Петр Петрович Шмидт шел по перрону киевского вокзала к севастопольскому поезду, изумляясь безотчетному чувству счастья, охватившего его душу. Даже озабоченные лица пассажиров и бородатые носильщики, тащившие тяжелые баулы, вызывали не раздражение, а скорее умиление...
Он тревожно прислушивался к себе, боясь, что это поразительное чувство уйдет, уступив место вечному недовольству собой 38-летнего человека, жившего и делавшего все не по правилам.
Но оно не уходило, а звенело в душе, как колокола в пасхальное утро...
Прохожие с интересом смотрели на человека, твердо ступающего по перрону, что выдавало в нем моряка, привыкшего больше не к надежности почвы, а к вечно ускользающей из-под ног палубе. Он сжал губы и подошел к своему вагону. «Если соседи окажутся болтливыми и назойливыми, это ужасно... А как было бы прекрасно остаться в купе одному!» —подумал он, заходя в вагон и заглядывая в приоткрытые двери. В первом купе расположилось почтенное семейство: отец читал газету, взгляд дамы с интересом скользнул по ладной фигуре шедшего мимо морского офицера, бонна шипела на двух отпрысков... Во втором развалились на диванах купчики, явно недавно разбогатевшие и лопающиеся от гордости за свои коммерческие достижения.
Дверь в купе, где было его место, оказалась незапертой.
Постучав, он вошел. Возле окна сидела молодая женщина. Словно почувствовав, что вошедший недоволен ее соседством, она сказала слегка извиняющимся, неожиданно низким и волнующим голосом, грациозно поднимая вуалетку с лица: «Я опоздала на семичасовой, и вот пришлось ехать на дачу севастопольским... Это всего сорок минут». В темноте южной ночи, которая всегда наступает стремительно, он видел только силуэт женщины. Но ее голос... «Как звук моей любимой виолончели», — подумалось вдруг. Совершенно естественно этот голос слился в его душе с тем удивительным чувством, которое охватило его на перроне, и он понял, что оно было предвестием любви.
Боясь, что напугает незнакомку волнением и она, чего доброго, попросту сбежит от нахала, посмей он сразу объясниться, вошедший отстегнул бронзовые львиные застежки и снял пелерину. В темноте купе забелел мундир, и в пламени свечи, которую наконец зажег проводник, блеснули эполеты. «Еще несколько минут молчания, и я больше никогда не увижу ее...» — с отчаянием понял он и, собравшись с духом, проговорил, откашлявшись: «Позвольте представиться — Шмидт, Петр Петрович». В голове быстро проносились ничего не значащие фразы светской беседы, и он уже готов был заговорить о чем угодно, лишь бы еще раз услышать ее удивительный голос, как вдруг она тоже назвалась: «Зинаида Ивановна». Пламя свечи давало совсем немного света, поэтому они не могли хорошо рассмотреть друг друга... Время бежало стремительно, а нужно было успеть спросить о многом.
Зинаида Ивановна рассказала, что была замужем, но теперь в разводе. «Какое счастье, что вы свободны! — воскликнул он. — Я тоже разведен».
Позже ни он, ни она не смогли вспомнить, о чем говорили все те сорок минут. Им показалось, что прошла вечность с момента встречи и всего одно мгновение до того, как проводник напомнил, что уже Дарница и поезд стоит лишь три минуты. С отчаянием взглянув на женщину, которую так стремительно полюбил, Петр Петрович стал лихорадочно искать лист бумаги и карандаш, одновременно прося ее дать адрес для писем. Она сняла перчатку и быстро написала: «Лесная, 25. Зинаида Ивановна Ризберг». Неожиданно Шмидт вспомнил сцену бала из «Войны и мира» и загадал, как князь Андрей на Наташу: «Если она подаст мне руку для поцелуя, то...» Она протянула руку в перчатке.
Петр Петрович коснулся ее губами, вдыхая аромат духов, и, едва слышно прошептав: «Простите мою дерзость», перевернул руку, отогнул край перчатки и поцеловал запястье. Зинаида Ивановна сошла на перрон, поезд тронулся, ее фигура стала отдаляться, а через мгновение пропала, растворившись в ночной темноте. «Господи! Что со мной? Ведь не мальчик уже»...
Шмидт расстегнул воротник кителя и перевел дыхание: сказывалось напряжение трех последних суток. Он без позволения начальства уехал из Севастополя в Киев, чтобы увидеться с приятелем — соратником по «Союзу офицеров — друзей народа». В вагоне страшно дуло, у него поднялась температура, начались сильнейшие головные боли, беспокоившие с детства. Теряя сознание, он промучился несколько часов, а когда очнулся, оказалось, что у него украли или он потерял — бог знает, куда делись!
— казенные деньги. В ужасе он побежал к коменданту узловой станции. Маленький, пухленький вокзальный жандарм с удивлением слушал бессвязный рассказ морского лейтенанта о каких-то пропавших деньгах. Вдруг Шмидт вспомнил, что не может назвать себя, поскольку уехал самовольно. Извинившись за напрасное беспокойство, он вышел на воздух, отер вспотевший лоб и вернулся в купе...
Все в эту злосчастную поездку складывалось не так. Петр Петрович разминулся с товарищем — пришлось целый день гулять по Киеву. Он любил этот город, особенно район Липок. С наслаждением вдыхая запах свежей листвы, он бродил по Печерску, а потом нанял экипаж и проехал по Большой Владимирской, любуясь куполами храмов.
Тревожно-болезненное состояние постепенно уходило. Он долго гулял по площади перед Софийским собором, потом почему-то отправился на ипподром..
Увидев в купе незнакомку, словно ожегся: встречу с ней он предчувствовал! После этих сорока минут вся его жизнь четко разделится на «раньше» и «теперь».
Раньше было младенчество, проведенное в Одессе — городе, где Шмидт родился. Ранняя смерть матери глубоко потрясла мальчика: именно после этой трагедии его стали мучить дикие головные боли. Врачи только разводили руками. Он явственно помнил тот холодный осенний день в Бердянске, когда хоронили маму: руку священника с кадилом, ровные аллеи кладбища. Его подтолкнули к открытой могиле и велели бросить горсть земли...
А ведь Петя знал, что матери недолго оставалось! За два года до ее кончины он — совсем еще малыш — весь в слезах вбежал к ней в спальню с криком: «Мама, мне снилось, что ты умрешь через два года!» Так и случилось... Отец, адмирал Российского императорского флота, оставшись вдовцом с тремя детьми на руках, вскоре женился вновь — на Ольге Николаевне Бутеноп. Мальчик с сестрами Марией и Анной так и не смогли полюбить эту чужую надменную даму...
Всякий раз, когда он вспоминал о сестрах, его охватывали любовь и печаль. Маша... Она, как и мама (отец называл ее «идеалисткой»), верила в добро и справедливость, старалась дать осиротевшим малышам хоть немного сердечного тепла. Ранний, неудачный брак и... В ту роковую минуту никого из близких не оказалось рядом, и Мария покончила с собой.
Анна тоже вышла замуж, у нее трое детей. Часто видеться не удавалось, но только сестре он смог бы рассказать о ЗИР — так Шмидт будет называть Ее...
Он поудобнее устроился на диване, привычно одернув китель. Форма на нем, потомке дворянского рода (мать принадлежала к одной из ветвей Гедиминовичей), сидела безупречно. Отец не допускал для единственного сына иного будущего, кроме службы на флоте. Петя не возражал: с детства морской воздух казался ему чище, чем затхлая атмосфера дома. Казалось, Шмидт-старший даже доволен отпрыском...
...Петр вновь почувствовал ледяное дыхание Невы, увидел пустые набережные и одинокую женскую фигуру у парапета. Фонарь освещал ее убогую одежду, вульгарный грим, стоптанные башмаки...
В позе женщины было столько отчаяния... «Я не смог бы пройти мимо, даже зная, в каком аду буду жить дальше! Она убила бы себя!» — признавался он позже...
Петя решил спасти гибнущую душу. Привез ее к себе — в комнату, которую снимал после окончания Морского училища. Девушка смотрела на офицера испуганно-вопросительно. Так, в молчании, прошло несколько часов. Когда наступило утро, он поехал в Государственный банк, снял со счета 12 тысяч рублей и отдал ей. Но просто откупиться от чужого горя Шмидт не мог. И тогда пришло решение: жениться, избавив ее от участи падшей женщины. Батюшка из соседнего прихода согласился за сто рублей золотом венчать их без родительского благословения. Доминикия Гавриловна, одетая в новое приличное платье, стояла под венцом, произносила слова клятвы, не зная, радоваться ли внезапному избавлению и кто этот незнакомый человек, ставший только что ее венчанным мужем...
Петр Петрович недобро прищурился, вспоминая крик отца: «Мальчишка!
Нахал! В 21 год на уличной твари женился!» В ужасе от его поступка были все: родные, знакомые. Карьера оказалась под угрозой. Но страшнее всего было то, что Дина (так он стал называть жену) осталась абсолютно чужим для него человеком. Ее мало интересовали категории добра и зла, она едва знала грамоту и толком не понимала, чего от нее, в конце концов, требуют. Даже рождение сына Евгения не сделало их ближе...
Дина, покорная, ездила за мужем по всему свету: Париж, Шанхай, Нагасаки, но в кругу офицерских жен была чужой. В Нагасаки она подружилась с женой мичмана Михаила Ставраки (того самого, с которым Шмидт в молодости снимал квартиру и который сыграет роковую роль в судьбе бывшего друга).
Как-то Дина пожаловалась мужу на домовладельца Катаоки. Разгорелся жуткий скандал с участием российского консула. Петр Петрович в ярости кричал, что прикажет матросам выпороть наглеца либо просто убьет его на улице. Ведь была задета честь жены офицера российского флота! Начальство тут же вспомнило о его нервических припадках, и дело приняло совсем другой оборот. В нагасакском береговом лазарете, где омерзительно пахло лекарствами, Шмидта лечили от неврастении. Оставалось одно: уйти в отставку.
Жизнь на суше оказалась еще тяжелее. Когда Григорий Николаевич Хрептович предложил должность второго помощника капитана на торговом судне, он согласился.
Письма к жене были сухими и короткими, писать о чувствах, которых не испытывал, он не мог...
«Дел у меня бездна, — писал он 17 декабря 1903 года, — в бегах вот уже два дня. «Диана» так мало пострадала, что я сам пришел своей машиной в Копенгаген, это после того, что она была вся полна водой и 16 суток билась о камни... Трудно было бы жить на свете, если бы я знал, что мой пароход погиб. В те страшные минуты, когда я спасал людей на шлюпках, выкидывая их на берег, я знал, Дина, что не бросил бы парохода никогда, я похоронил бы себя вместе с ним».
...Петр Петрович отдернул занавеску и с удивлением увидел, что уже совсем светло. К счастью, у проводника оказалась стопка чистой бумаги, и он стал писать Зинаиде Ивановне.
«Мы оба почти одновременно закрыли свои старые книги жизни и стоим перед новыми, робкие и нерешительные. Вы в своей нерешительности перелистываете последние страницы старой прочитанной книги, а я захлопнул с горечью свою, и мне тяжелы воспоминания об этой мучительной и бессмысленной повести. Но много аналогии в нашем положении, хотя Вы сохранили гораздо больше жизнеспособности и энергии, а я устал.
Крепко жму Вашу руку. Письмо Ваше будет для меня большой радостью. Ваш дикий попутчик».
Через два дня, читая это письмо, Зинаида Ивановна сильно разволновалась. Порывисто встав с кресла — так, что листки соскользнули на пол, — она подошла к туалетному столику и стала всматриваться в отражение, пытаясь найти черты необыкновенной красавицы, так взволновавшие ее попутчика.
Она нисколько не жалела ни о поцелуе руки, ни о том, что позволила себе писать. Никто из знакомых мужчин не волновал ее так, как этот морской офицер. Она сразу отметила и его нервное худое лицо с небольшими усиками, и манеру пристально смотреть собеседнику в глаза. Петр Петрович смотрел, словно вопрошая: «Не придумал ли я тебя? Есть ли ты на самом деле?». Зинаида Ивановна укуталась в шаль, зябко повела плечами и спросила вслух: «Любовь ли это?» Ее голос странно звучал в тишине дома, и, казалось, она услышала ответ: «Не отталкивай. Может, это и есть твоя судьба»...
Старый солдат Авдеич, служивший почтальоном, стал теперь самым желанным гостем в доме Шмидта. Его встречал не денщик, а сам хозяин.
Письма из Киева приходили не так часто, как хотелось. Вчитываясь в каждую строку, он искал в них проблески зарождающегося чувства и безумно пугался, когда письмо казалось сухим и формальным.
«Боже мой, почему Вас нет около меня? — спрашивал он. — Хоть бы раз увидеть Вас... Когда мы будем вместе? Зачем жизнь так жестока ко мне и никогда не давала мне того, на что я имею право? Зачем я связан и прикован к месту и не могу вырваться к Вам?»
...Зинаида Ивановна не читала газет: как и героине «Гранатового браслета» Куприна, они пачкали ей руки. О восстании в Севастополе на крейсере «Очаков» она услышала совершенно случайно — от попутчиков в вагоне. Те громко обсуждали восстание и на чем свет стоит кляли лейтенанта Шмидта. Фамилия и то, что во главе стоял офицер, не могли быть простым совпадением.
Петр Петрович не скрывал от нее своих политических убеждений.
...В вагоне было душно. Прислушиваясь к тревожно бьющемуся сердцу, она переспросила: «Простите, кто? Кто зачинщик?» —«Да вот, сами читайте», — ей протянули газету. Текст телеграммы правительству и ее стиль не оставляли сомнений — это писал он:
«Славный Черноморский флот, свято храня верность своему народу, требует от Вас, Государь, немедленного созыва Учредительного собрания и перестает повиноваться Вашим министрам. Командующий флотом гражданин Шмидт».
Теперь каждое утро она покупала газеты, но разобраться в них все равно не могла. Только одно не вызывало сомнений: за такое по голове не погладят.
Его письма по-прежнему дышат любовью, но он не имел права скрывать всю сложность ситуации!
...В тюрьме Шмидт больше всего тосковал, что китель, в котором он хранил письма любимой, сгорел на крейсере, а ведь он не расставался с ними никогда! Женя не оставил отца и сидел с ним в одной камере. Петр Петрович вздрагивал, вспоминая, как мальчик едва не погиб, когда начался обстрел крейсера...
Сестра, Анна Петровна Избаш, узнав о беде брата, бросилась его спасать. На Соборной улице Севастополя, где во флигеле дом №14 жил Шмидт, дома оказался только совершенно растерянный денщик Федор, который, плача, рассказал, что жандармы все опечатали, сам он живет на кухне, барин и Женя — на какой-то гауптвахте...
Старуха-тетка, жившая на соседней улице, даже не захотела пускать ее в дом и все визжала: «Он хотел взорвать город пироксилином! Какой ужас! В нашем роду бунтовщик!» Помощи от отца ждать не приходилось...
Председатель следственной комиссии генерал Колосов принял назойливую даму, не дававшую ему спокойно работать. Анна Петровна, глядя в его холодные глаза, понимала: этого бездушного служаку не растрогать слезами, и постаралась взять себя в руки. Судорожно сцепив пальцы, она попросила медицинского освидетельствования брата, поясняя, что у него с детства слабое здоровье и он просто не вынесет суда. «А вот его жена, хоть и бывшая, утверждает, что Шмидт — душевнобольной», — проскрипел Колосов. «Какая жена?» — не сразу поняла просительница.
«Доминикия Гавриловна приходила в следственную комиссию и рассказала много интересного о вашем братце. А вот еще и газета «Новое время» с ее письмом»:
«Милостивый Государь! Убедительно прошу Вас дать место в Вашей уважаемой газете следующим фактам, представляющим огромную важность для правильного освещения личности моего мужа, отставного лейтенанта П. П. Шмидта. Мой муж давно уже обнаруживал признаки душевного расстройства. 16 лет назад, служа в Черном море, он, явившись к Главному командиру Черноморского флота Кумани, стал говорить самые несообразные вещи в состоянии крайнего возбуждения, вследствие чего и был помещен в Севастопольский военный госпиталь... По истечении отпуска он по высочайшему приказу был уволен со службы по болезни...
Плавая на судах Добровольного флота и командуя в обществе РОПиТ «Дианой», он нередко подвергался внезапным приступам сильной раздражительности, истерии и судорог. При одном из припадков был так напуган сын, что сделался заикой, таким остался и поныне. Вообще характер моего мужа, по натуре чрезвычайно мягкого, отзывчивого и доброго, временами изменялся до неузнаваемости. Во имя справедливости и человечности умоляю всех, кто словом или делом может прийти мне на помощь, обратить участливое внимание на положение моего глубоко несчастного мужа.
Жена отставного лейтенанта Д.Г. Шмидт.
31 декабря 1905 года»
«Боже мой, опять эта женщина... Хоть бы Петя не узнал!» — подумала Анна Петровна.
...Петр Петрович писал своей любимой: «Голубка моя, дорогая, сегодня прошло две недели, как я нахожусь под стражей, и я не имел за все это время ни одного известия о Вас.
Здоровы ли Вы?»...
Наконец после долгих хождений и унижений Анна Петровна добилась свидания. Петя похудел, Женя очень осунулся и повзрослел. Он даже не обрадовался, узнав, что тетка добилась для него освобождения. «Зачем?» — одно только и сказал. Брат, очень волнуясь, лишь сейчас поведал ей о встрече в поезде. Он просил сестру поехать в Киев и привезти возлюбленную: «Пусть я видел ее всего сорок минут полгода назад, пусть за это время столько всего произошло... Возможно, меня ждет каторга, если не хуже... Но увидеть ее хоть еще раз...
Аня, молю — поезжай!»
Зинаиды Ивановны не оказалось в Киеве: она уехала на Рождество к родным в Ромны. Следом полетела телеграмма с просьбой вернуться, подписанная незнакомой фамилией Избаш. Вечером под Новый год в дверь номера Анны Петровны постучали. На пороге стояла молодая дама. В каком-то порыве они обнялись. Сестра Шмидта приняла Зинаиду Ивановну сразу, почувствовав, что та может полюбить брата...
Анна Петровна сказала, что ехать надо сразу же, утром. Зинаида Ивановна купила корзину гиацинтов в подарок Шмидту и теперь волновалась, не завянут ли цветы. Вместе с новой подругой она еще раз перечитала письмо из Очаковской крепости:
«Много прошло времени с тех пор, как я получил твое последнее письмо, милое, скорбно-радостное для меня письмо, потому что вся моя трепетная душа рвалась к тебе, а долг вел сюда, в этот мрачный каземат, и с этого далекого лучшего дня в моей жизни до сих пор я не имел о тебе ни малейшего известия.
Наидочка моя, ты прости меня, моя голубка, нежно, безумно любимая, что я говорю тебе «ты», но строгая предсмертная серьезность моего положения позволяет бросить все условности... Я писал тебе при всякой возможности, но письма эти, верно, не доходили... Я слишком страдал неизвестностью, где ты, что думаешь, забыла ли меня или страдаешь; страдал сам и хотел успокоить тебя, а потому выходила сплошная ложь. Теперь же сел писать тебе, как писал раньше...
Буду думать в минуты казни о Жене и о тебе. За Женю спокоен, в нем примет участие Россия, а от посягательства моей супруги его спасет сестра.
За тебя же не спокоен, за тебя страдаю».
Она дала себе слово: ни единым взглядом не выдать отчаяния, не позволить испортить это второе и, скорее всего, последнее свидание. «Первая встреча, последняя встреча...» — теперь слова романса звучали особенно горестно...
Комендант Очаковской крепости генерал Григорьев с интересом рассматривал сидевшую перед ним даму. Он знал ее историю, знал, что она видела Шмидта всего сорок минут, и вот теперь эта весьма милая особа просит о свидании с государственным преступником, да еще толкует о каких-то гиацинтах. Только цветов в казематах не хватало!
В пролетке с двумя жандармами по бокам она ранним утром ехала к катеру, а на нем — уже в крепость.
Ее попросили открыть сумочку и показать содержимое карманов, прежде чем провести в комнату, где ждал Шмидт. Совсем не о такой встрече он мечтал все эти полгода... В письмах они уже давно говорили «ты», а обратиться на «ты», глядя в глаза, оказалось непросто. Долго всматриваясь друг в друга, они то заговаривали, то внезапно замолкали, пытаясь понять, тому ли человеку были обращены их чувства... Зинаида Ивановна протянула медальон, внутри которого был ее портрет. Поцеловав ей руку, Шмидт надел медальон на шею...
Она приезжала к нему каждый день. Свидания в присутствии жандармов продолжались не более двадцати минут, но эти минуты так много значили для них! Тоскуя сразу после ее ухода, Петр Петрович открывал книгу Лассаля, некогда подаренную им ЗИР и самолично ею переплетенную, с надписью: «Дорогому П.
П. Шмидту. Из тех песен одна в память врезалась мне — это песня рабочей артели. Зинаида». Чуть ниже Шмидт дописал:
«Когда я посылал тебе эту книгу, я уже любил тебя, но не знал, имею ли право на любовь твою, потому что не знал, как поступлю, когда от меня потребуют дела, а не слова. Я тогда был свободен. Ты мне прислала эту книгу в каземат и осталась навсегда около меня. Я теперь знаю, что имею право на любовь твою. Ты чиста и прекрасна, а потому только страданиями за других можно стать достойным любви твоей. Это сознание дает мне силы перенести твердо и стойко все до конца. Возьми мою жизнь. Твой Петя».
Опасаясь, что Зинаиду Ивановну заподозрят в попытке организовать его побег, Шмидт составил для нее целую инструкцию из двенадцати пунктов: как вести себя в гостинице, с жандармами, указал даже размер сумочки...
Одна мысль, что любимую могут больше к нему не пустить, приводила в ужас!
...Анна Петровна столкнулась в доме брата с бывшей невесткой: та лихорадочно отбирала ценные вещи, явно для продажи, переругиваясь с верным Федором, не желавшим отдавать скарб хозяина этой злыдне. Вскоре Доминикия Гавриловна поместила в газете объявление о продаже виолончели бывшего мужа...
Шмидт хотел быть на суде в гражданском костюме. Анна Петровна быстро сняла мерки и зашла в первую же попавшуюся мастерскую. Старик-портной внимательно выслушал заказчицу и, узнав, для кого костюм, отказался от денег, поклявшись, что это будет его лучшая работа!
Буквально на следующий день Анна Петровна прочла в газете жуткую историю: Восемнадцатилетняя эсэрка Катя Измайлович, назвавшись чужим именем, проникла в кабинет вице-адмирала Чухнина, виновного, как она считала, в аресте Петра Петровича, и, крикнув «За лейтенанта Шмидта!», трижды стреляла в него.
Чухнин был ранен, а Катю без суда и следствия тут же, в саду, расстреляли... Чухнин стал бояться собственной тени. Он давно ненавидел семью Шмидтов: дядюшка подследственного еще в бытность Чухнина младшим флагманом на Дальнем Востоке обошел его наградой и повышением по службе за жестокое обращение с матросами: да повесить хама на корабельной рее за ремень на пару часов — единственный способ держать их в узде! А тут еще и племянничек...
Судьба Шмидта висела на волоске. Накануне суда он встретил свой последний, 39-й день рождения. Петр Петрович отказался от медэкспертизы, на которой настаивали сестра и приехавший из Петербурга защитник Врублевский: «Я здоров умственно и физически. Революцию делают не больные, а здоровые. Никакой экспертизы не допущу!»
Больше всего правительство было напугано планами Шмидта создать независимую Южнорусскую республику. Приговор был предрешен...
Суд шел несколько дней. Речь Шмидта, произнесенная перед оглашением приговора, вошла в отечественную историю. У сестры и любимой было только несколько минут, чтобы проститься с ним...
Поездка Избаш в Петербург с прошением о помиловании не увенчалась успехом.
Зинаида Ивановна сказала, что уедет в Испанию. Его последнее письмо она получила уже после казни:
«Прощай, Зинаида... Спасибо тебе, что приехала облегчить мои последние дни. Живи, забудь тяжелые дни и люби жизнь по-прежнему. Не жди исполнения приговора в России, поезжай в Испанию, там развеешься, из газет все равно узнаешь, когда совершат казнь. Я совершенно счастлив и покоен.
Я далеко отошел от жизни и уже порвал все связи с землей. На душе тихо и хорошо. Прощай».
На старинном семейном образке он написал сестре и ее семье:
«Благодарю Асю, Владимира, Женю, Катю, Колю, Лялю, Маку.
Мне очень хорошо. Господь с вами! Петя. Иду на казнь.
6 марта 1906 года. 5 часов 20 минут утра».
В июне 1906 года вице-адмирал Чухнин был убит выстрелом из револьвера матросом Я.А. Акимовым, специально нанявшимся к нему на дачу садовником.
Лейтенант Федор Карказ, обвиненный революционными матросами в феврале 1918 года в издевательствах над лейтенантом Шмидтом и его сыном, был расстрелян.
Прах Шмидта и его товарищей перевезли с острова Березань, где их расстреляли, в Севастополь и там захоронили.
В 1923 году был казнен Михаил Ставраки, командовавший расстрелом лейтенанта Шмидта.
Сын, Евгений Петрович, не принял Октябрьскую революцию. Он примкнул к Белому движению, воевал в армии Врангеля, бежал через Севастополь в Стамбул. Долго жил в эмиграции, прошел галлиполийские лагеря и осел в Праге, где написал книгу об отце «Лейтенант Шмидт («Красный адмирал»). Воспоминания сына».
Подпишись на наш канал в Telegram