У киношников есть термин «уходящая натура». И моя история как раз об этом. Многие из тех, о ком пойдет речь, умерли. Другие живы, но изменились до неузнаваемости. Город сменил свои декорации. Тот, старый, привычный, тоже ушел. Ушла огромная эпоха, легендарная, романтично-хаотичная, как и те люди, о которых хочу рассказать.
…То окно в больничной столовой я помню по сей день до мельчайших деталей. Хотя это было самое обычное окно — в мелкую трещину старой краски белого цвета, насквозь, как и все вокруг, пропахшее валокордином.
Мне всего тридцать шесть, и я в клинике с неврозом и щитовидкой третьей степени. Это очень серьезно. Потому что следующая степень — кома. Процесс лечения идет ни шатко ни валко. Даже малейшей тяги к жизни нет, и никто не может вывести меня из этого погибельного состояния… На завтрак, обед или ужин я приходила в столовую после всех. Садилась за угловой столик, покрытый клетчатой, изрисованной ножами клеенкой, и смотрела в окно. Только глядя в окно, а не в собственную тарелку, я могла проглотить несколько ложек супа и меня не выворачивало. Я ела и не чувствовала вкуса еды.
Окно завораживало.
Оно будило в моей душе тревожное ощущение бездны. Я почти физически ее чувствовала. Бездна, как теплый сироп, обволакивала меня целиком, проникала в нос и уши, катала мое маленькое глупое сердце в своих мягких варежках.
Вместе с ней приходил ужас, не позволявший даже пошевелиться. Ложка падала в сторону... И мне оставалось только смирно сидеть, прислушиваясь к тому, как моя кровь уныло ползет по венам.
Иногда я вспоминала, как впервые ощутила это присутствие бездны, узнала ее горький привкус. Моя первая учительница в сельской школе Борисовского зерносовхоза была счастливой обладательницей высокой груди и тонкой талии, кроме того, она имела огромные голубые глаза и пшеничного цвета косу. Женщина эта казалась мне сказочной красавицей. Звали ее Софьей Марковной. Как эта Софья Марковна угодила в Сибирь, я, конечно, не знала. Она была или украинкой, или немкой, впрочем, не суть...
Меня она заметила во втором классе, когда я заявила, что прочитала всего «Евгения Онегина». «Расскажи, пожалуйста, о чем же там говорится», — вскинула брови красавица. Я послушно пересказала содержание. «Может быть, тебе было жаль кого-то в книге?» — снова спросила учительница. И я призналась, что плакала над участью Татьяны.
Наш Борисовский зерносовхоз был барачного типа. Хибары эти, согласно рассказам взрослых, строили в 30-е годы чуть ли не американцы, чтобы организовать хозяйство, которое произведет рекордный урожай пшеницы... Барак Софьи Марковны ничем не отличался от того, в котором жили мы с мамой, — такая же веранда, комнатки и санузел, и располагался он рядом с нашим. Красавица учительница пригласила меня в гости. И была я в тех гостях не раз и не два. Взбиралась обычно на огромную, как стол, печку, напротив на стульях рассаживались сама Софья Марковна, ее мама и еще человека четыре, и я самозабвенно читала им сказки Пушкина.
Будто я на сцене, а они — зрители. Это были первые опыты чтения стихов на публику, сейчас декламация — мое любимое занятие.
Барачное жилье — то еще застеколье, все про всех все знают, видят и делают выводы. Мальчишки из моего класса пронюхали, что по вечерам я бегаю в гости к Софье Марковне. А что девчонке делать у учительницы? Конечно, стучать, ябедничать… И вот однажды, когда я шла мимо засыпанного снегом котлована, на меня налетели человека три. Били, приговаривая: «Наподдай ей еще!» Лицо и одежду мгновенно залепило снегом. От ужаса я ничего не соображала. Только все время падала, оказываясь ближе и ближе к опасному краю котлована.
И в конце концов полетела вниз... Мальчишки не решились меня преследовать. А я катилась, как самый несчастный в мире шар, и думала, что мне нипочем не выбраться из этой снежной пропасти. Жуткое чувство, когда ты не можешь встать на ноги, а бездна под тобой расползается, угрожая проглотить целиком… Наверх ползла, как собачка, глотая слезы и кое-как разжимая оцепеневшие пальцы. Зима в Сибири строгая, а я была всего лишь маленькой девочкой… Перед глазами, как в калейдоскопе, крутились красавица Софья Марковна, пишущая письма Татьяна Ларина и ухмыляющийся Васька Щербак, инициатор экзекуции надо мной. Как дошла до своего барака, не помню…
Из сплошного снежного кома, в который я превратилась, торчало только лицо.
«Боже мой! — вскрикнула мама. — Посмотрите! У нее же зрачки разные!». Действительно, один был обычным, маленьким, а другой раза в два больше. Видимо, от удара. Хотя боли как таковой я не чувствовала, только страх и унижение. Этого знакомства с бездной Ваське Щербаку я не простила, даже когда выросла. Помню, в классе все влюблялись, носились с рассказами о чувствах, а я ненавидела Щербака. Мне казалось, что более мерзкого существа и найти нельзя. Не зря ему досталась серая, «выстиранная» внешность — светло-зеленые глаза и абсолютно белые волосы.
…Я окончила первый курс театрального института и приехала домой на каникулы. Почти артистка — бомба для зерносовхоза! Нравы тогда были такими, что заскочить на минуточку мог кто угодно безо всякого приглашения, и люди приходили поглядеть на меня, как на диковину.
Вот и Васька появился. Сел в передний угол и смотрел на меня взглядом «ну и что из этой такое выросло, что ее в театральный приняли?» Помню, мы о чем-то даже разговаривали. Но и в тот момент я его ненавидела! Ничего из памяти не вытерлось: ни то, как они валтузили меня по снегу, ни то, как я летела в снежную ужасную бездну… В конце концов он сказал: «А я бы и не хотел поступить в этот театральный институт», на что я ответила: «А тебя бы никто и не принял»! Васька посидел еще минут пять и ушел. Больше я его никогда не видела.
Этот Васька Щербак добавил в мое сознание еще один пунктик в список, почему существ противоположного пола надо если не ненавидеть, то как следует опасаться. Мама каждый день подливала масла в этот опасный огонь, отказываясь называть моего отца Иллариона иначе, как «дурнородный Талызин».
Смешно, но все прочие многочисленные папины женщины почему-то величали его Сережей. Видно, он так им представлялся, а зачем — бес его знает.
Отец окончил Промышленную академию в Москве и был эдаким продвинутым коммунистом. Постигая тонкости индустрии, крутил роман, кажется, с преподавательницей, пока мама растила меня в Омске. Но когда его назначили в Барановичи, папа Лоря все-таки вызвал маму. Может, преподша не захотела в Барановичи, а может, еще что… Мы с мамой поехали. Поселились у поляков — тогда это называлось «присоединенные земли». Коммунистов и комсомольцев коренное население ненавидело, но эмоции свои старалось не показывать.
Как мама узнала, что ее благоверный вертится на два фронта, не знаю. Мне еще пяти лет не было, когда обстановка в семье накалилась. Только одна картинка въелась в мозг: отец стоит на коленях и, пытаясь уцепиться за мамины ноги, почти кричит: «Ну сделай так, чтобы я не пошел к ней!» Мама чуть ли не ногой его оттолкнула и сказала: «Иди». И папа пошел к Зосе. Смазливенькая такая полячка, жена белого польского офицера. Мама, пухленькая открытая хохотушка, на ее фоне казалась простоватой. Кроме того, мама была моложе отца на десять лет, а Зося — на пятнадцать. И вот «дурнородный Талызин», получив «благословение» законной супруги, зажил и вовсе как придется. То там, то тут…
Шел 1941 год. Началась война.
Барановичи бомбили страшно. Немцы вот-вот должны были войти в городок…
Надо срочно уезжать, а отец как в воду канул. Кого он спасал? Зосю? Себя? Не знаю. Но точно не нас с мамой. И это было жутко. Мама металась по городу и никак не могла найти, на чем уехать.
Помню, было пять часов дня. Поляки все собрались в одной комнате возле радиоприемника и слушали речь Гитлера. Измученная поисками мама села и сказала: «Я остаюсь. Что вам будет, то и мне». Тогда поляки поднялись и сказали: «Нет, пани, нам с вами будет разное. Срочно уезжайте». Мама снова побежала на улицу. Через час-полтора раздобытая полуторка подъехала к дому. Мама схватила меня и небольшой чемоданчик с отрезом материала, кусками кожи и какой-то едой. Ей все кричали: «Быстрее, быстрее!» Полуторка набита до отказа. Город уже разбомблен, поезда не ходят… Мы ехали, я довольно спокойно и даже с любопытством разглядывала полыхающие огнем поля, трупы людей, попавших под бомбежку...
Я силилась понять — что же это? А мама время от времени закрывала мне глаза своей ладонью. Помню, как эта ладонь дрожала. Периодически нас останавливали военные. Они матом требовали отдать им машину. Тогда нас двоих, ребятишек, был еще какой-то мальчик, взрослые поднимали на руках — у нас дети! И полуторку пропускали дальше. Мы добрались до Горок и там сели в поезд, который помчал нас в глубь России. На какой-то из крупных станций у мамы спросили, куда нас отправить. И мама сказала, что в Сибири у нее есть сестра…
Война не отпускала даже в глубочайшем тылу. 1943 год. Мне восемь лет. И у нас есть корова. Думаю, благодаря ей мы и выжили. Был жаркий июльский день. Маме дали лошадь и телегу, привезти одну копну сена на зиму нашей корове.
Такое счастье выпадало единожды за лето. И шансом надо было пользоваться — иначе смерть. Мы взяли вилы и поехали. Мама загрузила первый слой сена, второй, всю подводу… А потом надо было лезть наверх и укладывать его рамкой по периметру, иначе драгоценный груз рассыплется. Наверх полезла я, а мама подавала снизу. Стояла страшная жара. И я устала. Вилы тяжелые, будто целиком из свинца. У меня не получалась рамка из сена, я плохо его утаптывала. А хорошо утаптывать не хватало сил! И мама на меня кричала. Боже мой, как она кричала! Я не могу это передать. Она хотела сама лезть наверх, но сена уже было слишком много и не получалось взобраться… Духота, пыль от сухой травы, жарящее солнце… И ее крик. Мама истошно орала, что я неприспособленная. А мне восемь лет, ну как я могла это собирать?..
В конце концов мы уложились в те злосчастные два часа, на которые нам выделили лошадь.
Не могу припомнить, чтобы я плакала или как-то паниковала. Когда вокруг решительно у всех ужас, это воспринимается как данность. Позже, снимаясь в сериале «Ленинград», я буду снова и снова вызывать из памяти те детские ощущения. Я была очень рада предложенному мне эпизоду. Даже если б он был меньше в два раза, я согласилась бы. Память дырявая, а хочется успеть правдиво рассказать о том, что другим увидеть не довелось.
…Война закончилась, а отец все не давал о себе знать. То ли жив, то ли нет — думай что хочешь! И кто-то надоумил маму обратиться в органы: жену белого польского офицера они в два счета найдут. Оказалось, Илларион Талызин живет себе с Зосей в Орше.
Мама отправилась туда, и был суд, который обязал отца выплачивать алименты. На этом наши с ним и без того не сильно насыщенные отношения прервались. Правда, однажды они с Зосей написали мне письмо. Ответила я резко — в духе «где ж ты, папа, был?» — и, вероятно, мысль свою выразила достаточно ярко, потому что больше мне отец не писал.
В следующий раз «дурнородный Талызин» возникнет через несколько лет и уже в Москве. Признаться, меньше всего я ожидала увидеть именно его, поэтому чуть в обморок не упала. Я-то полагала, что папа и думать забыл о моем существовании… А он стоял, подпирая собой дверной косяк, такой длинный и печальный, что все обиды как-то разом улетучились. Я подбежала к нему и повисла на отцовской шее. «Валя, Валечка, — приговаривал он.
— Может, пойдем куда-нибудь покушаем?» Есть мне хотелось всегда, поэтому я с энтузиазмом согласилась. Было понятно, что теперь-то мы поладим. «Пиши мне, а то грустно», — на прощание попросил папа. С того своего приезда в столицу он начал иногда присылать мне немножко денег.
Но я уже не страдала от отсутствия отца так остро, как когда-то. Пришло время для других фигур. Я выросла, и жизнь моя кипела.
В 9 утра убегала в ГИТИС, в 23-00 бежала обратно, ела нерегулярно, но была абсолютно счастлива. Эйфорию портил только жуткий говор, от которого требовалось срочно избавиться. Я ж из Сибири, рядом Казахстан, и там в ходу какие-то гортанные звуки. Буквы «а, у, е, я» отсутствуют, зато есть звук «ы» на все случаи жизни.
«Пошел в мЫгЫзЫн» — от смеха помереть можно! Я зубрила упражнения для правильной речи, денно и нощно повторяя про Саш, которые разгуливали по шоссе. Кажется, весь первый курс я только тем и занималась, что училась говорить. С тех самых пор любой человек для меня в первую очередь — это его речь. Голос — звук души, я абсолютно в этом уверена. И когда меня спрашивают, легко ли я отдавала свой голос героиням картин «Ирония судьбы...» и «Долгая дорога в дюнах», говорю, что его без души подарить невозможно!
В Театре имени Моссовета, где я окажусь сразу после окончания института, про меня скажут: «Девочка непородистая. Обыкновенная социальная героиня, но с красивым голосом и очень профессиональная».
Речь молоденького Романа Виктюка отдавала бесшабашностью молодости, жаждой интриг и приключений…
На третий день после начала моего обучения в ГИТИСе в нашу комнату в общежитии стремительно влетел худенький юный парнишка. «Новенькие? — вкрадчиво промурлыкал он. — А чего сидите?» С того самого дня начался период моего восторженного восхищения Виктюком.
Нас, пришибленных и растерянных провинциалок, Рома потащил гулять по Москве. Всю дорогу он тараторил, показывая, где какие магазины, остановки… А мы впятером послушно плелись следом и внимали. Такие вылазки с Виктюком мы совершали много раз. Потом у одной из нашей маленькой компании начался роман, Юлька из Саратова больше задружилась с Эммой из Киева, и они тоже откололись, ленинградка Алла сама выросла в большом городе и не особенно нуждалась в гидах.
А я осталась при Виктюке. Приклеилась просто. Несмотря на то что в Омске успела окончить два курса сельскохозяйственного института, в столице чувствовала себя маленькой и глупой.
«Я тут знаю все!» — говорил Рома и делал такой жест рукой, будто Москва уже свалилась к его ногам. Я балдела от такой фантастической самоуверенности!
Он научил меня не платить за проезд в троллейбусе и не бояться контролеров. Выходило нервно, но Рома просто запрещал мне жить по правилам и портить тем самым ему удовольствие! Сам-то Виктюк обладал фантастической способностью проникать без билета куда угодно. «Валька, что ты делаешь сегодня вечером?» — вопил он. — «Ничего». — «Все, идем в театр!» Изо дня в день он таскал меня (я была весьма субтильной барышней, и, наверное, это слово лучше всего описывает виктюковское надо мной действие) по театрам, консерваториям, киношкам...
Каждый мой вечер оказывался неумолимо заполнен концертом или новой постановкой.
В тот день Виктюк был не похож сам на себя, потому что отступил от своих «коронных» принципов. «Во сколько у тебя заканчиваются сегодня занятия? — спрашивает. — «В три, а что?» — «Пойдешь к Захарову и возьмешь два «входных» в консерваторию. Там сегодня Гилельс». — «Ну ладно...» «Встречаемся в половине седьмого прямо там», — напоследок скомандовал Рома и испарился. Нам, как студентам театрального вуза, полагались «входные» — эдакие билеты со скидкой в места, где приобщали к прекрасному.
Все это показалось мне слегка подозрительным. Но пошла к Захарову. Очередь — как в лучшие для советского строя годы в Мавзолей. Отстояла часа три. Где в то время порхал Виктюк, не знаю. Наконец я получаю «входные» и, счастливо сжимая их в кулаке, иду к консерватории. А там — столпотворение вавилонское. Все стеклись на Гилельса. Я даже не увидела, с какой стороны материализовался Виктюк.
«Взяла?» — с довольным лицом спрашивает этот змей-искуситель. «Взяла», — сразу насторожилась я. — «Продавай!» — «Ты что?! Я же три часа в очереди стояла!» — «Де-е-вушка! У меня сегодня есть такой ход, которым мы ни разу еще не ходили». — «Через служебный?» — «Лучше». «Через боковую дверь?» — продолжаю гадать я. — «Лучше!» — «Ну не через люстру же?..» — «Лучше! Продавай!» Безапелляционные виктюковские команды я обычно безропотно исполняла.
Стоило только вытянуть руку с билетами, как тут же нашлись желающие их купить. «Пошли!» — «Рома, куда?» По обеим лестницам консерватории текли людские потоки. «Пошли!» — и Виктюк, схватив меня за руку, ныряет в один. Я поняла, что мы подбираемся к контролю… Между двумя дамами-контролершами беленькая такая загородочка с соблазнительно редким расстоянием между прутьями. Виктюк останавливается перед ней и оборачивается ко мне: «Лезь!» — «Рома!!! Ах черт…» — и в окружении человеческих ног протискиваюсь на противоположную сторону. Надо заметить, Виктюк установил неписаное правило — как только ты проходишь куда хотел, мы друг друга не знаем.
И вот я спокойно вливаюсь в толпу и иду, не оборачиваясь. Вдруг — шум, крики! Я догадалась, что мой вдохновенный гуру засыпался.
Осторожно оглядываюсь… За Ромочкой бегут человек пять охранников и администратор! Они гонят его как зайца! Села. Гилельса слушать не могу, потому как нет сил сосредоточиться на музыке. Все думаю, поймали Виктюка или нет… А если поймали? Где его искать: в администрации или в милиции? Наконец антракт. В консерватории два яруса, я сначала оглядела первый — нету моего «Клайда», второй… Из-под перил торчат его тушканчиковые глаза. «Было же два билета!» — прошипела я рядом с глазами. «Молчи, маленькая, молчи…» Все второе отделение мы сидели бок о бок на ступеньках и пытались слушать Гилельса. Получалось плохо — мы оба пребывали под эффектом произошедшего…
На почве дикой любви к музыке Виктюка и моей равнозначной нелюбви мы подружились с удивительным человеком — Галиной Рождественской.
Роман играть на фортепиано не умел. Но пока ехал в Москву на третьей полке общего вагона, выучил «Лунную сонату» Бетховена. Действительно выучил! Рома додумался запомнить комбинации пальцев. Так всю дорогу и играл…
У меня к музыке имелись свои счеты. Однажды во втором классе на елке спела песню из трофейной картины «Серенада солнечной долины». На том злополучном утреннике присутствовал монстр от педагогики Александра Григорьевна Бриккер. Мы, дети, ее побаивались, потому что строгая была и двигалась страшно, кривясь и переваливаясь из-за болезни спины. И вот стоим — Бриккер, моя мама, учительница Софья Марковна и я, маленькая. Они разговаривают, как будто на втором этаже. «Вы не учительница, а вы не мать, — отчитывала монстр моих.
— Вам нельзя доверять воспитывать детей! Как вы посмели выпустить ребенка с любовной песней?!» Слова падали на мою голову, как кирпичи. Я понимала, что провинилась, но никак не могла взять в толк в чем.
Когда мы с мамой вернулись домой и я легла в постель, у меня поднялась температура. Проболела три дня. А потом… больше никогда не пела — ни любовных песен, ни каких-либо других. Даже когда выросла, я вообще не могла понять, как люди умудряются чувствовать мелодию. Возникло ощущение, что у меня нет ни слуха, ни голоса. И вот, когда впервые на уроке вокала я заикнулась об этой догадке Галине Рождественской, она засмеялась: «Девочка моя, людей без слуха и голоса вообще не бывает! Пойдем к роялю!» «Ну вот! — улыбнулась она, когда я пропела первую гамму.
— Есть голос!» Кстати, когда Виктюк поведал ей о своем способе запоминания «Лунной сонаты», а потом подошел к фортепиано и сыграл, Галина Петровна разрыдалась.
Словом, мы с Ромой стали бывать у Рождественской в гостях. Галина Петровна не только научила меня петь и избавила от жесточайшего комплекса, она занималась со мной французским и всячески опекала. А все почему? Потому что у нее испортились отношения с родной сестрой Натальей.
Как причудливо тасуется колода. Рядом со мной каждый раз возникали люди, которые в общем-то и возникнуть-то были не должны. Но они лепили меня. По-настоящему создавали. Галина Петровна вложила в меня все: взгляд на жизнь, на любовь, на творчество... Процесс этот как переливание крови, после которого ты меняешься навсегда....
Галина и Наталья Рождественские еще молоденькими девушками приехали в Москву из Нижнего Новгорода.
Обе музыкантши, но на этом их сходство и заканчивалось. Галина аккомпанировала, Наталья пела. Первая обладала горячим темпераментом, вспыхивала как спичка, вторая была барышней спокойной и рассудительной. Но жизнь есть жизнь, и именно у Натальи Петровны случился роман с дирижером Аносовым. Она забеременела. Сомнений было много — карьеру пришлось бы прервать, с дирижером вроде как не очень все складывалось, время было сложное... Но Галина Петровна уговорила сестру не избавляться от ребенка: все-таки малыш — это радость, счастье… Новорожденного назвали Геннадием. В нашей стране он известен как народный артист, гордость музыкальной элиты — великолепный дирижер Геннадий Рождественский.
Наталья часто ездила на гастроли, а Галина занималась мальчиком, отдавая ему весь пыл нерастраченной любви. Она рассказывала, как выставляла на пианино фотографии композиторов и спрашивала маленького Гену: «Какой дяденька тебе больше всего нравится?» Мальчик показывал на одно из изображений, и Галина Петровна играла его музыку. Потом снова спрашивала: «А еще какой нравится?» «Вот этот, с бородой», — смеялся карапуз. И Галина Петровна снова играла. Они хохотали до упаду, увлеченные своими музыкальными играми. У ребенка был абсолютный слух, и, конечно, его рано познакомили с инструментом. Больше скажу, ради «любимого Генечки» Галина отказалась от многого, в том числе и от собственной личной жизни.
А потом…
Геннадий Николаевич окончил консерваторию, стал знаменитым, и Наталья Петровна как-то сказала, что «он ее сын, и Галина не имеет никаких прав, да и вообще…» А та-то всю жизнь была мамой Галей… Страшная история. Сестры разругались вдрызг. Галина Петровна всю свою боль и обиду одинокой женщины выливала во время наших долгих разговоров. Я утешала по мере сил. Мы с Виктюком развлекали ее рассказами о том, как жульничали, проходя в театры без билетов. Галина Петровна хохотала громко и заразительно, а однажды даже пошла «на прорыв» с нами. Рома говорил, что именно у нее он получил первые уроки режиссуры.
Потом я поступила в Театр имени Моссовета и стала жить в полагающейся мне комнате в подвале в Каретном ряду.
Она — в двух минутах ходу. Часто на моем столике чудесным образом появлялись бутылка кефира и конфета. Иногда мы шиковали, и после занятий Галина Петровна водила нас в «Прагу». Те сосиски с капустой я помню по сей день. Вот всю жизнь она меня подкармливала! Привычка угощать студентов и молодых артистов — от нее. И выражение «давайте порепетируем» тоже.
Наталья Петровна меня не любила и даже называла наперсницей.
Когда Галине Петровне отказали ноги, сестра и Геннадий Николаевич купили ей двухкомнатную квартиру. Конечно, приходила сиделка, но Галина Петровна чувствовала себя там совсем покинутой. «Валя, — говорила она, — как страшно оказаться запертой с этими стенами и тряпками! Клетка для канарейки». Единственной ее связью с миром был телефон и мы, ученики, которые любили ее так же страстно, как Галина Петровна музыку.
В этой своей «клетке для канарейки» она и умерла… Такая вот странная судьба.
Итак, благодаря Ромкиному таланту просачиваться везде и когда ему вздумается я видела Уланову, Лепешинскую, других великолепных балерин того времени и самые любопытные театральные постановки. Каждый раз он режиссировал нечто новое. Иногда на контроле на вопрос про билет уверенно обращался к впереди идущей спине: «Марь Иванн, где наши билеты? Куда же вы пошли? Билеты спрашивают!» И, несмотря на удивление, а иногда даже смятение очередной Марь Иванны, мы проходили.
1956 год. Железный занавес пал, и в Москву приехал Жан Вилар. Несмотря на то что спектакли шли с аншлагом, из приставных стульев можно было сложить электричку и таких голодранцев, как мы с Виктюком, там никто особенно не ждал, мы посмотрели все постановки.
Однажды, не зная, где скрыться, мы случайно обнаружили совершенно пустую ложу и уселись там. После третьего звонка дверь открылась и вошел французский посол со всей своей семьей. Виктюк нарочито с ним раскланялся… Тот, наверное от неожиданности, тоже поклонился. Я из последних сил сдерживалась, чтобы не расхохотаться.
Это был другой мир, другой театр... Мы поражались, что они на сцене говорили обыденным языком. Блистательная Мария Казарес была в красных перчатках. И когда она заламывала руки на спину, становилось понятно, что она убийца. Она убьет любимого, который то ли уже ей изменил, то ли только собирался…
Ее руки играли, завораживали. Кровавые перчатки на фоне бежевого бархатного платья. Неужели с тех пор пятьдесят три года прошло?..
…Потом, когда Виктюк взорвет Москву своей режиссурой, он придумает устраивать нарочные прорывы на собственные спектакли. Фокус этот он проворачивал и со «Служанками», и с «М. Баттерфляй». «Маленькая моя! — докладывал он, захлебываясь от восторга. — Двести человек прорвались!» Конечно, это не нравилось администрации. А что касается меня, то увидеть в маститом и признанном маэстро все того же худенького молодого человека с блеском в тушканчиковых глазах было здорово!..
Конечно, я была влюблена в Романа тогда, в юности, обожала его до потери пульса.
Да и как иначе? Он лепил из Элизы Дулитл Борисовского зерносовхоза человека. Вечный сюжет… Однажды Галина Петровна как-то даже сказала: «Валя, выходи замуж за Виктюка». Я говорю: «Галина Петровна, он же… ведь…» «Ой, Валя, — засмеялась она, — это все такие пустяки. Он свой!» Странное дело, несмотря на то что в большей части жизни я проявляла себя как «совсем из Сибири», любовные пристрастия друга восприняла на удивление спокойно. Рассудила, что каждый человек волен любить того, кого он хочет любить. Я и сейчас придерживаюсь этой точки зрения. Мы ставили «Лолиту», и после премьеры была пресс-конференция. Киев. Полный зал. Мне пришла записка: «Не смущает ли вас то, что вы работаете в театре, где главный режиссер любит мужчин?» Я зачитала ее вслух и ответила: «Главное, что он действительно любит! А разве это может смущать?»
И зал, замерев на секунду, разразился аплодисментами.
Не знаю, в каком качестве воспринимал меня сам Рома. Может быть, сестры?.. Одно точно — я без него жить не могла, а без его штук и придумок мир был бы сиротой.
«Маленькая моя, — в очередной раз заговорщически зашипел Виктюк, — Сегодня мы пойдем в библиотеку. Там на третьей полке с краю стоит книга… Ты ее сразу увидишь...» Дело состояло в следующем: между стеллажами проход узкий, в конце его сидит женщина-библиотекарь, то есть если кто-то закроет своей фигурой проход, второй человек может спереть любую книжку и спокойно выйти на улицу. «А потом, — продолжал Виктюк, — ты возьмешь там на второй полке еще пару книг и на четвертой…» То есть этот гусь уже наведался в библиотеку и нарочно расставил книги так, чтобы их удобнее было стащить!
«Рома! — возмутилась я. — Ты что?! Ты с ума сошел?» «Маленькая, такие книги в этом городе никто не читает и читать не будет. Поэтому ничего дурного мы не делаем». Я снова: «Рома!» Он: « Ну что ты заладила — Рома да Рома... Дробышева уже это делала, Терехова тоже! А тебе не хочется никакую книгу взять? Ничего не присмотрела?» «Там есть воспоминания Павлы Вульф, — мрачно заметила я перед неизбежностью, — учительницы Фаины Раневской». «Так чего бы тебе ее не взять? — пожал плечами Виктюк. — Ты такая странная иногда!»
Я взяла те три книги, которые были нужны Ромке, и воспоминания Павлы Леонтьевны Вульф. Вот какую он имел надо мной власть! Потом, когда мы репетировали с Фаиной Георгиевной Раневской «Последнюю жертву», она вдруг сказала: «Вульф написала книгу, но у меня ее кто-то взял, а кто — не помню...»
Я не удержалась и поведала ей про наши с Виктюком приключения в библиотеке. «А у меня теперь нет этой книги», — заметила она, кажется, с намеком. Следующим этапом надо было бы сказать: «Фаина Георгиевна, я вам ее принесу». Но я промолчала...
Виктюк умеет завладеть душой. Я не знаю больше ни одного режиссера, который так же любил бы артиста, столько вкладывал бы в роль, умел столь виртуозно манипулировать... Когда Рома только пришел в Театр имени Моссовета, мы начали ставить «Вечерний свет». На первой же репетиции я обалдела от того, как Виктюк складно и умно говорил с артистами. После, когда мы уже вышли из театра, не выдержала: «У тебя и завтра есть, что им сказать?» Он засмеялся: «Дура, конечно, есть!» Я даже и представить себе не могла, что это восхищение Виктюком когда-нибудь может закончиться…
Все свои роли я делала с ним. Это ведь он (как минимум, наполовину) придумал каждую из вереницы таких разных мною сыгранных баб. И тем не менее оно закончилось.
…Мальчик Юра, которого Роман безумно любил, медленно и мучительно умирал во Львове. Его пырнули ножом на улице, и девять дней кряду врачи не могли ничего сделать. Виктюк превратился в тень. На десятый день Юра умер. Вера Петрашевич на протяжении полугода каждый день ходила с Ромой на кладбище к могиле этого мальчика. Вера — друг детства, когда-то они учились у одного педагога, и она любила Виктюка так же сильно, как я. Именно из-за этого фатального чувства она переехала в Москву. С Верой мы быстро подружились, по сей день замечательно общаемся.
У меня была чудесная работа с режиссером Сергеем Бодровым.
Фильм «Непрофессионалы» — расскажу про него чуть позже — стал невероятной удачей для меня как для актрисы. Я горела той работой, была счастлива встрече с Бодровым, пригласила его домой, обещая познакомить с Виктюком. «Вам будет очень интересно пообщаться», — щебетала я, накрывая на стол. Предвкушала, как они сойдутся — две глыбы режиссуры с совершенно разными взглядами на искусство… Но, как выяснилось, Виктюк к тому времени, видно, стал и правда глыбой. Звездой. Он просто не пришел…
Когда Вере исполнилось шестьдесят лет, Рома не сподобился прислать ей цветов, да что там — даже не позвонил. Хотя я знала: он в Москве. Занавес упал.
Это стало последней каплей. Я поняла, что Виктюк — другой. Все его разговоры о Вселенной, космосе, божественности и высоком предназначении творчества растаяли как мираж в пустыне. Перед нами был обыкновенный, незнакомый и скупой во многих отношениях человек. И я прекратила звонить, общаться, стараюсь в принципе не пересекаться, ведь придется говорить… Мне было сложно без него, Вере тоже непросто, но так уж вышло.
Иногда, особенно когда я стряпаю на кухне, против всякого желания вспоминается Рома. Он всегда хотел есть. Дома у него хронически шаром покати, и по домашней стряпне он скучал. Поэтому как только Виктюк появлялся на моем пороге, он прямой наводкой топал на кухню, а я кидалась что-то доставать из духовки и наливать из кастрюли… Готовила я всегда хорошо и любила это делать.
Муж приучил.
Муж. Иногда я и про него думаю: почему же не вышло?
…Я жила в своей полуподвальной комнатке в каретном сарае, в общежитии Театра имени Моссовета. Как только мне дали московскую прописку, сразу привезла туда маму. Актерские комнатушки в Каретном — вечный проходной двор. Тут голосили по-цыгански, там декламировали Маяковского, еще дальше пили по-черному... Все было просто. И вот в один из вполне обычных дней ко мне ввалилась очередная компания, а среди них — Леня. Темные колдовские глаза. Художник Леонид Непомнящий. Так все и началось.
Добрый, мягкий и очень в меня влюблен. Говорил, что я похожа на елочную игрушку: «Одно неосторожное движение — и ты упадешь, разлетишься вдребезги».
Леня был для меня воплощением иной, совершенно незнакомой среды, блистал остроумием и, казалось, владел необъятным объемом информации. Он вырос в семье людей аристократичных и ярких. Его мама, нереальная красавица с лицом мадонны, пела в Большом театре. Не главные партии, но все же. Отец Лени — первая скрипка Большого, когда-то окончил школу Столярского в Одессе, учился с самим Ойстрахом.
Словом, Леня — отличная партия для девушки из совхоза. Только замуж я не торопилась. Причиной тому была слишком страстная любовь прекрасного художника к выпивке. Но и терять его я уже не хотела, да и не могла. Слишком быстро перемешались наши жизни. Однажды Леня произнес: «Мне не надо сейчас жениться, но я предлагаю тебе выйти за меня замуж». Родители его новости обрадовались, надеясь, что сын наконец остепенится.
А я, видимо, внушала доверие — серьезная, носила очки и, главное, мой организм не принимал спиртное. Четыре рюмки — это все, что я когда-либо могла себе позволить. Лишняя стопка моментально приводила к тому, что все летело обратно. Наверное, это обстоятельство и не позволило мне спиться в среде, которая пила просто страшно. У нас на курсе были потрясающие мужики, красавцы, и все погибли из-за водки — Вадим Бероев, Володя Толкунов, Юра Кречетов, Володя Шурупов… Ленин друг Андрей Вельцер ушел совсем молодым — то ли «скорая» опоздала, то ли похмелить не успели… На Леню его смерть очень подействовала.
Он время от времени говорил: «Валька, ты права. Надо бросать это дело, так нельзя». И вот, вытряхнув из жениха обещание завязать дружбу с бутылкой, я выскочила замуж.
Все клятвы мигом оказались забыты, и веселье продолжилось.
Ленька шикарно готовил. У нас имелся огромный казан, в котором он творил свои гастрономические чудеса. На Ленину еду слетались все мои друзья и коллеги. Актеры — народ перманентно голодный. А муж очень любил общаться с богемой, живо интересовался театральными премьерами и однажды даже сказал: «Я бы давно тебя бросил, если бы не твои друзья». Вот так.
Помимо «худсоветов», которые регулярно возникали у нас, мы часто ездили по гостям. Помню, как-то собрались к Мише Рощину, он тогда был женат на Лиде Савченко, актрисе талантливой и проницательной. «Приезжайте, — говорит он, — только у нас закуски несколько картофелин». Мы набрали две сумки продуктов и пришли.
Лида только сыграла в знаменитом спектакле Анатолия Васильева «Взрослая дочь молодого человека» и, видимо, была совершенно счастлива, потому что хохотала без умолку. Миша сидел в халате, писал пьесу. Их дочка Наташка ползала по полу, изредка обнимая отца за босые ноги и приговаривая: «Лолосики мои».
Веселое было время.
Насчет выпивки я тоже не трезвенница и не язвенница и крылышки у меня не режутся. Но я честно недоумевала, к чему надираться в хлам, когда можно немножко для смеха и удовольствия?
На съемочную площадку картины «Зигзаг удачи» я вошла слегка крадучись. А кто бы чувствовал себя увереннее рядом с такими мастерами экрана, как Евгений Евстигнеев и Евгений Леонов? У Жоры Буркова это был третий фильм, но, как мне казалось, ему проще влиться в коллектив — он же мужик.
Зимнюю натуру Рязанов начал снимать в феврале. Как на грех, месяц морозным не выдался и снег просто на глазах испарялся. Тогда режиссер принял решение работать в полторы смены, а это по двенадцать часов в сутки. Никаких теплых вагончиков у нас тогда не было, так по полдня на холоде и прыгали. Пальтишко мое грело весьма условно, и мерзла я ужасно.
В пять вечера был обед. И вот мы разбредались на час, чтобы покушать в полном смысле где и как придется. А к Жене Евстигнееву в урочный час стекались друзья, которые, что называется, приносили. В колбочках, бутылках, запечатанных и нет… И я рассудила, что самый короткий путь в мужское сообщество — это поддержать компанию. И поддержала... Я была восхищена этими людьми и из кожи вон лезла, чтобы стать одной из них.
Пыталась пить так и столько, как пили они. До боли в животе хохотала над их шутками и анекдотами. Очень гордилась, когда нас с Бурковым и Евстигнеевым начали называть тройкой, как прославленных хоккеистов Михайлова, Петрова и Харламова... Конечно, собутыльники мои были гораздо более закаленными в деле приема горячительных напитков, нежели я. Мне достаточно пары рюмок, чтобы весь мир стал жутко смешным, погода теплой, а жизнь прекрасной. Так прошла неделя. Нам очень нравилось наше приятное времяпрепровождение. Однако режиссер нашего восторга не разделял.
Однажды Рязанов в крайне мрачном расположении духа приехал из монтажной и велел созывать собрание. Стоим около нашего старомодного пузатого автобуса…
И Эльдар Александрович говорит: «Не понимаю, как вы себе позволяете относиться так ко мне и к кино! Я в растерянности… Я вас всех ненавижу и как артистов презираю. Поэтому каждому отправлю в театр по «телеге», чтобы все знали про ваши художества». И добавил, обращаясь к Евстигнееву: «Женя, сегодня я не смог выбрать ни одного трезвого дубля». Повернулся ко мне: «А ты, Талызина, вообще монстр!» — и пошел прочь. Повисла тяжелая пауза... Стыдно ужасно. Володя Досталь, который был на картине вторым режиссером, с укором говорит: «Да уж, действительно нехорошо, ребята… А тебя, Валька, всегда больше всех видно!» Все поникли, но сниматься надо. А холод тот же, и обед в пять часов никуда не пропал… И, конечно, кто-то снова пришел и принес. Смотрю, мои друзья из тройки пошли за угол, а меня не зовут. «Вы что? — спрашиваю Буркова.
— Меня выкидываете, что ли?» «Валька, — отвечает он, — ты выпьешь на копейку, а показываешь на рубль! Вот выпила — и молчи! А тебе же обязательно надо выступить!» — «Значит, выкидываете?..» И Женя, добрый человек, за меня вступился: «Да налей ты ей…» Налили. Началась работа. Думаю: «Вот умру, а не выступлю!» И как нарочно, наш чудесный оператор Володя Нахабцев пять часов выставляет свет. По нам. То есть мы на улице и снова ужасно мерзнем… И чего мне показалась смешной шея мхатовского корифея Алексея Николаевича Грибова?.. Мне его вообще жалко было — великий артист стоит на морозе, ежится, поднял воротник, втянул голову, шапка эта его, «пирожок», не греет совсем… В общем, у него под подбородком свисал такой зоб (или как это называется?), и вот я, честное слово непроизвольно, как схвачу его за эту штуку: «Ах ты, хорошенький мой!»
Бурков с Евстигнеевым, несмотря на явную драматичность ситуации, с хохотом поползли в стороны — они дождались-таки моего выступа… Рязанов очень нехорошо на меня посмотрел, но ничего не сказал…
Так закончились съемки «Зигзага удачи». Никакие «телеги» Рязанов по театрам, конечно, не отправил. И даже если бы и отправил, это время навсегда осталось бы в моей памяти как самое теплое и замечательное. Никогда потом, несмотря на сотню киноролей, у меня не случалось таких душевных съемок. Поэтому ностальгия по нашей «хоккейной тройке» преследует меня по сей день. Я была до одурения влюблена в своих партнеров по фильму и совершенно счастлива. Конечно, как в артистов влюблена. Правда, и Бурков, и Евстигнеев поначалу пытались за мной приударить, но я их поползновения живо пресекла.
У меня была другая личная жизнь.
И тоже весьма насыщенная.
Мать Леонида отдала нам 25-метровую двухкомнатную квартиру. Родилась Ксюша. Обычно младенцы появляются на свет страшненькими — с синюшными сморщенными мордочками, а моя с первых дней была потрясающей красоткой. Я смотрела на нее и думала: «Валька, неужели ее родила действительно ты?» Не ребенок — куколка…
Я хотела еще детей. Как-то говорю мужу: «Давай еще родим...» Ответ ошарашил: «Ну, если породу не испортишь, родим еще». Сладковато-душительное ощущение бездны вернулось. Ноги стали ватными, голова закружилась, по горлу разлилась тоскливая горечь. «Непородистая девочка», «если не испортишь породу»…
Чужая я тут. Вот даже ему, отцу моей красотки-дочери, чужая…
Если Леня и воспринимал меня елочной игрушкой, то явно надеялся, что я из специального небьющегося стекла. Это было не так. Всякий раз, от каждой такой фразочки я честно разлеталась вдребезги, только никто не замечал. Леонид по-прежнему пил. Постепенно все ссоры стали сводиться к одному. «Алкоголик!» — кричала я. «Ты живешь со мной ради денег», — вяло отбрехивался муж.
Зарабатывал он и правда хорошо. Только мы с Ксюшей денег тех видели все меньше и меньше. Однажды Леня пришел уже порядком поддатый. «Дай бутылку, — говорит, — я знаю, у тебя спрятана…» Поллитровка действительно была надежно скрыта в шкафчике, но я твердо сказала: «Нет у меня никакой водки.
Да и тебе достаточно». — «Серьезно говорю, дай бутылку, а то пожалеешь». — «Нет!» «Ну как хочешь», — повернулся и ушел. А муж как раз должен был получить за заказ крупную сумму. День Лени нет, два, три… Я не нервничаю, потому что такие загулы с ним случались частенько. Жить Лениными проблемами энтузиазма больше не было, у меня своих хватало. Я в конце концов много работала, да и понимала уже, что даже если расшибусь в лепешку, пить он меньше не станет. Наконец является. Помятый, глаза как у кролика — видно, хорошо время провел. Наливаю ему клюквенного морса, чтоб хоть как-то в чувство привести. «Добренькая такая, — усмехнулся муж, попивая морс. — Интересно, ты продолжишь быть добрячкой, если узнаешь, во сколько тебе обошлась та бутылка водки, которую ты мне не дала? Весь гонорар!» Я устала.
Просто устала. Несмотря на то что видела: мы с Леней катимся в никуда, о разводе речи не шло. Все мы родом из детства. И на фоне собственного папы Лорика я скорее удавилась бы, но не оставила без отца собственную дочь!
У меня есть два фильма, за которые не стыдно: «Непрофессионалы» и «Иванов катер». Хотя последняя картина имеет странную судьбу. Ее не выпустили в прокат, и она удивительным образом переломала жизни многих из тех, кто на ней работал. И мою тоже.
1972 год. Снимали «Иванов катер» на реке Унже в Кинешме. Хороший состав — Богданова, Вельяминов, Орлов… Жили мы на барже, каждый в отдельной каюте, но все равно слишком близко друг от друга. То ли ограниченное пространство сказалось, то ли тоска по мужскому плечу, то ли усталость от жизни с Леонидом, но в Юру Орлова я влюбилась до полной потери головы.
Поэтому когда высокий красавец (а он и вправду был на редкость хорош) однажды постучал в мою дверь, я не сопротивлялась.
Роман наш продлился до конца съемок. Потом Юра засобирался в Таллин, где они с женой работали. Меня по большому счету все устраивало. Я твердо стояла на позиции, что ни одна любовь, ни один мужчина не стоят того, чтобы оставить ребенка без отца. И вернулась в Москву. Не помню, думала ли, какая я молодец или что-то подобное. Мне казалось, я логична, ведь хоть что-то в жизни должно быть постоянным! Хотя бы семья…
Тут-то и выяснилось, что мой милый пьяный художник имеет совершенно иные ориентиры. «Есть женщина, которую я люблю. Я уезжаю. Далеко.
Все, что ты скажешь, уже не имеет значения», — сказал Леня.
Все. Мой мир сгустился до консистенции киселя и устремился в воронку хорошо знакомой бездны. Меня покинул муж. Оставил любимый человек. Меня угораздило только въехать в квартиру на Большой Никитской, и теперь надо было как-то в одиночку ее выплачивать. А еще есть дочка и мама, которых нужно содержать. Денег катастрофически мало. Моя модель жизни оказалась, извиняюсь за тавтологию, нежизнеспособной. Не могу сказать, что именно подкосило меня окончательно. Но, как ни старалась, я не могла взять себя в руки и оказалась в больнице. Мой невроз лечился так же медленно, как и щитовидка. Поначалу я обессилела настолько, что не могла ходить. Спустя много лет познакомилась с одним экстрасенсом, и он сказал: «Я вижу, как из вас летят потоки каких-то таблеток».
Не знаю, как люди могут заглядывать в прошлое, но таблетки тогда, в больнице, я действительно ела горстями…
Выписали меня ровно через сорок дней. Весьма символичная цифра, не так ли? Считается, что именно на сороковой день душа прощается с телом. Интересно, что происходит с телом дальше в том случае, если оно не умерло?.. Может, на опустевшее выжженное место приходит новая душа? Я с головой провалилась в работу. Кажется, никогда у меня не было больше предложений в кино и театре, чем в тот период. Жилы рвала, но успевала везде.
Как же я не люблю журналистов за отштампованные вопросы про фильм «Ирония судьбы, или С легким паром!» Вот к гадалке ходить не надо: если не спросили про «Трое из Простоквашино», значит, непременно будет разговор об «Иронии»!
Буквально на днях очередная молодая акула пера, точнее акул (или как там будет акула мужского пола?), складывая глазки в чрезвычайно любознательный взгляд, вопрошает: «Что вы чувствовали, когда озвучивали главную героиню?» И так тридцать лет подряд! Минуту, которую обычно молчу, я представляю, как под акулом ломается ножка стула и он летит на пол или внезапно давится кофе… У этого должен был взорваться диктофон. Вся пленка сгорела бы, ни сантиметра б не осталось! Меня забавляют подобные фантазии. Потому что больше всего в такие моменты хочется завопить: «Да ни хрена я не чувствовала! Меня просто попросили, и я помогла». Ведь так все и было. Кто ж тогда знал, что картина выстрелит? Обычная история двоих не очень счастливых людей, каких на каждом шагу десятки!
Эльдар Александрович пробовал, как мне рассказывали, весь «красный звук» — лучшие голоса кино, но никак не мог подобрать кандидатуру озвучивать главную героиню. Дальше все было обычно — польская артистка находилась в кадре, Пугачева пела, я говорила. «Ирония»… Надежно спрятанная за придурковато-веселым обликом Надиной подруги, исполняющей про вагончики, настоящие свои эмоции я вкладывала в слова за кадром — про любовь и одиночество, надежду и разочарование. Свежие еще раны ныли, в бабушкин сундук не спрячешь и на амбарный замок не запрешь…
А ведь и правда ирония для многих. И для Рязанова в том числе. Мне кажется, картина и вышла такой пронзительной, потому что ее создатель сам пребывал в подвешенном состоянии… С Ниной Скуйбиной я познакомилась еще на съемках «Зигзага удачи».
Рядом с Эльдаром Александровичем все время находилась худенькая темноволосая женщина. Редактор с «Мосфильма». Тихий голос. Невероятно чувственная и деликатная. Больше всего в ней поражали огромные и темные, как сливы, глаза. Рязанова она очень любила и называла Эликом. Была его правой рукой — читала сценарии, помогала подбирать актеров, советовала, легко могла «расписать» любую роль. С тех пор мы и подружились. Нина переживала, что роман ее с Рязановым тянется одиннадцать лет, а предложения руки и сердца все не поступает. Гораздо меньше ее волновал тот факт, что, несмотря на активное участие во всех знаковых картинах Эльдара Александровича, ее фамилии в титрах не значилось. Нина жила сердцем. Я таких женщин называю жертвенными.
Ждать они способны долго, но даже самое ангельское терпение, как известно, имеет свой предел. Нинин предел совпал со съемками «Иронии судьбы». Она сказала, что в таком положении больше существовать не согласна. И на площадке они без конца выясняли отношения. Эльдар Александрович всегда был несколько полноват и весь вибрировал, да простит он меня за аллегорию, в эмоциях. Без Нины он уже не мог, но и позволить ставить себе условия было выше его сил. От этих противоречий Рязанова в полном смысле трясло. Мы, актерский состав, стали невольными свидетелями такого вот кино внутри кино…
Эльдар Александрович и Нина поженились после премьеры «Иронии». Но прожить с любимым мужчиной долго ей было не суждено. Ее медленно ела болезнь легких, такая же как у Жаклин Кеннеди. Она даже сказала: «Вот ушла Жаклин, через неделю уйду и я».
Умерла в расцвете лет. Такой была судьба Нины Скуйбиной.
А я закончила эту работу, начиналась следующая. Предложения поступали постоянно, попадались и весьма интересные. Как хорошо отлаженный паровоз, я встала на привычные рельсы и покатила. Все, казалось бы, позади. Но герои моей жизни имеют тенденцию возвращаться… Сначала возник папа Лорик. Мы переписывались с ним, хотя и редко. Отец страшно гордился, получая от меня открытки из-за границы. Я, зная про эту его радость несусветную, старалась баловать. И вот однажды мне пришло письмо со странным обратным адресом, я кинулась читать и… «Валя, я нахожусь в белорусском городе Могилевцы в психиатрической больнице. Забрать меня может только родственник, человек с моей фамилией… Помоги мне, пожалуйста».
У меня как раз намечались гастроли в Минске. И вот, отработав, поехала искать эти Могилевцы.
У главврача дурдома, в котором лежал отец, был поврежден один глаз и, протягивая мне руку, он представился: «Главный сумасшедший. Здравствуйте». «Ну, — думаю, — юмор у мужика есть. Уже неплохо». Доктор объяснил мне, что я действительно могу забрать своего отца, если, конечно, есть такое желание. «А он правда сумасшедший?» — набралась смелости и спросила я. «Да бог с вами! Обыкновенное старческое слабоумие. 74 года — это вам, дорогая, не шуточки». — «А что еще можете сказать?» — «Я знаю, что у него есть жена и двое детей, но за три месяца, что ваш отец у нас, его никто ни разу не навестил». Забрать его к себе я не могла. Перед гастролями заикнулась маме о том, что папа в сумасшедшем доме и, возможно, его придется оттуда вызволять.
«Если дурнородный Талызин здесь появится, я выброшусь из окна. А мы, Валя, живем на одиннадцатом этаже!» — тут же пообещала мама. Собственно, я и не сомневалась в том, что ее реакция будет именно такой… Обида, страшная обида жила в ней до самой смерти, и ничего невозможно было поделать. И тогда я написала его сестре, тете Лине, в Омск: «Вы примете отца?» «Да, конечно», — ответила она, и я успокоилась.
Какие-то люди собирали моего папку в дорогу, гладили и укладывали его одежду, помогали упаковать сумку. «Валя, ты понимаешь, у меня там вещи… Надо заехать к Зосе и детям», — сказал отец. Хорошо, значит, в Брест.
Дверь открыла полноватая, сильно накрашенная женщина с несуразно большой головой.
И, боже мой, между ними — а они ведь были уже совсем пожилыми людьми — летели искры такой ненависти и злобы! Я дальше порога не пошла, стояла королевой и смотрела на ту, которая принесла нам с мамой столько горя. Папиных детей дома не было. Зося кричала и швыряла отцу вещи, а он их собирал. Я не стала ему помогать. Напоследок полька сказала: «Отличное решение! Вот и заберите его. Он может быть сторожем у вас на даче!» И еще что-то вроде «ваша мама»… Тут-то я и высказалась: «Моя мама никогда не примет его назад, он ведь предпочел вас. Хотя какая теперь разница?»
Я посадила отца на поезд в Сибирь. Он махал мне в окошко. А я думала, как все-таки причудливо тасуется колода. «Дурнородный Талызин» всю жизнь висел надо мной как дамоклов меч, я же его дочь. Из-за того, как он с нами поступил, не умела и не хотела выстраивать отношения с мужчинами.
Заранее была уверена — обманут, предадут, принесут только боль. И вот теперь этот «дамоклов меч» сидит в вагоне со всклокоченными остатками седых волос и беспомощным взглядом. Он настолько слаб и растерян, что не смог обойтись без дочки, которую когда-то так жестоко бросил.
Как только папа Лорик освоился у тети Лины, сразу нашел себе там веселую старушку, которая начала повторять: «Я так люблю Сережу!» Во время моего очередного приезда в Омск мы с отцом гуляли по бульвару, и он признался, что женился. «Сам не знаю, — пожал он плечами, — почему она за меня пошла. Машинка-то уже не работает». Ах, папа, папа… Я ничего ему не сказала.
Умер отец, когда ему было за восемьдесят. И его шестая жена причитала над гробом: «Сереженька...»
…Перестройка реанимировала многие фильмы.
Сняли с полки и наш «Иванов катер». Актеров вызвали на озвучание. Про давнюю интрижку с Юрой Орловым я и думать уже забыла. Была просто рада увидеть старого знакомого, и ничего более. Потащила его в ресторан ВТО выпить за встречу шампанского. Назавтра он снова пил с кем-то, и потом пил — с каждым, кто предлагал... Озвучание закончилось дня через четыре. Директор наш вручил Юре билет до Киева и даже проводил в аэропорт. Спустя несколько дней звонит мама Орлова: «Юры все еще нет». Мы переполошились. Как его может не быть, если директор оставил его во Внуково за полчаса до окончания регистрации? Обзвонили все отделения милиции, морги и наконец наши его в психиатричке, знаменитой больнице Кащенко. Целый месяц мы по очереди ездили его навещать.
Когда я звонила его маме, грешным делом кричала: «Почему вы не предупредили, что ему нельзя пить?»
Несчастная женщина. Нельзя было на нее ругаться. Она рассказала, что после съемок в «Ивановом катере» много воды утекло. У Юры начались припадки, серьезные, способные насмерть напугать даже доктора, коим она сама являлась. В театре на этой почве у него вышел какой-то скандал. Жена ушла от греха подальше, бросила его. Юра долго лечился в психдиспансере, но рецидивы все равно случались. Тогда мама увезла его в Умань, где они вдвоем и жили.
Бедные, бедные люди…
В 1993-м работы не было ни у кого. Актеры начали цепляться за любое предложение. И вот зовут меня в Киев — надо озвучивать Ларису Гузееву.
И, сколько раз я ни зарекалась больше никому не отдавать свой голос, поехала. Деньги-то нужны… Кроме того, я снималась в картине «Яма» (это последняя моя работа с блистательным Евгением Евстигнеевым) и подумала: пока я в Украине, можно чуть-чуть Юрке Орлову помочь.
Договорилась, чтоб он хоть в массовке отснялся. Какой-никакой, а кусок хлеба и иллюзия востребованности. Позвонила его маме, та пообещала отправить Юру к нам. Пять дней Орлов ходил в массовке. Я улетела озвучивать Гузееву, взяв с администратора клятвенное обещание, что по окончании работы он сам посадит моего друга Юру в автобус. Так он и сделал, а потом говорил мне: «Валя, Орлов твой какой-то странный». «Ну, все мы немножко чудноватые…» — пожимала плечами я.
А Гузееву я тогда озвучила. Даже не помню, как назывался фильм. Отработала, получила приличный гонорар и улетела домой.
В следующий раз мы с Юрой встретились в Москве. Он неожиданно пришел ко мне в театр. Рассказал, что приехал устраиваться на работу. Выглядел нормально, по крайней мере поначалу именно так и показалось. «Валь, мне совершенно негде ночевать…» — признался он, и я из вежливости предложила свою помощь. Ни о чем другом и не мыслила. Просто хотела его поддержать. Приехали ко мне. «Юра, ты кушал сегодня?» — спрашиваю. — «Да, я купил полбатона белого хлеба». — «Понятно. Тогда я что-нибудь приготовлю, а ты прими ванну».
Я колдовала на кухне, когда поймала себя на мысли, что вода в ванной журчит как-то странно…
Потянула ручку — не заперто. Открыла дверь и… Ванна была переполнена, и вода через край лилась на пол. Юра сидел внутри, взгляд его был пустым. Но самое жуткое заключалось в том, что он хлопал по поверхности воды ладонями. Навроде как маленькие дети играют в ладушки… Сорокалетний громадный мужчина плескался, как гигантская бессмысленная рыба. Я кинулась закрывать кран…
Ужинать он сел, как будто сцены в ванной и не было.
Ел Юра жадно, много и как-то некрасиво. Поначалу я даже не поняла, что именно мне показалось некрасивым. А потом заметила: он ел, не пережевывая, а глотая все подряд, как удав. От рокового кинокрасавчика и следа не осталось. Орлов был болен. Очень болен. Постелила ему в гостиной.
Сама не могла сомкнуть глаз до утра. Да и как тут уснешь? Одиннадцатый этаж, все балконы незастекленные, в соседней комнате спят мама и Ксюша, люди, чей покой мне всегда был дороже всего на свете…
Утром с тяжелой головой, пряча глаза, сказала Юре, что больше не могу предоставлять ему ночлег. Он так на меня посмотрел… А потом сказал: «Эх ты!» И все. Я дала ему денег, и мы попрощались. В 2004 году я ездила навестить Юру Орлова в сумасшедший дом, где он находится постоянно… Отвезла два баула вещей. Он радовался. Развесил все в одной комнате, устроил пункт выдачи. Я не стала смотреть, как психи будут разбирать обновки, поехала домой...
…Я не испортила породу. Ксюше исполнилось восемнадцать, и девочка с кукольным личиком превратилась в великолепную молодую женщину.
Милый интеллигентный добрый художник исчез. Хорошо ли нам было все эти годы, плохо ли — не важно. Ни рубля, ни письма, ни звонка, ни телеграммы... По отрывочным сведениям я знала, что Леня живет в Мексике с женой и дочерью, вошел в сотню лучших художников сей экзотической страны. Что ж, замечательно. Леня и правда талантливый. Встретились мы случайно. «Великий художник Непомнящий, ты хоть написал бы, позвонил, — сказала я. — Не мне, разумеется, Ксюше». «Валь, у меня нет денег», — ответил Леня. Ну вот, у меня со всеми этими перестройками, путчами и прочей российской неразберихой деньги были, а у него в Мексике не было!
Когда Леня вернулся в Москву, они с Ксюшей начали общаться. «И то хорошо», — подумала я.
И вот однажды приходит дочь ко мне: «Мам, тут такое дело…
У тебя же много знакомых, может быть, кто-то из них захочет заказать папе портрет или картину какую-нибудь. Он совсем без денег сидит…» «Знакомых, — говорю, — таких нет. Но если надо, я поспрашиваю». — «А давай закажем ему твой портрет. Позировать не надо, он по фотографии напишет». Почему-то вспомнилась Ленькина фраза столетней давности, что я с ним из-за его огромных денег живу. Очень она меня тогда обидела. Я только закончила работать в очередной картине, деньги были, поэтому сказала: «Хорошо, пусть напишет, я заплачу». «Портрет стоит две тысячи долларов», — говорит Ксюша. — «Ну ладно, пусть так». — «Мам, и еще аванс надо бы, половину». — «Ну, надо так надо». «Тогда папа сам забежит к тебе за фотографией?» — повеселела дочь.
— «Нет проблем, пусть забегает».
И Леня забежал. Порядком постаревший. Потрепанный. Глазки в оттенках красного. Но все-таки та женщина, его жена, как-то сумела отвадить его от бутылки. У нее получилось, а у меня тогда, давно, — нет. Я отдала ему аванс и фото. Через какое-то время звонит: «Нужны еще деньги на раму». Дала на раму. Снова звонит: «Портрет готов».
Открываю упаковочную бумагу. На холсте кто угодно, только не я… Больше на Алису Фрейндлих с примесью Джейн Фонды похоже. В голову прокралась коварная мысль: а может, он никогда и не видел меня настоящей?.. Ну да ладно. Купить у бывшего мужа собственный потрет — тонкое и очень особенное удовольствие. Поместила я картину на стену и забыла. Сашка Новоженин, мой старый друг, актер из Новомосковска, зашел в гости, смотрит на портрет меня работы художника Непомнящего и выдает: «Валька, не обижайся, но это не ты».
— «Да все нормально, мне тоже кажется, что это не я!» И мы сидели и хохотали под портретом, который я про себя окрестила «Неизвестная в голубом».
А потом Леню раскопали телевизионщики. Показали его мастерскую, мольберты, картины, жену… Про меня спрашивали. И милый художник сказал: «Да, Талызина очень хорошая артистка. Бесспорно. Но все-таки она жлобиха». Через какое-то время Ксюша пригласила и меня, и его на представление, в котором наша внучка Настенька танцевала Дюймовочку. Мы далековато сидели друг от друга, но на голос я никогда не жаловалась...
«Ленька, — кричу, — с какой стати ты меня жлобихой обозвал? Имей мозги понимать, что не было б меня, когда еще твою жену с твоими мольбертами по центральному телевидению показали бы!» «Да ладно, старуха…» — отмахнулся мой добрый бывший муж.
Значит, старуха? Это та военнопленная болей и меланхолий, рыдающая ночами над тем, что не сбылось и не сбудется уже никогда? Много вы понимаете! Даже самый ослабевший и загнанный в угол человек способен дать отпор и возмутиться. Хотя бы по мере своих сил. Картину «Непрофессионалы», которая стала первой режиссерской работой Сергея Бодрова-старшего, снимали в 1985 году в Капчагае— это восемьдесят километров от Алма-Аты, в доме престарелых. Там и русские, и казахи свой век доживают. Сергей мне сказал: «Валя, ваша героиня Женя странная, но надо, чтоб вы не выделялись среди настоящих обитателей».
Из своей одежды я взяла жуткие черные спортивные штаны, в которых мыла полы, кофточку столетней давности, застиранный розовый халатик и белую беретку, я в ней бегала по утрам. Бодров, когда увидел мой наряд, воскликнул: «Отлично! Костюмчик что надо».
Там, в этом жутком доме, истории у всех — закачаешься. Но одна женщина, старуха, если хотите, притягивала внимание магнитом. Ее недавно привезли, и она сидела как потерянная — все никак не могла взять в толк, как же сын смог сдать ее в интернат? Бабушка эта отказалась от еды. Ее уговаривали, предлагали хотя бы что-то перекусить и персонал, и другие жильцы, и даже мы. Потому что смотреть на нее без слез было невозможно. Но она твердо стояла на своем: раз со мной так обошлись, тогда я отказываюсь понимать и принимать этот мир.
Даже в виде картошки-пюре с котлетой. «Поехали!» — не выдержал Бодров. И мы отправились к сыну этой бабушки. Сноха ее стол накрыла. Выпили. Я плакала и уговаривала ее: «Это же бесчеловечно! Она умрет там!» Бодров пытался увещевать сына, мол, мы снимаем кино, оно выйдет на экраны, и все увидят, что вы отдали маму в дом престарелых… «Пожалуйста, заберите ее обратно домой», — просили мы. Несмотря на наше эмоциональное ходатайство, бабушка осталась в доме престарелых. Но она не проиграла. Она нашла в себе силы на этот немой протест. И им с этим жить. Я вспоминала ту женщину из Капчагая недавно. У меня тут в театре история приключилась…
Если уж начистоту, отказаться от главной роли артисту в моем возрасте весьма тяжело. Ее и получить-то уже удача огромная…
Я очень переживала, но о том, что сделала, не пожалела ни разу. Кстати, в театре меня многие поняли.
А с каким восторгом мы начали репетировать «Мораль пани Дульской»! Вообще пьеса несколько архаична. Поэтому мы разбирали, копали материал, выстраивали эмоции, переписывали текст... Меня такая работа всегда с головой захватывает! Живое, настоящее творчество! Репетировали с Павлом Холмским и Лешей Литвиным, он сейчас главный режиссер Одесского русского драмтеатра. Ольга Кабо, которая играла мою племянницу, никак не могла ухватить роль. Может быть, из-за того, что у нее изначально не театральная школа, она во ВГИКе на курсе Ирочки Скобцевой училась. Если честно, я вообще не понимаю, как можно так неярко делать роль с потрясающими двойными планами.
Но Оля как-то обмолвилась, что ей неинтересно. И мы видели на репетициях, что ее интересы действительно не тут. Для человека, одержимого театром, такое состояние непонятно и неприятно. То ли из-за зашкаливающего чувства ответственности, то ли потому, что роль у меня главная, но я переживала, что Кабо выходит репетировать неподготовленной.
Однажды начали проговаривать сцену, маленькую, буквально четыре фразы ее и четыре мои. Вроде все нормально, но Ольга просит: «Павел Иосифович, можно повторить?» — «Конечно, пожалуйста». Снова воспроизводим сцену. И вдруг опять: «Можно еще повторить?» Я вижу, что прямо сейчас, в процессе, она заучивает слова. Хотя обычно актеры работают над этим дома, потому что занимать других участников спектакля своими сложностями по выучиванию текста у нас не принято.
После четвертой просьбы повторить у меня вырвалась фраза, о которой я потом жалела… Но терпение-то небезгранично — мы не искали творческих поворотов, не пробовали разные решения, мы помогали артистке выучить слова! И я сказала: «Я не репетитор». Все мигом рухнуло… Кабо уходит со сцены, Павел Иосифович багровеет и говорит, что репетиция закончена. Спускаюсь в зал, понимая, что сорвала ее я... Мне было стыдно, что не удержала себя в руках, позволила эмоциям выплеснуться и тем самым запорола работу...
Иду в свою гримерную, от возмущения бубню чего-то под нос, сама с собой разговариваю. Не помню, обвиняла ли я себя или оправдывала… Мне было гнусно — это правда. В кулисах, на краю сцены, стоит наша самая гламурная актриса в кругу балетной массовки.
Ольга, видимо, сильно раздражена, потому что кричит мне: «Пошла ты на х..!» Первым ощущением было чувство скукоживания. Вроде как на улице рядом с тобой какие-нибудь мужики ругнутся, и ты же не делаешь им замечания, а скукожишься и дальше идешь. Будто ничего такого и не случилось. Во вторую секунду я подумала о том, что сказала Ольга так мне, пожилой артистке, полвека отдавшей этому театру. Противно, конечно, но не очень. А в третью я поняла то, от чего волосы дыбом встали, — она же это на сцене сказала! Для актера сцена — алтарь. Это сбивало с ног. Ощущение бездны, которое отпустило меня много лет назад, и я думала — навсегда, вернулось. Как тогда, в далеком детстве, тело стало ватным. Надо было идти, а пол подо мной словно из холодца и проваливается, проваливается… Это как приходишь в родное место, к себе домой, а кто-то переставил всю твою мебель и расколотил горшки с любимой геранью.
Это горечь, потому что ты считала себя героиней, а оказалась просто декорацией, и вот уже пришли рабочие сцены… Я развернулась и по слогам сказала: «Без-дарь».
Трясущимися руками открыла дверь в свою гримерку и прилегла на диванчик. Пришел Литвин: «Не обращайте внимания, она выучит текст...» Я не стала говорить про сцену в кулисах ни ему, ни вызвавшему меня потом Холмскому. «Валя, — сказал крайне раздраженный Павел Иосифович, — у меня нет для вас других партнеров!» Лицо его покраснело до предела, видно, поднялось давление… Я чувствовала себя виноватой, что мне дали хорошую роль, а я срываю репетиции... Поэтому просто извинилась и пообещала, что подобное не повторится.
Только через несколько дней рассказала о том, что произошло, директору театра. «И что ты ей ответила?» — спрашивает она меня. — «Что она бездарь». — «Ой, что ты ей сказала!» — «Ну, я ей сказала то, что думала. А артистки в твоем театре ругаются матом на сцене. Ты это знай».
Спектакль сдали и начали играть на зрителя. Я очень старалась забыть про нанесенное мне оскорбление. Комедия покатилась. Людям нравилось. Мы часто слышали в свой адрес аплодисменты. У Ольги с ролью по-прежнему были сложности, зритель не очень принимал, и она пыталась дожимать образ своими словами. И складывалось ощущение, что реплики эти адресованы не моему персонажу, а мне, Талызиной… «Вы мне завидуете». — «А чему завидовать?» — «Вас исправит только могила». — «Да не посылайте вы меня в могилу!» Конфликт пополз на сцену…
От обилия непрописанного в сценарии текста я начала зажиматься. Комедия же — все быстро. Я говорила Холмскому, что Кабо раскачивает спектакль, он ее вызывал, и на какое-то время все прекращалось. А потом начиналось снова. На каждый спектакль я шла с тяжелым чувством и не знала, что отвечать. Меня, артистку старой школы, страшно выбивала из колеи эдакая наглость гламурной звезды… 12 июля 2008 года у меня поднялось давление, я зашла в медпункт театра, мне сделали укол... И я подумала: «Валь, довольно. Ты сегодня сыграла свой последний спектакль». Да, я решила отказаться от участия в постановке «Мораль пани Дульской», потому что ощущение наглого плевка в то, что я всегда любила больше своей жизни и ставила выше всего остального, перенести не смогла. Написала заявление, в котором «прошу меня освободить» и так далее...
Холмский, конечно, отговаривал: «Валя, успокойтесь. У вас какой-то психоз». Нет, это был протест. Ведь по сути все, что ты можешь противопоставить, — это наконец набраться смелости и прыгнуть внутрь бездны! И я это сделала!
Вскоре мне позвонил один хороший режиссер — народный артист Станислав Железкин. Он предложил «Пиковую даму» А.С. Пушкина: «На сцене будете только вы и куклы». А я в кукольном театре никогда не работала. Растерялась: как это может выглядеть?.. Позвонила приятельнице, режиссеру-документалисту Тане Скабард, посоветоваться. «Странная вы, — засмеялась она. — Мне кажется, надо соглашаться. Лучше с куклами играть, чем с Кабо». Я подумала и сказала Железкину «да». Дай бог, скоро начнем…
Подпишись на наш канал в Telegram