— Я уверена: этот парень мошенник! Или в лучшем случае просто глупец! — Всплеснув руками, Ортанс уставилась на сына.
И она в сердцах погрозила пальцем в сторону входной двери, только что закрывшейся за ушедшим посетителем. Коренастый господин с элегантной бородкой, покинувший квартиру Ортанс, и в самом деле все еще стоял на лестничной клетке дома № 2 по улице Лион Сен-Поль в Париже. Услышав в свой адрес столь нелестные определения, он довольно усмехнулся. Отлично! Как бы то ни было, а равнодушной его затея публику точно не оставит!
Теперь главное, чтобы этот маменькин сынок, Поль-младший, не струсил и в самом деле написал отцу. И удовлетворенно щелкнув пальцами, недавний визитер Сезаннов принялся спускаться по лестнице. Час спустя он был уже у себя дома и в отличном настроении улегся спать.
Между тем обитатели покинутой им квартиры в тот вечер не ложились дольше обычного. Сын решительно заявил, что немедленно обо всем напишет отцу, а полная досады жена художника заперлась в своей комнате. Пора было спать, но раздражение, душившее ее, никак не утихало. И надо же было явиться этому мошеннику, когда сын был дома!
И люди еще говорят, что трудно представить себе парня, более непохожего на собственного отца, чем ее малыш Поль?! Но уж она-то прекрасно знает, как на самом деле много общего у этих двоих, носящих одно и то же имя.
Упрямство, ослиное упрямство — вот в чем их главное сходство! И таковы все они, эти Сезанны. И ее драгоценный муженек, и эта святоша Мари, его сестра, и их покойный отец Луи-Огюст... Чем бы Сезанны ни занимались в этой жизни, они делают это так, как будто идут наперекор всему свету. Вцепляются в то, что им желанно, и не ослабляют хватку, пока не испустят последний вздох... Сколько она наслушалась от мужа этих семейных легенд, прославлявших фамильное упрямство Сезаннов, их умение идти к своей цели напролом, не останавливаясь ни перед какими препятствиями!
Когда покойный Луи-Огюст Сезанн решил ликвидировать свою процветавшую шляпную торговлю и открыть банк, весь город воззрился на него как на умалишенного.
Шел беспокойный 1848 год, и единственный банк, существовавший в Экс-ан-Провансе, только что бесславно обанкротился. Осторожные горожане припрятывали денежки до лучших времен. Но Луи-Огюст лишь перевез из проданного им магазина домой две коробки шляп, заявив, что впредь до самой смерти больше не будет тратиться на головные уборы, и вложил все сто тысяч франков, скопленных за двадцать лет, в свое новое предприятие.
А их обожаемое имение Жа де Буффан, в котором муж Ортанс души не чает? Подумать только, бывшая резиденция губернатора Прованса! Да из-за ветхости в доме закрыта чуть ли не половина комнат, а в некоторых углах сада невозможно продраться сквозь заросли одичавшего шиповника! С самого начала было ясно, что Жа де Буффан Сезаннам не по карману.
Но Луи-Огюст хотел, чтобы у семейства было «родовое гнездо». Облупленный каменный бассейн с нелепыми дельфинами, в котором никто отродясь не купался, и несколько десятков акров плохо возделанных виноградников, прилегающих к усадьбе... Зато сколько пафоса! Имение! До конца жизни Луи-Огюст похвалялся им, точно так же, как Поль бахвалится своей живописью. Давно бы пора продать сию нелепую претензию на поместье, но муж и слышать об этом не желает. Делает вид, что хранит память о покойном отце, утверждает, что нигде ему не работается так, как в Жа де Буффане... Упрямец! Как будто кому-то нужна его работа!
Упрямство Луи-Огюста по крайней мере пошло на пользу семье: открытый им банк обеспечил-таки не только его собственную старость, но и старость его троих детей.
А Полю-то чем оправдаться? Всю жизнь он твердит о том, что создает новую живопись. Но Ортанс голову даст на отсечение, что девять из десяти людей в Париже и слыхом не слыхивали о художнике Сезанне. А те, кто скажет, что слышал, наверняка вспомнят только его нелепые выходки вроде ночевок на скамейках в Люксембургском саду: «Человек, протестующий против отживших традиций в искусстве, и в жизни не должен себя вести как косный буржуа». Вот только знать его новой живописи не хочет никто, кроме считанных чудаков.
За тридцать пять лет творчества ее горемыка муж смог продать не больше двух дюжин картин, да и то за такие гроши, о которых не стоило и говорить. Восемнадцать раз он посылал свои картины в Парижский салон на ежегодную художественную выставку, но лишь однажды смог туда проникнуть.
Вместо того чтобы после каждого отказа поносить жюри Салона направо и налево, ему не помешало бы повнимательнее прислушаться к тому, что говорят о его картинах истинные знатоки!
Но в ответ на любую критику Поль только разражается бранью. Стоит ли удивляться, что теперь никто не хочет иметь с ним дело. Никто, кроме разве что таких вот мошенников, как тот смазливый брюнет, заходивший к ним нынче. Нет, завтра она строго-настрого запретит сыну писать в Экс...
Так и не успокоившись до конца, Ортанс откинула одеяло и, погасив лампу, наконец забралась в кровать.
В ту же самую минуту в крошечной комнатке рядом с кухней, служившей «кабинетом» Полю-младшему, двадцатитрехлетний тезка своего пятидесятичетырехлетнего отца закончил надписывать адрес на узком голубом конверте: «Экс-ан-Прованс, имение Жа де Буффан...
Полю Сезанну». На следующее утро раньше, чем Ортанс открыла глаза, конверт с письмом уже лежал на почте, а спустя несколько часов почтовый вагон марсельского поезда унес его прочь из столицы.
— Поль! Поль! Малыш прислал письмо...
Старая Элиза Сезанн, с трудом приподнимаясь в кресле, вынесенном на солнечную веранду, возбужденно трясла конвертом. Она знала, что сын всегда рад письмам от Поля-младшего, которого, чтобы не путать с отцом, в доме до сих пор называли Малышом. Недолюбливая невестку, Элиза души не чаяла во внуке, и письма от Малыша они с Полем всегда читали вместе. Вот и на этот раз сын, скинув с плеча тяжелый этюдник и утерев помятой шляпой пот, выступивший на его лице от долгой дороги через поля, уже хотел присесть подле матери...
Но едва распечатав послание и торопливо пробежав его глазами, почтительно извинился и поспешно скрылся в доме.
Вот с Полем всегда так! Не знаешь, чего и когда ждать... И Элиза, досадливо поморщившись, взяла отложенное было в сторону вязание. С самого детства ее Поль был не от мира сего: обычно смирный и ласковый, он временами вдруг выходил из себя по какому-то пустячному поводу и начинал крушить все, что попадалось под руку. Только младшая сестра Мари осмеливалась подойти к нему в такие минуты. Этой пигалице, двумя годами младше брата, он покорялся безропотно, а она командовала им, как капрал солдатом, строго проверяя, все ли пуговицы ее неряха-брат застегнул на рубашке.
Мари и заставила Поля показать матери рисунок, сделанный при помощи нескольких красок, имевшихся в его распоряжении. Сам-то он не решился бы... Слишком уж был самолюбив.
Полупустой коробкой с акварелью Поль завладел по чистой случайности. Став банкиром, Луи-Огюст не брезговал и занятиями попроще: скупал оптом на торгах имущество разорившихся семейств и продавал его потом в розницу. Но старую коробку с красками, в которой кто-то уже использовал все яркие цвета, он так никому и не смог пристроить... К тому моменту, когда последние краски в ней закончились, стало ясно, что они успели стать для Поля не просто любимой игрушкой, а чем-то вроде воды и хлеба.
Очнувшись от воспоминаний, старушка покрепче ухватила вязанье узловатыми пальцами и принялась с удвоенным вниманием считать петли.
Ничего, сегодня вечером она заставит Мари выведать, что же такого необычного написал Малыш своему отцу.
Между тем мсье Поль Сезанн, запершись в своей мастерской, в который раз открывал и закрывал конверт, то доставая из него письмо сына, то пряча листок обратно. То, о чем писал Малыш, было настолько невероятно, что походило на розыгрыш.
«1895 год, октябрь.
Дорогой отец!
Сегодня к нам заходил мсье Амбруаз Воллар. Он хочет устроить в своем магазине на ул. Лаффит выставку Ваших полотен. Открыть ее он желал бы не позже Рождества...» Пробежав глазами уже с десяток раз прочитанное письмо, мсье Сезанн наконец поднялся и подошел к окну.
Черт возьми! Сколько бессонных ночей он провел когда-то здесь, в своей мастерской в Жа де Буффане, мечтая о таком письме. Но вот оно пришло, а он решительно не знает, как поступить. Стремясь унять колотившееся в груди сердце, Сезанн подошел к окну и распахнул раму.
Отец принял решение купить Жа де Буффан в тот самый год, когда Поль заканчивал коллеж Бурбон — одно из самых уважаемых учебных заведений в Эксе. Чуть раньше диплома бакалавра он получил почетную награду — вторую премию за рисунок в художественной школе при Эксском музее. А вооружившись этими двумя трофеями, заявил родителям, что желает стать художником и изучать это ремесло не где-нибудь, а в Париже.
На какую-то долю секунды Полю показалось, что он вновь слышит за дверью громогласные ругательства отца, эхом разносящиеся по всему дому.
Бедный папа! Теперь-то Поль отлично понимает, что Луи-Огюст кричал не от злости, а от страха. Страха за то, что его банк «Сезанн и Кабассоль» некому будет оставить, что богатство, нажитое ценой упрямства и труда, пойдет прахом, а его единственный наследник, связавшись с какими-нибудь парижскими гуляками, умрет в придорожной канаве.
— Это он его сманивает! Этот бездельник, эта рвань без гроша в кармане. Он думает, что когда Поль окажется в Париже, я буду кормить заодно с сыном и всех его дружков?
«Парижским бездельником» и «рванью без гроша в кармане» был Эмиль Золя: худенький восторженный паренек, с которым Поль подружился еще в начальных классах коллежа.
Однажды Сезанн вступился за Золя, которого одноклассники третировали за бедность и мечтательность. На следующий день Эмиль принес своему защитнику корзинку яблок. Как же божественно они пахли...
Сезанн вдохнул всей грудью запахи осеннего сада, ворвавшиеся в окно, и прикрыл глаза...
Отец Золя, инженер, руководивший когда-то постройкой плотины и канала для орошения прованских полей, умер рано, оставив семью в нужде. Помыкавшись несколько лет в Эксе, куда забросила их отцовская служба, Эмиль с матерью и дедом вернулись в Париж. Уезжая, Золя взял с Поля слово, что и друг тоже обязательно приедет в столицу.
Вдвоем-то они уж непременно покорят Париж своими талантами: Эмиль — литературным, а Поль — художественным. Чудесная книга, которую напишет Эмиль, а Поль украсит прекрасными иллюстрациями, уже рисовалась им в юношеских мечтах.
Бедный отец... Разве мог он подумать, что настанет день, ну вот хотя бы такой, как сегодня, и тот, кого он считал «бездельником» и «рванью», станет известнейшим писателем, богачом, владельцем роскошного поместья Медан, в котором собирается цвет французской литературы? А сын Луи-Огюста будет уныло проживать отцовское наследство в ветшающем Жа де Буффане....
Бедный отец... С какой наивной хитростью он старался направить бурный поток, уносивший сына в неизвестность, в верное русло с надежным куском хлеба.
Не согласившись отпустить Поля в Париж, он все же позволил ему устроить в доме мастерскую и даже разрешил прорубить в ее стене дополнительное окно, неисправимо изуродовавшее внешний вид старого дома. Даже предложил ему расписать панели в столовой — «если парню так нравится, он может разрисовать хоть весь дом» — и часами безропотно позировал сыну, когда тому пришла фантазия написать портрет родителя...
Но все было напрасно. Возвращаясь вечерами с лекций в Эксском университете, Поль часами перечитывал письма Эмиля или строчил ему ответные послания. Юриспруденция, которую он должен был изучать на студенческой скамье, не шла ему на ум.
В итоге весной 1861 года билеты в Париж все-таки были куплены — для самого Поля и для его отца: Луи-Огюст решил самолично выяснить, сколько денег нужно парню, чтобы не голодать, но и не подкармливать всякую шваль, а заодно разведать, почем нынче в столице картины.
Полученные сведения немного его успокоили: ста пятидесяти франков на жизнь одинокому холостяку должно было хватить с лихвой, а любой из художников, получивший диплом парижской Школы изящных искусств, мог рассчитывать на приличный гонорар за свои полотна. Конечно, для этого следует потрудиться, но Поль, слава богу, кажется, не ленив: сутками простаивает за мольбертом, а шумные компании обходит стороной. Хоть что-то путное отцу удалось в него вложить... С этими мыслями Луи-Огюст и отбыл восвояси.
...— Скажи мне хотя бы одно: Малыш здоров?
Ласково кивнув, Сезанн похлопал мать по руке. Не стоит говорить ей обо всем сейчас. Долгие годы Элиза Сезанн лелеяла свою веру в сына и наперекор всему твердила, что рано или поздно он вернется из Парижа «на коне». Но Поль всякий раз приползал в Экс побитой собакой. Что. если и в этот раз ничего не выйдет?
Бог его знает, кто такой этот Воллар и что у него на уме... Одно ясно: если парень держит лавку на улице Лаффит, значит, рассчитывает на многое. Именно на этой улице расположена галерея знаменитого Дюран-Рюэля, торговца, первым начавшего покупать картины импрессионистов. Но в таком случае Воллару должно быть известно и то, что тот же Рюэль упорно уклоняется от приобретения полотен Сезанна, считая их слишком рискованным товаром. Неужели этот парень смелее Дюран-Рюэля? Что ж, тогда он, видно, ждет такой же отчаянной решимости и от самого Сезанна...
Вот только стоит ли художнику на старости лет снова «дразнить гусей»? И Поль неуверенно покачал головой...
— Никогда твоему отцу не хватало смелости признать правду! — Ортанс ворчала уже третий день подряд, с тех пор как узнала об отправленном сыном письме. Но Поль-младший, давно привыкнув лавировать между отцом и матерью в их бесконечных разногласиях, только дипломатично покашливал в ответ.
— Семнадцать лет, почти семнадцать лет он прятал меня от родных, как будто я жаба, которую стыдно взять в жены!
Поль-младший вздохнул. Что ж, если матери пришла фантазия вспомнить всю историю ее непростых отношений с отцом, то ему следует набраться терпения.
Когда девятнадцатилетняя натурщица Ортанс Фике впервые переступила порог мастерской художника, тому уже сравнялось тридцать.
Далеко в прошлом остался восторженный двадцатилетний провинциал, которого когда-то привез в столицу властный батюшка. Давно забыты и намерения Поля стать дипломированным художником: провалившись на экзаменах в Школу изящных искусств, он заявил, что сам освоит все секреты мастерства, и с головой ушел в работу, утверждая, что очень скоро создаст новые, невиданные полотна, которые потрясут Париж. Увы, уже несколько лет он регулярно посылал свои картины в Салон, жюри которого столь же регулярно их отвергало. Поль водил знакомство с такими же, как и он, отщепенцами официального искусства: Фредериком Базилем, Альфредом Сислеем, Клодом Моне, Огюстом Ренуаром, Эдгаром Дега.
Но и с ними он держался отчужденно, утверждая, что их методы «воздушного письма» устареют со дня на день и что он собирается привнести в живопись нечто большее. По-настоящему Поль сдружился только с Камилем Писсарро — так, что даже прислушивлся к его советам и, следуя им, старался сделать краски своих полотен немного жизнерадостнее. Вот только сделать жизнерадостнее самого Поля пока никому не удалось. Упрямое, насупленное лицо, вечно нечесаные волосы и по-бычьи наклоненная голова. Того и гляди забодает весь мир. Таким Ортанс впервые увидела Поля Сезанна. Девушка, давшая ей адрес, шепнула, что не в пример многим художникам мсье почтителен с натурщицами, хотя и весьма странен во всем остальном.
— Ни в коем случае не смей его касаться. Этого он терпеть не может. Даже юбкой старайся не задевать. Он и приятелям-то своим руку не пожимает. Никогда не пытайся убраться в его мастерской: он до смерти боится, что пыль, поднятая с полу, осядет на влажное полотно. Не брякни, что в комнате воняет, — он все равно тебе не поверит. Зато разозлится. И главное — не вздумай даже слегка пошевелиться, пока он тебя пишет, а то сразу выгонит. Он любит, чтобы девушки лежали неподвижно. «Как яблоки» — так он говорит. — И подруга прыснула в кулак: — Как пить дать, однажды какой-нибудь натурщик заживо сгниет у него в мастерской, как и его дурацкие фрукты.
Увидев смятение на лице Ортанс, она поспешно прибавила:
— Но платит он исправно. Его папаша каждый месяц присылает деньги.
Правда, всего полтораста франков... Но без них бедолага давно протянул бы ноги.
Беспорядок, встретивший ее у Сезанна, и в самом деле поразил Ортанс. В мастерских других художников ей по крайней мере случалось видеть изящные вещицы: резные рамы, куски парчи, старинную посуду венецианского стекла, которую приберегали для изысканных натюрмортов. Но здесь царило запустение звериной берлоги: гниющие фрукты и увядшие цветы в пустых банках, печь, перед которой высилась куча золы едва ли не выше ее самой, старый казан, на дне которого засыхала оставшаяся от позавчерашнего ужина вермишель. Ничего другого хозяин, кажется, вообще не готовил... Однако еще поразительнее, чем это запустение, выглядели кучи продырявленных холстов, сваленных по углам.
Ортанс решила было, что дыры в них сделали крысы, но неожиданно странные раны на полотнах получили совсем иное объяснение.
В тот день, едва войдя, она почувствовала какое-то злобное напряжение, сгустившееся в спертом воздухе мастерской. Неприязненно косясь на окно, из-за которого доносились назойливый визг инструментов и перебранка рабочих, Сезанн раз за разом все яростнее тыкал кистью то в палитру, то в полотно. До той поры, пока Ортанс, стараясь чуть расправить затекшую ногу, не покачнулась... «Простите, господин Сезанн», — хотела уже пробормотать она, но осеклась на полуслове.
Зарычав как зверь, художник вдруг схватил кисть и, будто пикой, принялся колоть ею беззащитный холст. Потом, скинув его с мольберта, резко швырнул в угол.
— Сеанс закончен, — прохрипел он.
И Ортанс ни жива ни мертва от испуга поскорее выскользнула прочь...
— Эй, детка, видать, ты неплохо ублажила своего дружка!
Вон какая расхристанная...
Грубый окрик подвыпившего бродяги ударил в спину. Господи, ее шляпа, мантилья! Вновь вскарабкавшись по лестнице и не дождавшись ответа на стук, она толкнула дверь мастерской...
Сидя на полу и обняв истерзанную картину, Поль тихо плакал, размазывая по щекам цветные полосы краски. Стараясь не скрипнуть старыми половицами, она потянулась к стулу, на котором сиротливо лежала забытая шляпка, но потом, как будто в забытьи, шагнула дальше...
Очнулись они лишь тогда, когда за окном внезапно наступила тишина. Наверное, рабочим пришла пора обедать.
О любви они не говорили. Просто с этого дня, уходя после сеанса, Ортанс как будто невзначай забывала у Сезанна то корзинку, то саквояж... Пока не перетащила к нему в дом все свои нехитрые пожитки. Почему она вдруг решила остаться рядом с этим странным человеком, который, казалось, забывал о ее существовании в тот самый момент, как размыкал свои медвежьи объятия? Она и сама этого не знала. Многие ее подруги, подрабатывавшие позированием, точно так же регулярно переносили свои картонки и саквояжи из одной мастерской в другую... Так что Ортанс ни на что особенно не рассчитывала. Но когда спустя год началась франко- прусская война и парижане потянулись прочь из столицы, Поль вдруг заявил Ортанс, что они уедут вместе.
...Поняв, что сын давно не слушает ее, Ортанс обиженно фыркнула.
Она знает, что Поль-младший не очень-то любит, когда она начинает нападать на отца. Но кому же ей еще пожаловаться? Ведь ради Малыша и его будущего она столько лет терпела причуды его папаши…
Всю дорогу до Марселя сердце Ортанс замирало от волнения. Кто знает, может быть, мсье Сезанн хочет представить ее родителям? Такие случаи с натурщицами тоже бывали. Что, если и Ортанс вытянула счастливый билет? Женился же несколько недель назад друг Поля, писатель Золя, на своей давней любовнице Габриэль, а ведь когда-то она торговала цветами и, подобно Ортанс, подрабатывала позированием.
Поль говорил, что он сам же их и познакомил. Может быть, теперь и он, глядя на приятеля, решит обзавестись домом и семьей? Однако, сняв для Ортанс квартиру в пригороде Марселя, Поль без обиняков заявил, что к родителям в Экс он поедет один.
Так с тех пор и повелось: в Париже они были вместе, в Провансе — врозь. Рождение Поля-младшего, появившегося на свет в 1872 году, ничего не изменило.
«Если отец узнает, что я путаюсь с натурщицами и пложу ублюдков, он не даст мне больше ни гроша», — коротко отрезал Поль, когда Ортанс униженно попросила его «привенчать» мальчика... Вот, значит, как?! Ублюдков! А еще говорит, что обожает сына! Да ей же отлично известно, что самому Полю было четыре года, а его сестре Мари — два, когда Луи-Огюст наконец обвенчался с их матерью.
А до этого он просто «путался» с сестрой одного из приказчиков своего магазина. Да из троих детей старого банкира только младшая дочь Роза родилась в законном браке. И теперь Поль утверждает, что отец вправе судить их? Хитрый, двуличный трус! Да он просто выдумал этот свой страх перед отцом! Выдумал, чтобы не отвечать ни за что на свете, кроме своей треклятой живописи. Да брось Поль завтра свои картины и вернись под отцовский кров — и Луи-Огюст на радостях простит ему все на свете! Но Поль в ответ на такие речи Ортанс только скрипел зубами... Не он, а отец признает свое поражение! Признает! В тот день, когда Сезанн-художник прославится на весь Париж. Вот тогда они и потолкуют о свадьбе. И Поль примирительно похлопывал Ортанс по руке...
В 1882 году полотно Сезанна и в самом деле наконец очутилось в вожделенном Салоне. Вот только цена, уплаченная им за эту «победу», даже на взгляд Ортанс была высоковата. Отбросив гордость, Поль явился к старому приятелю Антуану Гийому, с которым когда-то, подражая импрессионистам, ходил на пленэры в парижские пригороды. Не в пример строптивцу Сезанну Гийом давно расстался с романтическими мечтами, успел стать признанным мэтром академического стиля и даже заседал в жюри Салона. Согласно правилам каждый из членов жюри мог пропустить без конкурса одну работу, но автор должен был считаться его учеником. И Поль, правдолюбец Поль, согласился на этот унизительный обман! Верный слову, Гийом выполнил уговор, заверив приятеля, что ради старой дружбы готов помогать ему и в будущем. Но год спустя, как будто в насмешку над Сезанном, даже покровительство добряка Гийома уже ничего не могло решить — привилегии членов жюри были отменены.
Осенью 1884 года Поль, убитый очередным, семнадцатым по счету, отказом жюри, засобирался в Экс.
Ехать пришлось одному: Ортанс, измученная его бесконечной игрой в прятки с родителями, заявила, что на сей раз они с Малышом останутся в Париже.
Резкий звонок, раздавшийся у входной двери, заставил Ортанс вздрогнуть. Если это снова тот сумасшедший креол...
Но раньше, чем она успела выйти в прихожую, Поль-младший уже бежал вниз по лестнице, на ходу заталкивая в карман письмо от отца, только что врученное ему почтальоном...
— Он согласен, — коротко произнес Воллар, едва распечатав основательно измявшийся в кармане Малыша конверт.
И Поль-младший, донельзя смутив Амбруаза, вдруг неожиданно кинулся к нему на шею.
«Отличная работа, высший класс», — сколько раз в детстве Поль слышал эти слова заказчиков, обращенные к их соседу, сапожнику Гийому, и видел, как расплывается в улыбке лицо его сынишки Луи.
Как Поль мечтал тогда, что и работу его отца когда-то похвалят! Не только мсье Ренуар или мсье Писсарро, с которыми папа так любит говорить о множестве странных и непонятных вещей — перспективе, колорите, валёрах... Похвалит кто-то, кто просто пройдет мимо и, увидев картину отца, цокнет языком: «Да он молодец, этот Сезанн...» Порой ему казалось, что этого так никогда и не произойдет.
Но с той самой секунды, как он увидел на лестнице Амбруаза Воллара, Поль сразу и безоговорочно поверил: этому господину под силу исполнить его наивную детскую мечту.
Четверть часа спустя, проводив рассыпавшегося в благодарностях Малыша, мсье Воллар запер дверь и медленно обошел свой магазинчик. Пять лет назад, приехав во Францию из ее далекой колонии — с острова Реюньон, затерявшегося неподалеку от Мадагаскара, он, двадцатитрехлетний сын нотариуса, должен был изучать право. Но вместо этого принялся торговать живописью.
Почему среди множества способов делать деньги в Париже он выбрал именно этот? Воллар и сам не мог бы ответить внятно. Может быть, потому что в этом сухопутном городе он, выросший у моря мальчишка, уютнее всего чувствовал себя на набережной?
Как раз там, где на художественных развалах были выставлены в бесконечных витринах сотни картин и гравюр...
Присев на корабельный рундук, стоявший в дальнем углу комнаты, мсье Воллар задумчиво провел ладонью по его шершавой крышке. Этот рундук, доверху набитый отличными флотскими сухарями, он купил по дешевке про запас. Купил в тот день, когда, прослужив два года в захудалой художественной галерее, решился наконец пуститься в самостоятельное «плавание». И хотя новое дело, подобно морской пучине, поглотило его скудные сбережения, так и не принеся прибыли, но по крайней мере у него есть еда на первое время... Однако нюх, острый нюх на добычу, унаследованный от беспокойных предков-креолов, подсказывал Воллару — прибыль должна быть.
Только нужно верно вычислить в бурном море искусства координаты своего собственного «острова сокровищ». И вот уже третий год подряд он упрямо искал этот остров...
И все-таки иногда его охватывала робость. Такая, как неожиданно нахлынула сейчас. Аренда этого магазинчика и так поглощает большую часть его скромных доходов. Выставка Ван Гога, устроенная им в июне, почти ничего не принесла. А ведь для новой экспозиции надо будет потратиться на багет, на подрамники... Сын художника сказал, что большую часть своих работ отец смолоду привык хранить в свернутом виде — так их удобнее было таскать по вечно сменяемым Сезанном дешевым квартирам…
Почему он вообще уверовал, что именно этот художник, которого он даже ни разу не видел, станет тем самым сказочным «островом»?
Что Воллар знает о Сезанне? Что истории о его скандальных выходках прошлых лет, вроде «горшка с дерьмом», который раздосадованный очередным отказом Поль посулил чопорному Салону, стали притчей во языцех? Что несколько эксцентричных коллекционеров, подобных Виктору Шоке и Гюставу Кайботту, считают картины Сезанна жемчужинами своих коллекций? Что уехавший на остов Таити Гоген и застрелившийся пять лет назад Ван Гог прославляли Сезанна как своего учителя и предтечу нового искусства? Что полотна его нынче идут практически за бесценок? Что среди художников его поколения Сезанн — единственный, кто до сих пор не имеет собственного торговца?
Да, все это так. И Амбруаз тысячу раз повторял себе все эти резоны. Но в глубине души он знал, что построил свой расчет вовсе не на них.
Все дело было в том, что ему самому до смерти нравились эти полотна с их наклонившимися от ветра домами, длиннорукими купальщицами и сине-красными яблоками. А еще Воллар никак не мог забыть одного стекольщика...
В тот день двадцатитрехлетний Амбруаз впервые увидел «Берега Марны». Картина стояла в витрине крошечной полутемной лавки, где торговали красками и с хозяином которой, добряком и чудаком папашей Танги, неудачливые художники, в числе которых был и Сезанн, частенько расплачивались своими полотнами.
Пораженный открывшимся ему зрелищем, Воллар стоял у витрины, не решаясь дать отповедь некоему господину в котелке, самодовольно злословившему поблизости о «негодяе, намалевавшем эту мазню».
«А я, сказать по правде, порыбачил бы на таком бережке», — вдруг мечтательно и смущенно вымолвил проходивший мимо стекольщик. И, перебросив с плеча на плечо мешок со своими инструментами, тотчас пошел дальше...
Спустя два года, когда на знаменитом аукционе распродавали коллекцию скончавшегося чудака Танги, Воллар купил сразу пять «сезаннов», отдав за них все свои сбережения — девятьсот два франка. А вскоре после этого принялся разыскивать адрес художника.
...Зеленые и голубые, фиолетовые и терракотовые, персиковые и апельсиновые раскатанные холсты, струясь между пальцев Сезанна, как волны, заполняли собой мастерскую. И захлестывали, захлестывали с головой бурей воспоминаний.
Портреты Ортанс...
Ортанс в зеленой шляпе, Ортанс в полосатой юбке из тафты, что подарил ей муж... Ортанс в пелерине… Она же в платье и с волосами, распущенными до плеч… Ортанс в оранжерее. Чтобы содержать на свое холостяцкое «пособие» жену и сына, приходилось экономить на всем, и натурщицы стали Сезанну не по карману... Вот так и появилось у Поля множество портретов жены. Но глядя на них сейчас, он вдруг понял, что не может вызвать в памяти живых черт Ортанс, не может вспомнить ее лица, тепла ее тела... Только портреты, портреты, портреты, в лабиринте которых он навсегда потерял ту доверчивую девушку, что когда-то вернулась в его мастерскую за своей забытой шляпкой.
Да, Ортанс была прекрасной натурщицей, настоящей профессионалкой.
За двадцать пять лет, прожитых с Сезанном, она и в самом деле научилась «быть яблоком». Вот только он не успел заметить, когда из этого яблока ушли солнце и аромат. Пока он писал эти портреты, Ортанс старилась на съемных квартирах, перелицовывала свои ношеные платья и привыкала не обращать внимания на словечко «потаскуха», летящее ей вслед из уст домовладельца, вовремя не получившего свою плату.
Как яблоко окружает себя кожурой, так и Ортанс годами окружала себя броней безразличия к Полю и его творчеству, тем единственно спасительным безразличием, которое одно и могло помочь ей пережить его депрессии, припадки страшного гнева, трусость...
Даже когда Луи-Огюст, вскрыв адресованное сыну письмо, прочитал там слова привета, которые какой-то простодушный приятель передавал «мадам Сезанн», Поль продолжал все отрицать.
И лишь тайком слал отчаянные письма Золя, прося разбогатевшего друга ссудить 60 франков своей гражданской жене, как в мышеловке запертой в дешевой марсельской квартире вместе с их заболевшим сынишкой.
Конечно, Эмиль помог. Он изо всех сил старался быть отзывчивым, его Эмиль. Как мог, гасил в глазах торжество по поводу собственных успехов, приглашая одетого в линялый пиджак Сезанна к своему полному изысканных блюд столу, щепетильно следил за тем, чтобы собравшиеся в гостиной значительные персоны не оскорбили его ранимого друга непониманием и насмешками. И утверждал, что только ради его же, Поля, спокойствия запер в шкаф, подальше от посторонних взглядов, полотна, некогда подаренные ему товарищем юности.
На стенах виллы царили картины мэтров из Салона...
Тысячу раз Поль говорил себе, что в отличие от него самого друг не мог рассчитывать даже на те крохи, которые сам Сезанн получал от отца, что для Эмиля успех всегда измерялся деньгами, которые позволят ему содержать жену и больную мать. Но на душе было тошно из-за этих бронзовых подсвечников, мопсов, презрительного взгляда кокетливой горничной, провожающий пришедшего не вовремя Поля, и самодовольства бывшей цветочницы, ставшей теперь «мадам Золя». Только яблоки, бесконечные, бессчетные яблоки, которыми Сезанн без устали расписывал свои холсты, помогали ему удерживать в памяти образ того смущенного мальчугана, который протянул ему когда-то на школьном дворе корзинку, полную ароматных плодов.
Поль бережно расправил руками очередной холст.
Этот натюрморт с яблоками, лежащими в плетеной корзине, он закончил весной 1886-го, в то утро, когда написал свое последнее письмо Золя. Их многолетняя дружба, так ненавистная когда-то Луи-Огюсту, оборвалась в один день. Тот самый, когда Эмиль прислал Полю экземпляр своего нового романа «Творчество», романа о художнике-неудачнике Клоде Лантье, кончающем жизнь самоубийством среди своих непризнанных полотен... Лгать в своих книгах в отличие от своей гостиной Эмиль не умел. Даже он больше не верил ни в Поля, ни в его талант.
Что ж, по крайней мере натюрморт удался, и выставку мсье Воллара он, несомненно, украсит.
Неловко повернувшись, художник смахнул на пол старую папку с рисунками, и один из рассыпавшихся листов упал оборотом вверх. «Я видел вас, и вы позволили мне себя поцеловать...» Господи, ну это уже слишком! Мсье Воллару не нужны рисунки. Да и ему самому давно пора сжечь этот листок в печке… Адресатка, которой он в смятении когда-то набрасывал это неотправленное письмо, давно думать о нем забыла. Зачем вообще все это было? Он, столько лет не желавший давать Ортанс даже ничтожного повода для ревности и раскачивать их и без того утлую семейную лодку, он, столько лет из экономии и ради спокойствия жены рисовавший свои «ню» только со старых гравюр и скабрезных открыток, вдруг накинулся с поцелуями на дебелую горничную. А когда Мари, по-прежнему неусыпно бдившая за братом, рассчитала девицу, уехал из Жа, метался, умоляя друзей быть посредниками в их переписке, которая так и не состоялась.
Насмерть перепуганная его внезапной страстью, девушка ни разу ему не написала. Три месяца длилось это безумие и закончилось так же внезапно, как и началось. Ортанс сама нашла его у Ренуаров и уговорила вернуться в Прованс.
Следующей весной они с Полем наконец зарегистрировали свой брак в мэрии Экса и обвенчались. После нелепой истории с горничной даже Луи-Огюст предпочел не возражать. А в октябре того же, 1886 года старого банкира не стало. Отныне Поль мог считать себя богатым человеком...
Так что пусть мсье Воллар не воображает, что прельстил его посулами будущих барышей. Полю Сезанну на них плевать! Тогда зачем ему вообще нужна эта выставка?
А вот пусть мсье Воллар, заваривший всю кашу, и ответит теперь на этот вопрос. И Поль принялся методично скручивать в рулоны отобранные холсты...
В ноябре 1895 года Амбруаз Воллар получил с почтовой посылкой из Марселя сто пятьдесят полотен. Белый багет, которым он решил обрамить их, шел по два су за метр, но плотник учел объем заказа и согласился дать Воллару на два дня еще и своего подмастерья, чтобы тот сколотил подрамники. Мальчишка ловко орудовал молотком и очень гордился своей ролью «служителя муз». В декабре 1895 года выставка была открыта.
Амбруазу Воллару удалось то, во что, в сущности, уже никто не верил — превратить Поля Сезанна из мастера, почитаемого лишь горсткой эстетов, в художника, ставшего кумиром целого поколения.
После выставок, которые Воллар устраивал еще дважды, в 1898-м и 1899 году, цены на полотна Сезанна стали упорно расти, а в Экс зачастили молодые почитатели мэтра. Воллар и сам побывал там, совершив еще одно чудо и подружившись с нелюдимым и не слишком приветливым художником.
С каждым годом картины Сезанна становились все более желанными гостями на престижных художественных выставках, а в Парижском Салоне, где его некогда так упорно отвергали, художнику готовы были теперь отдать хоть целый зал.
Единственное, чего не удалось добиться Воллару, это пробудить в самом Сезанне хоть какой-либо интерес к снизошедшей на него славе. Успех, пришедший, увы, слишком поздно, уже не мог вернуть художнику ни любви, упущенной в погоне за признанием, ни здоровья, загубленного годами лишений и фанатичного труда.
После смерти старухи матери сестра и жена заставили Поля продать Жа де Буффан, и последние годы своей жизни он провел в большом сером доме на улице Бульгон. Его больше не интересовало ничто, кроме его диабета и его живописи...
...— Эге, да он, кажись, мертвый...
Прищурив глаза, старик, сидевший на козлах такой же старой, как и он сам, повозки, повнимательнее вгляделся в бесформенный холмик, едва возвышавшийся над поблекшей придорожной травой.
— Ну ей-богу мертвый, — повторил он уже с испугом и оглянулся, тщетно высматривая на глухой проселочной дороге хоть какого-то прохожего.
Суеверный старик всю жизнь побаивался мертвецов, тем более таких, валяющихся в безлюдном поле. Небо, еще не окончательно очистившееся после только что умолкнувшей грозы, показалось вдруг старому вознице особенно зловещим. Но тихий тяжелый стон, раздавшийся вдруг с обочины, подсказал старику, что его воображение разыгралось преждевременно. Покряхтывая, он спустился с козел и заковылял в сторону стонавшего человека.
Полинялая блуза, седые космы волос, разметавшиеся по траве, грубые башмаки, точь-в-точь такие, как были на ногах у самого возницы, откатившаяся в сторону видавшая виды шляпа... Старый кучер уже решил было, что перед ним бродячий столяр, как вдруг заметил видневшийся из-под распростертого тела плоский деревянный ящик, заляпанный пятнами разноцветной краски.
Удивленно присвистнув, кучер всплеснул руками...
— Господи помилуй, да это же мсье Сезанн!
Это и в самом деле был знаменитый художник, возвращавшийся с этюдов. Из-за сезанновского упрямства он наотрез отказался поднять плату кучеру, несколько лет исправно возившему его на пленэр в своей карете, обитой изнутри выцветшим красным бархатом. «За пять франков, которые требует этот каналья, я сам буду таскать свой этюдник и еще останусь при барыше!» — кричал Поль на весь дом. Совсем как когда-то его отец...
15 октября 1906 года стояла та самая погода, которую он любил больше всего и называл «серой». Увы, через час после того как Сезанн вышел из дому, коварная серость обернулась проливным дождем.
На полпути к дому, промокший и промерзший, он потерял сознание. 22 октября Поль Сезанн умер от воспаления легких. Последнее письмо в своей жизни он написал торговцу красками, требуя прислать десять тюбиков жженого лака №7.
Подпишись на наш канал в Telegram