В советское время артисту Пороховщикову мог бы принадлежать титул, которого тогда еще не было: его называли бы секс-символом. Но сам Александр Шалвович живет ради любви, изменившей всю его жизнь, и считает, что огромную роль в том, что он ее нашел, сыграл случай...
Однажды во время репетиции спектакля, где у тебя одна из главных ролей, вдруг случайно оказываешься за кулисами, случайно садишься рядом с совсем юной девочкой, случайно касаешься ее руки…
А в результате рождается любовь, которая перевернет всю твою жизнь, окажется и твоей болью, и твоим счастьем. Все это произошло со мной: тогда я разменял пятый десяток, и за спиной у меня была целая жизнь, а девушке, которую я полюбил, недавно исполнилось шестнадцать. За связь с ней я вполне мог получить тюремный срок.
При этом я вырос в очень приличной семье, мои предки — столбовые дворяне. Пока мы оставались в Москве, я, маленький, был пай-мальчиком и даже школьником выступал по радио, обещая стране, что обязательно буду отличником. Но в 1941 году моего дедушку, знаменитого изобретателя Александра Пороховщикова, возглавлявшего крупное авиационное КБ, арестовали и расстреляли, а отец испугался и ушел из семьи. Вскоре у меня появился другой папа, военный архитектор Михаил Николаевич Дудин: он так полюбил маму, что не побоялся связать судьбу с семьей репрессированного.
Умные люди посоветовали ему уехать из Москвы, и в 1946 году Михаил Николаевич увез нас в Магнитогорск — его назначили главным архитектором этого города. Там у меня началась совсем другая жизнь...
...Первый день в новом городе, я выхожу из подъезда. На лавочках сидят рабочие металлургического завода. Думаю: «Какие же они богатые, все в коже!» Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это вовсе не кожа: их одежда была так заношена, что в нее можно было смотреться, как в зеркало.
«Чего нос с горбинкой? Еврей? Сейчас мы это исправим…» И меня так шваркнули по физиономии, что я упал, потом мне в бок воткнули шило.
Так произошло мое знакомство с улицей. Я тогда еще не мог ударить человека, но в конце концов понял, что кроме словесного есть и другое общение, потихонечку восстановил собственное реноме и постепенно стал своим для ребят с нашей улицы.
— Но ведь неприятностей с законом у вас тем не менее не было?
— Зато были большие неприятности с местными уголовниками. Однажды они решили обворовать драматический театр, а нас, мальчишек, поставили на атасе. Все бы ничего, но рядом я увидел мороженщицу и как завороженный уставился на ее товар. «Хочешь мороженого?» — спросила женщина. «Хочу, да денег нет». — «Держи...»
Я так увлекся мороженкой, что не заметил, как появилась милиция.
Вскоре последовало наказание: доедая вафельный стаканчик, я получил такой удар сзади, что упал. Наутро шпана приехала за мной на телеге и увезла на «13-й участок» — туда, где сбрасывали шлак и выливали ассенизационные бочки. Там в идущую через насыпь трубу меня и засунули: «...Выползешь — будешь жить!» После этого все ушли.
В трубе нельзя было протиснуться ни вперед, ни назад. Я начал кричать: «Мама!» Возившиеся неподалеку дети услышали крики, позвали родителей, и из трубы меня вытаскивали, как пробку, обвязав ногу веревкой. Я оглох, ослеп, поранился... С тех пор страдаю клаустрофобией.
Нравы в городе были суровые — там разбойничали даже коты.
— Как это?
— Да очень просто. Когда мы приехали в Магнитогорск, мама подобрала на помойке здоровенного рыжего кота — башка у него была больше, чем моя голова. Мама его вымыла, расчесала и назвала Васькой. Зимой кот исчез. И вот однажды сидим, едим борщ и слышим, как кто-то барабанит в окно. Отдергиваем занавеску — Васька! Папа открыл окно, кот влезает в него с авоськой в зубах, а в ней — мясо. (Холодильников в ту пору не было, и продукты хранили за окном.) Васька кормил нас всю зиму. А когда мы переезжали из Магнитогорска в Челябинск и загружали машину коробками, он, ухоженный, с красным бантом на шее, посмотрел на нас из окна квартиры, нервно дернул хвостом, мяукнул… И исчез навсегда.
Нарисованный на входной двери или стене подъезда силуэт кота пугал горожан — значит, недавно в этом доме произошло ограбление, а возможно, и убийство.
В Магнитогорске орудовала «Черная кошка»: у известной московской банды имелись отделения в разных местах, терроризировала она и наш город. Ее члены ходили в своеобразной униформе: габардиновые плащи, дорогие темно-синие или черные костюмы в полосочку, белоснежные рубашки, носочки и шарфики, галстуки, лайковые перчатки, потрясающие штиблеты — в них можно было смотреться как в зеркало — и обязательно золотая фикса на переднем зубе. В «Месте встречи изменить нельзя» рядом с братвой из «Черной кошки» отирается щипач, которого играет Ваня Бортник. Этого не могло быть: щипачи залезали в карманы прохожих, на них устраивали облавы, из-за чего попадались и «солидные» люди. Я это точно знаю, сам прошел школу щипача. У меня и фуражка была особая — с клиньями и коротким козыречком, куда прятали половинку бритвы.
«К вам в карман лезут!» — «А ты видел?!» — «Видел!»
Чик по глазам — и готово дело…
— Выходит, вам и воровать приходилось?
— Нет, я никогда не воровал (видимо, не позволяло воспитание), кроме одного-единственного случая, о котором расскажу позже.
Магнитогорская «Черная кошка» работала так: в подъезде раздавалось долгое противное мяуканье. Кто-то из жильцов открывал дверь: «Кыш, проклятая!» — и тут же следовал удар. Квартиру грабили, лежавших с закрытыми глазами хозяев не трогали. Если они глаза открывали, могли и убить.
Когда ночью раздавался подозрительный шум, папа усаживался напротив двери с двустволкой в руках, рядом пристраивалась мама с ружьем, а я стоял с маленьким топориком. Грабили всех, кроме нас, и это удивляло. Потом выяснилось: у папиного шофера Васи в банде был брат. Не зря, оказывается, он говорил отцу: «Михаил Николаевич, вас не тронут!»
А я украл мамины золотые часы — думал, это мой «входной билет» в банду. Принес часы верным людям, но меня взяли за ухо и отвели домой, к маме: «Галя, твой оболтус часы у тебя украл...»
Мать усадила гостей за стол, хорошо накормила — тем все и кончилось.
Надо заметить, у магнитогорской шпаны имелось свое благородство.
Многие из тамошних хулиганов и воров вышли в люди: один из моих приятелей стал академиком, другой — профессор-физик... А тогда я им врал, что в Москве у меня есть велосипед с золотыми спицами.
— А детские любови у вас в этом городе были?
— В Магнитогорске случился мой первый роман: в девять лет я познакомился с сестрами Эммой и Жанной. Они постарше меня были, и у нас сложились очень серьезные отношения, которые зашли довольно далеко — от избытка чувств я терял сознание. К десяти годам я стал взрослым мужиком. А еще сестры поили меня морсом.
Когда мы переехали в Челябинск, я пошел в школу рабочей молодежи, поскольку из обычной меня выгнали.
Там учились взрослые девушки, с некоторыми у меня тоже были романы. Потом поступил в мединститут, но учился плохо, любил только хирургию. Стажировался в больницах, таскал на своих плечах полупокойников, на дежурстве под моим присмотром были пять старушек-смертниц с капельницами. Я рассказывал им анекдоты, и одна из них однажды от хохота свалилась с кровати. Я еле успел под нее поднырнуть, иначе разбилась бы. Мы смеемся, а в это время кто-то из бабулек кричит: «Утку, утку, врач!»
Я очень любил медицину, и из меня, наверное, вышел бы неплохой врач, но мама потребовала от отца: «Перевези нас в Москву, иначе Саша погибнет или окажется в тюрьме».
У нее были все основания для беспокойства: я определенно сбился с правильного пути, так как не только занимался идеологически нейтральным боксом, но и организовал джаз-банд, а это уже было опасным делом.
Я стал стилягой, и за это меня собирались выгнать из института — тогда как раз начались гонения на нашего брата. Комсомольцы из оперотрядов ловили таких, как я, и брили наголо.
В своем оркестре мы играли Дюка Эллингтона, Гленна Миллера, Бенни Гудмена, Джина Крупа. С инструментами дело обстояло непросто: исполняя партии на ударных, я надевал наперстки и играл на венских стульях… Когда меня собрались исключать из института, зачлось и это. Еще обвинили в том, что я прошелся не только по студенткам, но и по педагогам...
Ну что тут скажешь? Сердцу не прикажешь, тем более в молодости. К тому же преподавательницы немецкого и латыни были настоящими красавицами…
Да и кто сказал, что ученик не может полюбить учительницу, а она никогда не ответит ему взаимностью?
— А вам, получается, взаимностью ответили?
— В первый раз я, мальчишка-школьник, влюбился в учительницу еще в Магнитогорске. Она преподавала географию и была совершенно очаровательным существом: великая любовь школьника Пороховщикова ходила в трогавшем меня до слез платье в горошек. Я сидел на последней парте и на уроках норовил уронить карандаш, чтобы, нагнувшись за ним, заглянуть ей под юбку. Однажды она сказала: «Урок окончен. Саша, помоги мне отнести карты». Мы пошли в учительскую... О том, что было дальше, я часто вспоминаю, но никому не рассказываю.
Во второй серии моего фильма «Цензуру к памяти не допускаю» во время точно такой же сцены герой превращается из мальчика в мужчину…
А первый серьезный роман случился в Челябинске: у меня завязались отношения с девушкой Аллой, дочкой большого обкомовского человека. Она была красивая и старше меня лет на пять. Компания обычно собиралась у нее дома — там мы устраивали танцы. Почувствовав, что пахнет женитьбой, я начал отбрыкиваться — уже тогда был убежденным холостяком. Но открутиться от загса, возможно, и не удалось бы; спасло меня то, что папа скрепя сердце согласился с мамой, и мы вернулись в Москву. Там он оставил архитектуру и стал большим градостроительным чиновником. В столице ему предложили несколько квартир на выбор, и папа взял трехкомнатную возле ВДНХ.
По утрам за ним приезжала служебная машина, но он упорно ездил на работу на метро: отец был принципиальным человеком и не любил привилегий.
— Как же вы из медиков попали в артисты?
— Актером я решил стать в Москве. Во ВГИКе меня сразу же забраковали из-за сиплого голоса: занимаясь боксом, я выдыхал при ударе и сорвал его навсегда. Год проучился на актерских курсах при Всероссийском театральном обществе, потом отправился поступать в Щукинское училище. Конкурс огромный, я страшно нервничал, и тут черт послал мне навстречу пожарного из училища — здоровенного дядю. «Куда прешь?!» — «Иду на экзамен…»
Он как ткнет меня лапой в грудь — а у меня рубашка белая, накрахмаленная.
На ней черная пятерня осталась. Я, естественно, сорвался, началась драка, мы зеркало расколотили… И тут меня вызвали на прослушивание. Я прочел стихотворение, отрывок из «Фомы Гордеева». Один из педагогов говорит: «Давайте басню». А я перенервничал, и у меня вдруг брызнули слезы. «Да ну, — говорю, — вас всех!..» И ушел. Дома лег, выпил — раньше я очень много пил. В мединституте мы в основном употребляли спирт, и я там допился до того, что однажды кожа с языка, как чулок, слезла. После экзамена в «Щуке» я лежал дня три, наверное, не раздеваясь, ко мне мама и папа боялись зайти. Мединститут бросил — куда идти? И я решил всерьез заняться боксом.
Неожиданно раздается звонок от ректора «Щуки»: «…Борис Евгеньевич Захава требует, чтобы вы пришли на третий тур экзаменов вечернего факультета...»
Сочинение я, делавший по пять ошибок в одном слове, на нервной почве написал на пятерку.
Пришел на экзамен по истории КПСС, его вела полная немолодая дама: «Историю партии знаешь?» — «Нет». — «Иди, пять».
Так я поступил на вечерний актерский факультет.
— Студенческая пора — время влюбленностей. Что говорить о театральном вузе, куда всегда старались попасть самые красивые девушки страны…
— Мое главное увлечение тех лет не имело отношения к театральным и околотеатральным девушкам. Студенту вечернего отделения приходилось работать, и я устроился мебельщиком- реквизитором в Театр им.
Евг. Вахтангова. После спектакля мы разбирали сцену, и я ехал на метро до «ВДНХ» (тогда это была конечная станция) в двенадцать, а то и в полпервого ночи. Там и встретил самую сильную привязанность своей молодости: ночь, насквозь промерзший последний вагон метро — тогда в них почти не топили, напротив в полудреме сидит какой-то пьяница, а рядом совсем молоденькая девушка. Шарфик под мохер, вытертое коричневое пальтишко, светлые боты, заштопанные белой дратвой… Девушка обеими руками растирала колени: стоял жуткий холод, и капроновые чулки буквально примерзали к коже. Она подняла голову, взглянула на меня большими круглыми, как у неваляшки, глазами, и я погиб...
На «ВДНХ» я следом за ней прыгнул на эскалатор. Она до смерти перепугалась: в метро никого нет, а ее преследует здоровенный парень!
Девушка бросилась на автобусную остановку, но я успел вскочить в ее автобус, идущий в Медведково: в нем оказались только мы да две полусонные старушки. Влетаю за ней в барак, она падает на колени: «Не убивайте. Сделаю все, что угодно. Пожалуйста…» Я опешил: «Милая, да ты что?»
Еле-еле удалось ее успокоить.
Девушку звали Лидой. Она жила в комнатке-конуре величиной с три дачных туалета с парализованной матерью и отчимом-экскаваторщиком, который несколько раз пытался ее изнасиловать. Тетки, жившие в бараке, потом сказали: «Саша, хорошо, что вы у Лидочки появились. Она такая добрая! Даже крысам оставляет еду на блюдечке».
Позже я узнал, откуда Лида так поздно ехала: у нее была подружка Лола, околачивавшаяся по барам в центре Москвы. Бары тогда только-только открывались, и проституток называли «барухами». Лола и Лидку хотела приобщить, но та еще была девочкой и смертельно испугалась. Поехала обратно и попала на меня...
Пять лет мы были вместе, я, как мог, о ней заботился. Лида стала такой красавицей, что на улице на нее оборачивались: смуглая, большеглазая, фигура потрясающая — статуэтка! И очень добрый, радостный человек. Она окончила медучилище и работала фармацевтом в аптеке напротив кинотеатра «Космос». В ней там души не чаяли. Но пришло время, когда нужно было решать, что дальше. Я посоветовался с мамой: «Не знаю, что с Лидой делать. Жениться, наверное, надо…» Она ответила: «Лида очень хорошая, добрая девочка, но ты ее интеллект всю жизнь будешь подтягивать до своего.
А ты у меня и так дурачок!»
То ли я ответственности испугался, то ли сыграло свою роль стойкое нежелание жениться… Сам не знаю, в чем дело, но только я попросил Лолу сказать Лиде, что мы были близки. Знал, что Лида никогда мне такого не простит. Так и вышло. А потом Лола, которая общалась с иностранцами из МГУ, познакомила ее со студентом из Зимбабве. Тот влюбился в Лиду и увез ее в город Хараре.
Через несколько лет Лида снова появилась в России — мужу требовалось забрать в университете какие-то документы. Она превратилась в уверенную в себе, цветущую женщину с безукоризненными манерами. С ними приехал сын Рей.
Я провожал их на Белорусском вокзале. Было жарко, они втроем стояли у открытого окна международного вагона. Поезд тронулся, Лида высунулась из окна и крикнула: «Сашка, я все равно люблю тебя больше всех!»
Я побежал за поездом, споткнулся, упал, разбил лицо…
— Вы окончили Щукинское училище. Что дальше?
— После института меня взяли в Театр сатиры, я сыграл у Марка Захарова в знаменитом спектакле «Доходное место». Андрей Миронов был Жадовым, а я — Белогубовым.
В спектакле участвовали Анатолий Папанов, Ростислав Плятт, Георгий Менглет, Вера Васильева... После представления мы с Андреем выбирались из театра через потайной ход: нас подстерегали толпы поклонников.
Тогда я понял, что со сценой больше не расстанусь.
Потом «Доходное место» сняли по приказу сверху, закрыли и спектакль «Банкет», где у меня была хорошая роль. Я ушел из «Обыкновенного чуда» — спектакль никак не мог выйти на сцену, и я уже забывал текст… Все очень непросто было в Театре сатиры.
В «Женитьбе Фигаро» мне поначалу предложили роль графа Альмавивы. Я сказал Плучеку: «Вы ведь зовете на эту роль Гафта, зачем же меня морочите? Давайте то, что действительно дадите». И мне дали роль лакея. Нам с другими тремя ребятами аплодировали за то, как мы стояли, как подставляли стулья под попы актеров.
Однажды во время спектакля по телевизору шел чемпионат мира по футболу.
Цветной телевизор стоял внизу, в комнатке рабочих. Мы, лакеи, спускаемся туда в камзолах и жабо и видим: у телевизора расположился здоровенный парень — рабочий сцены, похожий на уголовника. Как только мы появляемся, он сразу выключает телевизор и посылает нас на три буквы. Я включаю, он снова выключает… Тут меня кто-то окликнул, я обернулся, и сразу же рядом со мной металлический молоток в стенку — чпок! Мы сцепились, и если бы меня не оттащили, я бы его придушил. В это время кричат: «На сцену!» Выхожу играть, а у меня жабо красное от крови...
В «Доходном месте» в сцене, где я бил рукой по столу, мне под ладонь подставили граненый стаканчик, и кожу с ладони как бритвочкой сняло. Пошла кровь, и я прямо на сцене спрашиваю: «Кто?!»
Тот, кто это сделал, с испугу ответил: «Я…» В антракте я взял его за шиворот — и в гримерку: «За что? Что я тебе сделал? Мы же приятели…» Он признался, что его попросили мои «доброжелатели». В общем, в Театре сатиры мне не очень сладко было. Если бы я не был тренирован улицей, то там не выжил бы.
В конце концов оттуда ушел.
Юрий Александрович Завадский звал меня в Театр имени Моссовета играть Арбенина в «Маскараде». Но труппа уехала на гастроли в Днепропетровск, а потом Юрий Александрович попал в больницу. Я опять лежал дома на кровати, смотрел в потолок и выпивал рюмочку за рюмочкой… Не знаю, чем бы все это кончилось, но вдруг позвонили от Юрия Петровича Любимова и пригласили зайти в Театр на Таганке.
Любимов спросил: «Будем оформляться?» — «Да».
— Вам несказанно повезло — Театр на Таганке тогда гремел…
— Юрию Петровичу и театру я служил верой и правдой. Он меня ввел в спектакль «Живой». Гениальная была работа: театр ее показывал девять лет, и спектакль все время закрывали. Его судьба зависела от министра культуры СССР Екатерины Алексеевны Фурцевой, женщины во многих отношениях замечательной. После того как в «Сатире» закрыли «Доходное место», мне несколько раз звонили, приглашали на дачу к министру культуры. Я советовался с мамой, она говорила: «Никуда не поедешь!» И я каждый раз отказывался. В конце концов мне намекнули, что у меня ничего никогда не будет. Предсказание сбылось, у меня действительно ничего и не было: зарплата в 65 рублей, звание не давали.
А вообще-то Екатерина Алексеевна очень милая была и нравилась мне как женщина...
И вот во время очередной сдачи «Живого» мы все сидим на авансцене, а она в зале, в первых рядах. Фурцева смотрит на меня и улыбается. А я понимаю, что мне капут.
— Упустили вы свою удачу… А какие нравы царили на «Таганке», там вам было проще, чем в Театре сатиры?
— Хотя, конечно, там имелись бегавшие к начальству «шептуны», но в основном на «Таганке» работал изумительный народ, и свой первый день в театре я до сих пор помню в мельчайших подробностях. Завтруппой показала мою гримерку, я открыл дверь, оттуда выкатились бутылки. Затем из комнатки вышел маленький человек подшофе с завитушками вокруг лысины — Рамзес Джабраилов.
Следом появился невысокий мужчина с гитарой, что-то распевающий во все горло…
Ну все, думаю, попал в сумасшедший дом!
Так я познакомился с Высоцким.
В тот же день набрал я пленок с его записями и вечером дома все их прослушал. Назавтра мы снова столкнулись с Высоцким: «Здорово, Саша!» — «Здравствуй, Володя, я твой раб до конца дней. Ты — гений!»
Он был как роза — пока доберешься до стебля, все пальцы исколешь. Как-то зимой пробегает мимо меня и бросает ключи от машины: «Саша, прогрей!» Машину я прогрел, но потом сказал: «Володя, больше так не поступай!» — «Ну, прости!» Пару раз я наблюдал за Высоцким, когда ему казалось, что его никто не видит.
Он сидел как старичок: весь мокрый, с одышкой. Володя очень уставал. Как-то в театре проходил его вечер. В зале сидели Юрий Петрович, актеры. Коллеги шепотом говорят нелестные для Высоцкого вещи — он-де и Гамлет плохой, и Ганнибала в «Сказе о том, как царь Петр арапа женил» не так сыграл. Я осторожно, по коврам, подошел к Володе со спины и вдруг слышу, как он тихо-тихо говорит: «…твою мать, и за что они меня так ненавидят?!» Подумал: «Вот что делает зависть!»
Высоцкий был очень одинок, от этого не спасала даже любовь — по-моему, чувство Марины Влади и близко не стояло к тому, как он ее любил. Он мог встретиться с какой-нибудь девчонкой, но это ничего не меняло: Володя жить не мог без Марины. Думаю, что она к нему не так относилась.
А потом из «Таганки» я ушел, и все называли меня дураком.
Но со временем «Таганка» стала другой, а в Театре имени А. С. Пушкина мне предложили хорошие роли. Там я и встретил Иру, которая стала моей судьбой.
— Прямо наваждение какое-то. У вас было столько прекрасных дам, и ни одну из них вы не любили по-настоящему, а свою принцессу нашли в костюмерной.
— Да, это было как наваждение, тут ты прав. Я ведь не монах, были у меня очень яркие романы. Как и все, увлекался молодыми актрисами, художницами, балеринами — красивыми женщинами, которых приходилось добиваться. Знакомые утверждали, что у меня больше женщин, чем волос на голове.
А шевелюра у артиста Пороховщикова тогда была густая… Благодаря кино я пользовался популярностью, после спектаклей поклонницы ждали меня на улице с цветами, и во многих букетах я находил записочки с предложениями встретиться, поужинать, съездить куда-нибудь… Одна безумная даже бегала за моей машиной! Мне тогда было чуть за сорок, а в костюмерной Театра имени А. С. Пушкина работала маленькая, хрупкая пятнадцатилетняя девочка.
Я ей тогда очень не нравился, мне же казалось: это чья-то внучка по театру ходит, актерский ребенок… Но потом случилось то, о чем я уже говорил: на репетиции «Оптимистической трагедии» я играл Вожака, мы оказались за сценой и сидели рядом. Я случайно положил свою ладонь на ее руку, и между нами пробежала какая-то искра… Объяснить это невозможно.
С тех пор я всегда заглядывал в ее закуток. У меня разные девушки были, и вдруг эта — в очках, небольшого роста… Малышка просто. Но я сразу почувствовал: это — мое.
Ира устроилась в театр костюмером в девятом классе, чтобы получить рабочий стаж — она собиралась поступать в ГИТИС на театроведческий факультет. Родители возражали: отец, потомственный военный, племянник маршала Жукова, хотел, чтобы дочь стала военным юристом. Но Ирка его не послушалась, и тогда ей самой пришлось зарабатывать на жизнь: каждый день она гладила десятки килограммов белья, во время спектаклей переодевала актрис. Если не успевала все перегладить за день, приходилось уносить вещи домой — там ей помогала бабушка.
Вскоре я пригласил ее на свидание — мы гуляли по Москве и разговаривали.
Потом это повторилось, и было удивительно хорошо! Мы стали близки, но даже тогда я не сразу понял, что между нами происходит. До тех пор я не сталкивался ни с чем подобным. Она любила меня так, как никто до этого не любил, так сильно, что я не вполне понимал, что мне, собственно, с этим делать. Тогда, на заре отношений, я со всеми своими устоявшимися холостяцкими привычками, женщинами, сжиравшими мое время, посиделками с друзьями был много ниже ее чувства. А Ира была счастлива — глядя на нее, можно было подумать, что у девушки выросли крылья. Но я-то в отличие от нее понимал: то, что происходит между нами, надо скрывать. Ире этого не простят.
Но разве можно что-нибудь утаить в театре?
— И что произошло, когда тайное стало явным?
— В нашем мире все про всех знают: у людей сцены такой наметанный глаз, что они сразу определяют человеческую подноготную. Кроме того, театр — место, где друг друга не любят, и нам с Иркой недолго удавалось держать свои отношения в тайне. Подвели барнаульские гастроли — вся труппа жила в одной гостинице, и коллеги что-то заподозрили. Многим актрисам не понравилось, что им перешла дорогу маленькая девочка, на которую до сих пор никто не обращал внимания! Я отыграл свой репертуар и уехал в Москву, а в террариуме единомышленников меж тем началось бурление. Когда тайное стало явным, Ирку вызвали на партсобрание.
Мне рассказывали, что там происходило, какие вопросы ей задавали, — сцена была в полном смысле этого слова безобразной.
Собрание постановило уволить Ирку из театра и выслать ее из Барнаула, но заступилась Вера Алентова: пригрозила, что уедет вместе с Ирой. Поддержал нас и Саша Збруев, который знал о наших с Ирочкой отношениях и был знаком с ее родителями. Он замолвил за меня слово перед Ириной мамой, Зоей Михайловной. Заверил, что у нас все серьезно, и попросил не мешать…
— Наверное, ей тогда было очень тяжело. Что ж вы на ней не женились?
— Проще всего, конечно, было бы узаконить отношения… Но я с юности не горел желанием вступать в законный брак. Меня тошнило от марша Мендельсона, от очереди во Дворец бракосочетаний, от полной женщины с «халой» на голове, желающей новобрачным счастья.
А машина из свадебного кортежа с пластиковым пупсом на капоте! Весь этот ужас меня пугал, я хотел остаться свободным человеком. Сейчас понимаю, как тяжело приходилось со мной Ирочке: вокруг постоянно крутились влюбленные молоденькие девчонки, после спектаклей меня встречали готовые на все поклонницы с букетами. У меня бывали срывы, загулы, порой я не мог пройти мимо хорошенького женского лица. Наши отношения — это история моих падений и взлетов, медленного движения вверх, к ней. В конце концов я стал другим человеком. Но времени на это ушло много...
Кто бы мог подумать, что я в результате брошу пить? Я ведь много пил, в выпитом мной, наверное, можно утопить футбольную команду. Но в один прекрасный день под влиянием Иры сказал себе «нет» — и завязал со спиртным.
Я и курить бросил, хотя раньше страшно смолил: тут, видимо, сказывалось влияние мамы. Она не могла жить без сигареты и, когда курева в доме не оказывалось, доставала из помойного ведра «бычки», обжигала их над плитой и пускала в дело. Я же курил с детства, с Магнитогорска: собирал с ребятами окурки, вытряхивал табак и делал из газет «козьи ножки». Но в итоге от табака отказался и не курю до сих пор… Одним словом, изменился.
Правда, случилось это гораздо позже, а в начале наших отношений Ире приходилось нелегко. Свою лепту вносили и мои многочисленные товарищи. Мы часто ходили в рестораны, я любил угощать. Когда друзья поняли, что Ирка вошла в мою жизнь всерьез и надолго, начали меня к ней ревновать. Нередко им удавалось довести ее до слез.
В начале восьмидесятых я снимался в фильме Сергея Соловьева «Избранные», и съемочная группа на целых тридцать дней улетела в Колумбию.
Когда съемки закончились, Ира со своей мамой встречали меня в аэропорту, в руках у Зои Михайловны был букет. Мой приятель Женя Соколов-Скаля, сын знаменитого художника, лауреата Сталинских премий, взял цветы у Зои Михайловны и отдал девочке, которая тоже приехала меня встречать. Я тогда не придал значения этой истории, поздоровался с Ирой и уехал, ни о чем не думая и не понимая, в каком состоянии ее оставляю.
Все было очень непросто еще и потому, что моя мама не приняла ее резко, со страшной силой. Я не мог привести Иру в свой дом, не мог и уйти оттуда — был домашним человеком.
Я ведь никогда до этого не уходил из дома: женщины в моей жизни появлялись и исчезали, а жил я с родителями, на «ВДНХ». До поры это меня не тревожило, но теперь все изменилось — маленькая хрупкая девочка «примагнитила», приворожила, и из моей жизни мало-помалу исчезли остальные женщины. Это происходило как-то само собой: Ира становилась главной женщиной моей жизни, для других там не оставалось места. Вскоре я начал жить на два дома...
Когда я познакомился с Ириными родителями, они были, мягко говоря, удивлены: мама моей девушки недалеко ушла от меня по возрасту. Но она сразу же меня приняла. Только сказала: «Шурик, не бросай Ирку. Она же маленькая…» Зоя Михайловна была женщина властной, она работала технологом в столовой для иностранцев, могла и матом иногда приложить поваров...
А отец был тихим, начитанным, очень порядочным человеком.
В основном я торчал в Ириной комнатке. Мы втихаря закрывались, и я кормил ее тем, что привез. Раздвигали гладильную доску и на ней ели. У нас даже стола не было. Спали мы «валетиком».
Мы очень много разговаривали. Это может показаться странным: о чем могут говорить многое повидавший сорокалетний мужчина и маленькая девочка? Но у Ирочки очень острый ум, и мне с ней было интересно. Самые счастливые минуты моей жизни — те, когда она не нервничает и мы ведем диалог. Она светлый человек и до сих пор реагирует на все как ребенок — чисто и открыто. Что же говорить о том времени… — Как же ее родители ко всему этому относились?
— Нормально.
Они же видели, что мы любим друг друга.
— Александр Шалвович, но ведь все это продолжалось целых четырнадцать лет. Сперва вы представляли ее своим знакомым как «Иру». Потом как «мою девушку». Затем как «невесту» и, наконец, как жену… Почему ваши отношения менялись, отчего она не осталась «Ирой» или «моей девушкой»?
— Отношения менялись вслед за тем, как изменялся, взрослел человек, к которому я привязывался все больше и больше. Ира поступила в ГИТИС, вскоре девочка-костюмер стала сотрудницей литературной части Театра им. А. С. Пушкина, потом перешла в Малый. Начала печататься, и не только в России, но и за рубежом.
Поначалу я невольно мучил ее, а потом сам начал тревожиться из-за того, что она так поздно возвращается домой.
Мы еще не оформили отношения, но я уже считал ее своей женой. Однажды, когда мы поехали отдыхать, я надел ей на палец обручальное кольцо прямо в ювелирном магазине…
— Ваши родители тогда были живы?
— Нет… Но я вот что хочу сказать: в конце концов мама приняла Ирочку. Думаю, причина ее неприязни коренилась в том, что она тоже была очень волевой женщиной и увидела в Ире себя. Поняла, что это всерьез и надолго, и, как мать, приревновала. Но через много лет она нас благословила. Как-то мы с Ирой навестили ее в больнице и, когда выходили из палаты, услышали сквозь неплотно закрытую дверь: «Это моя невестка...»
Слышал бы ты, с какой гордостью это было сказано!
А когда ее родители состарились и начали болеть, мне удалось хотя бы отчасти вернуть долг Ириной семье.
У свекра был диабет, и я возил его в больницу, на дачу. Умер он у меня на руках. Так же и с Ириной мамой потом было. У нее ноги болели, она перестала ходить, и я несколько лет таскал Зою Михайловну на себе в ванную, мыл, подавал судно. Ирка получала мизер, и я зарабатывал на сиделок, а те нас обворовывали. Одежду крали, деньги, вещи… Но я никогда ни о чем не жалел. Знал, что в конечном счете получаю больше, чем отдаю.
— Однажды на заре романа, увидев вас с Ириной вдвоем, Золотухин спросил: «Шалвович, внучку привел?»
По-моему, вы получили не только жену, но и ребенка…
— Детей у меня действительно нет, и это очень тяжело. Я безумно люблю маленьких и воспринимаю Ирочку не столько как жену, сколько как своего ребенка.
Когда ее родители еще были живы и мы ютились в ее комнатке, она иногда засыпала на диванчике. Ирочка маленькая такая, я ее тихонько брал вместе с одеяльцем на руки и полчасика качал. Это такое наслаждение, что невозможно передать! Потом я клал ее в постель. Во сне она очаровательная! Такой милый комочек, у меня слезы на глаза наворачивались.
Товарищи советуют нам взять на воспитание ребенка, а я все еще хочу своего. Если Ирка на это решится...
Все зависит от нее, и я верю, что ребенок у меня будет. Если у нас не появятся дети, то закончится и ее род, и мой. А я не могу поставить точку, мне слишком дорога моя фамилия.
Сейчас нам заменяет ребенка живущая в нашем загородном доме овчарка, к которой Ира очень привязана. Песик такой же бесхитростный, как и она: порой, когда на душе тяжело, он лизнет руку — сердце и отпустит. Когда мы с Ирой ругаемся, барбос смотрит на меня, и в глазах его читается: тут ты не виноват, а вот тут получил правильно. Во время ссор я, как правило, отмалчиваюсь, но бывает, срываюсь. У нас случаются такие баталии, что не приведи господи! Иногда чуть ли не деремся. Ирка так меня кроет, что другой человек уже давно чемодан собрал бы и ушел... Никому другому я этого не простил бы. Равноправие в нашей семье соблюдается не всегда, и иногда жена оказывается на моих плечах.
— В чем же дело?
— Ирочка очень ревнива.
Теща мне рассказывала, что ее бабушка тоже была ревнивой женщиной, но Ирка — просто что-то страшное! Она, конечно, натерпелась от меня в молодости: бывало, выхожу из театра, а тут поклонницы, букеты… Телефон от женских звонков просто раскалялся. Кто-то зовет на свидание, кто-то просто вздыхает в трубку… До сих пор ко мне подходят незнакомые девушки, и приходится объяснять Ире, что я человек публичный и надо гордиться тем, что по-прежнему популярен, востребован, снимаюсь. Иногда она пеняет: «На каждую юбку засматриваешься!» Тогда я отвечаю: «Если не буду на них смотреть, скоро и тебя не замечу!» Мужик должен оттачивать глаз.
Ирка большая собственница, иногда мы ссоримся и из-за этого.
Может, это я ее такой воспитал, а теперь сам же расхлебываю…
Некоторое время назад мы были на грани разрыва. В арбатский дом моего прадеда, который московское правительство отдало мне в аренду, пришли молодые ребята-художники. Хотели сделать в доме художественную галерею, помимо музея деда и прадеда, который я тут организую, планировали театр открыть... Этот дом требует огромных вложений — одни трубы восстановить что стоит! Люстры повесить… Все же украдено. Я вбухал в него все, что заработал в кино. И сколько еще впереди: надо же собрать экспозицию. Куда ни шагни — все деньги.
Потом одна газета напечатала фотографию картины этих ребят-художников: голые мужики какие-то, вроде бы «голубые». Написали, что тут публичный дом собираются устроить, а я чуть ли не педераст. Это я-то!!!
Накрутили Ирку. Она сказала пару острых фраз, их тут же опубликовали... Но мы давно помирились, а эта история помогла нам отсеять ложных друзей.
— У позднего брака есть свои ловушки. Сперва в зрелого, успешного красавца влюбляется маленькая девочка, а потом она превращается в сильную женщину, и роли меняются…
— Тем не менее я счастлив. Как бы Ирочка себя ни вела, я ее никогда не оставлю. А если она встретит человека, который будет ей милее меня, — ради бога! Я так ее люблю, что полюблю и того, с кем ей будет хорошо.
Может, я для нее стар, откуда я знаю? Если она захочет уйти, держать не буду. Но я верю, что Ира до сих пор меня любит. Все, что у меня есть, я отдал ей — пусть будет хозяйкой.
— Чем же она вас все-таки приворожила? И стоит ли такая любовь того, чем за нее приходится платить: ведь могли прожить эти годы гораздо спокойнее.
— Каждый мужчина ищет в женщине свою мать, и я не исключение. У меня были всякие красотки, но я вижу в Ирочке маму Галю: под конец жизни она много болела, располнела, но в молодости была такой же хрупкой. Иногда Ирочка пилит и ругает меня так же, как мама. Но она такая же добрая. Во мне масса недостатков, я весь из них, наверное, соткан, но благодаря Ире поднимаюсь над собой. А насчет того, стоит ли игра свеч…
Тут, видишь ли, вот какое дело: каждая секунда в наших отношениях — пиковый момент, зато каждую вторую секунду мы счастливы. Уезжая из дома утром, я не знаю, трагическая у нас будет вечером встреча или радостная. Покоя нет, но в этом-то и прелесть...
Подпишись на наш канал в Telegram