В свои семьдесят шесть Пьер Ришар по-прежнему смешлив как мальчишка, легок на подъем, а его огромные голубые глаза не утратили совсем юного и озорного блеска. «Каравану историй» понадобилось ровно два года, чтобы уговорить его на интервью и убедиться в том, что высокий блондин остался таким же, каким мы запомнили его по самой знаменитой роли. Лишь копна когда-то кудрявых пшеничных волос побелела...
—Месье Ришар, слушая, какие смешные истории рассказывают о вас, честно говоря, задаешься вопросом: неужели все они правдивы?
Или это ваши фирменные шуточки, запущенные в народ? Правда ли, например, что при своей первой встрече с Азнавуром вы феноменально опозорились?
— Прежде чем перейти к Азнавуру, должен заметить, что я действительно постоянно становлюсь невольным участником различных комичных ситуаций. Судьба такая, что ли, — черт ее знает... На днях ужинал с друзьями. Начал перчить блюдо, и вдруг крышка перечницы слетает, и я получаю, так сказать, полную порцию. В ресторане — всеобщее веселье, дикий хохот, даже официант думает, что я это сделал нарочно, хотя не исключено, что плохо завинтил крышку именно он!
А что касается Азнавура, то да — все так и было. Когда-то очень давно мы случайно встретились с ним в одном парижском ресторане, разговорились.
О, это была очень интересная беседа о жизни и творчестве. Мы сидели близко. Месье Азнавур в тот вечер был элегантен, как никогда, — смокинг, небрежно наброшенный на шею белоснежный шелковый шарф… Я внимал каждому его слову, засыпал вопросами, а сам, пытаясь скрыть смущение, активно наворачивал. Кивал в ответ, участливо посмеивался… и, лишь откланиваясь великому мэтру, вдруг понял, что все это время активно вытирал свои испачканные едой губы кончиком его роскошного шарфа! Немая сцена. Месье Азнавур, надо сказать, не смог этого забыть и, когда мы впоследствии сталкивались с ним на торжественных мероприятиях, всякий раз испуганно шарахался от меня.
— Ну а памятная встреча с вашим кумиром, Марселем Марсо, в кабинете стоматолога?
— Тоже правда. Когда мой знакомый врач ждал на прием легендарного мима, он тотчас же предложил мне заглянуть к нему и проверить зубы — ведь он помнил, как я всегда восхищался Марсо. Отличный и, главное, совершенно естественный способ представить нас друг другу. Я очень готовился к этой встрече — репетировал фразы, с которыми обращусь к нему, заучивал каждое слово… Но… оказавшись наконец в кабинете, попал в совершенно идиотское положение: великий Марсо ничем не отличался от обычного несчастного пациента зубного врача. Он сидел вжавшись в кресло, а его рот был широко раскрыт, да еще и зафиксирован специальными распорками со штырями. Я пробурчал какой-то дежурный комплимент, а он принялся что-то мычать в ответ. Я ничего не понимал! Марсо усиленно хрюкал, таращил глаза, но видя, что его слова не производят на меня должного впечатления, решил прибегнуть к привычному для себя искусству пантомимы: что-то плавно изобразил руками, головой, плечом.
Увы, и это не подействовало— я стоял как истукан с выражением полного недоумения, что, видимо, в конечном итоге его просто добило… Я так и не понял, что хотел сказать мне Марсо. Не то он мне отчаянно жаловался на зубы, не то, приняв за очередного бестактного поклонника, гневался и пытался призвать к деликатности — стоит тут, таращится! А может, узнав меня, принялся делать комплименты — как мне передали много лет спустя, Марсо, оказывается, уважал меня как актера и… мечтал познакомиться. Так что хочется все же трактовать его немыслимые гримасы в тот памятный день именно как комплименты… Жаль, но наверняка я этого уже никогда не узнаю.
— Хорошо, а правда, что мама подарила вам в детстве барашка?
— Абсолютная правда. Это случилось во время войны, когда меня отправили в деревню к дедушке. Чтобы я не грустил, мать решила подарить мне барашка. Я его выхаживал, выращивал, кормил из соски, и в конечном итоге четвероногий малыш стал воспринимать меня как свою маму. Мы всюду были неразлучны, он ходил за мной как собачка. Вы скажете: точно, как Маленький Принц. Но у меня действительно был всамделишный барашек, не выдуманный! Мой единственный друг. Чуть позже, правда, у меня появилась собака. Помню, как выгуливал ее на поводке по солнечным парижским бульварам, а параллельным курсом не спеша следовал строгий, весьма сосредоточенный человек, державший на веревке… огромного слона!
Удивительное воспоминание детства — слон на послевоенной парижской улице! Я, кстати, до сих пор не могу вспомнить, откуда взялся тот слон, — может, бродячий цирк находился где-то поблизости? Мы с хозяином слона переглядывались и вели своих питомцев дальше.
— Еще одно необычное ваше приключение!
— Сверстники со мной общались мало, я был одиноким. Да и школу ненавидел. Мой самый навязчивый страх — дневник. Точнее, «показ дневника взрослым в субботу вечером». Учился я плохо. Кроме того, у меня был кузен старше меня на два года, круглый отличник, — и его постоянно ставили мне в пример. Тоже мука страшная… Потом к навязчивому страху по поводу дневника добавилась такая же неотступная тоска по отцу. После развода родителей меня отправили на семь бесконечных лет в католический интернат.
Как вы понимаете, место особое. С решетками на окнах. Где-то там, за горизонтом, бушевала война. Еда нам подавалась всегда холодная, вкус ее был гадок — помню до сих пор. Помещения, в которых мы ютились, казались выстуженными, а стены — ледяными. Никогда после я не испытывал такой гнетущей тоски, мрака, ужаса. А от тех ощущений спасался, как мог: закрывал глаза и улетал в мечту. Планировал стать Джонни Вейсмюллером, игравшим в кино Тарзана, и думал, как было бы здорово жить в лесах, подальше от любого вида цивилизации...
Из лирических грез меня бесцеремонно вытаскивали сверстники. Эти жестокие и беспощадные мальчишки, от которых возможно спастись лишь двумя способами: быть либо очень сильным, либо очень умным.
Ни одним из этих двух качеств я, увы, не обладал. Поэтому нашел для себя что-то среднее — стал всеобщим посмешищем. Этот способ выживания я открыл совершенно спонтанно, скорее от внутреннего страха и одичания, — и, что удивительно, он оказался единственно действенным в данной ситуации. Комик, дурачок, шут — ну что с него взять? И местные силачи-драчуны неожиданно прониклись ко мне не только симпатией, но и братскими чувствами — они стали мне покровительствовать, защищать. Я вдруг превратился в неприкасаемого. Чуть что — они вставали за меня горой: «Пьера не трогать. Он нас смешит». Так юмор стал моим нечаянным спасением. Способом выживания. А с годами, разумеется, я сумел в себе разобраться и сделать комедиантство своей профессией, да что там — судьбой.
— А это правда, что вы — аристократ по крови?
— Чистая правда. По линии дедушки. Он был состоятельным аристократом, и по его милости я получил столь утонченное имя — Пьер Ришар Морис Шарль Леопольд Дефе. Я ведь именно «Дефе»! О, помню свои каникулы в старинном родовом замке и личного шофера, забиравшего меня из колледжа в юношеские годы! А благодаря моему второму деду по фамилии Паолассини в моих венах течет итальянская кровь. Он был простым человеком, учившим меня приземленным жизненным наукам — охотиться, удить рыбу, раздобыть в лесу дров. Так что смело могу сказать — был я в детстве и Маленьким Принцем, и Томом Сойером, причем одновременно. И со мной постоянно случались удивительные вещи. Например, в 1936 году… Я — вредный толстячок, который капризно отстраняет мамину руку с ложкой супа и наотрез отказывается внимать ее уговорам.
Тем временем за окном стоит чудовищный шум. То бунтует Народный фронт — люди дерутся, скандируют лозунги. Грохот на мгновение заставляет меня забыть о борьбе с противным супом и мамой и с интересом уставиться в окно. «Что происходит?» — спрашиваю. «Видишь ли, эти люди вышли на демонстрацию, чтобы выразить свой протест», — ответила мама. «А что им не нравится?» — удивляюсь я. «Что ты не хочешь есть свой суп», — без тени улыбки отвечает она.
Я жутко испугался и спешно опустошил тарелку, с опаской поглядывая на толпу за окном.
И тут случилось подлинное чудо. Поверьте, я видел это собственными глазами!
Раздался залп орудий, небо точно содрогнулось, и демонстранты разом затихли, а затем все как-то быстро разбрелись кто куда. Не то на разгон была брошена тяжелая артиллерия, не то прозвучал салют в честь удачного исхода революционных событий... Но толпа мгновенно исчезла, и на улицах воцарилась мирная тишина.
— Как вы стали актером?
— Случайно. Прежде мечтал конечно же о карьере ковбоя. Или авантюриста, на худой конец — таинственного вершителя правосудия в маске, героя с большим сердцем и щедрой рукой. Но в один прекрасный летний день все изменилось — я прогулял школу в своем родном городишке Валансьенне и отправился в кино, попав на комедию с Дэнни Кеем под названием «Безумец отправляется на войну». И все. Это стало настоящим душевным потрясением.
Долговязый голубоглазый блондин, ловкий, чуть нескладный, смешной и нелепый Кей, звезда сороковых, мгновенно стал моим кумиром. Он был легким, обаятельным, прекрасно танцевал, смеялся и зажигал от души — о, как же я хотел стать им! Подражал ему нещадно, имитировал каждый жест. Думаю, его образ стал моим озарением — я будто увидел себя в пока еще смутном, но явно счастливом будущем. Так что решение стать актером возникло как данность и эмоциональная необходимость. Увы, меня ждало испытание — сообщить об этом родственникам. Я предчувствовал, что они, убежденные технари, явно не одобрят моих «вальяжных» планов. Долго думал, как лучше преподнести им новость. «К счастью», в моей семье давно не было единой стратегической линии в воспитании, ведь родители расстались, так что я мог легко играть на два фронта: строгому папе Морису, с которым я тогда жил, категорически не понравилось мое решение (и он лет десять потом дулся на меня), а мама меня, хоть и робко, но все же поддержала.
Я взял да и ушел жить к ней. Никто в семье не одобрял в целом моей сомнительной затеи и до последнего не верил, что я действительно настроен серьезно. Лишь когда уехал в Париж и поступил на Драматические курсы Дюллена, все по-настоящему переполошились, даже в позу встали, отказавшись поддерживать меня материально. (Кстати, ради бабушки, которая страстно желала, чтобы из меня вышел хоть какой-то толк, я получил диплом… массажиста-кинезитерапевта, это специалист по лечебному массажу, который делают, например, после полученных травм.)
— Откуда столь экзотический выбор?
— Исключительно по причине краткосрочности обучения. Сдавая вступительные экзамены на драмкурс, не подозревал, какую черную комедию сыграю по воле экзаменатора. Я-то рассчитывал, что попросят прочитать монолог из Достоевского, но от меня ждали почему-то полной банальности — декламацию басни Лафонтена «Муравей и стрекоза». Не успел я откашляться и произнести название, как учитель тотчас же меня остановил: «Не годится! Ты произносишь так, будто хочешь побыстрее отметиться. Скажи вдумчиво, с паузой. Давай!» И началось… То я не вкладывал в это название должного смысла, не делал образного жеста, дабы помочь зрителю тотчас же представить себе, как выглядят мои герои. То говорил не с тем выражением, слишком тухлым — таким, что «зрителям, пришедшим в театр специально, чтобы насладиться моей трактовкой басни, и заплатившим за билет, станет вдруг невообразимо скучно»!
Прошу заметить — я еще даже не начал читать! Учитель придирался лишь к тому, как я объявлял название басни.
На педагога явно что-то нашло — он так увлекся, что стал придумывать за меня. Хитрый ход — легкая пауза после произнесения «Муравей и…» — пусть зал замрет в напряжении, ожидая новостей. Вроде я, как актер, должен поиграть на их нервах и терпении, заставить гадать, кто же будет выступать в дуэте с муравьем, представить себе невероятный образ этого второго — загадочного, не названного пока действующего лица, которым в конечном итоге окажется не «лис» и не «агнец», а всего лишь — о, этот лукавый господин Лафонтен! — стре-ко-за! Легкое, беспечное насекомое! Я пытался спорить — к чему интриговать публику, которая с младых лет прекрасно знает, что партнером муравья в этой басне была именно стрекоза?
Но педагога уже несло. «Да в этом-то и смысл великого актерского мастерства! — хватался он за голову. — Вы должны заставить зрителя засомневаться! Напрячься! Актер — это неожиданность. Непредсказуемость!»
Препирательства длились более часа. Слава богу, под конец экзаменатор устал, и все закончилось хорошо — меня приняли.
По окончании курсов Шарля Дюллена я проходил стажировку в труппе знаменитого театра ТНП, которым руководил Жан Вилар. Однажды он выстроил нас, неопытных и наивных лицедеев, в ряд и принялся придирчиво разглядывать. Все напряглись, и я в том числе, — никак отбирает на главную роль. Вилар махнул рукой: «Ты, ты, ты и ты…» (Последним «ты» в этом списке был я.) Как оказалось, он решил, что мы наиболее подходим для массовки в его новом спектакле: «Ступайте — в секретариате с вами подпишут контракт».
Пятнадцать «счастливчиков» отныне получили уникальную возможность выйти на сцену с самим Жераром Филипом. Но в отличие от остальных я получил особые полномочия, став именно тем солдатом, которому герой Филипа — Сид вручает конверт с печатью со словами: «Подойдите, солдат! Передайте это дону Диего!»
О, я и по сей день помню этот волнительный момент: глаза Филипа смотрели на меня целое мгновение, ну, или полтора мгновения. А что я? Я играл отчаянно! Самозабвенно! Склонял голову чуть набок в знак почтения, затем резко дергал ею назад — в знак гордого принятия приказа и готовности блистательно его исполнить. Одно колено чуть согнул (что означало покорность, понимание величия момента, готовность пасть ниц при случае) — все было просчитано!
Да, я был лицом из толпы, эпизодом, ну и что? Это только начало! Меня точно ждет большое будущее! Затем я поднимал руку, чтобы взять письмо у Филипа, четким, напряженным жестом, в нем отсутствовали и расслабленное сомнение, и нерешительность, и подобострастие! Был уверен — все эти принципиальные детали актерского мастерства не ускользали от пытливого внимания публики и самого месье Филипа!
А как долго я отрабатывал этот жест дома со знакомым почтальоном!
Моим вторым спектаклем на прославленной сцене был «Макбет» Шекспира. Макбета играл знаменитый Ален Кюни, а его жену — Мария Казарес, ну а я, как всегда, — солдата.
— Прямо напасть какая-то!
— Но я же не всегда был солдатом!
Играл, например, монаха в «Марии Тюдор», крестьянина в «Фигаро», вельможу в «Рюи Блаз», а иногда и всех троих сразу в одной пьесе, искренне считая себя настоящим эквилибристом в профессии! Да и мои первые роли в кино были схожими — одни названия говорят сами за себя: «Блаженный Александр», «Идиот в Париже»…
Так вот, в «Макбете» мне выпала честь быть личным охранником Макбета. Наверняка Жерар Филип порекомендовал меня и Вилару, и Кюни со словами: «Этот тип — надежный. Берите именно его, не пожалеете». По сюжету пьесы меня убивали в числе прочей стражи. Когда давали занавес, мы все энергично поднимались и, убегая за кулисы, активно подключались к рабочим сцены, помогая им менять декорацию.
В мои обязанности входили, например, уборка катапульты и выкатывание на ее место небольшого комода с тремя выдвижными ящичками. А поскольку смена декорации должна была происходить стремительно и в полной темноте, режиссер тщательно репетировал с нами каждое движение. Как результат — даже во мраке мы действовали слаженно, друг друга не толкали и ничего не роняли. Но в один памятный вечер я все же оскандалился — изображая мертвеца, ненароком… заснул! И когда занавес закрылся (при этом сменилась декорация) и открылся вновь — я продолжал лежать на сцене — в спальне леди Макбет — и спать как ни в чем не бывало! Излишне говорить, что свой комод я не выкатил, забыл и про катапульту, поставив таким образом леди Макбет в сложное положение.
Ведь по ходу действия она не раз открывала и закрывала ящичек комода! Разбудил меня ее монолог. Открыв глаза, я с ужасом осознал, в какую идиотскую ситуацию попал. Что было делать? Встать, стряхнуть пыль с униформы, поклониться, сказать «Добрый вечер, мадам» и уйти? А вдруг опытная актриса захочет обыграть мою глупость и спросит: «Кто вы, любезный?» На это заготовил такой ответ: «Звонарь, ваша милость». В принципе это было абсолютно в духе шекспировской пьесы, и я мог спокойно покинуть сцену. Но для такого хода требовалась смелость, моя же мгновенно улетучилась, едва я перевел взгляд на режиссера, стоявшего за кулисами и пожиравшего меня убийственным взглядом. Он едва сдерживал бешенство. Тогда спешно стал обдумывать второй вариант: не двигаюсь (что вполне логично — я же мертвец), лежу себе и лежу у ножки кровати госпожи.
Многие же богатеи расстилают шкуры зверей вместо ковриков, буду шкурой солдата! Но тогда абсолютно все зрители и сам Макбет легко могут принять меня за тайного любовника жены... Получалось — я меняю задумку Шекспира и вмешиваюсь в логический ход пьесы. Не пойдет. Третье решение: а что, если попробовать тихонечко уползти? Я же изучал на актерских курсах «замедленную походку» а-ля Марсель Марсо?! То есть мне предстояло сделать то же самое, но только лежа плашмя, на животе. Сколько до кулис? Метров семь. При идеальном стечении обстоятельств, если никто не помешает, буду там секунд через 75. И я дерзнул. Пополз… Мой костюм то и дело цеплялся за мелкие выступающие гвоздики в деревянном полу, к руке прилипла жвачка, которую нерадивый рабочий сцены непростительно сплюнул во время монтажа декорации, а в довершение всего моя нога прочно застряла в эфесе шпаги.
Я замер на месте, хотя до кулис оставалась всего лишь пара метров. Тем временем публика напряженно следила за сюжетом, явно не замечая меня. Леди Макбет произносила свой текст, как вдруг: «О небо! Мой супруг!» Тут я похолодел! Она объявила выход своего супруга! Ален Кюни приготовился выйти на сцену, а его путь пролегал… как раз через меня! О ужас! Конечно же Кюни не мог переступить через меня в своей тунике — сие активное движение шло вразрез с характером его образа, к тому же все в зале тогда обнаружили бы мое присутствие… Переживаниям моим пришел конец, потому что режиссер в ярости лег на пол и, вытянув руки, затащил меня за кулисы.
«Безобразие!» — заорал он в сердцах, отвешивая мне звонкую пощечину. Кюни и Казарес замолчали, крик прозвучал на весь зал.
В публике зашептались. И тут произошло событие из ряда вон выходящее: Кюни закашлялся, пытаясь проглотить смех, но не смог и… расхохотался. Однако быстро взяв себя в руки, сумел превратить хохот в грозный рык, что, в сущности, сошло за нервный срыв Макбета перед предстоящим объяснением с женой… и совсем не выбило его из образа.
Конечно, я не спал ночь, гадая, какой разнос мне устроит наутро Вилар. Душу грел лишь тот факт, что я тем не менее сумел рассмешить самого Кюни. Вилар, которому доложили о скандальном происшествии в театре, заметив меня на следующий день, открыл было рот, чтобы поругать, но… махнув рукой, лишь улыбнулся. Так я был прощен.
— Смех снова пришел вам на помощь… — Конечно, я активно искал себя и вскоре стал выступать на сценах кафе-театров и концертных площадках «Бобино», «Галери 55» и «Л’Эклюз» в комедийном спектакле-кабаре с Виктором Лану.
Мы разыгрывали на пару с ним забавные скетчи, во время которых самыми любимыми эпизодами у зрителя были те сценки, во время которых Лану давал мне оплеухи (четыре за одно выступление). А поскольку за один вечер мы порой давали по нескольку представлений в разных местах, то… считайте сами. Домой я отправлялся пошатываясь, из глаз лились слезы, нос кровоточил. Но я вспоминал детскую радость зрителей, их искренний смех, и мне становилось легче. Я даже обрел определенную мудрость профессионального лицедея: чем безразличнее и сдержаннее воспринимаю оплеуху, тем сильнее надрывают животы зрители. Парадокс. Я не хнычу, не гримасничаю, а стараюсь держаться — такой вот доморощенный Иисус.
Параллельно с участием в кабаре я, естественно, продолжал себя искать и ходил на всевозможные прослушивания и пробы. Однажды прошел по конкурсу на смотр молодых талантов к Морису Бежару — я, кстати, всегда хорошо танцевал. И меня вовсе не смутил тот факт, что все это немного не по адресу. Но на показ к легендарному балетмейстеру все же отправился. Бежар дал мне полную свободу и попросил поимпровизировать под музыку. Что я там такое изобразил, помню уже плохо, но он был совершенно очарован и… сразу пригласил меня в свою труппу! Увы, одновременно я получил другое заманчивое предложение, от которого не мог отказаться, — служить актером в драматическом театре, играть главные роли на пару с Ивом Робером в пьесе Мрожека. Ив стал мне другом и, когда начал снимать кино, пригласил меня на роль.
Помню, он сказал: «Знаешь, ты не обычный актер, ты — персонаж. На тебя надо специально писать сценарий и снимать кино. Ты вообще не типичный». В 1972 году он снял «Высокого блондина в черном ботинке», и моя жизнь кардинальным образом изменилась…
— Месье Ришар, а вам не обидно, что ваш «фирменный» герой — нелепый чудак, а по сути чистый, наивный и очень хороший человек — все время попадает в глупые ситуации, все его унижают, обижают…
— Постойте-ка, с моим героем-чудаком всегда все было в полном порядке, это другие оказывались в дураках. Судите сами: если я случайно переворачиваю чашечку кофе, кому достается? Мне? Вовсе нет, я налью себе другую. Достается тому, кого я обжег! Мой герой вообще ни в чем не сомневается и пребывает в душевной гармонии с самим собой, сея панику среди остальных.
Возьмем моего напарника Депардье. Во всех фильмах он сильный, уверенный в себе человек, я же, будучи гораздо слабее, своим поведением укладываю его на лопатки, довожу до исступления, он теряет контроль над собой, потеет, получает тумаки и в конечном счете проигрывает, пасует. Я же остаюсь при своем. В «Игрушке» — да, надо мной очень зло издеваются, причем все, от мала до велика. Но кто в итоге оказывается в выигрыше? К кому уходит несчастный одинокий ребенок, кого он выбирает себе в качестве главного и бесконечно любимого друга, презрев родного отца?
— Вас.
— Вот именно! Так что мой чудак-человек счастлив, весел и всегда готов к новым приключениям.
Депардье же — это отдельная и не менее увлекательная история. Отдельный вид экстремального спорта, я бы сказал. За ним нужно постоянно приглядывать, как за молоком на плите! Я, честно, не знаю, что ему мама подмешивала в детское питание.
В образ бонвивана и винодела он вписывается идеально. Постоянно дегустирует. Но с той только разницей, что если для обычного винодела это нормально, то для Жерара, актера по профессии, становится настоящей проблемой — ведь он должен создавать характер, играть и — о господи! — произносить текст роли. Вот пример. Снимали мы сложную сцену в картине «Беглецы». Нас уложили под машину (по ходу действия мой герой только что ограбил банк и прячется от полиции), я держал Жерара на мушке под дулом пистолета. На заднем плане раздавались взрывы, валил дым, орали и суетились люди — шла перестрелка.
Выждав паузу, я должен был произнести всего одну фразу: «Мне нужна машина в самые кратчайшие сроки».
И вот мы лежим-полеживаем, художники-декораторы, специалисты по взрывотехнике и спецэффектам, техперсонал тщательно готовят сложнейший эпизод, который по задумке режиссера должен быть снят одним дублем. Казалось бы, ничего трудного — у меня одна реплика на фоне апокалипсиса. Лежим, болтаем о том о сем. И тут Жерар начинает расспрашивать о моей барже, на которой я в то время жил: что она да как? Удобная ли, при этом он постоянно повторяет: «А твоя баржа крутая? А баржа твоя удобная? Как там, на барже…» За время нашего краткого разговора он успел меня так переключить на эту «баржу», что едва режиссер гаркнул в мегафон: «Мотор!
Начали!» и вокруг истошно завизжали рвущиеся петарды, забегали полицейские и захлопали выстрелы, я выдал: «Мне нужна баржа! Причем немедленно!»
Уверен, Жерар это сделал нарочно. Он обожает всякого рода розыгрыши, а уж меня подколоть и достать — особенно. Режиссер Франсис Вебер с неистовым ором бежит к нам, размахивая руками: сцена загублена! Все, что таким трудом выстраивалось под единственный дубль, испорчено, забраковано моей оговоркой. Жерар хитро улыбается: «Будь повнимательнее, ты должен сказать: мне нужна машина, а не баржа. Только не баржа! Не баржа, запомнил, да? Повтори». — «Машина». — «Вот-вот. Не баржа». — «Нет, не баржа».
Вебер выстраивает кадр, дает знак взрывотехникам, опять кричит: «Мотор!», и я, совсем запутавшись, соединяю слова «машина» и «баржа» в одно. И выдаю такое: «Быстро! Дайте мне машибаржу!» «Ст-о-о-п!» — Франсис Вебер теперь стал совсем синим от злости.
Он опять бежит к нам, плюхается на асфальт и засовывает голову под машину, но почему-то обращается к Жерару: «Вот скажи мне, что с ним такое случилось? Он что, выпил?» И подлюга Жерар делает такой невинный взгляд: «О, я не знаю…»
Этих слов было достаточно — от него пахнуло мощным перегаром «Рикара» (потому как он в отличие от меня действительно принял). Запах был чудовищный, невыносимый, меня даже скрутило от отвращения. Ну наконец-то он себя выдал! Теперь ему достанется, я буду оправдан — и я сразу расслабился, заулыбался.
Все в порядке, я вне подозрений! Но тут Вебер перевел взгляд на меня: «Кто бы сомневался! Теперь мне понятно, ты попросту пьян!»— «Я?!» — «А кто?! Именно ты! Потому как Жерар еще на прошлой неделе дал мне клятвенное обещание, что больше не будет пить на площадке! И ты давай мне такое же, немедленно!»
Конечно, я мог бы упорствовать, но ситуация складывалась явно не в мою пользу. Ничего не оставалось, как поклясться. Но и на этом мои унижения не окончились. Вебер обратился к Жерару: «Присматривай за ним!..»
— Сейчас в Париже, как вы, наверное, знаете, развернута широкая кампания: журналисты «Пари-Матч», например, высказали свой протест против Депардье.
Оказывается, в последнее время он срывает все интервью, потому как заявляется на них в стельку пьяным. Получается, этой истории уже много лет?
— Жерар постоянно дает обещания не приходить пьяным на съемки, но ему трудно держаться, он впадает в жуткую депрессию и от этого вновь начинает пить. Режиссеры знают о его «нестабильном» положении. Я же со временем научился точно определять его состояние: когда он пьян, его глаза упорно пытаются что-то рассмотреть на кончике носа.
Снимали мы сцену в «Невезучих» (кстати, изначально на роль моего партнера приглашался Лино Вентура, но, прочитав сценарий, он категорически отказался сниматься) — когда я, получив дверью по лицу, падаю в холле отеля, а Депардье, забегая следом через эту же крутящуюся дверь, должен поднять меня и позвать носильщика.
Вроде бы ничего сложного. Но это для трезвого актера.
Перед съемкой я тотчас же отметил про себя, что глаза Жерара уже не пытаются рассмотреть ничего на кончике носа, а попросту собраны в кучку. Интересно, что будет? Режиссер кричит: «Мотор!», я проделываю все, что от меня требуется, а вот Депардье начинает вертеться в этой крутящейся двери и в конечном итоге выпадает из нее не в холл, а на улицу, где меня нет и не должно быть. Стоп. Новый дубль. К счастью, на этот раз он попадает в холл, но… кошмар — наступает мне на руку! А теперь представьте себе вес этого колосса. Я истошно завопил от боли. Но мой крик перекрывается рассерженным визгом Вебера: «Ты что-о-о, пьян?» «Это не я, это все он», — пытаюсь защищаться.
Тут в нашу перепалку встревает Жерар. «Бросьдите меня, йа немного узтал», — едва выдавливает он из себя.
С третьего дубля Жерару удалось и преодолеть крутящуюся дверь, и попасть в холл, и даже поднять меня.
В конце съемочного дня Вебер дал особые указания своему личному ассистенту Филиппу взять на себя еще одну обязанность: не сводить глаз с «этих двоих».
— Вы сами неоднократно высмеивали нелепое и расхожее поверье: это на сцене клоун смеется, но стоит занавесу опуститься, как клоун становится обычным человеком — нередко печальным, трагичным, плачущим. Себя вы, надо понимать, в группу «плачущих» клоунов не записываете?
— Нет, почему же, я могу пустить слезу, но только в том случае, если не успею вовремя отскочить в сторону и упавший занавес шарахнет меня по физиономии. На самом деле я очень счастливый человек. У меня есть вкус к счастью. И какой я на сцене, такой же и в жизни. Меня все радует, все забавляет — получаю сплошь положительные эмоции. Я не утратил умения ждать прекрасных событий и быть внутренне к ним готовым. Не потерял способности удивляться. Легок на подъем, смешлив. Строю планы, много работаю, и со мной, как вы уже поняли, и в жизни случаются смешные события, такие же, как и в кино, так что — нет, никакой я не плачущий клоун. Это точно.
— Но вы же отличный драматический артист. Тому доказательство множество серьезных ролей, сыгранных вами в последнее время как в кино, так и в театре.
Какой актер не мечтает о своем Гамлете?
— Да погодите вы с Гамлетом, до него дорасти еще надо, мне бы пока короля Лира сыграть. Серьезно, я давно об этом мечтаю. А еще о чеховской «Чайке». Не люблю роли, которые напоминают открытые коробки с рождественскими подарками. Мне нравятся неоднозначные, сложные и глубокие характеры. Вот в новом году выйдет драматический фильм с элементами комедии, где мы с Джейн Фондой играем супругов-пенсионеров, которые собирают группу таких же отверженных жизнью старикашек и решают жить одной большой семьей, только бы избежать отправки в дом престарелых.
— Месье Пьер, а трудно быть смешным? Не посмешищем, а именно смешным? Где пролегает эта тонкая грань?
Как не впасть в дурновкусие?
— Секрет очень прост. И заключен он в полной естественности, а это означает, что не надо ни делать нарочно, ни не делать нарочно. То есть делать вид, что ты делаешь нарочно не нарочно, но при этом искренне этого не понимаешь. Или наоборот. Для меня понятие «смешного» — очень серьезное понятие, не случайно в любой комедии есть жертва и палач — расстановка сил, как в классической драме. И через смех можно почувствовать беды мира. Смех помогает с ними примириться. Я мечтал бы стать танцующими булочками Чаплина, шляпой Бастера Китона, ногами Джерри Льюиса или Жака Тати… Но я ни то и ни другое, хотя ощущаю, что из их команды. Я просто шут-мыслитель, типичный герой комедии-бурлеска, который пытается разобраться в извечных несчастьях человека.
(Месье Ришар считает, что «на творческом посту» постоянно публично выворачивает душу и ему просто необходимо оставить некую тайну только для себя одного. Поэтому он никогда не говорит о своей личной жизни. Это запрет, который распространяется на всех журналистов без исключения, что особо подчеркивает его личный пресс-агент — довольно агрессивно настроенная мадам Мараско. Всем известно — он неоднократно был женат, и ему нравятся молодые экзотические красавицы-метиски. У него двое взрослых сыновей — Оливье и Кристоф Дефе, талантливые композиторы и музыканты, часто аккомпанирующие отцу в театральных постановках.
С 1987 года Ришар успешно занимается виноделием на 20 личных гектарах виноградных плантаций в местечке Корбьер, выпуская несколько тысяч бутылок «Chateau Bel Eveque» (красного и розового) в год.
И еще — Пьер Ришар больше не живет на барже, припаркованной к берегу Сены!)
Подпишись на наш канал в Telegram