Дом XVIII века под номером 36 на Литейном проспекте в Петербурге в 1858 году купил издатель Краевский, после чего надстроил третий этаж. Здесь селились состоятельные люди, но одному жильцу швейцар кланялся не так, как другим: пониже, с особым почтением.
В гости к этому барину захаживали люди непростые: генералы с большими звездами, важные сановники. Они дружили с хозяином, часто ночи напролет играли с ним в карты, вместе ездили на охоту. Сам жилец никаких чинов не имел: господин Некрасов всего лишь литератор, и в его квартире размещается редакция журнала.
Но при этом живет так, что ему может позавидовать и генерал.
Просторная квартира, уставленная дорогой мебелью, фарфором и бронзой, под стеклом стоят выписанные из Англии и Франции ружья. Королевские охотничьи выезды, когда в одном экипаже отправляется сам господин литератор, в другом — повар, а еще в трех везут лакеев и провизию. По слухам, у Николая Алексеевича есть имение в Ярославской губернии, купленное у князей Голицыных, — настоящий дворец с огромным парком. Еще говорят, что его охотничьи собаки едят на фарфоре и лакеи повязывают им кружевные салфетки…
Швейцар служил при доме тридцать лет, и примерно двадцать из них здесь жил Некрасов. Сначала Николай Алексеевич занимал одну комнату в доме богатого беззаботного барина Ивана Ивановича Панаева, затем половину его квартиры.
Позже к Некрасову перешла вся квартира, и карета, и панаевская жена Авдотья Яковлевна, а самому Панаеву осталась одна-единственная комната. Потом он умер, и Некрасов с Панаевой стали жить как муж и жена, не венчаясь и часто ссорясь. Несколько лет назад Авдотья Панаева оставила дом на Литейном проспекте, и в квартире Некрасова обосновалась высокая, прямая как струна француженка. Ее сменила совсем еще молоденькая смешливая девушка. Прислуга величала ее Зинаидой Николаевной, но некрасовский лакей Василий под большим секретом рассказал швейцару, что на самом деле новую барыню зовут Феклой Анисимовной и происхождения она довольно темного. Дескать, он краем уха слышал, как сестра барина Анна уверяла своего мужа, что брат Николай выкупил новую пассию из публичного дома…
Лакей Василий служил Некрасову много лет и присматривал за ним, как за малым ребенком — если в ветреный зимний день барин приказывал заложить сани, ему подавали карету, а коли в мороз выезжал в пальто, в карете предусмотрительно оказывалась шуба.
На службе Василий разбогател, к тому же он гордился, что в доме бывают важные люди — от министров до знаменитых литераторов. Авдотья Яковлевна, по его мнению, гляделась настоящей барыней и ко всякому человеку знала свой подход; служить ей было почетно. Произведенную в Зинаиды Феклу Василий невзлюбил и удивительную новость сообщал швейцару с горечью в голосе:
— Барин твердо решил жениться, уж и кольца заказали.
Не знаю, что скажут родные: Анна Алексеевна и Константин Алексеевич нашу невестушку на дух не выносят…
Швейцар присвистнул и ляпнул от неожиданности:
— Эко дело! Чудеса! Так ведь Николай Алексеевич не жилец... Как же он в церковь поедет, коли и с постели-то не встает?
...Апрель 1877 года в Санкт-Петербурге выдался сырым и холодным. С Невы задувал резкий, пробирающий до костей ветер, булыжную мостовую покрывала наледь. Поскользнется спешащий в присутствие чиновник, упадет на мелкие ребристые камни — и домой его привезут со сломанной ногой. Прохаживавшийся у дома номер 36 филер Степанов ноги переставлял осторожно: он был приставлен к дому на Литейном, чтобы примечать, кто сюда ходит и нет ли среди гостей подозрительных личностей.
Филер не понимал, за что такое внимание к господину Некрасову: человек он, что ни говори, с положением, к тому же при смерти... Подозрительные лица, впрочем, возле дома не появлялись, и дежурство проходило неинтересно. Филер знать не знал, что накануне на Литейный наведывался чиновник из охранного: поговорил со швейцаром и велел ему тоже следить за визитерами. Приказ об этом отдал сам шеф жандармов генерал-лейтенант Мезенцов, севастопольский герой и приятный в общении человек. К Некрасову он испытывал не только профессиональный, но и человеческий интерес: хоть и не был знаком с поэтом, но относился к нему с большим почтением. В его служебном сейфе лежала толстая папка красного картона, которая недавно перекочевала на письменный стол.
Обстоятельства поворачивались так, что пятидесятишестилетний Николай Алексеевич Некрасов, сын отставного майора, известный литератор, издатель журналов «Современник» и «Отечественные записки» и знаменитый своими фантастическими выигрышами карточный игрок (по сведениям Мезенцова, Некрасов крайне редко проигрывал в винт, ломбер, кадрилью и пикет), стал опасен для империи. И дело не только в том, что сочинения Некрасова будоражат умы: Мезенцова куда больше тревожили здоровье литератора, круг его знакомств и то, что поэт очень богат. Его беспокоило, в чьих руках окажутся некрасовские капиталы.
В квартире хозяина были приспущены шторы, прислуга осторожно ступала по мягким дорогим коврам. Зинаида Николаевна Викторова не спала уже несколько ночей подряд: Некрасов страдал от сильных болей.
Фекла была солдатской дочкой: рано осиротев, она пошла по дурной дорожке и в восемнадцать лет стала содержанкой петербургского купца Лыткина.
Купец хвастался ею перед своими приятелями, а однажды она познакомилась с Некрасовым. Дело кончилось тем, что поэт увел девушку у Лыткина, снял ей небольшую квартирку, холил, баловал и неожиданно обнаружил, что не может обходиться без веселой, доброй Феклы. Вскоре она переселилась на Литейный, принялась обучаться русской грамматике и французскому, истории и хорошим манерам. Принимала некрасовских гостей, ездила с ним на охоту, и мало-помалу все привыкли считать ее хозяйкой дома. Фекла ни о чем не просила — Николай Алексеевич сам решил повести ее под венец, хоть его родня на дух не выносила бывшую купеческую содержанку.
...Звонко бьют напольные часы, больной вздрагивает во сне и что-то бормочет.
Зинаида Николаевна поправляет ему подушку, смачивает запекшиеся губы водой с лимонным соком. Что он видит во сне? Где его мысли?
Она крестится на висящую в углу икону и молится о том, чтобы сон несчастного страдальца был светел и его душа отдохнула от мучений.
Но Николай Алексеевич редко думал о приятном, вот и сейчас, в полузабытьи-полудреме, заново проживал самый горький период своей жизни: пору жестокого безденежья, дырявых ботинок, сырых съемных углов.
...Ему вновь восемнадцать, он приехал в Петербург, чтобы определиться в военное училище, а вместо этого решил поступать в университет.
И провалился: на что еще мог рассчитывать вчерашний двоечник, так и не окончивший ярославскую гимназию? Четыре экзамена он сдал на единицы, пятый — на двойку, продолжать не имело смысла. Но с ним была тетрадь сочиненных еще в отцовском имении стихов, с ней юноша и связывал все свои надежды. Он не поступил в Дворянский полк, не вернулся в имение, и отец лишил его поддержки. Благодаря помощи добрых людей Николай опубликовал свои стихи — и... ничего не произошло. Деньги заканчивались, на улице холодало, но ему хотелось есть, и сперва в ломбард перекочевало пальто, затем и белье. Теперь он носил сюртук на голое тело, шею заматывал связанным матерью красным шарфом, а голову прикрывал соломенной шляпой. Но это еще полбеды: беда пришла, когда он оказался на улице...
Сперва он слег с горячкой, а когда поправился, хозяин квартиры, отставной солдат, попросил жильца подписать бумагу: обеспечением платы должны стать все его вещи.
Николай ее подписал, и холодным осенним вечером квартировладелец, отчаявшись получить долг, не открыл ему дверь. Молодой провинциал походил по улицам, присел на лестницу какого-то магазина, закрыл руками лицо и заплакал.
Зинаида Николаевна поправляла больному одеяло, а тот словно вновь слышал просьбу нищего:
— Подайте Христа ради!
Следом раздался второй голос: — Не видишь разве, он сам к утру окоченеет?
Эх, голова! Чего ты здесь? Пойдем с нами, не обидим…
И Николай оказался на Семнадцатой линии Васильевского острова в огромной, дымной, сырой, набитой разным сбродом ночлежке. Ему уступили лавку, он положил голову на чей-то старый армяк и уснул. Поутру нищая старуха попросила написать ей аттестат и заплатила пятнадцать копеек… Тогда, в далекой юности, Некрасову было страшно, а теперь — нет: ведь он точно знает, что из ночлежки начнется его путь наверх. Надо только выдержать, не сломаться, перетерпеть три предстоящих страшных года. За это время он привыкнет к тому, что под ложечкой вечно сосет от голода. Приучится обедать у знакомых, где кухарка будет отдавать ему остатки со вчерашнего стола, или заходить в дешевые рестораны: читать за столом газеты и незаметно подъедать лежащий на нем хлеб.
Копейку он начнет зарабатывать литературной поденщиной: сочинением водевилей, статейками в дешевые газеты... А очень скоро в его жизнь войдет она: его любовь и его несчастье. Та, с которой они будут мучить друг друга долгих пятнадцать лет. Николай увидел нежный овал смуглого лица, глаза, похожие на мокрые вишни, услышал грудной голос — и улыбнулся. Зинаида Николаевна Викторова облегченно вздохнула и отошла от постели: видно, больному лучше, значит, можно немного вздремнуть...
А в этот самый момент смуглая дама, которую вспоминал Некрасов, пила кофе в своей маленькой, скудно обставленной квартирке на Песках. В соседней комнате занималась ее одиннадцатилетняя дочь, на столе под начищенным серебряным кофейником горел синий огонек спиртовки.
Авдотья Яковлевна Панаева улыбнулась сидящему за столом гостю. К пятидесяти семи годам она пополнела и стала похожа на обычную городскую кумушку: красота, кружившая головы всем, кто ее знал, осталась в прошлом. Впрочем, дурнушкой никто не назвал бы ее и теперь, просто она перестала быть богиней.
Собеседник заметил, что супруг Авдотьи Яковлевны был замечательным человеком, и она согласно наклонила голову: Аполлон Головачев скончался несколько месяцев назад. Перед этим он оставил жену, но Панаева не слишком горевала: ведь у нее есть дочь. Не каждая женщина решится родить в сорок шесть лет, но Авдотья Яковлевна всегда мечтала о ребенке, и вот мечта наконец сбылась...
Гость, писатель Павел Ковалевский, смотрел на Панаеву во все глаза: трудно поверить, что эта женщина была не только музой, но и соавтором Некрасова, написав вместе с ним большой роман. Неужто в эту болтливую хлопотунью были влюблены Достоевский, Чернышевский, Добролюбов? Да полно — из-за нее ли сходили с ума мужчины, она ли считалась одной из первых красавиц Петербурга?
Ковалевский поинтересовался: слышала ли хозяйка, что Некрасов очень плох, но при этом, по слухам, женится на своей новой пассии, и по лицу Панаевой пробежала тень. Ей Некрасов предложения так и не сделал, а ведь она родила ему троих детей. И хоронила их через несколько месяцев после родов… После смерти первенца Авдотья Яковлевна, по ее собственным словам, слегка сошла с ума, и каждые следующие похороны еще сильнее разрывали ее сердце...
На вопрос гостя: не держит ли она зла на Некрасова, Авдотья Яковлевна, немного помедлив, покачала головой.
Можно ли ненавидеть человека, с которым связано и самое лучшее, и самое страшное в твоей жизни?
Тридцать один год назад начался их роман. Легкомысленный, безвольный, поглощенный своими удовольствиями муж изменял ей на каждом шагу, а Некрасов влюбился в нее с первого взгляда, долго ухаживал, боролся с ее робостью и недоверием. Пятнадцать лет мучил ревностью и припадками дурного настроения. Шестнадцать лет назад она ушла от него к секретарю редакции журнала «Современник» Головачеву, пустоватому малому на одиннадцать лет моложе себя.
На заре романа с Некрасовым знакомые ее осуждали, они никак не могли взять в толк, отчего это светская дама польстилась на бедно одетого, не умеющего держать себя в свете литературного пролетария. Кое-какой талант у него, конечно, имеется, но разве этого достаточно, чтобы увлечь такую женщину? Панаева запомнила молодого Некрасова сутулящимся от неуверенности, то и дело покашливающим, во время чтения стихов подносящим руку к усам: нелеп он был до чрезвычайности. В окружение Панаевых входили образованные, талантливые люди: Тургенев, Герцен, Боткин, Белинский. Если бы друзьям Авдотьи Яковлевны кто-то сказал, что бедолаге Некрасову удастся завоевать Панаеву и стать среди них едва ли не первым, они подняли бы этого человека на смех. Но так все и вышло: в литературном поденщике обнаружился большой дар: когда она уехала с Литейного, портреты Некрасова висели едва ли не в каждом приличном доме.
Любой более-менее образованный человек знал, что Некрасов — певец страданий русского народа. О том, что страдать его научила она, а он мучил ее всю совместную жизнь, студенты, учителя, телеграфисты и земские статистики, разумеется, не догадывались.
...Беседа в доме Панаевой шла неспешно, Авдотья Яковлевна угощала гостя домашним печеньем — она была отменной кулинаркой. Ковалевский осторожно расспрашивал хозяйку о домашних делах: по литературному Петербургу ходили слухи, что Панаева страшно бедствует, порой у нее не хватает денег даже на еду.
Авдотья Яковлевна отшучивалась: дескать, дочку в любом случае поднимет, а больше ей ничего и не надо.
После родов Панаева успокоилась, подобрела и потихоньку начала забывать о бесконечных ссорах с Некрасовым, его бешенстве, своих слезах и постоянных взаимных упреках. О страдании, ставшем для обоих наркотиком... О его многодневных приступах хандры, когда он лежал отвернувшись к стене, ни с кем не разговаривая и отказываясь от еды.
Она вспомнила о том, как он успокаивал ее после ссор, возил по модным магазинам, когда ей хотелось новое платье. Что это была за жизнь! Но когда умер их первенец, она возненавидела и его, и себя. Однако расстаться они не могли до тех пор, пока Панаевой самой не удалось разорвать отношения: она вышла замуж за добродушного и бесцветного Головачева.
Но даже после этого Некрасов посвящал ей стихи.
И какие стихи!..
Лицо Панаевой посветлело, она будто помолодела лет на десять и вновь стала похожа на свои портреты. Ковалевский спросил, не нужна ли ей контрамарка на спектакль французской труппы Михайловского театра. Она вздохнула и ответила невпопад:
— Я любила Николая Алексеевича больше жизни и зла на него не держу.
...В 1877 году апрель в Петербурге выдался холодным, и расхаживающий около дома номер 36 по Литейному проспекту филер Степанов сильно продрог. Между тем лакей Василий отправился с поручением: Зинаида Николаевна велела ехать к иерею адмиралтейского собора Святого Спиридона отцу Михаилу Кутневичу. Петербургский митрополит сомневался, выстоит ли Некрасов венчание в храме, и подсказал выход: у военного ведомства есть походные церкви-палатки, одну из них можно разбить в гостиной.
Молодых обвенчают, не выходя из дома — желание Николая Алексеевича исполнится, а его здоровье не пострадает.
...Вечерело. На набережной Фонтанки в Третьем отделении работа подходила к концу, но в кабинете генерала Мезенцова по-прежнему горел свет. У него имелись веские причины полагать, что состояние Некрасова может оказаться не в тех руках. Николай Владимирович Мезенцов не сомневался: левое крыло «Земли и воли» вполне готово перейти к террору. Агентура уверяла, что поэта уговаривают передать деньги и ценные бумаги бунтовщикам. А это значит, что сотни тысяч рублей пойдут на покупку оружия, подкуп и съем конспиративных квартир. В конце концов они окажутся у тех, кто готов взорвать Зимний дворец.
И ведь Некрасов может на это пойти, с него станется... Однако к самому Некрасову полковник зла не питал, скорее сочувствовал: легко ли одновременно быть и большим барином, и ниспровергателем основ?
Если бы народолюбивая, вредная правительству риторика была, как говорят в Америке, «бизнесом» господина Некрасова, Мезенцов понимал бы яснее: направление «Современника» и впрямь приносило его владельцу немалые деньги. Но нет же — судя по всему, он и впрямь жил тем, о чем писал. И при этом оставался сплошным противоречием!
Возмущался, что народ спивается, — и держал в своей Карабихе винокуренный завод, выпускавший без малого сто тысяч ведер водки в год. Звал к борьбе — но когда после покушения на государя власти решили наконец навести порядок, написал оду в честь назначенного председателем Верховной следственной комиссии графа Муравьева...
Некрасов радел за мужицкую копейку, но при этом мог спокойно проиграть за вечер сорок тысяч рублей, а самый большой его карточный выигрыш равнялся шестистам тысячам — на эти деньги можно купить пару петербургских дворцов и несколько доходных домов в придачу.
Некрасов был гениальным игроком: железные нервы, холодный расчет, умение вовремя остановиться…
Стоит ли удивляться, что сотрудники «Современника» в один прекрасный день решили обревизовать журнал. Они проверили бухгалтерские книги и выяснили, что денег из кассы Некрасов не берет, но скандал тем не менее вышел громкий.
Мезенцов знал о многом, что делало Некрасова похожим на обычных, грешных, запутавшихся в земных делах людей.
Ему было известно и имя особы, с которой Некрасов изменял Панаевой, и то, какие деньги получала от него сменившая Панаеву на Литейном французская актриса Селина Лефрен. Знал, сколько тысяч вытянула из него ярославская вдовушка, которой увлекся было Некрасов, — в красной папке запротоколирована вся жизнь главного редактора «Современника». С одной стороны, шеф жандармского управления считал, что от больного литератора не стоит ждать сюрпризов — он начнет колебаться, но в конечном счете оставит деньги близким — своей молодой подруге наконец… Но, с другой стороны, в Некрасове уживаются два совершенно разных человека, и нельзя поручиться за то, который из них в конце концов победит...
Мезенцов приказал удвоить наблюдение, велел разместить в дворницкой стоящего напротив дома 36 полицейских с приказом арестовывать всех, кто похож на описания известных «землевольцев»…
И отправился домой: настенные часы пробили восемь раз, за окном совсем стемнело...
...4 апреля 1877 года Зинаида Николаевна Викторова стала Некрасовой. В гостиной раскинули походную церковь-палатку, вокруг нее обвели босого, облаченного в длинную рубаху Некрасова. Иерей прочел молитву, после того как обряд совершился, Некрасова уложили в постель, палатку свернули, а священник, получив плату, откланялся. Жена подошла к постели поэта, встала на колени, взяла его руку в свои. До встречи с Николаем Алексеевичем в ее жизни было мало хорошего, и она была так ему благодарна, что обошлась бы и без свадьбы.
Но он настоял, и теперь Фекла Викторова стала Зинаидой Некрасовой!
В тот вечер Некрасов говорил жене, что жить надо ради любви, но ему не всегда это удавалось. Что надо жертвовать собой, а у него не часто выходило и это. Сетовал, что зачастую его обвиняли напрасно, но он никогда не считал нужным оправдываться. Зачем зря тратить слова, если время и так все расставит по местам? Многое было сделано дурно, но теперь он все исправит…
Лакей Василий видел, как барин гладит жену по голове и шевелит губами, но не мог разобрать ни слова: голос Некрасова был тих, речь все время прерывалась, и Зинаиде приходилось прижиматься ухом к его губам.
Назавтра Некрасову стало лучше, и Василий едва не поверил в то, что чудеса на свете все-таки случаются...
Скончался поэт в декабре, к его вдове отходили часть авторских прав, кусок имения и кое-какие средства, но сохранить ничего не удалось. Авторские права и поместье отобрали некрасовские родственники, а деньги она отдала церкви. Завещанную ей обстановку петербургской квартиры братья Некрасова сразу после похорон распродали с аукциона.
Зинаида Николаевна жила тихо и незаметно, до конца жизни носила траур, много работала, стараясь быть достойной имени мужа. Во время революции 1905 года она вышла навстречу разъяренной толпе, сказала: «Я вдова Некрасова!» — и остановила погром.
Большая часть некрасовского состояния бесследно пропала, и шеф жандармов ломал голову: удалось ли заполучить эти деньги «землевольцам». Но это уже не имело значения. Вскоре «Народная воля» от партии откололась, началась охота на царя, и жандармскому управлению прибавилось работы...
Однако генералу Мезенцову не довелось принять в ней участия: меньше чем через год после смерти Некрасова, 4 августа 1878 года, во время утренней прогулки его зарезали двое террористов.
Подпишись на наш канал в Telegram