Ленивка издавна считалась дворянской улицей, купцы начали ее обживать лишь после пожара 1812 года. Флигель, в котором снимал квартиру Василий Тропинин, раньше был частью усадьбы Алексея Федоровича Грибоедова, дяди драматурга и прототипа Фамусова.
В руки купца Зимулина она перешла много позже. Тропинин поселился здесь в 1825 году: сперва во флигеле на Волхонке, потом перебрался на тихую Ленивку — в квартиру на третьем этаже с видом на Кремль, на двери которой оставляли автографы не застававшие его дома гости.
На ней расписались и Брюллов, и Кипренский. К нынешнему, 1855 году эта дверь стала московской достопримечательностью.
К своему 75-летию таковой стал и сам хозяин квартиры: Василий Андреевич Тропинин был не только первым московским художником. Жители им гордились, считали воплощением духа Первопрестольной, и портреты ему заказывали из поколения в поколение. Здесь, на Ленивке, он дорабатывал портреты, натянув камзолы и платья клиентов на деревянного «болвана» и усадив манекен в кресло. Жизнь текла устроенно и покойно, но потом обстоятельства обернулись так, что с Ленивкой пришлось проститься. Сначала заболела жена: ее донимал сухой, раздирающий грудь кашель, и доктора старались не смотреть ему в глаза. Затем купившая усадьбу Зимулина госпожа Писарева переделала первый этаж дома на Ленивке под лавку — рабочие пробили вход на улицу, и помещение немедленно арендовал гробовщик.
В витринах красовались обитые бархатом и атласом дубовые домовины, внизу все время гремел молоток, облаченные в траур заказчики то и дело ошибались дверью и стучались в украшенную росписями знаменитостей дверь художника. Жена не жаловалась, но он видел, что ее съедает тревога, — примета и в самом деле дурная. Делать нечего, он решился купить собственный небольшой дом, красивый и уютный. Ему платили и по четыреста, и по тысяче рублей за портрет, а жил Тропинин скромно, без прислуги, поэтому деньги на покупку имелись. Рано утром Василий Андреевич позавтракал гречневой кашей с молоком, поцеловал благословившую его жену, велел сорокавосьмилетнему сыну Арсению одеться потеплее и отправил его за извозчиком, наказав торговаться как следует.
«Ваньку» надо брать на весь день, но не более чем за рубль серебром. В кармане его коричневого, сшитого из самой лучшей английской материи и слегка потертого на швах сюртука лежала бумажка с выписанными из газетных объявлений адресами: в Замоскворечье продавалось несколько домов, и сегодня он собирался их объехать. Надо с кем-нибудь сговориться, дать задаток и завтра же начать паковать вещи: прощай, Ленивка, выставленные в окнах первого этажа гробы, да и вся прежняя жизнь — и плохая, и хорошая!
Запыхавшийся сын вернулся минут через пятнадцать, извозчик щелкнул кнутом, лошадка шустро взяла с места, и дрожки запрыгали по булыжной мостовой. Василий Андреевич Тропинин ехал покупать первое в своей жизни собственное жилье.
Свой дом, деньги в сундучке и счет в банке, знатные московские господа, обращающиеся к нему на «вы» и по имени-отчеству...
Журнальные статьи, где его величают славой русского искусства и гордостью Москвы… Кто бы мог подумать об этом шестьдесят два года назад, когда сиятельный граф Ираклий Иванович Морков отправил своего казачка в Первопрестольную учиться на кондитера? В доме графа Завадовского его научили печь пирожные и составлять кремы, делать цукаты, украшать торты фигурными башнями из нежного безе. А к художнику, учившему живописи господского сына, он бегал украдкой и срисовывал то, что тот задавал молодому барину. Это было как болезнь: совсем маленьким, еще в усадьбе Минихов, Вася рисовал углем на стенах людской. К Ираклию Моркову он перешел с приданым жены.
Здесь, на новом месте, казачка Тропинина никто не знал, от дурных привычек его отучали, таская за ухо и за вихор. Но он был упрям и по-прежнему рисовал, вот граф и рассудил, что для кондитера, украшающего прихотливыми башнями и беседками пироги, такие склонности весьма кстати…
Покачиваясь на мягких рессорах, Тропинин полудремал, сидевший рядом сын почтительно молчал, а извозчик между тем уже въезжал в Замоскворечье, царство низеньких деревянных домиков, высоких заборов, цепных собак, голосистых петухов и пыхтящих за окнами пузатых самоваров. Надо было объехать четыре адреса, выбрать один — и при этом не прогадать. Художник хлопнул «ваньку» по плечу ватной поддевки и сказал, наклонившись к самому уху извозчика: «На Егерскую улицу, к дому Фролова!» ...За те тридцать лет, что Тропинин прожил у графа, ему пришлось побывать кондитером, семейным живописцем, маляром, главным лакеем и, наконец, приближенным барина, которому крутой и нравный хозяин доверял больше, чем кому-либо другому в доме.
Он пек торты, рисовал семейные портреты, в войну двенадцатого года вел в самое дальнее, симбирское имение обоз с лучшим барским добром. Побывал он и в архитекторах: в главном имении Морковых, украинской Кукавке, Тропинин возвел церковь, позже заново отстроил сгоревший во время московского пожара господский дом. Он хорошо понимал архитектурное дело и сразу заметил, что в большом, покойном, крепком с виду доме Фролова скрипят полы, а по углам лежит древесная пыль. Это означало, что ослабли и подгнили не просмоленные ленивыми плотниками лаги, а в бревнах завелся древоточец.
Быстро распростившись с хозяином, Тропинин вышел за ворота к терпеливо дожидавшемуся извозчику. Сын шел следом: во время разговора с Фроловым он вел себя так тихо и незаметно, что Тропинин осерчал. Он держал Арсения в ежовых рукавицах, воспитывал строго, самовольства не терпел, но в глубине души хотел, чтобы отпрыск был побойчее.
Таким ли был прежде он сам? Удалось бы ему выйти в люди, если бы он смиренно ждал, что решит папенька? С 13 лет он вообще не видел отца, а до этого ему пришлось хлебнуть лиха из-за своей фамилии — Тропинин. Отец был управляющим графа Миниха и так исправно служил господину, что тот дал ему вольную, но жену и детей оставил себе. Бывший управляющий был строг, и дворовые вымещали старые обиды на его сыне. А потом он совсем один очутился у Моркова.
Если бы не неистребимое желание рисовать, не готовность выполнить любую работу, верность и послушание барину, вековать бы ему свой век в лакеях. Он добился своего, а что удастся сыну?
Василий Андреевич подошел к дрожкам, взялся за крыло, собираясь ступить на подножку. Арсений смотрел в широкую отцовскую спину, почтительно держась сзади, и завидовал родителю. Сын был невысок, болезнен, хрупкого сложения: в пятнадцать лет он начал кашлять, и домашний врач Морковых заговорил о чахотке. Потом болезнь чудесным образом прошла — и Арсений был уверен, что его отмолила мать. Но он по-прежнему был слаб, а отец и в старости оставался богатырем. В былые годы мог поставить на колеса перевернувшийся экипаж… Отцовский путь Арсений знал назубок, не раз примерял его жизненные обстоятельства к себе и только руками разводил — это невозможно, ни с чем подобным справиться просто нельзя!
Двоюродный брат Ираклия Моркова уговорил графа отдать Тропинина на обучение в петербургскую Академию художеств, определить его на пансион к известному портретисту академику С. С. Щукину. И отец сразу вырвался вперед: получил серебряную медаль, позже ему присудили и золотую. Его работы, конечно, уступали картинам молодого Ореста Кипренского — но тот учился живописи с детства, а отец так и не прошел анатомического класса.
Анатомии его никто не учил, но он был так одарен, что пробелы в образовании Тропинину не мешали. Императрица Елизавета Алексеевна долго любовалась его картиной «Мальчик, тоскующий об умершей птичке», и глава Академии художеств граф Строганов собирался хлопотать за отца перед хозяином, чтобы талантливый крепостной мог получить вольную.
Но Александр Сергеевич Строганов был ленив, а граф Морков, воевавший под командой Суворова и первым ворвавшийся на стену Измаила, отличался упрямством и крутым норовом. Ему был нужен хороший кондитер, и он не стал дожидаться, когда именем императрицы его попросят о том, в чем невозможно будет отказать. Граф увез своего крепостного на Украину, не дав доучиться в Академии, и у отца началась совсем другая жизнь. Кто тогда мог обещать, что все обернется такой удачей?..
Василий Андреевич не ступил — прыгнул на подножку, и хлипкие извозчичьи дрожки, жалобно заскрипев, накренились набок. Сын осторожно поднялся следом, и Тропинин спросил извозчика:
— Ты, братец, второй Еропкинский переулок знаешь?
Давай-ка туда, к дому купца второй гильдии Миронова.
Извозчик с сомнением покачал головой и крикнул: «Пошла!» Он слыхом не слыхал о таком переулке, но признаться в этом не захотел. Лошадка неспешно трусила по улицам, извозчик крутил головой, высматривая прохожего,чтобы спросить дорогу.
Арсений, искоса поглядывая на отца, восхищался его никуда не девшейся и в старости статью: в молодости, в Кукавке, он и вовсе был богатырем. Когда запивал домашний лекарь Морковых, с ним мог справиться только отец: он брал крепостного доктора Прокопия Данилевского в охапку и уносил в хату, подальше от господских глаз.
Василий Андреевич меж тем тоже почему-то подумал о докторе Данилевском. Тот учился в Московском университете и считался подающим надежды ученым, известные профессора просили графа дать ему вольную. Но барин не согласился, и, очутившись в Кукавке, доктор запил, захмелев, рвался к господскому дому, чтобы рассчитаться с Морковым по-свойски. В отличие от Данилевского Василий был послушен и смирен и выполнял все, что ему велели. Каждую свободную минуту упражнялся в живописи, иногда и засыпал там же, где писал, был хорошим кондитером, расторопным лакеем, потом стал незаменимым управляющим. Граф зауважал крепостного живописца, затем проникся к нему симпатией. Дело кончилось тем, что граф, прежде в грош не ставивший искусство, полюбил живопись.
В доме на Ленивке сгорает от чахотки жена, с которой он прожил сорок восемь лет. Анна Ивановна давно состарилась, но для него осталась все той же тоненькой робкой девушкой, которую он увидел на престольном празднике в Кукавке. Его уважала вся округа — шутка ли, парубку всего двадцать шесть, а он уже строит храм! На Украине исстари были в большой моде портреты (в шляхетских домах их называли «контерфектами»), и у Тропинина нет отбоя от заказчиков — его осаждали и богатые крестьяне, и окрестная шляхта. Он, конечно, на виду, но у светлоглазой дивчины имелось одно важное преимущество, напрочь перечеркивающее их будущее: Анна Ивановна в отличие от Василия не была крепостной... Выйдя за него, она и их будущие дети стали бы графскими холопами. Василий сам не пожелал бы этого Аннушке, но в то утро до свадьбы было еще далеко: осанистый парень в синем господском камзоле и аккуратно завязанном галстуке лишь уважительно поздоровался с девушкой и угостил ее купленным у ярмарочного разносчика сахарным леденцом.
На следующий день они прогулялись вдоль опушки березовой рощи, а через три месяца, когда церковь наконец достроили и освятили, первой парой, обвенчанной перед новым алтарем, стали Василий Тропинин и Анна Катина. Она пошла за него, несмотря ни на что, чтобы быть вместе и в горе, и в радости. Стала крепостной, работала в доме графа Моркова и надеялась лишь на то, что весь свой век они проживут вместе. Но этого, судя по всему, не случится: жена очень плоха, едва ли переживет зиму. А впрочем, бывают же чудеса — вдруг в Замоскворечье на покое и свежем воздухе ей станет лучше... Все в воле божьей — надо лишь подыскать хороший дом, где Анне Ивановне было бы покойно… Дрожки петляли по узким улочкам Замоскворечья — ни один прохожий не мог толком объяснить, где второй Еропкинский переулок.
Тропинин понемногу закипал, а его уже немолодой сын изо всех сил старался занимать как можно меньше места и был бы рад стать невидимым. Отец воспитал его на патриархальный лад — заговаривать со старшими первым и уж тем более иметь собственное мнение ему не полагалось. Он не понимал, зачем папенька взял его с собой, — все равно же все решит по-своему. Позже, когда в новом доме обнаружится какое-нибудь неустройство, он, пожалуй, поругает его за недогляд, но сердце в это вкладывать не станет.
«Конечно, не станет, — подумал Арсений. — Ну какой с меня спрос?»
Он так привык быть на вторых ролях, что это не казалось обидным: отец лучше знает, что делать, а если ему захочется поворчать, ничего страшного тут нет.
Сын художника был кроток, воля отца казалась ему законом. Тропинин хотел сделать из отпрыска художника и с детства учил живописи, но картины Арсения не были хороши: полные нимфы со сложенными сердечком губами, сомнительного сходства портреты. Сын был не одарен, не умен, не боек, он так и не женился, и у Тропинина за него болела душа: ну как они с Анной Ивановной оставят его одного — бестолкового, готового отдать последнюю рубашку первому встречному?
А ведь в детстве Арсений был бойким, сообразительным, веселым мальчишкой, но после того как произошло чудо и чахотка отступила, от сына осталась только тень. За все на свете приходится платить. Возможно, перемена, случившаяся с сыном, — дань, взятая судьбой за то, что Арсений остался жив, а он стал свободным и знаменитым живописцем?
Может, болезнь жены — плата за спасение их единственного ребенка?
Ничто не случается просто так и не достается даром — за каждую удачу приходится платить втройне…
Василий Андреевич совсем было приуныл, но извозчик наконец свернул во второй Еропкинский переулок. Они подъехали к дому Миронова, им отворили ворота, и художник почесал в затылке — ну и хоромы! И что, собственно, ему с ними делать?
Обанкротившийся купец знал лучшие дни и был человеком с гонором: в тесном, застроенном низенькими мещанскими домишками переулке он выстроил барский особняк. Портик с колоннами, большие венецианские окна, флагшток над куполообразной кровлей.
Маленький, заваленный разным сором участок, заросшие лебедой клумбы. С колонн уже облезла штукатурка, некоторые окна забиты досками, а крыша наверняка течет… Тропинин определил это с первого взгляда, заметив потеки ржавчины на кровельном железе, и решительно повернулся к выходу. Дом хорош и недорог, но в него надо вложить еще столько же денег. Да и зачем им троим такие хоромы?
Отец и сын уже собирались покинуть двор, но тут на лестнице появился растрепанный и нетрезвый купец Миронов. Он кубарем скатился вниз, подлетел к Тропинину и, цепко ухватив его за рукав, задышал в щеку перегаром:
— Ваше высокородие, почтеннейший Василий Андреевич! Неужто вы меня не упомните?
В 1824 году осчастливили наше семейство портретом незабвенной, почившей в бозе супруги…
Тропинин обернулся, всмотрелся в красную, опухшую, бородатую рожу и, к своему немалому удивлению, действительно все вспомнил. Тридцать с лишним лет назад купец Миронов был подтянут, темноволос, а его молодая жена оказалась настоящей красавицей. Разбогатев на военных подрядах, саратовский мануфактурщик перебрался в Первопрестольную, построился, обжился и решил заказать портрет любимой жены самому модному московскому живописцу. Тропинину он не понравился: слишком много спеси, да и жаден Миронов был не в меру. Но выбирать заказчиков ему тогда не приходилось — он в ту пору еще был крепостным и считал каждую копейку, рассчитывая получить вольную.
И все же то были неплохие времена: в двенадцатом году он спас обоз с барским добром, после войны занялся восстановлением дома графа Моркова.
В Москве он до изнеможения занимался живописью: вместе с домами сгорели и картинные галереи, иностранные художники боялись ехать в разоренную Москву, от заказов не было отбою. А вместе с потоком заказчиков росла и его слава, москвичи поняли, что в их городе работает художник, не уступающий лучшим западным мастерам. Да какое там, Тропинин гораздо лучше! За одну его работу можно отдать трех французов!
Так говорили в московских гостиных, и вернувшийся с войны граф Морков смекнул, что владеет истинным сокровищем. Василий больше не прислуживал за столом, после того как заезжий француз, графский гость, узнавший в лакее того самого Тропинина, начал усаживать его рядом с собой.
Под мастерскую ему отвели самую светлую комнату в доме, граф обращался к нему на «ты», но уже по имени-отчеству. Все шло к тому, что он получит вольную: светские знакомые то и дело пеняли Ираклию Моркову на то, что негоже держать в рабстве замечательного художника. А за неделю до того, как на Пасху вместо крашеного яичка граф протянул ему заветную бумагу, к Тропинину наведался купец Миронов — его жену он писал у себя в мастерской…
Тропинин чуть отодвинулся от тяжко сопящего купца и ответил:
— Ну как же, как же. Помню... А что ваша супруга?..
— Скончалась она, благодетель, второй год как померла от чахотки!
Только портрет, что вы с нее написали, и остался. С тех пор все прахом и пошло. Думаю о ней и пью не просыхая…
Отец и сын выскочили из ворот не оборачиваясь, Тропинин прыгнул в дрожки, втащил в них Арсения за рукав и крикнул извозчику: «Трогай!» Дом, где умерла женщина, болевшая той же хворью, что и его жена, он не купил бы ни за что на свете, пусть в нем даже будут золотые полы.
На улице темнело, а им еще надо объехать два дома.
Извозчичья лошадка уныло плелась между высокими заборами, из-за них доносился то густой собачий лай, то гитарный перезвон, то бас отчитывающего домашних местного лавочника. Арсению захотелось приободрить отца: — Помните, папенька, как учитель Щукин приревновал к вашему таланту и уговорил графа никого не слушать, вольной вам не давать и забрать вас из Петербурга в Кукавку?
А когда вы стали свободным человеком и написали ему, что хотите добиваться звания академика, он не только вам не помог, но и написал, что и отчества вашего никогда не знал, и фамилии не упомнит?
— Еще бы...
— И каким же он выглядел дураком, когда вам присудили звание академика! Как боялся, что вы останетесь в Петербурге и отобьете у него заказчиков! А вы этого не сделали...
— Потому что в Москве вольготнее. Там бы я поутру два с половиной часа торчал в передних, ждал, пока заказчик соизволит меня принять и попозировать.
В Москве же я за это время уже успевал наработаться всласть…
Арсений замолчал, и через несколько минут извозчик подвез их к третьему дому — его Тропинин тоже забраковал. Зато четвертый оказался хорошим, уютным, расположенным на тихой улице. Они быстро сошлись в цене с хозяином, договорились, что им останется обстановка —тот купил ее по случаю, после московского пожара. Продавец и покупатель ударили по рукам, выпили по рюмочке в честь сделки, и когда Тропинины вышли за тесовые ворота, в темно-синем звездном небе висел яркий месяц, а за высокими заборами дружно брехали спущенные на ночь цепные псы. Когда выехали с улицы, отец положил Арсению руку на плечо и сказал:
— Думаю, здесь мы будем счастливы.
Арсений не привык к тому, чтобы отец открыто проявлял свои чувства. Он ничего не сказал, лишь молча кивнул головой.
Василий Андреевич на славу отделал свой новый дом, уставил комнаты цветами и клетками с певчими птицами. Но его жена прожила здесь недолго — вскоре после переезда Анны Ивановны не стало. А через год скончался и он, и у ворот маленького домика за Москвой-рекой собралась целая толпа. Шел дождь со снегом, но люди не расходились: москвичи хотели проводить в последний путь любимого художника. До Ваганьковского кладбища.
Арсений Тропинин прожил в этом доме почти тридцать лет. В комнатах все так же висели клетки с певчими птицами, на креслах и диванах лежали беспородные собачки. Украшавшие стены отцовские работы постепенно уменьшались в числе — хозяин не знал цены вещам и раздаривал картины направо и налево.
Он был доброжелателен и щедр, никому не делал зла, семьей так и не обзавелся, но скоротал свой век безбедно и почти счастливо. Василий Андреевич за сына волновался зря...
Подпишись на наш канал в Telegram