Расписались мы за две недели до ее смерти. Ия приподнялась на кровати и тихонько сказала: «Вот я сейчас уйду, а мы с тобой друг другу никто». И тут я задумался. Прожили вместе 30 лет, а кто мы, что мы? Да и насколько я ее знаю? Где-то там — легенда Ия Саввина, а здесь — моя Иечка. И обе они во многом так и остались для меня великой тайной.
…Такая беленькая, миниатюрная и уже известная на весь Союз «дама с собачкой» топает за мной в резиновых сапогах до коровника — копать червей.
«Да куда вам?» — усмехаюсь. «А я это люблю!» Ладно, думаю, сейчас вы у меня поверещите... Вскрываю лопатой навозную корку, и легендарная актриса с азартом ныряет своими нежными ручками в кишащую гущу. Единственная из дам, которая вызвалась со мной рыбачить на Соловецких озерах. А еще вчера сидела за столом и с видом одуванчика, на который лучше не дышать, читала нараспев стихи…
Дело было на Соловках в 1979 году. В таком необычном месте Виктор Панов, главный режиссер молодежного театра Архангельска, решил соединить своих молодых актеров с мастодонтами из Москвы. Нам, конечно, было интересно: пограничная зона, куда в то время туристов не пускали. Уж не говоря о чудесной природе: каналы, белые ночи… И с первого дня Ия, что называется, «заняла площадку»: все ее окружают, буквально едят глазами, а она рассказывает, читает стихи, поет…
«Вот центропупия!» — подсмеивался над ней я. А еще добавляло масла предубеждение: я ведь прямо-таки возненавидел Ию с момента нашей первой встречи в Москве.
Как-то мы с Борей Хмельницким после спектакля зашли в ресторан ВТО и оказались за одним столом с Саввиной. Тогда она вела себя точно так же. «А теперь я вам почитаю Ахмадулину», — и все это с жестами, сценической интонацией — будто из театра и не выходили. Да еще потом подсаживается ее коллега по «Современнику» Валентин Никулин, а она его по плечу так снисходительно похлопывает: «Вот кто должен со мной играть в спектакле, а не Бортников!» — и актеров на роли сама назначает. Это потом я понял, что такова настоящая Ия: в профессии рубит правду-матку, каждую стихотворную строчку перекатывает на языке, как изысканное кушанье…
И поверил ей, и полюбил эту манеру. А тогда счел ее высокопарной.
«Вошел. В какой-то модной рубашке. С гитарой. Таганка! Как не обратить внимание?»— шутила потом Ия о нашей второй «первой встрече» (ту, в ресторане ВТО, она и не запомнила). Именно в таком обличье я с ноги открыл дверь бывшей монастырской кельи, где поселили самых заслуженных — Ию Саввину и Аллу Покровскую (нам с другими актерами устроили лежанки в какой-то соловецкой школе). И только в личном общении у меня вдруг началось приятное разрушение возвышенного образа Ии Сергеевны. Сначала она легко увлекла меня собирать грибы — а там ступаешь за порог, и повсюду тебя сопровождают громадные подосиновики. Я носил за Ией огромную кастрюлю, куда она их срезала.
И мы ведь с ней всю жизнь не оставляли это занятие. Тоненькая, слабая, и в 70 лет Ия с тяжелыми корзинами продиралась через лесной бурелом по десять часов кряду. А грибочек каждый приголубит, поцелует в шляпку. «У-ти мой хорошенький», — поприветствует как друга.
В той же поездке мы вместе задумали и рыбалку. Спустили резиновую лодку на воду, чтобы плыть на остров. Попали в шторм — волна захлестывает мою спутницу — ноги промочили. Разворачиваюсь… «Куда назад?!» — как боцман, кричит Ия, болтаясь на носу суденышка. И доплыли, преодолев все трудности. Только наш подвиг оказался напрасным: на острове море было по щиколотку. Какая тут рыба… Сами смеемся, а из окон нашей школы-общаги нам все аплодируют и свистят.
Ия правда знала толк в рыбалке.
Позже, когда я сидел на берегу, часа три глядя на неподвижный поплавок, она вдруг подходит: «Кто же так ловит? Во как надо!» — рванула удочку — на крючке болтается рыбешка. После всех этих событий у меня началось смещение крыши: каким разным может быть один и тот же человек!
Это общение складывалось так естественно и непринужденно, что вскоре по возвращении в Москву квартира на Большой Грузинской стала нашим общим домом. И виновата была даже не влюбленность — все-таки обоим уже за 40. Тут куда важнее соответствие друг другу. И в быту, и по характеру.
В актерской среде Ия не афишировала, что у нее ребенок с синдромом Дауна. У меня мелькнула мысль, что там все непросто, когда примерно через месяц она мне сказала: «Если у нас все сложится, я тебя познакомлю со своим сыном».
И мы впервые поехали в Опалиху, куда Ия перевезла всю свою родню из-под Воронежа. Машина подрулила к воротам, нам навстречу выбежали жители дома: мама с отчимом, родная сестра и полноватый паренек с добродушной улыбкой. Сереже было уже 24 года, но он выглядел моложе своих лет. Невероятно доверчивый человечек: «Здравствуй, дядя Толетька», — радостно пожал он мне руку.
Ия листала семейный альбом: «Смотри, какой хорошенький, вот только ушки выдают — чуть больше оттопырены и загнуты, чем у всех нас». Ни испуга, ни замкнутости, послушный — в этом плане с ним оказалось даже проще, чем с обычными детьми. А в моем сознании болезнь Сережи преломлялась через его мать: дома такая нагрузка, а она играла в театре, снималась и при этом еще умудрилась стать Ией Саввиной.
Расспрашивать о наболевшем...
Зачем? О своей жизни она говорила иногда, как бы между делом. Не то чтобы скрытничала. Просто боялась быть скучной. И меня ругала, если долго на одну тему про себя-любимого долдоню. У Ии глаза начинали пропадать внутрь, а потом вырывалось шуточное: «Как ты мне надоел!»
«Сколько раз мне предлагали отказаться от сына эти врачи, учителя, доброжелатели…» — признавалась Ия. А у нее даже мысли такой не возникло. Ведь Ия сама отчасти была сиротой — росла без отца, с отчимом были прохладные отношения. Ее папаша ушел на фронт, а вернулся оттуда… к другой женщине. Матери Вере Ивановне пришло долгожданное письмо с полей битвы: «Не ждите. У меня есть другая семья». Про свое нелегкое детство Ия тоже редко поминала всуе, но отца так и не простила.
Когда она уже стала Ией Саввиной, он однажды позвонил, представился, а она довольно сдержанно ему сказала: «Отцом считается тот, кто воспитывает». Однако своего сына все же назвала в его честь... Это еще один из закоулков ее загадочной души.
Ия с детства водила сына на приемы к известному профессору Сперанскому. Кроме упражнений на общее развитие он прописывал мальчику специфический рацион питания. «Кормите только печенкой?» — строго спрашивал врач. Эта его вера в чудодейственную силу говяжьей печени подвигала Ию с ног сбиваться в поисках деликатеса. В советских магазинах, как правило, ее можно было получить только по блату, из-под полы или на складе. Благо, что актеры обычно дружили с директорами гастрономов.
И, похоже, Сперанский не ошибся: все-таки 54-летнего Сережу не затронули многие болезни, сопутствующие синдрому Дауна.
Свекровь Янина Адольфовна оставила работу в школе, чтобы обучать внука на дому. И Сережа пишет, читает, помнит все даты и дни рождения, в его голове легко укладываются стихи… А недавно я вдруг заметил, что Сережа начал вести дневник, где записывает все свои действия и чувства, почти по Фолкнеру: «Я покушал чесночку с хлебцем. Очень вкусно. Спасибо». И рисовать его никто не учил — тоже сам начал, еще в юности. Все цветы, которые видел на даче, переносил на бумагу. И в нем даже признали настоящего художника: лет 10 назад устроили персональную выставку в одном салоне. Сережа ходил среди своих работ такой важный, в костюме, улыбался во весь рот. И каждый посетитель пожимал ему руку.
«Если бы не болезнь, Сережа был бы гением», — с гордостью говорила о сыне Ия. Ей хотелось в это верить. Когда мы гуляем с Сережей по городу и из музыкального киоска звучит песня на английском, я спрашиваю: «О чем это поют?» — он переводит дословно. Его отец Всеволод Шестаков каждую субботу приходил к нам и занимался с Сережей языком. Мы с Севой подружились… Я еще в молодости бывал на спектаклях в студенческом театре МГУ, где они с Ией познакомились. Шестаков легко перевоплощался в прораба-строителя — это при своем интеллигентном лице и будущей профессии гидрогеолога. Засветился в нескольких фильмах — играл ученых-физиков.
Трудности, связанные с болезнью Сережи, с одной стороны, развалили их союз, с другой — связали Ию с Севой навсегда. «Ради сына я 16 лет прожила в семье, которой, по сути, уже не было», — как-то сказала Ия.
Мы с Севой, конечно, на эту тему не говорили. Все чаще про политику. Ия, заскучав, выдавала: «Замолчите оба!»
А в один прекрасный день Сева нас всех удивил — появился на пороге под руку со своей домработницей грузинкой Заирой: «Мы только что подали заявление в загс». Как люди воспитанные, мы всегда сажали ее с нами за стол, хотя было очевидно, что гостья не из той кастрюли. Рядом наши друзья — Андрей Мягков, Ася Вознесенская, обсуждаем творчество Блока, а она глазами хлопает, явно скучает. Что называется: «молчи — за умного сойдешь». Шестаков — типичный «вшивый интеллигент». Да еще ученый — мозги заняты, поэтому обдурить его проще простого. Мы с Ией ему потом выговаривали: «Ну ты дал! Зачем тебе это нужно?» Заира была гораздо моложе его и буквально околдовала Севу.
Через несколько лет эти чары рассеялись, когда он переписал свою квартиру на сына, а Заира не смогла скрыть, что у нее был совсем другой, коварный план. Развестись по-человечески у них не получилось — Сева нанял адвоката… Тот быстренько оформил развод, зато сам чудесным образом оказался прописан в квартире у Шестакова. И до сих пор последняя жена Севы не может выписать оттуда его бывшего адвоката. Заира с тех пор так и не угомонилась, теперь как с цепи сорвалась: ходит на телевидение, рассказывает, что чуть ли не она занималась воспитанием нашего Сережи… Если бы Ия знала, если бы только могла вообразить, какая мышиная возня начнется после ее ухода! Приложила бы сплетников по матушке, как умела только она. Самое печальное, что люди обеспокоены не трагедией, которая случилась в нашей семье, а истерией и склоками.
Мне не хочется во все это лезть — человека нет.
Всеволод ушел незадолго до Иечки, в апреле. Это не было неожиданностью — ему плохело постепенно. И Ия говорила об этом спокойно: «Сева уже почти не ходит». Но подруги утверждают, якобы для моей супруги это был сильный удар, который повлиял и на ее здоровье. Сложно сказать, я сам был выбит из колеи этим известием…
Сережа жил по очереди у обеих бабушек, а потом мы получили большую квартиру и забрали его к себе насовсем. Со временем купили дом в деревне Дорофеево, куда ездили всей семьей. Иногда у Сергея случались приступы гнева: кричал, разбрасывал карандаши — что-то с ним творилось нам непонятное, и как помочь, не знали. Подруга-психолог Элла Печникова объясняла, что для таких людей главное — привычная цепь событий.
И мы составили ему расписание: завтрак, рисование, обед, фортепиано, ужин, сон… Сбой в системе был сродни катастрофе. В определенные часы он любил смотреть «Возвращение Мухтара» и «Угадай мелодию». И однажды телевизор не включился.
— Сломался, — констатирует Ия.
— Но мы будем надеяться? — говорит Сережа.
— Телевизор сломан! — раздражается мама.
— Но мы все же надеемся?
Типичный разговор с дошкольником. Хотя и у Сережи случались проблески самостоятельности. Однажды мы обнаружили, что он придумал рецепт — делает себе омлет в микроволновке: разбивает три яйца, прокалывает желток, размешивает и ставит разогревать на минуту.
Ия говорила: «Я молю бога, чтобы он прибрал меня вместе с сыном», — считала, что Сережа без нее не выживет.
Когда она была уже сильно больна, а сын слишком тут развеселился, я его решил немного подготовить: «Ты знаешь, где папа Сева? Он умер». Сережа замер: «Да? Я за него свечку поставлю». Точно такая же реакция у него была, когда я решился рассказать ему про маму. «Да? Я за нее свечку поставлю». Во время трагических событий он был в Дорофееве, а когда я его забирал оттуда, в машине Сережа спросил: «А где?» — «Что?»— «Похоронена мамочка?» Уже в квартире мы подошли к ее фотографии в черной рамке. Тут у него выступили слезы, Сережа перекрестился: «Прости меня, мамочка Иечка, земля тебе пухом».
По субботам мы водили его в церковь, но что он мог в этом понимать? Ия, кстати, дорожила своим нательным крестиком. Простой, алюминиевый, на обычной нитке. Когда в реанимации его сняли и повесили на спинку кровати, она всю больницу поставила на уши: «Куда дели крестик?» И в Дорофееве у нее под конец был свой святой уголок, где она, не зная молитв, разговаривала с богом… Может, Сережа там что и подслушал? Казалось, он все понимает: мама лежит в земле, больше они не увидятся… Но Сергей и при жизни Ии, оставаясь с бабушками, не умел по ней скучать. А приедет мама — радуется, бежит к ней, раскинув руки. Любил, насколько мог. Может быть, сиюминутное восприятие его и спасает от всего, что на нас свалилось.
Однажды за столом Ия со смаком выдала при гостях странную, пронизанную одиночеством фразу: «Что же я такая великая и такая несчастная?» На кухне повисла пауза недоумения. От нее никто никогда не слышал жалоб. Да и жизнь Ии Саввиной внешне складывалась весьма успешно: она была любима, в театре и кино играла до последних дней… Было и за что благодарить случай. Ведь Ия училась на журфаке МГУ, когда Баталов увидел ее в студенческом театре и пригласил попробоваться на роль в «Даме с собачкой». Первая же картина принесла всемирную известность.
— Ия Сергеевна не влюбилась в Баталова?
— Хотя по картине создается такое впечатление, в жизнь она вряд ли перенесла это чувство. Ия прозвала Баталова «занудиссимус Советского Союза» (а потом и на меня повесила этот ярлык).
Дело в том, что он любил «настаивать на излюбленной идее» до колик. Однажды в перерыве между сценами Баталов решил блеснуть перед Ией просвещенностью. Она сидит в кибитке, сама в чудесной шляпке, а он говорит: «Сейчас я прочитаю стихи, которые вы не знаете», — и декламирует Пастернака. Ия подхватывает с середины строки… «Уберите эту сволочь из экипажа!» — восклицает раздосадованный Баталов. После выхода фильма они не так часто общались, но будто всю жизнь были связаны тем киношным романом: могли позвонить друг другу в любой момент и без стеснения.
Ия любила рассказывать, как платонически влюблялась в своих операторов. «Это единственный человек, который на площадке занимается делом», — шутила она.
Бывало, эпизод закончится, а Москвин позади камеры скривит физиономию. Ия тут же реагирует: «А давайте переснимем!» С удовольствием вспоминала, как он ей сделал тонкое замечание по одной сцене: «Мадам, вы злитесь, а ваша героиня гневается».
В Театре им. Моссовета молодую актрису тут же признала сама Фаина Георгиевна. У нас дома до сих пор висит картина, которую она передала Ие. На обратной стороне — дарственная надпись: «Талантливой Саввиной от такой же Раневской». С этого началось их общение.
Поднимаю трубку, в ней — знаменитый басок: «А вы друг Иечки? — и без промедления: — Как я ей завидую!» Или звонит: «Ия, что вы сейчас читаете?» Допустим, «Мастера и Маргариту». — «А я все Пушкина, Пушкина, Пушкина… Он даже ко мне во сне недавно пришел — сел рядом на кровать и говорит: «Как ты мне, старая б…дь, надоела!»
Иногда после звонка Фаины Георгиевны Ия просила: «Толь, отвези меня к Старухе». Именно так про нее и говорила: «Раневская — старуха с большой буквы». Со стороны это может показаться грубым, но как нельзя лучше характеризует уровень их отношений. Фаина Георгиевна была намного старше Ии, но в актерской среде куда важнее однополярность. Обычно я высаживал жену у подъезда Раневской, сам не поднимался — не приглашали, да и что я буду вмешиваться в их женские разговоры? Только раз Фаина Георгиевна показалась на балконе и обратилась ко мне: «Молодой человек, вы моего Мальчика не видели?» Конечно, все знали, что так зовут пса легендарной актрисы. А может, женское любопытство все-таки подстегнуло ее одним глазком заценить «друга Иечки».
Раневская как-то выдвинула ящик, где хранились ее «регалии», и сообщила своей подруге: «Мои похоронные принадлежности». Ия относилась к своим орденам и медалям так же пренебрежительно — вернулась с приема у Путина и нацепила символ очередного звания на флажок, даже не обмыв.
И из Театра им. Моссовета она ушла без скандала, которые нередки в таких случаях. Во МХАТ ее лично пригласил Ефремов, она его очень любила, могла сказать: «За Олегом Николаевичем пойду хоть на край света». Как-то Ефремов пришел в гости, и у него возникла мысль задействовать нашего Сережу в роли юродивого в спектакле «Борис Годунов». «Будем с тобой учить Пушкина?» — спросил режиссер. Сережа, услышав знакомое слово, ответил строфой из «Полтавы» — он знает всю поэму наизусть. Глаза Олега Николаевича увлажнились.
Жаль, ему не удалось воплотить свою идею в постановке — понял, что к такому актеру придется искать особый подход.
Мы с Ией много ездили по городам и весям в рамках советской кинопропаганды. Она в основном рассказывала не о себе, а о тех, с кем доводится работать и дружить, перемежала эти истории стихами. При этом Ия выступала как настоящий пародист. Не зря так удачно положила интонации своей любимой Ахмадулиной на голос мультяшного Пятачка. Белла позвонила и заметила: «Спасибо, что подложила мне не свинью, а такого милого поросеночка».
Сейчас многие говорят про взрывной характер Ии. Алла Покровская прозвала эти вспышки гнева «саввинскими свечами»: как и Раневская, Ия порой таких матюгов за одно неверное слово накидает, что ей могли бы этого не простить.
Но почти все такие «посланцы на три буквы» возвращались к нам в дом. Знали, что в случае серьезной проблемы Ия никому не откажет и сама вызовется помочь. Например, еще в молодости она однажды узнала, что Олег Табаков загремел в больницу. Они даже не были знакомы, и вдруг — легендарная Саввина появляется на пороге его палаты с котлетками. В таких ситуациях она не раздумывала — это был порыв.
На один день рождения друзья подарили Ие двух молочных поросят. «Я люблю их в жареном виде, но знать их до этого живыми — совсем другое дело», — пожалела она малышей. Мы сдуру отвезли их к родным в Опалиху, построили им загон из старого душа. И взялись растить двух свинтусов, как родных. В результате половина ресторанов на Арбате работала на нас — Ия лично забирала по кухням объедки, возила на дачу тяжеленные бадьи с едой.
Мы вырастили этих сволочей до уровня жирных хряков и лишь тогда со спокойной душой забили. Но Ия несла это бремя до последнего: даже когда отношения с родными были напряженными, своих любимых свиней не подложила им ни разу.
В первый вечер после Нового года у нас собиралось по 70 человек, чтобы отведать традиционный хаш. Блюдо вроде горячего холодца, которое на востоке принято есть с большого перепоя. Впрочем, вкус у него необычайный и на трезвую голову. Я теперь хочу эту традицию сохранить: чтобы все, кто помнит Ию, продолжали собираться вместе… А моя жена вообще славилась своими кулинарными способностями. Причем выбирала блюда, которые томятся и готовятся по нескольку суток. Если получалось именно так, как она и думала, счастье было великое.
«Ну как?» — с трепетом интересуется Ия во время дегустации. «Ужасно», — шутливо ворчу я. Потом она стала говорить: «По-моему, ничего…» «А по-моему, ужасно», — не сдавался я. Сам же чувствовал, что в душе она переживает как ребенок: и правда, трудно похвалить, что ли? Вставая из-за стола, резюмировал: «Очень вкусно». — «Ну наконец-то!» Ия мне это упрямство припоминала, когда я заглядывал на кухню, голодный как собака после репетиции: «Что на ужин?» — ставила перед носом консервную банку: «Кушать подано!»
Абсолютно детская реакция у нее была, когда гости дарили очередную плюшевую игрушку. Ими у нас заставлен подоконник — и все звери поют и разговаривают. Ия беседовала с ними часами и хохотала на весь дом. У нее вообще была тяга к собирательству ненужных штуковин.
Иногда зайду в комнату: Ия стоит перед зеркалом в домашних тапочках и шубке — красуется. «Знаешь, что на мне? Крот!» — смеется. Так ни разу и не выгуляла своего «крота» за порог квартиры, может, торжественного случая не подвернулось… Или гжель. Целую коллекцию собрала, дорожила каждой чашечкой и вазочкой, пылинки с них сдувала… А за несколько лет до кончины вдруг говорит: «Давай раздадим всю гжель к чертям». Будто пряталась в эти уютные безделушки, ощущая горечь своей жизни. Хотя даже мне не признавалась во внутреннем одиночестве.
Ие нравилось чувствовать себя слабой женщиной. Надобно занести в дом сумки — ненавязчиво командует: «Что встал? Я, маленькая, тут бессильна!» У нее действительно были очень слабые руки — когда Ия болела, протягивала мне градусник: «Стряхни» — даже ртуть сбить и то сил не хватало.
Потом за эту помощь прилепила мне очередное прозвище: «Эй, Стряхнин, ты где? Пора температуру мерить!»
Ия была отчаянной автолюбительницей, а однажды звонит: «Я попала в аварию, не могу сесть за руль — приезжай». Я помчался на Кутузовский проспект, где на нее по встречке вылетел «чайник» — весь бок ее машины помял, еще пять сантиметров — и верная смерть. После этого случая Ия насовсем передала руль мне, хотя я не горел желанием учиться шоферить. От пережитого шока сама больше водить не могла: «Включаю зажигание — вроде еще стою, а перед глазами уже все едет».
К нам в дом был вхож Петя Штейн, который занял Ию в своем спектакле «Новый американец» и еще в ряде работ. По тому, как они общались, я понял, что когда-то они с Ией были больше, чем просто близкие друзья.
Чему потом получил подтверждение от знакомых: имел место многолетний роман… Ну и что? Нам уже было не по 20 лет, когда интересно узнавать все эти перипетии и сравнивать: а что у нас, а что у вас… Ия тоже знала обо всех моих былых романах — и они оказались для меня подготовкой к главному в жизни чувству.
Как мы с Ией продержались бок о бок 30 лет? Во-первых, никогда ничего не выясняли: в прошлых связях все прекрасное как раз заканчивалось на взаимных упреках. Во-вторых, всегда оставались собой: никто не играл в молчанку, чтобы наказать партнера. Честные доверительные отношения — их начинаешь ценить, вдоволь наигравшись по молодости. Наверное, случались у нас и кризисы, но они не повлияли на суть.
Я только сейчас задумался: почему мы с Ией почти не ходили друг к другу на постановки? Всего несколько раз я видел ее игру на сцене и искренне восхищался: маленькая женщина, а заполняет собой весь театр. Брал с собой Сережу… Ну стоит мама на сцене — ему в это вникнуть трудно. А мы… Может, она меня просто не звала на премьеры, и я ее тоже забывал пригласить? Только однажды Ия похвасталась мне своим эпизодом в спектакле «Кошки-мышки»: «Выхожу — хлопают, и ухожу — в ладоши бьют». Видимо, это и было ее приглашение, а я тогда не понял.
Сам все больше любил выступить перед Ией дома как негласный композитор: гитару на колено — и лабаю. А после Соловков наше единение укрепилось еще тем, что мы с палаткой поехали на верхнюю Волгу. Нашли закрытую со всех сторон лесом площадку. И года четыре подряд проводили там отпуск — все время вдвоем.
Я соорудил из ящиков стол и табурет, и каждый год они ждали нас целехоньки. И вот там я тоже усиленно развлекал Ию перебором струн. Только потом случайно открываю ее записную книжку, а там заметка: «Сидит на пне, сочиняет какую-то х…ню на гитаре». Видать, вырвалось, а внешне и виду не подавала, что до печенок ее достал. При всех своих нервных срывах она была очень деликатным человеком. Наши споры, как правило, происходили из области высоких материй: «Не понимаю стихов, я люблю прозу — неприбранный текст прекрасен». — «Ну и дурак!» А в быту оба были рукодельники. Она оставляла образ барышни, взяв в руки тяпку, говорила: «Я крестьянка» — и давай огород полоть. Я же шил нам одежду, с которой в Союзе был дефицит, чинил машину и водопровод… Чем не идиллия?
Много снимал нас на видео.
Зимними вечерами порой сядем за стол, нальем по рюмочке и прокручиваем нашу жизнь на пленке... А когда я смотрю на Ию в кино — будь то «Ася Клячина» или «Гараж» — не могу понять, как она это делает. Актерская технология ее коллег ясна и сногсшибательна одновременно, а здесь — какая-то загадочная партитура. Она же кокетничала: «Я везде одинаковая. У Рязанова — та же Ася, только с министерскими замашками». В общем, она очень симпатично про себя все понимала. Иногда грохотала у нас на кухне кулаком по столу: «Я народная СССР!» «Тсс… Нам-то об этом не говори», — успокаивали ее друзья.
При этом у Ии была потрясающая интуиция. На «Ленфильме» мне передали сценарий «Пиковой дамы», от которого из каких-то своих суеверий отказался Миша Козаков.
Захожу к Ие на кухню посоветоваться: «Мне предложили «Пико…» — «Не надо!» — кричит, даже не дослушав. И оказалась стопроцентно права: я сделал по-своему, взялся за фильм, и меня ждала катастрофа. Откуда Ия знала? Такая же история вышла и с продолжением «Аси Клячиной» — «Курочкой Рябой», в которой она отказалась сниматься у Андрона Кончаловского. Я прочитал сценарий — смешной. А когда сходил на премьеру, до меня дошел смысл фразы, брошенной Ией в ответ режиссеру: «Ася такой быть не может». Она заранее видела, что получится из его задумки.
Наша свадьба стала для Ии долгожданным событием. Это я все по упрямству от очередного штампа отбрыкивался. Живем и живем год за годом, все хорошо. Пригласили женщин из загса.
Пригодились и бокалы из венецианского стекла, что я на Новый год купил. Правда, пить Ия уже не могла — коньяк ей сильно разбавили водой. Она порадовалась, подружкам хвасталась… (Когда грянула вся эта болячка, Ия разгребла своих друзей. Мне были даны четкие указания: «Чтобы тот и этот близко к кровати не подходили».) А где-то за неделю до смерти она впервые мне сказала то, что все 30 лет носила в себе… Она сказала: «Я очень тебя люблю». Я лишь руками развел: «Да ладно тебе, Ий», — мол, прощаться, что ли, надумала? И я ведь не мистик, не верил в судьбу… А тут как не поверить? Вон она что с людьми-то делает.
Курила как паровоз. Перед смертью перешла на тонкие. А толку? Ей знакомый пульмонолог давно сказал: «У тебя легких нет…» Гены же были потрясающие — маме в сентябре исполнилось 100 лет, она дочку пережила.
А Ия на свое здоровье всегда плевала. Все театр, театр… И 5 мая перед спектаклем — инсульт. Она сидит в комнате, обхватив руками голову: «В больницу не поеду — буду играть». Впервые не попала на сцену и так из-за этого переживала, а ведь ей было нельзя!
К июлю немного оклемалась. Довел ее до машины — поехали в Дорофеево. В Гагаринском переулке дорогу перебегают два голубка — один успевает взлететь прямо из-под капота, а вторая… В зеркале вижу — разлетелись белые перья. Я раздавил ее. И так тяжело на душе… На 261-м километре нас разбивает «Газель» — и все стекла у Ии на коленях (собрала их в мешочек на память — опять авария, опять пронесло). Кое-как добрались до деревни. Утром выхожу на двор: по участку туда-сюда бродит белая голубка…
«Как бомба замедленного действия — неизвестно, когда рванет», — говорили врачи про меланому.
И эта зараза молчала с 2008 года, когда Ие сделали операцию. А тут одно за другим... Инсульт, авария… У нас и голубятен-то в Дорофееве нет… В деревне ей стало плохо, пульмонолог ставил ей капельницы. В какой-то момент наклоняюсь поправить подушку под белой головой, а Ия на меня глянула — глаз голубой, глубокий... И в своем стиле: «Мне п…ц». До середины августа еще проходила. А в Москве — резко, будто кран сорвало… Слегла. И все — в три дня.
Произошло — тут же звонок. Подруга Кира:
— Что у вас случилось?
— Ия умерла.
— Быть не может!
Она уже знала: к ней на балкон только что влетела и забила крыльями голубка с белой головой.
Подпишись на наш канал в Telegram