«Голод несколько раз входил в нашу жизнь своей бесцеремонной походкой. Я и заработать-то всю жизнь старалась, чтобы только накормить сначала себя и брата, потом дочку, затем состарившихся родителей. Казалось, это главное, а все остальное как-нибудь «притотунится». Когда нечего есть, все рушится — любовь, амбиции, религии, страны, сама жизнь…
Люба Соколова на банкеты и презентации неизменно приходила с сумкой и набирала туда всего, что оставалось на столах. Все осуждали, шептались да делали выводы. Лично я думала: у нее, как и у меня, «пунктик», Люба же блокаду пережила...
А оказалось — она кормила этой едой кучу старух! Когда все узнали, начали сами набивать ей сумки. Голод — это навсегда, от него невозможно отделаться. Маленькими мы с братом ели кору, студентами давились соевыми сырками… Сейчас дочь меня ругает: «Мам, ну что у тебя за манера — кто не придет, сразу спрашиваешь, не хочет ли он есть!» А я объясняю, что не могу по-другому. Мы с Леней росли во время страшной нищеты. Несмотря на разницу в возрасте в два года, я помню младшего братика с первых его дней. Кукол у меня не было, и он стал моей первой живой игрушкой. Он родился таким хорошеньким! Белокурый ангелок с выразительными глазками. Покачаешь на ручках — засыпает, покажешь «козу на пальчиках» — улыбается. И даже когда он подрос, ощущение того, что Леня и есть мой ребенок, не отпустило.
Папа был провинциальным актером, их нанимали на специальных биржах.
Меня он повсюду таскал с собой, и я видела, что даже на фоне всеобщей разрухи актеры бедствуют особенно сильно. Семья пережила два голода, одним из которых было дьявольское Поволжье. Тогда, конечно, и подумать никто не мог, что этот ад своими страшными цифрами статистики и фотодокументами войдет в учебники истории… Мне шесть лет, и мы в Саратове. После того как была подъедена последняя травинка лебеды, мама пыталась по-разному вываривать кору с деревьев. Тиф и холера гуляли повсюду с бесстыдным размахом. Моя красавица мама, сама опухшая и едва переставлявшая ноги, приходила в отчаяние, когда видела наши голодные обмороки и ничего не могла с этим поделать. У брата вместо задорных светлых кудряшек на голове образовалась сплошная корка.
Очень она меня пугала. Я раз сто протягивала руку, но так и не смогла решиться ее потрогать. Моя кукла испортилась. Сломалась. Сидит с опущенными плечиками и потухшими глазками… О том, что мама написала своей сестре Гане прощальное письмо, я узнала, конечно, много позже. Она понимала, что все мы умираем, и спешила сказать родному человеку свои последние слова. Тетя Ганя тут же потребовала, чтобы бы любыми силами добирались до Казахстана. Оказалось, ее муж работал в тамошнем санатории в пекарне, и затеплилась надежда... Мама, собрав остатки мужества и нас, рванула к сестре. Прекрасный белый хлеб, опасаясь, как бы не объелись насмерть, нам поначалу давали крошечными порциями. И мы с Ленькой орали во всю глотку от обиды. Тетя Ганя смотрела на нас и тоже плакала.
Так дядя Даня Харченко нас спас, а сам пострадал. Хлеб он таскал, понятное дело, с работы. Когда к его собственным четверым детям добавились еще три рта, воровство вскрылось и его выгнали. Но мы остались жить. У моей куклы снова появились веселые кудряшки.
…Риммой меня назвал отец. О том, почему он выбрал для дочки имя скифского святого, да еще и мужского пола, мама рассказывала лаконично: «Идиот этот где-то услышал — и ему понравилось. Вот и уперся». У родителей вообще были странные отношения. Временами казалось, что их «несовпадение» не знает пределов. Но полвека они прожили вместе и двоих детей подняли, значит, не так уж все и однозначно. Людьми они были простыми — из крестьян — и без церемоний. Папа пытался меня воспитывать деревенскими методами — то есть лупил.
Учеба эта не шла мне впрок, но определенную верткость привила. Стоило только понять, что надвигается экзекуция, я вопила что есть мочи. На мой ор в комнату, как коршун, влетала мама, и они с отцом начинали кричать куда громче меня. Темы были интересными: кто кого изначально не любил и так далее в различных вариациях. Увы, долго слушать не выходило — надо было пользоваться их увлеченностью своим дуэтом и смываться. Что удавалось не всегда. Забегая вперед, скажу: Таня моя, случалось, подшучивала над дедом так, что у него, бедного, сердце кололо. «Пап, нашлепай ее уже за такие дела!» — однажды не выдержала я. «Да ты что? Как можно девочку-то?» — растерялся папочка. — «Ничего себе, как ты запел! А меня ремнем выдирал…» « Дурак был деревенский. Думал — воспитываю», — окончательно расстроился он.
Кстати, Леньку он, кажется, не лупил. Хотя его и не за что было. Брат рос воплощением моего антипода — мягкий, тихий, что называется, себе на уме. Он больше был по части порисовать, ножичком вырезать фигурку или лук смастерить. Я тряслась над ним всю свою жизнь, как Цербер, от всего мира охраняла. Детская жестокость, изощренная и бескомпромиссная, ведь пределов не знает. В силу того, что родители постоянно переезжали, сталкиваться с ней приходилось постоянно. Кажется, меня третировали во всех школах, в которые нас с Леней заносило. Я была слишком худой, длинной, страшной, рыжей и конопатой, чтобы такие выпады не провоцировать. Дразнили Циркулем, Каланчой, Дылдой и прочая, прочая… Тогда мы жили в Вологде. Ленька в пятый класс пошел. Несколько раз с ним случались странные приступы сильнейшей головной боли. И однажды он признался мне, что его бьют ребята.
Попал в компанию, которая активно подворовывала все, что плохо лежит. Когда брат не захотел этим заниматься, начались проблемы. Пришлось провожать его из школы. Снега в ту зиму намело горы… Топаем с Леней по узеньким деревянным мосткам, а впереди стоят мальчишки. «Иди, Лень, вперед», — командую я. — «Там же эти… Давай обойдем». — «Нет!» Сердце мое колотилось где-то в районе левой пятки, как боялась! Я была готова бить налево и направо. Леня же драться вообще не умел. Так и шли через живой коридор: сжатая до предела пружина — я и покорный брат. Расступились они, только когда мое звериное лицо приблизилось к ним вплотную. После этого случая от Лени отстали.
Портфелей тогда не было, и в школу ходили в надежде на скорейший коммунизм с чем придется.
Я — с деревянным баулом. Им и била. Вскоре досадное Каланча сменилось на милитаристское Майор. Каждый обиженный мог обратиться ко мне за помощью. Я вкупе с деревянным баулом стала олицетворением высшей рукастой справедливости. Правда, иногда приходилось лупить на всякий случай весь класс… И настал тот день, когда отучить меня махать кулаками собралась вся школа. Но куда им против гениального стратега Майора! Ни разу они меня не поймали. Смывалась через окно в уборной, через чердак… Поэтому была вечно ободранной, чумазой. Мама всплескивала руками: «Господи, да что ж это такое? Почему родилось все наоборот?!» Как всегда не получив реванша от меня лично, переключились на безответного Леню. Но быстро поняли свой просчет: тех, кто смел тронуть брата, я била в кровь… Наверное, многое сейчас кажется диким.
Но надо понимать, в какое время мы жили. Дети улиц же. Гуляй, рванина! Однажды меня пырнул ножом прямо по дороге в школьную библиотеку мой ровесник. Хорошо, мы в морозы носили толстенные такие «овчины», и лезвие финки не смогло пробить ее и по руке прошло вскользь. До сих пор шрам остался. А тогда я радовалась, что его за проступок выгнали из школы. Словом воспитала в себе бойца, что в свою очередь помешало стать бойцом моему брату. Но я этого пока еще не понимала.
— А кто первым на сцену вышел, вы или Леонид?
— Впервые на театральные подмостки мы с братом вышли в городе Саратове. Папа там актерствовал. Четырехлетнего Леньку выносили на руках в постановке «Хижина дяди Тома». Он почти всегда ревел из протеста — спектакли шли вечером и ему хотелось спать.
С той поры он сцену недолюбливал, поэтому не мечтал об актерской карьере, даже когда подрос. А мне досталась роль с репликой в постановке «Разгром». «Ведут! Ведут! Шпиона ведут!» — вопила я, с трудом справляясь со своим восторгом от того, что мне доверили самостоятельный выход на сцену. «Настоящие» роли мы получили позже, в Якутском театре. На спектакль «Дети улиц» было не достать билета, женщины рыдали, у театра постоянно дежурила «скорая»… Леня так играл девочку Вальку, которая умирала, что зал захлебывался слезами. Верила даже я. Кстати, я в той постановке играла мальчика Кольку, брата Ленькиной героини. Просто по сюжету брат должен быть старшим…
Актерство — это у нас с братом от отца. Надо признаться, что мы все время переезжали, как цыганский табор, не только по причине папиной работы, но и их с мамой причудливых отношений.
Отец ревновал ее как бешеный. Ему везде чудились соперники. Однажды он так допек мою красавицу Морю своей ревностью, что она, прихватив Леньку, уехала. Меня, как любимую папину дочку, милостиво оставили ему. Я особенно и не переживала, но легко поддержала папин план по возвращению мамы домой. Он нарядил меня в тряпье, перепачкал лицо, растрепал волосенки и сфотографировал. Продукт своего творчества отправил маминой сестре (знал, что жене, кроме как туда, ехать некуда): мол, пусть поглядит, как дочке без нее плохо. Когда спектакль не произвел ожидаемого впечатления, мы потащились к Харченкам сами. На вокзале папа уговаривал меня рассказать маме, мол, я видела, как он под поезд бросался… Но она нас и без истории про суицид не выгнала.
Отец, наверное, очень страдал от своей неразделенной любви. Мстил маме за равнодушие многочисленными походами налево. Или просто искал тепла… Влюбчивость и талант к невозможным отношениям он тоже передал нам с братом. Тот татарин, красоты неописуемой, учился со мной в одной школе. Как я в него влюбилась! Страдала, рыдала до утра в подушку… Понимала про свое уродство и отсутствие малейшей надежды на взаимность… А какой должна быть самооценка у девочки, которую все время называют нелиричными словами?.. Чувства своего я не решилась открыть даже Лене, предпочитая тратить время на размышления, каким способом лучше покончить с собой.
…В актерскую студию в Вологде я пошла, потому что в своем предназначении не сомневалась.
Ленька — главным образом по причине «а куда еще в Вологде идти?» Война ведь... Но это была судьба. Руководитель студии Лия Ротбаум отправила нас в Москву к мастеру, у которого училась сама, — Ивану Николаевичу Берсеневу. Толпы желающих попасть в студию при Театре имени Ленинского комсомола! Кто-то плакал, иные падали в обмороки… И голос Серафимы Бирман: «Не расстраивайтесь! Вас ждут фабрики и заводы!» Когда мы с братом увидели свои фамилии в списках зачисленных, пешком обошли всю столицу — как счастливые рванули от вокзала, так к нему и пришли обратно. И всю дорогу твердили: «Мы покорим Москву!» О самом процессе покорения рассказывать неохота — сто раз говорено. Потому что мы подавали надежды, весь театр принимал участие. Нас называли фаворитами Берсенева, и Иван Николаевич то и дело это подтверждал.
Сначала поселил прямо в красном уголке театра, и мы жили среди вымпелов и лысых гипсовых голов товарища Ленина. Позже через жену Маленкова, с коим Берсенев приятельствовал, нас устроили в комнатку общежития Московского энергетического института. В стране действовала голодная карточная система. Ивану Николаевичу как худруку выдавали талоны на бесплатные обеды в ЦДРИ. Он отдавал эти талоны нам с Леней, и мы ходили через день туда кушать. Татьяна Кирилловна Окуневская принесла подарок — хозяйственное мыло и кусочек земляничного, которое сейчас понюхай — наверное, вывернет... А тогда этот розовый микроскопический квадратик казался французскими духами... В театр привезли картошку для сотрудников. Студия, конечно, к этому никакого отношения не имела.
Валентина Серова полагавшиеся ей 8 килограммов отдала нам. Так и перебивались. Но студенты редко живут роскошно. Особенно с периферии, а мы с Леней были, конечно, село селом. Мама зашивала мешочек с крупой наглухо, чтобы не есть самим, потому что летом приедем мы с Ленькой и надо нас как-то откармливать. Мы были как две длинные бледные воши. Однажды на занятии физкультуры кульбит какой-то выполнили, рухнули на маты, а встать с них не смогли. Мы ж рослые оба, организм не успевал набирать необходимое… Родители жили тогда в Махачкале. В здешнем театре мы познакомились с Кешей Смоктуновским. Он настолько поразил меня своей игрой, что, не долго думая, я как бывалая будущая артистка пригласила его в Москву. «Да с таким талантом, как у тебя!..» — уверяла я. И Кеша приехал. Так в комнатке размером «боже, помоги втиснуть хоть маленький столик» между нашими с Леней двумя матрацами по-царски расположился Смоктуновский.
Я опекала его изо всех сил: возила по театрам, знакомила с разными людьми… Кеша всем нравился, но в штат его не брали. В конце концов притащила его к Софье Владимировне Гиацинтовой: «Выгоните полтеатра и возьмите Кешу! Он за них за всех отработает». И Кеша несколько лет за семь рублей в месяц выходил в массовке. Однажды от отчаяния он даже предложил мне выйти за него замуж. «Ты чокнулся?» — только и спросила я, потому как была страшно занята своей очередной безответной любовью. Спустя несколько лет Смоктуновский напишет мне на книге: «Сестра моя, я не знаю, что бы я делал, если бы не ты».
Если меня любовь настигла в школе, то брат, по-прежнему тихоня жуткая, с чувством припозднился.
Под колеса любви угодил уже в Москве. С нами в студии училась такая Тамара Басова. Красавица невозможная, фигурка точеная, личико кукольное. И Леня мой пропал. Однажды от любви даже в обморок упал. Парень какой-то подошел к Тамаре, говорит что-то, а она, довольная, улыбается… Леня таращился-таращился, а потом как хлопнется всеми своими почти двумя метрами на пол! Такой внутри него накал эмоций случился. Вскоре они с Тамарой поженились. А следом произошло невозможное, непостижимое, страшное… Все войны на земле, по моему глубокому убеждению, происходят от зависти и жадности. Тамара была способной студенткой и подавала надежды, но я шла по карьерной дорожке увереннее. Кроме зависти другой причины мне тогда в голову не пришло, да и сейчас не приходит…
Однажды она поставила Лене условие: «Если ты меня любишь, то не будешь общаться с сестрой». И Леня согласился. Я ничего не понимала, не верила, плакала. Конечно, пыталась поговорить. Но кроме того, что мне озвучили Тамарин ультиматум, так ничего и не добилась. В театре все видели, что мы не разговариваем, но никто не понимал почему. Пробовала пожаловаться на него родителям. Но и они оказались неубедительны. Сильно он любил Тамарку эту… В конце концов я просто разозлилась: «Не нужна? Ну и ладно!» Не разговаривали мы с Леней два года. Я все еще жила в «пенале» энергетической общаги. Возвращаюсь как-то вечером, а в коридоре возле двери в мою комнату застыла длинная тень. Явно мужского пола тень. Я не сразу поняла, что это Ленька, настолько была не готова его увидеть. Тень опустила голову и рухнула передо мной на колени.
«Прости меня, сестра, — говорит, — я так ее любил…» Леня рассказал, что расстался с Тамарой. Ревность ее допекла. Играет с кем-то любовную сцену, значит, дома его гарантированно ждала сцена драматическая. Приобнял кого-то в коридоре, жена начинала сопеть, как стая ежей.… В конце концов дошло до форменной клиники. Если Тамаре казалось, что Леня на кого-то взглянул с симпатией, прямо на улице на глазах людей или в аудитории вцеплялась в него своими когтями и царапала, царапала… Вот что ревность ее и кровь татарская делали! После того как Леонид ее покинул, Тамара так и осталась, несмотря на яркую внешность, на всю жизнь одна.
У меня на любовном фронте все складывалось гораздо прозаичнее. Один актер, лет на двадцать меня старше, жуткий ходок, извиняюсь, переимел весь актерский состав (имеется в виду женская часть — сейчас такое время, что нужно уточнять) нашего театра.
Неохваченной осталась только я. И началась атака. Где-то раздобыл мою фотографию. Иду мимо, а он эту карточку разглядывает — вроде как «смотри, как я влюблен». И вот однажды повез меня провожать, естественно, с надеждой задержаться до утра. А я молодая, глупая, и человек вроде как вполне пристойно ухаживает… Мне и в голову не пришло, что у него хватит дури просто на меня накинуться. А в «пенале» все же слышно очень... Даже по морде с матом не дашь так, чтобы не оповестить всех соседей. Борьба у нас получилась мрачной, молчаливой. В конце концов мой герой-любовник... расплакался. Сидит на полу и рыдает. Ну ты посмотри! Я больше всего боялась, что его рев услышат, и умоляюще шипела: «Тише, тише… черт бы тебя побрал…
тише». Потом в театре он подвел итог общению со мной: «Скорее у лысого волосы вырастут, чем эта уступит». Кстати, он был лысым, как моя коленка, и любовь его после того случая как рукой сняло.
Мужским вниманием я обделена в принципе не была. Много кто пытался приударить или просто оказать внимание. Однажды на вечере поэта Симонова в ресторане гостиницы «Метрополь» на меня обратил взор сам «виновник торжества». Мы, молодежь, сидели, естественно, в уголке. И вдруг Симонов громко — на весь зал, указывая на меня, говорит: «Я хочу с этой белой… высокой… танцевать!» Народ замер. Меня разглядывают, на жену его Серову косятся. Как быть? Пошла... «Обожаю танцы! — признался Константин Михайлович, выделывая ногами модные па. — Обожаю танцы, но совершенно бездагген в этом!» Но мне казалось, что должно как-то выстрелить.
Любовь как удар молнии. Чтоб — раз! — и наповал. После того как мы восстановили отношения с Леней, мужики начали пробовать заходить на меня через брата. Один еврей, забыла его фамилию за давностью события, администратор Москонцерта, говорит ему: «Уломай Римму выйти за меня. Я из земли деньги делаю. Пойми, она самой богатой женщиной в стране будет!» Леня ответил, что если он за мной лет семь поухаживает, возможно, что-то из этого и выйдет. Хотя мне их разговор передал. Он вообще удивлялся моей несговорчивости. Не раз говорил: «Все бабы мечтают выйти замуж. Тебе такие люди предложения руки и сердца делают, а ты кочевряжишься…» Леня, окруженный театральными красотками, не считал меня сильно привлекательной особой и искренне удивлялся, как можно в моем-то положении разбрасываться ухажерами.
Чтобы прекратить поток моих ругательств по этому поводу, обычно Леня двигал решающий аргумент: «Ты же хочешь иметь детей!» Да, я хотела. Но влюблялась в тех, кому не нравилась. А от тех, кто неровно дышал ко мне, не хотелось заводить детей... Такой вот парадокс. Плач по поводу безответной любви был самым популярным у меня плачем. Рыдаю и думаю: «Надо запомнить, как я реву сейчас… Вздохнула, и снова всхлип — это хорошо. И слезка по правой щеке… Надо использовать». Актриса — что с меня взять? Романов у меня было немного, а с учетом того, что большая их часть носила платонический характер, вопрос о детях со временем ощущался все острее.
Мы подрабатывали в разной ерунде, большую часть которой заботливо создавал Москонцерт. Представьте номер «Реки Сибири» и Римму Маркову в кокошнике в роли Енисея…
Сдохнуть можно! О сути. Машу, значит, я синей тряпкой, великую мощь волн изображая, а весь наш женский коллектив рек тем временем крепко запал на гармониста. Кроме меня. Мужик, конечно, ничего, симпатичный, но мне б заработать… Жрать же хочется ужасно! И, естественно, по всем законам физики гармонист должен был клюнуть на меня. Он так запудрил мне мозги! Сидим, помню, рядышком и разговариваем, разговариваем... Мне ж вообще главное — поговорить! Так несколько ночей напролет и просидели. Варежки мне купил, у меня не было, что по тем временам и доходам считалось царским подарком. Володя же тоже был нищим, раз устроился на наш «речфлот» работать… И так он меня в себя влюбил, что я всю бдительность растеряла.
Пока богач администратор заваливал меня цветами и конфетами, я в результате долгих ночных бесед с гармонистом оказалась беременной. Обрадовалась. Володька — породистый такой тип, красивый, к слову сказать, татарин, весьма похожий на мою первую любовь, на девять лет меня моложе — словом, отличный вариант в качестве отца ребенка. Почему-то мы не обменялись адресами и после шабашки разъехались: я — в Москву, он — в Куйбышев. Положа руку на сердце, говорю, что, даже узнав про свое интересное положение, я не нервничала по поводу того, приедет он из своего Куйбышева или нет. Но Володя как-то разыскал меня и через два месяца явился. «Выходи, — говорит, — за меня замуж». «Тут такое дело, я ребенка жду…» — отвечаю я и смотрю, что он дальше делать будет. А он постоял, поглядел да и пошел прочь. Ну и ладно, решила я, пусть выкатывается.
Вернулся через месяц. То, что все это время он беспробудно пил, я поняла позже… Думала просто сильно переживал, поэтому такой помятый. «Я так сильно тебя люблю, — говорит, — что готов принять чужого ребенка». «Идиот, это твой ребенок!» — почти прокричала я, но он мне не поверил. И только когда родилась его совершенная копия, муж поменял свое мнение. Родители его приехали, посмотрели на Танюшку и вынесли вердикт: «Наша кровь!» Когда муж и дочь спали вдвоем, я могла смотреть на них час напролет. Глядела и плакала от нахлынувших чувств. Думала: «Боже мой, какое счастье!» У дочки — ладно, что внешность папина, — моего вообще ничего нет. По характеру не боец. В каких-то ситуациях мне нужно было сомневаться, точно ли я ее родила?
Мой Леня тоже преображался. До сих пор ко мне подходят самые разные женщины с признаниями: «Я так любила вашего брата!»
Хотя в сложных ситуациях он, как и в детстве, рассчитывал на мою помощь. Однажды нужно было обворожить родителей, которые не соглашались отдать за него дочь. Им-де не нравилось, что Леня артист, человек априори не только необеспеченный, но и несерьезный. И я пошла. Способность завораживать аудиторию рассказом у меня явно от отца. Уж такой Ханс Кристиан Андерсен был, когда ему что-то надо… Знакомство мое с родителями потенциальной невесты прошло без сучка и задоринки. Леня женился. Вторую его жену звали Ириной, впрочем, как и третью. Сейчас пишут что, Ленька бабником был: мол, одних жен четыре. Все не так! Когда Леня влюблялся, он думал — на век, сразу собирался в загс. Не представлял себе, что можно как-то по-другому. Настолько порядочен был и испытывал потребность каждую минуту делить с любимой женщиной.
Это сейчас все просто — прыг в койку, и готова семейная жизнь. Я все его влюбленности и расставания переживала, потому что хотелось, чтобы жизнь брата как-то оформилась, определилась. Страдала, когда не складывалось. Поверьте, он был как никто другой достоин любви. Просто слишком долго ее искал… Леонид — мужик, сейчас таких не делают. Что очень важно для актера, он нес пол. Почему теперь смотрят девчонки в экран — и вроде все у этого героя есть: и взгляд, и рост, и в брюках, — а не тянет? Мужик ведь чувствуется на уровне молекул. И девчонки за Леней ходили толпами, как крысы за дудочкой. В театре сыграет брутального героя вроде Ханлара — и новая армия поклонниц уже в состоянии боевой готовности. А сколько по нему умирало артисток и артисточек! Причем все рвались со мной дружить-общаться, думали, что я посодействую сближению.
Я просто свирепела от этого! Однажды говорю в сердцах Леньке: «Да что ж такое? Хоть бы он у тебя отсох!» «Ты чего несешь? — И так меня схватил, что чуть не придушил. — Единственное, что есть прекрасного в этой жизни, — это женщина!» Последней Лениной супруге, о которой я поведаю отдельно, не очень нравится, как я про него рассказываю. А мне не хочется представлять Леонида кем-то другим. Мой брат любил жизнь во многих ее проявлениях. Помимо женщин, было в ней и второе прекрасное, из-за коего я из Ленькиной заступницы превратилась в вечного помощника его жен. Леня ведь никого не боялся, кроме меня. Ни отец, ни мать не имели на него такого влияния. А я, когда в гневе, убить могу. Грохнуть стулом каким-нибудь по башке… То есть я этого, конечно, не делала, но теоретически вполне способна, и Леня это понимал как никто другой.
Однажды приезжает ко мне жена его, которая из двух Ир, убей не помню. Вся в слезах: «Ой, он меня домой не пускает! Ой, там бабы, наверное…» У меня от Ленькиного жилья ключи были всегда. Хватаю такси, рыдающую жену и тяжелой артиллерией едем к брату. Жара тропическая. Она на стреме внизу остается (видно, удирающих баб ловить), а я наверх… Отпираю дверь, а там — картина маслом: трое пьяных в дугу мужиков сидят на полу в трусах, при них начатая бутылка водки, пустые в отдалении, и… играют в шахматы! Все артисты из его театра. Я грозной поступью (ее изобразить с моим 42-м размером ноги несложно) иду к ним, беру поллитровку и об раковину хрясь! Один говорит: «И это твоя сестра! Ужас!» Короче, страху нагнала. А третий, совсем молоденький их собутыльник, потом мне названивать начал.
Спрашиваю у Лени: «А что мне тот мальчик ваш все трезвонит?» — «Влюбился. Ты так брутально грохнула нашу бутылку, что произвела на него сильное впечатление». — «Передай ему, что растлением малолетних не занимаюсь!» «Да, — очень серьезно ответил брат. — Актриса может себе позволить все. Кроме одного — быть смешной». Когда Леня произнес эту фразу, еще не было воинствующих фанаток пластических операций в нашем цеху, бабушек в смешных нарядах со смешными мужчинками… Но как точно ведь сказал! Вот в этом был весь Леня: раз! — и в десятку попадет. Или промолчит так, что всем не по себе станет. Эльдар Рязанов признался однажды: «Я Маркова боялся! Мужик, да еще и молчит все время. Непонятно, что у него на уме». Когда брат жил на Вернадского, внизу была квартира Володьки Трошина, который знаменитые «Подмосковные вечера» исполнял.
Понятное дело, спелись. Стоят, бывало, с вениками: «Мы париться!» — и на неделю пропадают. Во время пребывания Лени в холостом состоянии утерявшая его общественность обычно обращалась ко мне. Вот и жена Володина прилетела: «Римм, куда они провалились?!» А я почем знаю? Начали искать — и нашли в милиции. Надо заметить, даже в состоянии совсем в стельку Леня всячески избегал физических действий, а вот острый язык его удержу не знал. Оказалось, эти двое что-то сказали патрульному милиционеру. За это «что-то» их и забрали. Однажды дошло до того, что мне позвонил секретарь партийной организации театра с просьбой обозначить границы Ленькиного запоя, мол, им надо график составлять. Хотя мне не нравится, что обычно пишут про актерское пьянство — ведь среди нашей братии алкашей никак не больше, чем среди слесарей, сантехников или врачей.
Дело не в зависимости как таковой, а в работе нашей… Когда Леня играл «Маскарад», он за спектакль менял несколько рубашек! Представляете, как работал? На разрыв аорты, на износ. Актер же живой человек, его из розетки не выключишь даже в случае перегрева… Заканчивается спектакль — и ты начинаешь есть себя поедом за то, что не сложилось и где-то недотянул. Испытание для нервной системы серьезное. И ведь не отпускает! А пятьдесят капель примешь — и уже гораздо лучше. Когда-нибудь это явление изучат и придумают какое-то средство, «чтобы отпускало». А пока не придумали — водка. Мы часто заходили в ВТО, это называлось «пойти к бороде», человеку из той еще эпохи, придумывавшему восхитительные закуски за 35 копеек. Хранитель культа актерского пития был совершенно лыс, но с бородой. У него собирались выпить и поесть.
Сидишь, бывало, и, как лорд, с высоко поднятым подбородком заходит Василий Иванович Качалов. Идет к буфету, и все встают, по залу шепот: «Здрасте, здрасте…» Обычно Качалов брал сто пятьдесят грамм коньяку, выпивал у стойки и уходил. Этот ритуал выглядел настолько благородно, что ни у кого и мысли не возникало назвать его пьянством. Или кинозвезда той эпохи — Валентина Серова… У нее, если выпивала даже чуть-чуть, уши становились малиновыми, просто горели, как два фонаря, на ее кукольной головке. И когда она, хохочущая, «с ушами» и Симоновым, прыгала в свою открытую машину, не было ни одного мужика, кто не свернул бы башку, глядя на эту картину. Леня после принятия «дозы»-другой начинал петь романсы или читать Пушкина. Артист до мозга костей! Даже в состоянии абсолютного нестояния в каждое слово душу вкладывал.
Но сколько веревочке ни виться… Раз напозволялся, два, а потом уже и тяга появилась. И вот это было уже страшно. Меня Леня любил и знал, что я его безумно люблю, поэтому иногда рисковал. Придет: « Налей, а?» — «Ни-ког-да!» Два раза подряд не спрашивал, был в курсе, сколько я от пьяниц натерпелась и как к этому отношусь. Я ж все про алкоголиков знаю! Один раз на человека посмотрю — и мне сразу ясно, сколько он принял на грудь. Муж все пять лет нашей совместной жизни пил как мерин. Мечта была… Четыре детских пальтишка из мутона купила, чтобы отдать перешить на шубку. А он, сволочь пьяная, взял и продал зимой. А ведь как любил меня! Как жалел! Только ничего это не изменило. А где пьянки, там и все остальное. Приехал как-то с гастролей, бросил свой чемодан и убежал. Я думала разобрать его вещи, постирать и… Телеграмма одной молодой артистке была подписана: «Люблю.
Целую. Твой Вовик». И пошел Вовик лесом…
Многое прочувствовав на собственной шкуре, я всегда Ленькиным женам сочувствовала. Одной даже советовала: «А ты ему измени!» — «Не поможет. Он скажет: «Ну и ладно, значит, все». И я думала про себя, что скорее всего так и будет. Такой уж Леня человек. Противоречивый. Встречался с одной очень известной актрисой лет восемь. Она землю рыла, так хотела за него замуж. И как-то я спросила: «Лень, а чего вы не женитесь?» «А зачем мне жена, с которой здоровается каждый третий в Москве?» — парировал брат. — «Ага, не нравится! — рычала я. — А сам-то! Эх ты…»
— Знаете, а поговаривают, что вы всех пассий Лени недолюбливали, они казались вам недостойными такого бриллианта, как брат.
— Дудки!
Хотя Леонид и правда был бриллиантом. Последняя его жена Леночка на семнадцать лет его моложе, а после того, как брат ушел от нас, не захотела больше ни с кем связывать жизнь. Я ей раз сто говорила: «Вышла б замуж. Чего одной-то?» — «За кого!? После такого мужика… — отвечает она. — Пигмеи...» И она права. С настоящими мужиками, за которыми бабы по раскаленным углям готовы бежать, сейчас напряженка. Я не только актеров имею в виду, а вообще. За пределами МКАД еще можно найти, а тут…
— Валентина Талызина, наверное, по сей день считает, что вы ее ненавидите.
— За что ненавижу? Ерунда! Если б я злилась на всех его женщин, давно б померла от нервного истощения какого-нибудь.
Напротив, я Валентине очень благодарна за то, что она вечер памяти Лени организовала. Наверное, очень любила его… Началось все с того, что я играла у Сергея Соловьева игуменью в картине «Егор Булычов и другие». Талызина (то ли мне режиссер сказал, то ли еще как-то узнала, не помню уже) очень хотела эту роль. Наверное, взыграло. А бабская и актерская зависть в одном флаконе — это о-го-го! «Мне не понравилось, как твоя сестра сыграла в «Бабьем царстве», — сказала Талызина Лене. А он зачем-то передал мне. Ну и все! А как я должна была относиться к человеку, который так отозвался о моей первой главной роли в кино?
Актерское — оно ведь такое мучение, когда сама от себя не рада… Случалось, и роль уступала, а бывало и так, что сил не было отдать — мое ведь!
Пригласили меня в картину «Кромовъ». Съемки должны проходить в Париже, и я согласилась в основном поэтому. Меня уже обмерили, шляпу подобрали, и все такое… «Зачем вы пригласили меня? Герой же просто одно лицо с Катей Васильевой»! — говорю. Режиссер обалдел и позвал ее. До сих пор, когда пересекаемся, говорит, что я уникальный случай в его практике. Кстати, Катя потом рассказала, что никакого Парижа и не было. Другое тоже случалось. Григорий Чухрай дал мне две сцены в «Трясине». Прочитала и поняла — мое! Но меня даже не допустили до проб. Потому что прима на площадке бывает только одна, и в данном случае это Нонна Мордюкова. А Чухраю я даже письмо тогда написала: «Вы художник, может быть, то, что я придумала, не вписалось… Но как мне теперь жить? Как?..» Он мне не ответил. И когда на кинофестивале Чухрай подошел и сказал: «Здравствуйте», — я молча прошла мимо.
— Ой, характер у вас, Римма Васильевна…
— И это при том, что с Нонной мы героини разноплановые, несмотря на схожую фактуру, да и дружили по-человечески.
Она прекрасной актрисой и отличной бабой была… Собачились, правда, страшно. В основном по творческим вопросам. Мы ж взрывные обе. Уж не вспомню, из-за чего мы цапнулись в тот раз, но не разговаривали долго. А Нонка всегда ходила в аптеку в моем доме. И вот однажды открываю дверь на звонок, а Мордюкова в шубе нараспах влетает ко мне и давай своими ножищами по квартире расхаживать. И так это смешно выглядело: здоровенная, дай бог каждому, бабенция руками машет, волосы развеваются, лицо красное… «Маркова, мать твою!
Чего это я хожу в аптеку и делаю вид, что тут никто не живет?!» Тут уж я не выдержала, заржала. Ну и Мордюкова следом. Хохотали так, что сдохнуть можно — стены тряслись.
Леня в кино не стремился. Григорий Наумович утвердил его на роль в фильме «Сорок первый». Там белый офицер, голубые глаза… По мне, так то, что нужно! Но братец мой отказался. Чего-то говорил мне про настоящее живое искусство, мол, что важнее… Пришлось запихивать его самой. Ну нельзя было не использовать такую фактуру! Больше скажу, Леонид входил в худсовет, и когда Завадский умирал, вызвал его и предложил взять театр. «Да вы что? Нет… Я не стану…» — брат не брался за ответственность, которую не смог бы тянуть, да и руководить — не его это было… Поначалу с Леной, женщиной, с которой Леонид прожил 17 лет до самой своей смерти, у меня не очень сложились отношения.
Я даже спросила у Лени: «Что же ты в ней нашел?» Три ее предшественницы были яркими красавицами. А тут… Небольшого роста. Научный сотрудник. Кажется, я ее с макияжем ни разу и не видела за всю жизнь. Мы не ссорились, конечно, но я не думала, что это надолго. А смотрю: год вместе, два, пять… Эх, хорошо! Еще живы были наши родители, а Леня с Леной приедут на дачу и все гуляют, гуляют… Разговаривают… Лена по сравнению с Леней совсем Дюймовочка, рассказывает что-то и чуть ли не подпрыгивает! «Посмотри на этих идиотов! — со смехом толкала я маму. — Особенности феодализма в средние века в Англии, видно, не обсудили еще!» Часами ведь ходили и беседовали! Им было интересно друг с другом. Лена очень образованная женщина.
Брат учился всю жизнь. Несмотря на особенности Лениного характера — а он был непростым, замкнутым и скрытным, — ей как-то удалось до него достучаться. И покорить.
Иногда смотрю фильмы с Леней, и такая тоска накатывает. Как же я могла его упустить?.. В то время мы не виделись, только созванивались. Как Лена проглядела, не знаю… Он очень сильно похудел. Георгий Жженов на похоронах моего брата сказал мне, что сделал операцию десять лет назад, и рак отступил. И ведь еще десять он потом прожил! Можно же было пораньше к врачам и успеть по крайней мере приостановить болезнь… Я бы заставила Леньку лечь под скальпель! Волоком бы оттащила! Но в своих катавасиях с дочерью, беготне тоже проворонила момент. Я до сих пор считаю себя виноватой. Мы стали такими дурацкими: все бежим куда-то, ломимся, опаздываем и не успеваем разглядеть, что происходит с любимыми и близкими.
А потом люди винят себя, как виню я. Это тяжелая ноша. «Пропустила!» — кричали мне стены больничного коридора. «Пропустила!» — это слово стучало в висках, висело в атмосфере и падало на голову, как кирпич. Доктор, который оперировал Леонида, сказал: «Мы только разрезали и зашили обратно. Там такие метастазы, что, как он еще жив, непонятно». Но такой уж удивительный человек мой брат. У него не прощупывался пульс, и показатели кровяного давления говорили о том, что жизнеспособность организма равна нулю, а Ленька все еще был жив! Его кололи наркотиками, только с их помощью он мог отдохнуть. Все остальное время была только страшная, жгущая все на своем пути боль. Леня мучился, но молчал.
Как он мужественно умирал! Мы знали, что время его заканчивается. Он лежал огромный, в белом халате и следил за моими перемещениями взглядом. А я воду святую принесла, нервничала, суетилась. «Лень, представляешь, совершенно случайно зашла в церковь…» — начала я и оглянулась на него. Он все понимал. Большой, как белый медведь. Наверное, в тот период я впервые в жизни по-настоящему зауважала его мужское начало. Леня уходил как мужик — спокойно и с достоинством. Я знала мужчин успешных, ярких, но перед лицом смерти их собственное лицо менялось, на нем будто было написано: «Почему вы все будете жить, а я нет?» Леня же все понял и принял. И ушел... Такая вот получилась история про то, как я его всю жизнь берегла, да не уберегла…
Записала Елена Михайлина
Подпишись на наш канал в Telegram