Во вторник он сорвался, и стоявшая в баре бутылка бурбона быстро опустела. В среду за кукурузным виски последовали граппа и французский коньяк — а вечером домой вернулась жена.
Она должна была задержаться еще на несколько дней, но, видно, ей позвонили и сказали, что у мужа снова начался запой. Гвендолин сорвалась и примчалась в Нью-Йорк из Салинаса, оставив детей с подругой. Позже он никак не мог вспомнить, что между ними произошло: зеркало разбито вдребезги, письменный стол перевернут, на обоях пятно, от которого разит спиртным…
Во хмелю он бывал буен и часто делал вещи, за которые потом становилось стыдно, но на этот раз превзошел самого себя. Утром он проснулся с мерзким привкусом во рту и сильнейшей головной болью: знаменитый писатель Джон Стейнбек обнаружил себя лежащим на диване полностью одетым и в ботинках. Это поразило его больше всего — уж ботинки-то Гвендолин могла бы с него снять! Но худшее было впереди.
Завтрака в этот день он так и не получил. Жена встретила его на кухне одетая в черное и смертельно бледная, и он, растерявшись и слегка струхнув, спросил, не умер ли кто из ее родни. Гвендолин ответила, что она действительно пережила огромную потерю: вчера вечером у нее скончался муж.
Их семейная жизнь подошла к концу: любовь давно ушла, и она жила с ним только ради детей, но это тоже лишилось смысла. Он не хозяин своего слова: кто обещал бросить пить? Кто клялся, что никогда больше не скажет ей ни одного грубого слова, не поднимет на нее руку?
Из того, что случилось вчера вечером, он не помнил ничего и не знал, как себя вести: промямлил что-то примирительное, попытался взять ее ладонь в свою, но Гвендолин отшатнулась от его руки как от гремучей змеи. Он попробовал ее успокоить:
— …А как же дети? И наш дом? Послушай, ведь за эти четыре года мы с тобой построили наш общий мир…
В ответ он услышал, что дети, разумеется, останутся с ней, а их мир давно рухнул, и виноват в этом он — его любовь к выпивке и неумение себя контролировать.
Кофе выкипел, залив плиту, настенные часы звонко пробили девять раз. Он взглянул на них и подумал, что ему по крайней мере запомнится, когда отдала богу душу его семейная жизнь. Голос жены доносился глухо, как сквозь вату: она говорила, что свяжется с адвокатом, что его долг — обеспечить ее и детей и что особняк на Манхэттене должен отойти ей…
Джон Стейнбек плохо понимал, о чем она ведет речь, но машинально кивал головой. Произошло непоправимое, все остальное большого значения не имело.
Все было сделано так, как того хотела Гвендолин. Он перевел на ее имя большую часть денег со своего банковского счета, оставил ей нью- йоркский дом со всей обстановкой, а себе забрал лишь одежду, которой у него было немного, да груду старых бумаг — его архив.
Все это легко уместилось в багажнике старой машины. Он сел за руль, в последний раз взглянул на свой бывший дом и отправился туда, где он родился и вырос и где его никто больше не ждал— в собственную юность.
Дом его родителей в калифорнийском городке Салинасе предназначался для продажи. Так было решено давным-давно, после того как скончался отец. Мать ушла еще раньше, жить в Салинасе не собирались ни он, ни его сестра Мэри — к чему содержать никому не нужную недвижимость? Были и покупатели, но с кем-то они не сошлись в цене, другие передумали, и беспризорный дом стоял пустым, постепенно ветшая: в нем не жили, им не занимались, но теперь, в 1948 году, он дождался своего часа.
…Отперев входную дверь, Джон Стейнбек почувствовал знакомый с детства запах: так пахнет дерево, впитавшее в себя аромат отцовского трубочного табака и матушкиных пирогов с корицей, так пахнут старые ковры и книги — а теперь к этому примешивалось что-то еще.
Запах пыли, плесени, отсыревших простыней: это был запах смерти, пустого, брошенного жилья. Ну ничего, он проветрит комнаты, выколотит половики, просушит белье, скосит траву во дворе. А если будет надо, то и покрасит, приколотит, починит крышу: отец научил его всему, что должен уметь хозяин, — он преподал первые уроки, университетом же стала жизнь. Тому, кто работал чернорабочим, матросом, рабочим на консервном заводе и сборщиком фруктов, нечего бояться возни по дому — он видал разные виды и выжил, не пропадет и теперь.
К вечеру дом был проветрен и выметен, ковры выколочены, а на крыльце стояла купленная в соседнем магазинчике банка зеленой масляной краски — Джон Стейнбек решил покрасить забор. На старый ломберный столик в гостиной он водрузил пишущую машинку: жизнь кончилась, но это происходило с ним не в первый раз, и ему надо работать. Во дворе темнело, но он не спешил зажигать свет: Стейнбек расположился в старой, помнившей его деда качалке, вытянул ноги и закрыл глаза. Когда-то этот дом был полон голосов: мать и отец, он, сестры Мэри, Эстер и Элизабет, а по праздникам сюда часто наведывалась родня, к примеру, дядя Том Гамильтон из Чикаго. Теперь отец и мать умерли, сестра вышла замуж и живет далеко. А он, вечный неудачник, не имеющий ни образования, ни профессии, стал знаменитым писателем и состоятельным человеком — вот только семьи у него больше нет, все его браки рассыпаются словно карточные домики…
В комнате совсем стемнело, за окном стрекотали цикады, мерно тикали старые дедовские часы. Джон Стейнбек уснул и проспал в кресле до рассвета — так закончился первый день, который он провел на старом месте. Утром он встал, позавтракал консервированным мясным фаршем, консервированной кукурузой и растворимым кофе (припасы удалось обнаружить в кладовке, и они даже не были просрочены), после чего снова устроился в качалке — на этот раз Стейнбек перетащил ее на крыльцо. Впереди длинный, пустой, загодя навевающий уныние день — можно покрасить забор, можно попытаться закончить начатую еще в Нью-Йорке главу… А можно провести весь день в кресле — с перерывом на обед из консервированного томатного супа и сарделек, которые он купит в мясной лавке.
Затем последует второй такой же день, за ним третий — а заглядывать дальше ему не хотелось. Отношения с соседями были испорчены давным-давно, сразу после того как вышли «Гроздья гнева»: в Салинасе книга не понравилась, показалась подстрекательской, и многие перестали с ним здороваться. И это было еще полбеды: они с первой женой боялись, что их подожгут, и спешно застраховали дом. С тех пор утекло много воды, и он теперь так знаменит, что воевать с ним — дурной тон, но «привет-привет, как дела?» многих старых знакомых звучало неуверенно, а другие и вовсе не здоровались, отворачивались и опускали глаза. Не к кому зайти в гости, не с кем запросто, по-соседски поболтать, перекинуться в карты и пропустить стаканчик-другой: он вернулся в прошлое, но и здесь ему не рады… Джон Стейнбек взял краску, кисть и решительно направился к покосившемуся штакетнику.
Наблюдавший за ним из окна своего аккуратного домика сосед хмыкнул и сказал жене, что сын Джона Эрнста и Оливии вернулся и, похоже, по-прежнему не в себе. Говорят, он стал знаменитым писателем и заработал кучу денег, но кто возится с краской на солнцепеке, если для этого есть мексиканцы? Жена кивнула и ответила, что это неудивительно: в школе Джон Стейнбек был двоечником, воровал персики у соседей и закурил первым среди мальчишек с их улицы. Она еще тогда говорила, что ничего путного из него не выйдет.
У штакетника он провел весь день и так ничего и не написал, хотя в голове вызревал и просился наружу сюжет. Но это не главное — радовало, что он уже неделю не притрагивается к спиртному и его не тянет пропустить глоточек-другой.
У Джона никогда не было настоящих, длящихся по нескольку дней запоев, но иногда он срывался и напивался вдрызг. Период «сухого закона» мог продолжаться долго, близкие радовались, что их треволнениям пришел конец. А потом он становился мрачен и беспокоен, не мог работать, цеплялся к мелочам — и в один прекрасный день все летело к черту. Через пару дней, когда он окончательно приходил в себя, ему рассказывали разные ужасы: страшное лицо, дикие глаза, нелепые оскорбления… Да что оскорбления — он мог и ударить, а рука у него тяжелая! Джон Стейнбек красил забор в зеленый цвет и чувствовал себя исчадием ада.
Этим делом он занимался не впервые: отец вручил ему краску и кисть в десять лет, и с тех пор он возвращался к штакетнику неоднократно. И в школе, и когда приезжал домой из Стэнфордского университета, и во время краха, и в пору удачи: за тем, как он работает, присматривал отец, у которого с каждым годом прибавлялось седины и морщин.
А теперь Джон остался совсем один, и у него нет ничего, кроме ветхого дома, — как все-таки хорошо, что он его не продал! Страшно подумать, что он сейчас чувствовал бы, коротая время в номере гостиницы. Там рукой подать не то что до запоя, а, упаси господи, и до самоубийства. В Салинасе ему помогут родные стены.
…В первый раз он вернулся сюда в августе 1926-го, вылетев из университета, — но это еще было не то поражение, думая о котором хочется провалиться сквозь землю. Отец выбивался из сил, стремясь дать образование четверым детям: денег на учебу Джона у него не хватило. Тот провел в Стэнфорде шесть лет, работал грузчиком, чернорабочим, продавцом и посудомойкой, пытаясь наскрести денег на учебу.
А когда в карманах начинали шуршать лишние доллары, пропадал в барах и играл в покер на деньги. Карьера психолога не слишком его увлекала, и он сидел на каждом курсе по два года: на университет ушла прорва времени, но до диплома было еще далеко. Ну и что — зато он начал писать рассказы, и их с удовольствием печатали в университетском альманахе. Родители не упрекали его за то, что он так и не получил диплома: отец хмурился, но помалкивал, мать старалась откормить блудного сына. Зато второе возвращение оказалось ужасным — тогда он привез с собой жестокий комплекс неполноценности и разбитое сердце…
Тут он вспомнил певицу Мэри из маленького нью-йоркского кабаре, вскружившую ему голову двадцать два года назад, и настроение у него испортилось окончательно.
Джон Стейнбек отправился на крыльцо, в качалку, засунув кисть между штакетинами. Не отрывавшийся от окна сосед хмыкнул и сказал жене, что кисть на такой жаре пересохнет, да и краска пропадет, ведь нерадивый маляр оставил ее на самом солнцепеке:
— Ты была совершенно права — из него действительно не вышло ничего путного!
Стейнбек подремал в кресле, потом съел консервированный суп и до самого ужина, за которым прикончил утреннюю тушенку, взахлеб стучал на пишущей машинке. Вечером его ждал сюрприз: от нечего делать он стал разбирать то, что покойница-мать называла «семейным архивом», — лежавшие на самом дне дедовского секретера картонные папки с бумагами, и наткнулся на свое старое письмо.
«…Дорогие мама и папа, я познакомился с чудесной девушкой!
Возможно, в моей жизни произойдут большие перемены…»
Он перечитал письмо, подумал, что сейчас оказался бы кстати хороший стакан неразбавленного виски, как следует взвесил эту мысль и отверг ее. Это было бы недостойно мужчины. Надо же в конце концов разобраться, кто из двоих сильнее — он или его желание как следует выпить и расслабиться, забыв о том, что его тревожит? Стейнбек сунул письмо в груду бумаг, убрал папку на прежнее место и хмыкнул:
— Чудесная девушка. Большие перемены. Ничего, молодой осел, скоро ты получишь по носу…
Отсидевшись дома, отъевшись и отдохнув, он отправился покорять Нью-Йорк: там он надеялся найти работу и стать писателем.
Услышав об этом, отец помрачнел, сказал, что такой профессии не существует и лучше бы он нашел дело понадежнее. А потом смирился: в молодости сам хотел стать актером и и теперь узнавал в сыне себя. Все равно жизнь расставит все по своим местам. Денег на железнодорожный билет у Джона не было, и он решил добираться в Нью-Йорк морем, нанявшись в матросы. Один из знакомых рассказал, что в Сан-Франциско стоит, набирая команду, грузовой пароход «Катрина». Родители дали немного денег, в порт он приехал за два дня до того, как судно снялось с якоря, и помощник капитана, рыжий флегматичный шотландец, взял его на борт. На судне требовались рабочие руки, а чистить медяшку и перетаскивать тюки в трюме сможет и сухопутная крыса.
«Катрина» шла в Нью-Йорк через Панамский канал с заходом на Кубу. На берегу с матросами он пил ром в портовых кабачках, флиртовал с местными красотками, а спать устраивался на палубе, под яркими южными звездами. Ему снился огромный, сияющий огнями город, белокурая девушка, поющая перед завороженным залом, их прогулка по ночной улице, первый поцелуй…
Все исполнилось — вот только явь оказалась не совсем похожа на сон. Дома оказались выше, чем ему снилось, город больше, на улицах валялся мусор, а белокурая красавица курила сигариллы и из напитков предпочитала текилу. По-английски она говорила с легким ирландским акцентом, ее волосы оказались крашеными.
Но это не имело значения: он влюбился сразу и, как тогда казалось, на всю жизнь.
...В этот вечер к Стейнбеку заглянул университетский друг Тоби Стрит, живущий неподалеку. Они славно поболтали, Стейнбек пожаловался на своих женщин («Кэрол ушла, не пожелав ничего объяснить, а теперь я потерял и вторую жену. Что за дела, друг? Неужели я никогда не буду счастлив?»), затем они выпили. Он опять сорвался, но на этот раз обошлось без мордобоя — Тоби был ему как брат, он помнил об этом и во хмелю. Проснувшись наутро, Стейнбек не мог разобрать, где он и сколько ему сейчас лет: накануне Джон подробно вспоминал свое первое путешествие в Нью-Йорк, и то, что он сейчас чувствовал, как две капли воды походило на тогдашние пробуждения. Головная боль, ломота в костях, отвращение к самому себе и ужас перед наступающим днем — надо быстро встать, позавтракать тушенкой и бежать на стройку.
Там придется взбираться по узкому помосту на десятиметровую высоту, толкая перед собой тяжелую тачку; доски под ногами будут скрипеть и пружинить, голова — кружиться. Не приведи бог упасть с такой высоты: разобьешься в лепешку, тут не поможет никакой врач… И он катил груженную кирпичами тачку, стараясь не глядеть вниз, — такая работа лучше никакой, вечером ему кое-что заплатят.
Придя домой, в маленькую, выкрашенную масляной краской комнату с тускло горевшей под потолком лампочкой без абажура, он наскоро перекусывал и валился на кровать — у него не было сил ни читать, ни писать. По воскресеньям Джон Стейнбек старался развлечься и забыть о плохом: чистил ботинки, надевал свой лучший костюм и отправлялся в бар.
Широко гулять он себе позволить не мог, но на скромную выпивку денег хватало, и бар Стейнбек каждый раз выбирал новый — это придавало жизни хоть какое-то разнообразие. Однажды вечером, сидя за стойкой в ночном клубе в Гринвич Виллидж, он увидел, как на эстраду вышла девушка из его сна — высокая блондинка с большими голубыми глазами. Она подошла к краю эстрады, оглядела зал, и публика смолкла. Девушка и впрямь была хороша, от нее шел сильнейший эротический ток. Каждому из тех, кто сидел за столиками, казалось, что она смотрит именно на него: мужчины приглаживали волосы и расправляли плечи. А потом она запела низким, чуть хрипловатым голосом, и у Стейнбека закружилась голова, ему захотелось подняться на сцену, схватить ее в охапку и унести. Но это было чистым безумием: не мог же он ее отвести на седьмой этаж трущобы в рабочем квартале с полом, покрытым дырявым линолеумом, и грязным туалетом на этаже?
Через неделю он пришел в бар с букетом. Джон подстерег красавицу у служебного выхода, вручил ей цветы, произнес загодя заготовленную фразу: «Я ваш поклонник, меня зовут Джон…» — но тут его взяли за плечо и грубо отодвинули в сторону. Это сделал рослый мужчина в дорогом двубортном костюме. Он протянул певице букет цветов и распахнул перед ней дверцу автомобиля.
Стейнбек шагнул вперед, чтобы ударить обидчика в челюсть, но девушка ловко вклинилась между ними, улыбнулась, обращаясь к нему: «Очень приятно. Я Мэри», и села в машину. «Форд» укатил, а он долго глядел ему вслед. Таким был пролог к его первой любви: вечер, дождь, огни отъезжающей машины и стоящий на мостовой несчастный мальчишка, впервые почувствовавший, что значат слова «разбитое сердце».
Он вернулся домой, лег на скрипучую железную кровать и уставился в серый потрескавшийся потолок: как жить, если нет ни капли надежды? Впрочем, через несколько дней все изменилось, — он получил шанс, о котором не смел и мечтать. Добрым волшебником оказался его собственный дядя Том, богатый бизнесмен из Чикаго.
Утром следующего воскресенья Джон заглянул к сестре Эстер. Он жил у нее после того, как приехал в Нью-Йорк. Сестринская квартирка состояла из единственной комнатки, большую часть которой занимала кровать. На ней спали Эстер и ее муж, Джону же приходилось ночевать в коридоре. Это зять нашел ему работу на стройке, а сестра ссудила его тридцатью долларами.
Жили они скудно, но сейчас из кухни доносился аромат запеченного с яблоками гуся, а на столе стояла бутылка шампанского. Его принес с собой дядя Джозеф: он сидел во главе стола, потягивал вино из широкого бокала и улыбался.
Седой краснолицый толстяк нечасто появлялся у них в Салинасе и всегда привозил груду подарков: жены в дядином доме не приживались, детей у него не было, и в племянницах и племяннике он души не чаял. Дядюшка приготовил сюрпризы: он вручил Эстер двести, а Джону сто долларов и возмущенно замахал руками, услышав, что это долг, который племянник непременно вернет. Затем дядя Джозеф выдержал паузу и сказал, что Джона ждет место в газете «Нью-Йорк Америкен». Главный редактор его старый друг, и он берет парня репортером в отдел городских новостей с окладом двадцать пять долларов в неделю.
Племянник сидел, оглушенный неожиданно свалившимся на него счастьем, и не знал, что ответить.
Двадцать пять долларов! Ужин на двоих в приличном ресторане обойдется в два-три доллара, а еще он завалит Мэри букетами: держись, здоровяк из черного «Форда»!
…Двадцать пять долларов в неделю… Да, по тем временам это было круто: получив первую зарплату, он сразу рассчитался с хозяином своей протараканенной клетушки, перебрался в приличную квартиру и приоделся. В ночной клуб он заявился в новом костюме, блестящих башмаках-оксфордах, с букетом ярко-алых роз. Среди стеблей и листьев он спрятал небольшую коробочку с золотой брошью… ...Джон еще долго просыпался бы, то проваливаясь в 1926 год (он протягивает Мэри букет, и та сразу его узнает: «Какая прелесть.
Я вижу, вы разбогатели!»), то возвращаясь в 1948-й, но тут в комнату вошел Тоби с большим стаканом «снабберса» — изобретенной им самим опохмелки, жуткого коктейля из взбитых в миксере яиц, томатного сока, водки и красного перца. «Снабберс» пробирал до костей, он сразу вернулся к реальности и подумал, что с выпивкой пора завязывать. Матушка часто предупреждала: пьяница впускает в рот вора, который крадет его разум. Ох как она была права! Тоби тем временем приготовил завтрак: старый друг знал толк в стряпне, сосиски с фасолью удались на славу. Потом они расположились на веранде, рядом выстроилась дюжина бутылок холодного пива. Тоби заметил, что пиво — не спиртное, это детский напиток, и он может его пить, не нарушая зарока.
Подсматривавший за ними сосед считал пустые бутылки: «…Три, четыре… Семь! Черт возьми, у парней есть хватка», а Стейнбек и Тоби пили и говорили о женщинах.
Скромница Кэрол оказалась другом и помощницей, поддерживала, пока он оставался никем: был управителем и сторожем коттеджа знакомой, вкалывал на фабрике и писал книги, не приносившие ни денег, ни славы. Гвендолин же была настоящей королевой — красавица, умница, замечательная певица, на нее заглядывались все мужчины! Они были такими разными, и обе его бросили. Почему, неужто дело только в том, что он время от времени напивался?
Тоби допил пиво, напустил на себя важный вид и сказал, что последняя подружка часто таскала его к психоаналитику, он часами лежал у него на кушетке и потратил кучу денег.
Джейн все равно от него ушла, зато он многому научился и теперь способен решить проблему друга. Пустая бутылка полетела в кусты, и Тоби сказал:
— Твоя проблема в том, что на самом деле ты любил не их, а кого-то другого. Девчонку, много лет назад оставившую тебя с носом. Тебе надо было устроить свою жизнь, вот ты и сделал предложение Кэрол, а потом и Гвендолин. Но ничем хорошим это кончиться не могло, в конце концов женщина всегда почувствует, что ее дурят. Да и себя до бесконечности обманывать нельзя, поэтому ты запивал, потому и срывался. А может, ты никогда и не умел любить — отсюда твоя тяга к саморазрушению…
Тут Тоби расхохотался и хлопнул Стейнбека по плечу: он был счастлив, оттого что удалось поддеть приятеля.
Затем продолжил сквозь смех:
— Тебе надо найти ту, в кого ты когда-то был влюблен. Или жениться на даме, которая будет видеть тебя насквозь и примет таким, какой ты есть. Ты должен стать чьей-то великой любовью! Иначе коротать тебе свой век прокисшим, никому не нужным холостяком среди пыли, старых рукописей и бутылок. Ты будешь есть колбасный фарш, как мой пудель, ходить в неглаженных штанах и рубашках без пуговиц. От тебя станет за версту разить тоской и одиночеством…
Подсматривавший за ними сосед Стейнбека не поверил своим глазам: Джон встал и так толкнул собутыльника, что тот свалился с крыльца вместе со стулом.
В Салинасе хорошо помнили Кэрол, его первую жену. Всем соседям она казалась сущим ангелом. Да и кто еще выйдет замуж за человека без профессии, кропающего никому не нужные книги, которые никто не печатает? Она работала в офисе и содержала мужа на свою зарплату. Жили они в рыбацкой деревушке Пасифик-Гров в бывшем летнем домике родителей Джона, ездили на старом, разваливающемся на ходу «Форде» — соседи никак не могли понять, почему такая приятная женщина терпит подобную жизнь.
Затем Стейнбек прославился и разбогател. После того как вышел «Квартал Тортилья-Флэт», каждая его книга становилась бестселлером. Они с женой завели прекрасный лимузин, газеты писали о них в рубрике «Светская хроника». Но Кэрол выглядела все грустнее и грустнее, и в один прекрасный день газеты написали, что мистер и миссис Стейнбек разводятся после двенадцати лет брака.
Соседи решительно ничего не понимали и в конце концов решили, что союз их распался из-за отсутствия детей. Кэрол могла бы объяснить им, в чем на самом деле причина, но она никогда ни с кем не откровенничала. Никто не узнал о том, что их жизнь затрещала по швам вскоре после того, как Джон добился успеха. Нужда сплачивала, у них не оставалось ни сил, ни времени думать о том, не построены ли их отношения на песке.
Нужны были деньги на хлеб, бензин и ремонт машины. Ему же надо было писать. А по выходным приходилось мчаться из Пасифик-Гров в Салинас с горой еды и грудой выстиранного и выглаженного белья: после смерти матери отец остался совсем один, и они с Кэрол взяли его на свое попечение.
Переехать к ним Джон Эрнст Стейнбек не захотел: «Не будем больше возвращаться к этому разговору. Я никогда не брошу свой дом…» Тогда они были командой, какое-то время это продолжалось и после того, как к нему пришла слава: они с женой колесили по стране, собирая материал для книг, держались спиной к спине, когда ему сулили иски за клевету, угрожали поджогом. А потом он стал пить, начались бесконечные ссоры, и их жизнь стала расползаться по всем швам, словно истлевшая одежда, — отправить на помойку жалко, но и носить нельзя…
Однажды Кэрол собрала вещи и ушла, напоследок заявив, что он никогда ее не любил. Теперь, через шесть лет после первого развода, ему казалось, что это правда: чертов Тоби, кривляясь и балагуря, коснулся того, в чем Джон боялся себе признаться — любить он действительно не умел, не получалось.
С годами он все больше пил, во хмелю делался мрачен и всегда вспоминал прошлое: 1926 год, Нью-Йорк, свою первую любовь. Надо было ее удержать, тогда, возможно, его жизнь сложилась бы иначе! Но можно ли было это сделать?
Приезжая в Нью-Йорк, он часто приходил в клуб, где когда-то назначал свидания Мэри, — теперь там был ресторанчик. Садился за столик, делал заказ. Здесь неплохо кормили, ему нравилась местная кухня. А в молодости это место казалось ему просто прекрасным: что взять с не знающего жизни парня, с треском заваливающего работу в газете?
Однажды он пришел сюда запыхавшийся и усталый: редактор отправил его на Сорок вторую улицу, где произошло убийство, а он сначала приехал на Перл-стрит и опоздал на Сорок вторую часа на два.
Тело застреленного Джона Джеймисона по прозвищу Черный Перец, известного всей округе сутенера и содержателя подпольной лотереи, давно лежало в морге, а свидетели, которых он должен был опросить, разошлись по домам. Прекрасная история с автоматной очередью, сразившей ветерана нью-йоркского криминального мира на пороге парикмахерской, где он только что постригся, разошлась по другим газетам, «Нью-Йорк Америкен» осталась ни с чем. Причина была в том, что Стейнбек совсем не знал города и путался в улицах: он почти всегда опаздывал и часто попадал не туда.
По его вине редакция лишилась репортажей о преступлении Магды Олафсон, накормившей неверного мужа блинчиками с мышьяком, и об автомобильной катастрофе на углу Канал-стрит, когда столкнулись шесть машин и груженный бидонами с молоком грузовик снес автобусную остановку вместе с людьми.
Друживший с его дядей главный редактор не спешил избавляться от новичка и перевел его в судебные репортеры. Теперь ему не требовалось носиться по городу, но им все равно были недовольны— Джон совсем не знал законов и постоянно попадал впросак. Сталкиваясь с ним в коридоре, главный редактор отворачивался.
...Джон сидел, то и дело поглядывая в окно, но вдруг на улице мелькнули красный плащ и светлые волосы под черной шляпкой. Сегодня они наконец должны объясниться: останется ли она с ним, если его уволят из газеты? На жизнь он станет зарабатывать писательством, будет как одержимый стучать по клавишам пишущей машинки, не зная, удастся ли продать то, над чем корпит.
Поверит ли она, что впереди его ждет слава?
Мэри не поверила — она была девушкой практичной. Вскоре его первая любовь вышла замуж за банковского клерка.
В Салинас он вернулся с разбитым сердцем и вскоре познакомился с Кэрол, милой, заботливой и надежной. Поначалу все было хорошо. Но после того как судьба дала ему то, о чем он мечтал, пришла скука — и первый брак начал разваливаться.
...Друг давно уехал, и Стейнбек коротал вечер на кухне: хорошо, что в молодости они со стариной Тоби любили розыгрыши и вовсю тузили друг друга. Кажется, он на него не обиделся. Уютно потрескивал камин, на плите гудел кофейник, на душе, как это ни странно, было легко — тот, кто все потерял, ни о чем не жалеет. Его первый брак длился двенадцать лет, второй продержался только четыре года: он влюбился в певицу из Лос-Анджелеса, приехавшую в Нью-Йорк на гастроли, и сделал предложение на пятый день знакомства.
Теперь ему кажется, что Гвендолин ответила «да» только потому, что ей льстила слава Стейнбека. Впереди были два года счастья, год обоюдного уныния и год четвертый, окончательно погубивший их брак: она тосковала по Голливуду, он снова начал пить. Кончилось все тем, чем и должно было закончиться. Он остался без нью-йоркского дома и большей части сбережений, зато у него двое отличных ребят, и его адвокаты выговорили право видеться с ними, когда он пожелает…
Джон Стейнбек налил себе кофе и подумал, что, наверное, уже никогда не будет счастлив: «...Надо быть реалистом, песенка спета. Чего может ждать от судьбы сорокашестилетний мужчина с двумя разводами, пристрастием к кукурузному виски и фантомной влюбленностью в певичку из дешевого кабаре, от которой у него даже фотокарточки не осталось?
Это не судьба, а диагноз...»
Через год на премьере фильма «Вива, Сапата!», снятого по его сценарию, он познакомился с актрисой Элейн Скотт, женой известного голливудского актера, дочкой богатого нефтепромышленника из Техаса. Хотя ему уже под пятьдесят, а она совсем молодая женщина, и ее муж обаятелен и хорош собой, они так влюбились друг в друга, что Элейн пожертвовала ради него и семьей, и кинокарьерой. Они прожили вместе семнадцать лет, вплоть до его смерти, и Элейн сумела сделать мужа счастливым: он успокоился и почти перестал пить.
…Через несколько лет после свадьбы Джон Стейнбек и Элейн Скотт оказались в Лос-Анджелесе. И там, на бульваре Сансет, он увидел Мэри, свою первую любовь... До сих пор ему казалось, что девушка, которую он когда-то любил, живет, не тронутая временем, что она по-прежнему стройна, ясноглаза и обворожительно цинична. Но навстречу ему медленно шла расплывшаяся, сильно накрашенная, безвкусно одетая старая дама — и только глаза у нее остались прежними, теми же, что когда-то свели его с ума.
Она? Не она? Да нет, конечно же это Мэри…
Толстая блондинка проплыла мимо, и Джон Стейнбек наконец избавился от наваждения, преследовавшего его всю жизнь.
Подпишись на наш канал в Telegram