне не имелось: в это время у нее уже возникла идея, которую она осуществила чуть позже, — познакомилась с жившим в Москве французом, вышла за него замуж и уехала в Париж. Пете тогда было три года. Во Франции он стал Пьером.
В Париже Наташа работала переводчиком, секретарем, выпускала путеводители. У нее все сложилось прекрасно, вот только из католичества она перешла в православие. А Петя действительно окончил Парижский университет и стал политологом.
Сейчас у него подрастает дочка, моя внучка.
Мой второй сын говорит по-русски, иногда звонит, присылает письма на e-meil...
Приезжая в Москву, Петя останавливался у меня. С Васей они в очень добрых отношениях.
— Как вы познакомились с вашей нынешней женой?
— После какого-то выступления ехал домой в троллейбусе, Наташа оказалась моей попутчицей. Она тогда работала на телевидении, в ее ведении была «Утренняя почта». Будущая жена подошла ко мне, попросила принять участие в какой-то телепередаче. Я согласился, с этого все и началось. Она познакомила меня с Игорем Крутым, мы быстро подружились, и Игорь принялся нас сватать: «Что ты зеваешь!
Смотри, какая Наташка классная!»
А она мне нравилась и без уговоров Игоря. Наташа женщина очень красивая и никогда не была обделена мужским вниманием. До меня у нее было несколько браков, и гражданских, и официальных. Одним из ее гражданских мужей был Максим Дунаевский, официальным — известный композитор Теодор Ефимов. К тому же она и человек интересный — окончила консерваторию, скрипачка… Одним словом, я влюбился, и в 1991 году у нас начались отношения. Тогда же Наташа ушла с телевидения, сказав: «Мне стали приносить деньги и требовать, чтобы ставила в эфир разную дрянь. А я взятки брать не умею». Вскоре мы поженились.
У Наташи была маленькая однокомнатная квартира в районе метро «Войковская», у меня — «однушка» на улице Чехова.
Мы их обменяли на небольшую «трешку» на первом этаже дома в Сивцевом Вражке, которая была нашим домом десять лет, а потом московское правительство помогло нам получить отличную квартиру в новом дорогом доме в Хвостовом переулке...
Тут мы сейчас и живем и пока устраиваем друг друга...
Подпишись на наш канал в Telegram