Я с детства видела, какая любовь может быть между мужчиной и женщиной. В раннем возрасте получила прививку этой любви на всю жизнь. Но мы часто себя убеждаем, что случайно возникшее чувство и есть любовь. А иногда и настоящую любовь сберечь не получается. Потому что это непросто. Любить — огромный труд. Но очень приятный...
— Кто для вас был тем самым примером, по которому вы равняли отношения?
— Семьи моего дяди, старшего брата мамы, и дедушки с бабушкой... У дяди уникальная история. Его жена, для меня — тетя Мила, из семьи священнослужителей, репрессированных в 1937 году. Ее не принимали в институт, нашелся только один, куда брали «изгоев»... Мила с дядей любили друг друга и были рядом, несмотря на все гонения. И дом их был открыт и для священников, и для ученых, у них запрещенные книги стояли стеллажами...
В советское время, принципиально не вступая в партию, дядя защитил докторскую диссертацию, разрабатывал авиационную электронику. Перенес инфаркт. А когда самолет с его приборами во время выставки в Париже разбился, последовали еще два. Его не стало в пятьдесят три года. Тетя Мила ездила к нему на кладбище, как на свидания. Прошло тридцать лет после его ухода, но для нее ничего не изменилось...
Она до сих пор по нему скучает.
Через несколько лет после смерти дяди наша тетя Мила нашла его дневник. В нем есть запись, сделанная на ее пятидесятилетие: «Какое счастье, что мы вместе...» Это писал человек, проживший со своей женой три десятка лет! Для меня это абсолютный образец отношений мужчины и женщины...
Так же боготворил бабушку мой дедушка, Валентин Яковлевич.
Когда я родилась, бабушке Шуре было уже за шестьдесят. Но она тщательно следила за собой, всегда аккуратно причесана, красиво одета. Помню, сижу, простите, на горшке, а бабушка, облокотясь на стиральную машинку, стоит рядом. И у нас такая светская беседа происходит. «Бабинька, — спрашиваю, — а ты старая?»
Бабушка вскинула брови: «Это почему же старая!?» Подумала мгновение и добавила: «Я пожилая...»
Отдельно друг от друга бабушка и дед себя не представляли, когда бабушки не стало, дед места себе не находил. У него смысл из жизни ушел. Спасался он тем, что писал картины. Дед никогда живописи не учился, это — природный дар...
Рисовал он запоем. Картин было какое-то невероятное количество. Дед делал копии и дарил их всем родственникам. Ходил он плохо, из дома почти не выбирался, и мы все покупали ему краски с холстами. И хотя никто особо краски не подбирал — родные были инженерами, связистами и приносили дедушке стандартные наборы, Валентин Яковлевич создавал просто невероятную палитру.
У меня так в памяти и осталось — я прихожу к деду, втягиваю носом запах масляных красок, переступаю через тряпки, которые валяются по всей квартире, — дед о них вытирал свои кисти. Потом мы вместе идем обедать. Он достает из одеяла кастрюлю с гречневой кашей, рассыпчатой и невероятно ароматной...
Почти на каждой своей картине дед изображал бабушку. Он выписывал все детали картины, кроме женского лица. Вместо него всегда вклеивал бабушкину фотографию. Бережно вырезал ее портреты из старых фотографий и наклеивал на картины. Он хорошо рисовал, но изобразить бабушкино лицо так ни разу и не решился. Считал, что не сможет его кисть передать всю ее красоту... У нас осталась большая картина деда — березы, солнце и бабушка, сидящая на скамейке...
Еще у деда жил огромный лимон. Даже не помню, сколько лет было этому дереву. Дед его аккуратно поливал, протирал листья. Говорил: «Пока лимон жив, я тоже живу...»
Как-то зимой лимон, видимо, оставили под открытой форточкой. И он замерз...
От деда у нас сохранились картины. А от бабушки — колечко и сережки, которые она подарила маме.
Сережки были совершенно простые, с небольшими желтыми камешками. До сих пор не могу себе простить, что по моей вине одна сережка пропала...
Я в детстве собирала всякую мелочь — цветные стеклышки, камешки. И бабушкина сережка очень пригодилась. Желтенькие камешки так сильно блестели... Из одной сережки я выковырнула камешек, а золотую оправу за ненадобностью выкинула.
Судьбу того желтого камешка даже толком не помню — наверное, обменяла его на какую-то дребедень, или потеряла...
Но как же расстроилась мама, обнаружив пропажу... Она искала сережку лет двадцать пять. У меня спрашивала. Но я не признавалась ни в какую... Отважилась, только когда мне уже лет тридцать исполнилось...
— Женя, вы ничего не рассказали про отношения мамы с папой...
— К сожалению, у них не сложилось. Мама с папой расстались, когда мне было семь лет. У папы появилась другая семья... Но он очень старался, чтобы я не чувствовала себя ни в чем обделенной, и с мамой у них сохранились очень добрые отношения.
Раз в год мы с папой уезжали в Карелию.
У него была маленькая яхта. В яхт-клубе собиралось несколько экипажей, и все отправлялись в плавание. Места совершенно дикие. Даже карт не было, только лоции. Папа учил меня всему, что знал сам, я и сейчас при желании смогу управлять небольшой яхтой, ориентироваться в лесу, разжигать костер с одной спички, ставить палатку... Это все я умею благодаря папе...
Вернувшись потом в Москву, я строила шалаши на даче, вырезала каких-то буратин, по деревьям лазила...
— То есть вы с мальчишками компанию водили...
— Да нет, я все же была девочкой. Вот моя дочка — гораздо больше пацанка, чем я. Она пересчитала все заборы, мечтает служить в армии, отрезать волосы...
А я хотела быть красивой!
На какие только ухищрения не шла ради этого... Накручивала волосы на железные бигуди и спала на них каждую ночь. Спала, конечно, условно, потому что это настоящее мучение. Я поднималась в шесть утра с красными глазами, снимала бигуди, и тут выяснялось, что волосы не успели просохнуть! А фена у нас не было. Сначала выходом стала электрическая духовка. Я ее разогревала и засовывала туда голову. Но проделывать это дико неудобно. Позже мне в голову пришла счастливая мысль сушить волосы пылесосным шлангом! Я вставляла его не в то отверстие, которое втягивало воздух, а в другое, из которого он выбрасывался, и получался такой своеобразный фен...
И вот наступил день, когда мои страдания оказались вознаграждены.
Дело было на выпускной линейке. Ко мне подошел молодой человек и подарил огромный букет сирени. На глазах у всех... Ни у кого из школьных красавиц не было такого букета, только у меня.
— После школы вы пошли в архитектурный?
— У меня неплохо получалось рисовать, я стала заниматься в изостудии. Однажды знакомый художник, увидев мои работы, сказал маме: «Жене надо учиться дальше...» Вот так и было принято решение, что я поступаю в МАРХИ.
Помню, я ужасно переживала от осознания того, как бледно выгляжу на фоне других модных студенток. Жили мы скромно, и в моем гардеробе имелось одно черное платье с юбкой годе, сшитое мамой, да синтетическая шуба-колокольчик с пухлявым воротником и помпонами, купленная в восьмом классе.
Эта шуба способна была изуродовать фигуру любой девушки, однако я долгое время, вплоть до поступления в институт, носила ее с огромной гордостью.
А потом стала стесняться.
Как-то отважилась, взяла ножницы, отрезала помпоны и превратила шубу в жакет. Случилось настоящее преображение! Но это совсем не порадовало маму...
Однажды соседка решила продать бежевые вельветовые брюки, которые оказались ей малы. И мы с мамой, раскошелившись на чудовищную сумму рублей в сорок, их купили.
На занятиях подрамник стоит на коленях, и брюки мои все время оказываются усыпаны графитом.
Стирать их приходилось каждый день. Еще я надевала синтетическую кофточку-лапшу с зелеными и красными зазубринками на белом фоне, рукава которой после урока тоже оказывались черными.
И вот после очередной стирки развесила я брюки и кофточку над включенной плитой, на секунду зазевалась, кофточка соскользнула на конфорку и обгорела. Это был серьезный удар. А тут еще полезла с приятелем через забор сирень воровать, зацепилась за ветку и разорвала свои вельветовые брюки на коленке! Мама отдала их в художественную штопку. Так я потом и ходила — в подгоревшей кофте и с заплаткой на колене. Это была вся моя одежда...
— Когда ваш актерский талант дал о себе знать?
— Нет, ни о кино, ни о театре я не думала.
Мысли о том, чтобы круто поменять жизнь, не возникало.
Если бы рядом с МАРХИ не оказалось Щепкинского училища... Однажды меня пригласили на дипломный спектакль.
В антракте ко мне подошел человек, представился помощником режиссера: «Вы, наверное, студентка театрального?» — «Нет, я к театру никакого отношения не имею...» — «Да? Ну, это и не важно. Приходите завтра на студию...»
Начала я сниматься, уже зная, что летом буду поступать в театральный. Думала, съемки до экзаменов закончатся. Но процесс затянулся. А когда я сказала режиссеру, что мне надо в Москву, он воспротивился: «Не отпущу!»
Что делать? Вместе с компанией таких же «обиженных» решила сбежать.
Денег ни у кого из нас не было. Поэтому добирались до Москвы на перекладных, с приключениями. Помню, на станции Орша ночью ходили домой к начальнику вокзала, упрашивали, чтобы посадил нас на поезд.
В общем, добрались. А следом посыпались гневные телеграммы: «Вы сорвали съемку! Будете платить неустойку — пятьдесят тысяч долларов...» Я — в ужасе, друзья советуют: «Сиди дома и не отзывайся». Потом, правда, последовали примирительные телеграммы в стиле «вернись, все прощу...» Я вернулась. Все отсняли за один день, а потом я узнала, что мои сцены из фильма выбросили...
Но несмотря на то что со съемок я сбежала, на экзамены все равно опоздала. Пришлось поступать на следующий год...
Вот так все и закрутилось... С этого момента началась моя взрослая жизнь...
Как любой молодой девушке в семнадцать лет мне хотелось самостоятельности, хотелось создать собственный дом.
Но в первый раз так, как у бабушки с дедушкой, не получилось.
В моем родном доме всегда было невероятно уютно, приходило много гостей. Царило веселье. Говорили, танцевали, играли в какие-то игры. И мне казалось, что может быть только так.
Однако моя семейная жизнь в семнадцать лет пошла по совсем иному сценарию. Я пекла пироги, а они оказывались всего лишь прекрасной закуской...
Но прививка, полученная в детстве, подействовала. Понимание того, что должно быть по-другому, дало мне возможность остановиться.
У меня и сейчас есть пример удивительных взаимоотношений моих близких друзей, ставших для меня практически родной семьей. Режиссер Юнгвальд-Хилькевич и его жена Надира познакомились, когда Георгию Эмильевичу было пятьдесят, а ей — шестнадцать. Надира играла роль Гайде в его фильме «Узник замка Иф». С тех пор они не расставались. В прямом и переносном смысле. Их взаимная любовь настолько вдохновляет, что по-другому тоже никак не хочется.
Когда-то я услышала от Юры несколько фраз, которые для меня как постулаты во взаимоотношениях двоих людей. Он сказал, что никогда нельзя ломать человека, он такой, какой есть, его надо просто любить. И второе — нельзя даже мысленно сказать любимому человеку: «Да пошел ты...» Или: «Да пошла ты...» Если фраза эта прозвучала даже очень тихо, отношениям конец. Юра с Надирой вместе уже больше двадцати лет, у них замечательная дочь, которая никогда не видела злости или раздражения родителей друг на друга, не слышала, чтобы они повышали друг на друга голос. Девочка растет в доме, где есть любовь и где умеют ее беречь.
Однажды Юра попросил меня починить греческую чашку, от которой откололся кусочек. Я умею это делать. Мне было странно: что тут беречь, чашка как чашка, ничего особенного.
Отреставрировать ее у меня не получилось. Через некоторое время я случайно оказалась на Кипре. Увидела в магазине точно такую же, купила и привезла вместо разбитой. Надира с Юрой улыбались, радовались этой чашке... Как-то, помню, я сетовала Надире на свою личную жизнь, абсолютно уверенная в своей правоте. Надира молча слушала, что-то делая на кухне. Потом посмотрела, улыбнулась и с легкой иронией произнесла: «А ты думаешь, мне нравится эта чашка?» Тогда, наверное, я начала понимать, какой это большой труд — любить и слышать друг друга. И если любимому нравится какая-то дурацкая чашка, то я счастлива, оттого что ему хорошо. Наверное, тогда я получила «ключ» к той жизни, в которой хочу жить...
...Детям я всегда привожу в пример бабочку или птицу, которая сидит на ладони. Если ладонь сжать, чтобы она не улетела, у птицы или бабочки сломаются крылышки или она просто погибнет.
А если птичку попробовать согреть в ладошках, не делая ей больно, она просто не захочет никуда улетать. Так и во взаимоотношениях двоих людей...
...Думаю, все в нашей жизни не случайно. Я знаю, что такое чувство ненужности и другое, противоположное, когда не можешь без человека. Когда тебя любят по-настоящему и ты счастлива. Сейчас у нас в доме все собираются за одним столом — дети, взрослые, мы вместе делаем игрушки, встречаем Деда Мороза, в которого дети искренне верят и который каждый раз появляется совершенно неожиданно. Очень хочу, чтобы мои дети тоже были привиты любовью...
Еще я обожаю делать подарки.
На первом курсе я снималась в картине «Цареубийца». Дело было в Ялте. Мне тогда заплатили огромный гонорар — тысячу рублей! Перед возвращением в Москву я заехала на рынок и сразу, не раздумывая, ползарплаты ухнула, купив большущую корзину ялтинских фруктов!
Очень хотелось порадовать маму. Ели всем подъездом...
Вообще доставлять радость — огромное удовольствие. Приходишь, например, на спектакль с плохим настроением, выходишь в зал, а там тысяча двести человек, которые ждут от тебя праздника. И вдруг так хочется им этот праздник подарить... И делаешь все, что от тебя зависит. Как же после этого здорово засыпать...
Подпишись на наш канал в Telegram