Елизавета Петровна вызвала к себе Франческо Бартоломео Растрелли, отличившегося при строительстве Летнего дворца ее величества. Любезно поинтересовавшись ходом его дел, государыня дала архитектору новое, поистине грандиозное задание. Дочь Петра задумала возвести монастырь, куда она сможет на старости лет удалиться, дабы вымолить прощение за грехи, которых немало даже у помазанников божьих...
Место для строительства было выбрано самой Елизаветой: именно здесь, на левом берегу Невы, в отдалении от шумной столицы, возвышался единственный дворец, доставшийся императрице по наследству от отца Петра I, — Смольный...
Назван он был так из-за того, что прежде здесь располагался Смоляной двор, снабжавший дегтем Адмиралтейство.
Однако к моменту, когда началось возведение Воскресенского собора девичьего Смольного монастыря, Елизавета уже потеряла интерес к грандиозному замыслу, все ее помыслы теперь были обращены к строительству Зимнего дворца. Смольный монастырь, в который все же поселили нескольких монахинь, одиноко возвышался во всем своем недостроенном величии у излучины Невы. Окруженный невысокими деревянными домишками, он выглядел нелепо и жалко.
Спустя 12 лет, к удивлению местных жителей, вокруг монастыря вновь возвели строительные леса. Из уст в уста передавалась самая свежая сплетня: государыня-де затеяла реформу по выведению «новой породы людей»: в монастырь якобы она заселит девушек, чтобы дать им лучшее из возможного воспитание и образование...
...Яркое мартовское солнце, казалось, проникает даже в самые потаенные уголки монастыря. Ремонтные работы закончились пару недель назад, поэтому в коридорах еще пахнет краской. По восточному корпусу неспешно прогуливаются пожилой господин и дама.
Лицо женщины в глухом черном платье носило следы былой красоты. София де Лафон считала, что ее положению в обществе — разоренной покойным мужем вдовы и подвергшейся гонениям в родной Франции протестантки — соответствует именно черный цвет.
Спутник мадам де Лафон, на руку которого она опиралась, заметно старше.
Энергии Ивана Ивановича Бецкого, с коей он подстраивался под неспешный шаг Софии, жарко жестикулируя левой рукой, мог бы позавидовать и 20-летний. Впрочем, как и его костюму: зеленый камзол и щегольские золотые бархатные бриджи более подходят юному франту. Совсем недавно личному секретарю императрицы Ивану Ивановичу Бецкому исполнилось 60 лет, которых он решительно не чувствует. За последний месяц портной Ивана Ивановича изрядно обогатился, изобретая все более вычурные фасоны костюмов для своего молодящегося клиента.
Да, прежде Бецкой был хорош собой.
Возможно, слегка полноват — но полнота не портила его, придавая богатырской фигуре дополнительную значимость. Иван Иванович никогда не был женат, но не потому, что страдал от отсутствия любовных связей, как раз наоборот. На обзаведение семьей у него решительно не хватало времени. Иван Иванович постоянно был при деле, и при каком! Инициатор строительства Московского воспитательного дома, президент Академии художеств, главный директор Канцелярии от строений… Но сейчас перед ним самая, пожалуй, сложная за всю карьеру задача — воспитать «новую породу людей». Нынешней государыне Екатерине нужны новые граждане: просвещенные, чистые душой и телом. Дворяне, естественно. Необходимо отобрать пару сотен дворянских детей и воспитать в лучших традициях прогрессивной французской педагогики.
Иностранные педагогические взгляды импонировали Бецкому, в частности, потому что сам он наполовину швед. Его отец, генерал-фельдмаршал Иван Юрьевич Трубецкой, находясь в плену в Стокгольме, угодил и в другой плен, сердечный, воспылав страстью к баронессе Вреде. Вернувшись на родину к супруге, Трубецкой, надо отдать ему должное, не забывал о единственном сыне, несмотря на то что ребенок был незаконнорожденным. Он официально признал мальчика, а чтобы ни у кого не возникало сомнений в отцовстве, наградил его укороченной версией своей фамилии — Бецкой. Иван Юрьевич оплачивал обучение сына в лучших университетах Европы, дав ему хорошее образование. Благодаря блестящей подготовке Иван Иванович Бецкой был незаменим и при дворе Петра III, и Екатерины II.
Но, несмотря на отцовскую любовь, Бецкой никогда не забывал о том, что он бастард.
А если и забывал, то ему непременно напоминали об этом злопыхатели, которых в успешной придворной карьере Бецкого было предостаточно. Иван Иванович потому и не любил Петербург с его интригами и слякотью. Куда ближе ему была Европа с просвещенными нравами и мягким климатом. В лице Софии де Лафон, истинной француженки, Бецкой нашел верного друга, способного скрасить досуг приятной беседой.
Но сегодня Иван Иванович пригласил мадам де Лафон не для обычной дружеской прогулки, заранее предупредив, что они поедут смотреть здание Смольного монастыря, где он с разрешения императрицы решил устроить Смольный институт благородных девиц. Монастырь находился за пределами Петербурга, то есть отвечал требованию «изолированности от светского общества», необходимому для воспитания «новой породы людей».
Но и не слишком далеко — императрица могла заезжать в институт в любое время и практически в любую погоду. Кроме того, в здании монастыря можно с удобством разместить 200 девочек, их учителей и воспитателей.
— Вы уже набрали девиц? — мадам де Лафон трудно давался русский язык, и говорила она с сильным акцентом.
— С этим возникли небольшие трудности... — Бецкой поморщился. Он терпеть не мог, когда ему чинили препятствия в благих начинаниях. — Понимаете, Софи, народ русский по большому счету недалек. Даже самые родовитые семьи не понимают, как важно дать своим дочерям образование. Им бы только замуж их выдать поудачнее!
Мадам де Лафон внимательно слушала своего друга, боясь признаться себе, что питает к Ивану Ивановичу более глубокие чувства. В прошлом у нее была печальная история: вышла замуж по любви, но слишком рано — ей было всего 15, — чтобы понять, что супруг ее человек ветреный и жестокий. Вскорости он умер, оставив Софи без средств к существованию с двумя дочерьми, устройство которых стоило ей огромных трудов. Казалось, жизнь мадам де Лафон, полная лишений и обманутых надежд, уже не осветится счастьем новой любви. Но с недавних пор в дальнем уголке ее сердца зародилась смутная надежда... Бецкой проявлял к ней очевидный интерес: как знать, может, он решит покончить с жизнью закоренелого холостяка и выберет в спутницы ее? Ведь София еще хороша собой, да и на 13 лет моложе Ивана Ивановича.
Бецкой тем временем продолжал:
— Мы хотели набрать 200 девочек, но судя по тому, что дворянские семьи — а вы помните, дорогая Софи, что девочки должны быть только дворянками, — не спешат отдавать нам своих чад, количество институток значительно сократится. Мы принимаем только здоровых девочек, увечных не берем ни при каких уговорах. И самое главное условие: за 12 лет, которые девочки проведут в Смольном институте, они не должны видеть своих родителей.
При последних словах мадам де Лафон в изумлении замерла, отчего Бецкой, на чью руку она по-прежнему опиралась, совершил не вполне изящное «па».
— Mon ami! Как, совсем не видеть родителей? — Мысль о том, что детей оторвут от родных, внушала Софии, самой подвергшейся подобному испытанию, ужас.
Бецкой беспомощно развел руками:
— У нас просто нет выхода, мой друг!
Как воспитать «новую породу людей», если не оградить отроковиц от маменек с их бесконечными тупыми наставлениями! И от папенек, у которых на уме лишь урожай да крестьяне! Я говорил вам: многие не хотят отдавать своих дочерей в воспитательное общество. Но есть и такие, дорогая Софи, которые готовы послать их немедленно и никогда больше не видеть. Взять хотя бы девочку Алымову, которую зачислили на днях. Она девятнадцатый ребенок в семье, отец скончался вскоре после ее рождения, и матери нечем кормить весь этот выводок. Женщина даже хотела привезти девочку раньше намеченного срока, но нам покуда негде ее поселить.
Бецкой снова предложил спутнице руку.
— Собственно, Софи, я позвал вас сюда сегодня с тайной целью в сердце.
При этих словах сердце мадам де Лафон забилось быстрее.
— Как я уже сказал, девочки будут лишены родительского тепла.
Им необходим настоящий друг, который заменит им мать и отца, ведь только ему они смогут доверить свои самые сокровенные мечты и лишь от него смогут получить мудрый совет…
Чтобы усилить важность момента, Бецкой остановился и торжественно произнес перед растерянной Софи:
— Госпожа София де Лафон, я имею честь сообщить вам, что волею нашей самодержавной государыни вы назначаетесь правительницей Воспитательного общества благородных девиц.
София потеряла дар речи.
Последнее время она только и слышала об организации в стенах Смольного монастыря Воспитательного общества благородных девиц, но даже и мысли не допускала, что будет иметь к нему отношение. Оказалось, у императрицы и ее сердечного друга совсем иные планы.
Довольный произведенным впечатлением, Бецкой вновь выпрямился и даже слегка покачнулся на каблуках — эта привычка осталась у него с мальчишества. А мадам де Лафон, не сводившая обеспокоенных глаз с Ивана Ивановича, вдруг почувствовала необъяснимую радость.
Да, предложение неожиданное. Да, это огромная честь, но самое важное то, что она впервые за много лет кому-то действительно нужна. У нее появится дело, которое не оставит времени для грустных мыслей о далекой родине и несложившемся женском счастье.
Софи присела в низком реверансе и слегка дрожащим от волнения голосом произнесла:
— Месье Бецкой, я с благодарностью принимаю милость, которую её императорское величество и вы мне оказали. И приложу все усилия, чтобы не разочаровать вас и быть самой лучшей матерью для девочек.
Растроганный Бецкой протянул мадам де Лафон обе руки:
— Знаете, я и сам не большой любитель русского языка, но в нем есть выражение как раз на этот случай: полноте, милая Софи!
Чего доброго, мы с вами остаток дня проведем в этом пустынном коридоре, обливаясь слезами! А ведь у вас как у новой начальницы Воспитательного общества благородных девиц дел теперь не перечесть.
Мадам де Лафон улыбнулась и, достав из рукава носовой платок, приложила его к глазам.
— Ну что ж, Иван Иванович, попрошу вас рассказать мне подробности. Ведь начало занятий всего через несколько месяцев, а еще предстоит согласовать учебный план, найти учителей…
— Браво, Софи, вы сразу приступили к самой сути! Позвольте показать вам другие помещения, и, кроме того, мне весьма любопытно ваше мнение по поводу музыкального кабинета. Как вы считаете, у кого заказать арфу?
Знаете, эта девочка, Алымова... У нее невероятный талант к музыке…
… — Мадемуазель Алымова, к вам пришли! Мадемуазель Алымова, да что же это!
Классная дама силилась перекричать шум, царящий в дортуаре выпускного класса. Несколько девушек читали лежа на кровати, несмотря на то что институтские правила строго это запрещали, дабы воспитанницы не испортили себе зрение. Но эти хотя бы вели себя тихо. Большинство же предпочитало проводить время более активно.
Девушки, одетые в одинаковые белые платья с накинутыми на плечи пелеринками, разбились на небольшие группки. Одной руководила смышленая хорошенькая институтка Нелидова.
Будущая фаворитка императора Павла помогала подругам готовиться к экзамену по географии и уже третий раз повторяла: «В Российской империи леса преимущественно смешанные, а оттого труднопроходимые». В другой стайке заправляла не такая симпатичная, но уважаемая всеми без исключения институтками Анечка Рубановская, которой меньше чем через год предстояло выйти замуж за опального впоследствии писателя Радищева. Она была первой по истории и сейчас пыталась натаскать отстающих, спрашивая даты.
В третьей группке все разговоры были лишь о предстоящем через два месяца выпуске. Сбившиеся именно в эту группку и производили больше всего шума, из-за которого классная дама — сухая как жердь француженка — никак не могла дозваться Глафиру Алымову. Наконец, не выдержав, классная дама нацепила на острый нос очки и «вышла на охоту».
Подойдя к группе Рубановской и жестом приказав бубнящей что-то про стрелецкое восстание Анечке замолчать, обратилась к склонившейся над тетрадкой девушке.
— Мадемуазель Алымова, сколько можно вас звать?
Глафира, застигнутая врасплох, вскинула голову, отчего копна кудряшек, уложенных не по институтскому регламенту, рассыпалась по плечам. Сейчас лицо Алымовой, одной из самых красивых воспитанниц старшего класса, было особенно прелестно. Карие глаза обрамлялись густыми ресницами, а белая кожа казалась такой матовой, будто ее покрывал тончайший слой пудры. Округлые подростковые щечки смотрелись трогательно, а яркие пухлые губки выдавали дремлющую в девушке чувственность.
Но классную даму ничуть не тронул вид этой «испуганной красоты».
— Вы хоть знаете, кто к вам приехал? — сурово спросила она.
Алымова вскочила, стараясь удержать руками разваливающуюся прическу.
— Великая княгиня?
— Бог мой, да что у вас с волосами? Опять мадемуазель Нелидова изволили над вашей головой эксперименты ставить?
Увидев, что Глафира метнулась к своему столику за лентой, классная дама нетерпеливо замахала на нее руками:
— Нет времени причесываться! И так уже великая княгиня заждались!
Быстрее, быстрее!
Подгоняемая окриками классной наставницы и завистливыми взглядами подруг, Алымова выскочила из дортуара и кинулась к музыкальной комнате, где проходили обычно ее свидания с царственной подругой.
Наталья Алексеевна заприметила институтку Алымову еще во время своего первого визита в Смольный институт, который состоялся вскоре после ее бракосочетания с великим князем Павлом Петровичем. Наталья Алексеевна была всего на четыре года старше Глафиры, и даже внешне девушки были похожи: обе пышнотелые, статные, белокожие. Но главное, что соединило их дружескими узами, — любовь к музыкальным упражнениям на арфе и схожесть характеров. Обе были прирожденными кокетками, поэтому их переписка пестрила намеками и пикантными шутками, смысл которых был понятнее более старшей и опытной великой княгине, чем целомудренной смолянке.
За последний год дружба их заметно окрепла.
Наталья Алексеевна приезжала в Смольный по два, а то и по три раза на неделе, а если погода препятствовала, посылала Глафире записки, кляня свою «несчастную судьбу», которая так надолго разлучила ее с «милой, милой Алымушкой». Институтское начальство не в силах было прекратить эти визиты — даже дипломатичная начальница Смольного мадам де Лафон не знала, как объяснить государыне, что подобные визиты вредят размеренному образу жизни воспитанниц.
На бегу пытаясь завязать разметавшиеся по плечам волосы лентой, Глафира остановилась перед музыкальной комнатой, чтобы перевести дыхание, и толкнула тяжелую дверь, за которой ее поджидала великая княгиня.
Далее следовал обычный для подруг ритуал: Алымова приседала в низком реверансе, а Наталья Алексеевна, смеясь, уговаривала ее пренебречь этикетом и вместо него расцеловаться в обе щеки. Покончив с приветствием, девушки либо усаживались в кресла у окна, либо устраивались поближе к музыкальным инструментам: 20-летняя Наталья прекрасно играла на арфе и любила слушать игру Глафиры. Но сегодня великая княгиня явно не была настроена музицировать.
— Мне нужно переговорить с вами, милая Алымушка, самым серьезным образом.
Наталья подвела подругу к креслу и опустилась в соседнее.
Она носила под сердцем дитя, и Глафира видела, что живот княгини, даже стянутый корсетом, становится больше с каждым ее визитом.
Будто прочитав мысли подруги, Наталья громко вздохнула и, коснувшись снятой перчаткой выпирающего живота, с показным возмущением воскликнула:
— Как быстро растет этот ребенок! Понимает, что его maman не в состоянии долго жить без танцев, и желает побыстрее избавить ее от своего присутствия!
Глафира улыбнулась, прекрасно зная, как ждала беременности Наталья. Ведь прошло уже несколько лет с ее свадьбы с великим князем, и царственная свекровь Екатерина II была недовольна тем, что никак не станет бабушкой. Все это рассказала Глафире сама Наталья.
«Алымушка» тоже ответила откровенностью на откровенность.
Еще в начале их дружбы она поведала Наталье свою невеселую историю. Глаша была девятнадцатым ребенком в семье, родившимся накануне кончины отца. Мать приказала удалить детскую колыбель с глаз долой и целый год вообще не желала видеть дочь, одним своим присутствием напоминающую о смерти любимого мужа и кормильца семьи. Крестили девочку тайно, затем ее отдали на воспитание сердобольной монахине. Институт стал для Глафиры настоящим спасением — ее привезли сюда шести лет от роду, и именно эти стены она считала своим настоящим домом. Самая младшая из всех институток — Глафире недавно исполнилось 17, — она тем не менее была первой по успеваемости и прилежанию. «Первая смолянка» — так однажды назвала девушку императрица, и прозвище это закрепилось за Глафирой.
— Знаю, обычно вы ждете от меня отчета о театральных представлениях, на которых я побывала, но, поверьте, Глафира, то, что расскажу вам сегодня, куда интереснее...
Алымова даже заерзала на месте, так не терпелось ей услышать таинственные новости.
— За вас сватались, милая Алымушка.
Глафира чуть не подпрыгнула на кресле и, позабыв о светских приличиях, затараторила:
— Кто же, кто же?
— Это сватовство как нельзя лучше подтверждает наши с вами опасения по поводу известного господина и его не
вполне отцовских чувств к вам.
Глафира вдруг побледнела, и ее без того светлая кожа приобрела мраморный оттенок.
Прижав руку к груди — этот жест она увидела в театре, куда институток регулярно вывозили,— девушка откинулась на спинку кресла.
— Да-да, милая моя, наш славный старикашка Иван Иванович Бецкой. Конечно, сватовство проходило за закрытыми дверями, видимо потому, что он предвидел ответ государыни.
Алымова тревожно взглянула на подругу:
— И каков ответ?..
— Помилуйте, Глафира, конечно же отрицательный! — Наталья Алексеевна округлила глаза с таким неподдельным ужасом, будто это ей, а не подруге, грозила участь выйти замуж за человека на 54 года старше.
Глафира прикрыла глаза и шумно выдохнула.
Она и боялась, и ждала этого момента. Сложны и запутанны ее отношения с Иван Ивановичем Бецким! Он выделял ее среди прочих воспитанниц еще в младших классах, заботился, чтобы конфет по праздникам ей доставалось больше, неизменно интересовался успеваемостью. Ей, никогда не знавшей отца и не испытавшей материнской любви, подобная забота была особенно дорога. Она доверилась славному пожилому человеку, который был к ней неизменно добр и внимателен. Через год после поступления в Смольный она уже бежала навстречу Бецкому, едва завидев его в конце сада или залы.
Когда Глафире исполнилось десять, Бецкой нарушил институтское правило и пригласил в заведение мать девочки.
В соборе Смольного монастыря Бецкой в присутствии Глафиры, ее матери и мадам де Лафон затеплил лампаду перед образом Спасителя и поклялся, что отныне Глафира — его любимое дитя и он берет все заботы о ее попечении на себя. Глаша разрыдалась и благодарила своего покровителя, целуя ему руку и обещая быть верной дочерью. Однако с годами чувства Ивана Ивановича к девушке изменились...
Как-то в шутку он спросил Глафиру в присутствии других институток, кем она желает видеть его: мужем или отцом? Отцом, конечно, ответила Алымова. Тогда она не придала значения вопросу. Но благодаря дружбе с Натальей Алексеевной у нее буквально открылись глаза. Великая княгиня первой задала Глафире вопрос о природе чувств к ней Бецкого.
Растерянная Глафира честно перечислила ей все знаки внимания, оказываемые Иваном Ивановичем, и Наталья еще больше укрепилась в своих подозрениях. Ну надо же! Бецкому 70, а он заглядывается на 17-летнюю девушку! К тому же удочеренную им перед богом!
Подробно обсудив нелепое сватовство Бецкого, а затем и последние придворные сплетни, Наталья Алексеевна засобиралась уходить:
— Императрица и раньше не одобряла мои долгие отлучки, а теперь и вовсе их не признает. Помогите мне подняться, Алымушка.
Натягивая перчатки на миниатюрные ручки, великая княгиня давала младшей подруге последние наставления: — Ведите себя как ни в чем не бывало.
В конце концов, если бы не я, вы ничего не узнали бы. По правде говоря, даже я не должна была ничего узнать, но Павел Петрович не имеет привычки хранить от меня секреты. И еще: не ждите меня в четверг. Уж и не знаю, удастся ли выбраться в ближайшее время.
Расцеловав подругу, Наталья Алексеевна медленно подошла к двери и вдруг с необычайной для своего нынешнего положения резвостью обернулась:
— И последнее! Чуть не забыла!
Глафира вновь обратилась в слух. А княгиня, жеманным движением поправляя шарф, продолжила:
— О вас все спрашивает Алексей Андреевич Ржевский… Услышав знакомое имя, Глафира была не в силах скрыть радостной улыбки.
— Я надеялась обрадовать вас этой новостью, и, судя по вашей кокетливой улыбке, надежды мои сбылись.
…На целых две недели затянулись осенние дожди, на смену им пришел туман — такой густой, что, стоя на одной стороне улицы, невозможно было увидеть прохожих на другой.
Ранним утром по мостовой Верхней набережной, которую, по слухам, собирались переименовать в Дворцовую, с грохотом промчалась карета. На ней не было гербов, кучер и лакей были одеты в дорожные костюмы, а не ливреи, по цветам которых можно определить, кому принадлежит карета. Одно совершенно очевидно — пассажир очень спешил.
В действительности же пассажиров было двое.
— Как вы могли так поступить со мной!
Вы, кого я считала своим отцом и защитником?
Глафира Алымова в нарядном платье из бледно-розового муслина куталась в теплую шаль, накинутую на красивые полные плечи. Напротив нее понурив голову сидел Бецкой. Он также был одет с особой тщательностью, грудь его украшала голубая орденская лента Андрея Первозванного, которую старик надевал лишь по особым случаям.
Не дождавшись от Ивана Ивановича ответа, который, впрочем, ничуть ее не успокоил бы, фрейлина Алымова взяла в руки листок со сломанной сургучной печатью, лежавший до этого у нее на коленях. Послание было подписано «София де Лафон», но каждая строчка свидетельствовала о том, что диктовал его Иван Иванович Бецкой.
Глафира получила письмо накануне вечером.
Она хотела выспаться, чтобы выглядеть отдохнувшей в день своей свадьбы, но обвинительный тон письма, так не свойственный ее бывшей директрисе, мадам де Лафон, не дал Глафире сомкнуть глаз. Даже надевая красивое платье, подаренное императрицей по случаю венчания, Глафира не могла выкинуть из головы отдельные строки. «Вы совершаете непоправимую ошибку, выходя замуж за Ржевского», «У вас, кроме меня, есть один друг, Иван Иванович Бецкой, и только ему вы можете доверить свое счастье», «Не разрушайте его жизнь, подумайте, во что превратится она, если не будет озарена вашим присутствием». Сколько раз Глафира слышала это из уст Бецкого! Один бог знает, чего ей пришлось натерпеться от своего «благодетеля» за последний год, прошедший после выпуска из Смольного.
Не получив от императрицы согласия на брак с воспитанницей более чем на полвека его моложе, Бецкой, буквально обезумев от любви, решил действовать хитростью.
Воспользовавшись тем, что Алымовой не интересуются родственники, он взял на себя все заботы, связанные с торжествами по случаю окончания ею Смольного института.
Заказывал платья из самых дорогих материй, даже купил не подобающие для столь молодой девушки дорогие украшения. Каждый день в Смольный привозили букеты цветов и конфеты для мадемуазель Алымовой. Мадам де Лафон пыталась намекнуть старому другу, что такие знаки внимания неуместны и что бедная сирота не должна привыкать к подобной роскоши.
Но Иван Иванович будто помешался и слышать ничего не желал о приличиях. Более того — после выпуска он пригласил Глафиру пожить в своем доме.
Момент был выбран как нельзя более удачно. За неделю до выпуска смолянок в родовой горячке скончалась дорогая подруга Алымовой, Наталья Алексеевна. Глафира потеряла не просто близкого человека, но и защитницу: великая княгиня обещала сделать Алымову своей фрейлиной, тем самым оградив ее от притязаний Бецкого. Узнав о кончине Натальи, Глафира потеряла интерес и к праздничным торжествам, и к своей дальнейшей судьбе. Поэтому уговорить погостить ее у давнего благодетеля оказалось несложно. Не задумываясь, как этот шаг отразится на ее репутации, Глафира прямо из института переехала к Ивану Ивановичу. Целыми днями она потерянно бродила по комнатам обширного особняка Бецкого, не желая никуда выезжать, в то время как Бецкой, достаточно разумный для того, чтобы не донимать девушку своими приставаниями, преподносил ей все новые подарки.
Спустя месяц после выпуска смолянок императрица вспомнила об «Алымушке» и, узнав, что та живет с холостым мужчиной в его доме, не на шутку разгневалась.
Но не на сиротку, расстроенную смертью подруги и так мало еще понимающую в светских приличиях, а на великовозрастного ловеласа, решившего запятнать репутацию Глафиры. Алымову тут же вызвали в Царское Село, ко двору, и без промедлений назначили фрейлиной императрицы. Но даже после столь откровенного неодобрения его действий Бецкой не оставил своих притязаний. Он заметил особое расположение Глафиры к известному поэту Алексею Ржевскому.
Тот был на 20 лет старше Алымовой, но на 30 младше Бецкого и потому, питая уважение к его сединам, не смел вызвать на дуэль старца, докучающего своей будущей жене.
Но наступил день, когда Алексей Ржевский будет отомщен в полной мере — сегодня в Смольном, в соборе Христова Воскресения, Глафира Алымова станет Глафирой Ржевской, несмотря на козни Бецкого. Только вот невеста ехала к церкви отнюдь не в праздничном расположении духа:
— К чему унижаете себя, меня и Алексея? Из-за слухов, которыми вы опутали наши с вами отношения, я даже не могу пригласить на собственное венчание друзей. Эта секретность претит мне… Глафира приподняла шторку, но из-за тумана удалось разглядеть лишь островок мощеной дороги, из чего она заключила, что карета еще не выехала из Петербурга.
Бецкой, не смея поднять глаз на возлюбленную, тихо произнес:
— Поверьте, я не хотел причинить вам вред. Но разве я виноват, что полюбил вас? Разве виноват, что гожусь вам в отцы? Поверьте, я отдал бы все богатства и все ордена свои, чтобы наш союз стал возможен.
Глафира сочувственно посмотрела на Бецкого: все-таки она любила этого человека, который не бросил ее, даже когда собственная мать от нее отвернулась. Наклонившись к Бецкому, девушка дотронулась до его плеча. Иван Иванович поднял на Глафиру печальные глаза. Остаток пути до церкви они провели в молчании...
…Завершив обход дортуаров и пожелав институткам доброй ночи, мадам де Лафон удалилась в свои комнаты. Горничная приготовила чай, и София Ивановна предвкушала, как будет согреваться им за вечерним чтением. Она уже сидела перед зеркалом, ожидая, когда горничная займется ее прической, когда вдруг услышала странный для столь позднего часа шум за окном. К парадному входу подъехала карета. Софии Ивановне удалось рассмотреть в темноте женский силуэт, поспешно скрывшийся за распахнутыми швейцаром дверями.
— Сходи, узнай, кто приехал.
Горничная вышла из комнаты, но сделав всего несколько шагов по темному коридору, чуть не столкнулась нос к носу с высокой статной дамой.
— Мадам де Лафон у себя? — спросила незнакомка по-французски.
— Да, но…
Недослушав горничную, Глафира Ржевская решительно подошла к двери начальницы Смольного института и постучала.
Мадам де Лафон не видела Глафиру со дня венчания.
Ее поразило, как сильно изменилась бывшая воспитанница за пару месяцев супружества. Из пухленькой смешливой кокетки она превратилась в утонченную даму.
Неожиданно Глафира упала на колени и, схватив руку мадам де Лафон, прижалась к ней горящим лбом.
— Дитя мое, что с вами?
— Мадам, благословите меня, я не знаю, когда еще нам доведется свидеться.
— Но почему, деточка, вы уезжаете?
— мадам де Лафон, привыкшая к подобным проявлениям чувств со стороны юных воспитанниц, испытывала сильную неловкость от того, что перед ней на коленях стоит взрослая дама. Она поспешила помочь Ржевской подняться и усадила ее у стола. Глафире понадобилось несколько минут, чтобы собраться с мыслями.
— Мы с мужем покидаем Петербург. Разрешение императрицы я получила. Те месяцы, что прошли со дня нашего венчания с Алексеем, превратились в сущий кошмар. Думаю, вы догадываетесь, кто повинен в этом...
Мадам де Лафон отвела взгляд. Она всей душой предана Ивану Ивановичу, но то, как он отравлял жизнь своей подопечной после свадьбы, конечно, непростительно.
— Вы же были на венчании, вы помните...
Когда мы ехали в церковь, он говорил так искренне, я жалела его. Но стоило выйти из кареты, как он прямо на глазах моего жениха, да еще будучи посаженым отцом, начал отговаривать меня от замужества!
Глафира вздохнула и прикрыла усталые глаза. Мадам де Лафон посчитала нужным заметить:
— Понимаете ли вы, что ваше исчезновение убьет господина Бецкого?
— Лучше одна смерть, чем три. Если мы с Алексеем хоть на день еще останемся в его доме, не выживет ни один из нас.
Бывшая наставница Глафиры решилась задать вопрос, который давно ее мучил: — Почему вы с супругом вообще согласились жить в доме господина Бецкого?
— Это было условие, при котором он согласился благословить наш брак.
Ведь он мой опекун! Поверьте, я тысячу раз пожалела, что пошла на это условие. На следующее утро после венчания Иван Иванович ворвался в наши комнаты и криком потребовал у Алексея «возмещение» за все наряды и драгоценности, которыми сам меня одаривал. Он считал вправе входить к нам в любое время, постоянно твердил о хрупкости брачных уз и неверности ветреных особ… Он делает все, чтобы разлучить нас. Хотя зачем я вам это рассказываю, вы и сами пали жертвой его настойчивости! То письмо, которое под давлением Ивана Ивановича вы мне написали…
София почувствовала, как щеки ее заливает румянец, от которого она, женщина строгой морали, за многие годы успела отвыкнуть.
— Да, Глафира, я обманула ваше доверие.
Но в глубине души я знала: никакие слова не заставят вас отказаться от своей любви. И мне не хотелось еще глубже ранить старинного друга, — мадам де Лафон посмотрела прямо в глаза бывшей воспитаннице и убежденно добавила: — Вы поступаете правильно. Подойдите ко мне.
София Ивановна поднялась, перекрестила Глафиру и поцеловала в лоб.
Удостоверившись, что карета отъехала и за окном вновь воцарилась ночная тишина, мадам де Лафон отпустила горничную и села к секретеру. Промокнув перо, она написала, стараясь вложить в каждую строчку всю силу своей неразделенной за многие годы любви: «Дорогой друг, мужайтесь.
Когда вы получите мое письмо, она будет уже далеко…»
...Новое здание Смольного института достроили уже после смерти мадам Софии де Лафон, которая успешно управляла заведением более 30 лет. Институт полностью переехал, а в Смольном монастыре был организован Вдовий дом, где могли найти пристанище разоренные вдовы офицеров или бывшие институтки, которым некуда податься на старости лет. Но в новых стенах продолжали жить старые легенды. Одна из них — про старика, влюбленного в «первую смолянку», — передавалась от одного поколения институток к другому. Девушки рассказывали, что, узнав о побеге предмета своей последней страсти, Бецкой от горя слег и, удалившись от дел, в одиночестве дожидался смерти.
А Глафира Ржевская тем временем нарожала мужу детей. Спустя годы, схоронив супруга, она вторично вышла замуж за человека, который был на 20 лет ее моложе, к тому же не дворянского происхождения. Общество осудило Глафиру Ивановну, ее перестали принимать в свете. Вот так, говорили смолянки друг другу, бог наказал гордую девицу за то, что когда-то она была жестока к помешавшемуся от любви старику...
Подпишись на наш канал в Telegram