Констанс Мейер было всего 16, когда она написала любовное письмо своему кумиру — 57-летнему Сержу Генсбуру. Просто так, повинуясь порыву наивного и чистого юного чувства, естественно, не ожидая никакой реакции. А он взял и позвонил. Девушка даже не узнала его голос: «Вы кто?» «Тот, кто получил ваше письмо», — ответил Генсбур. Так началась их история любви — последняя для Сержа, первая для Констанс. Прошло двадцать с лишним лет, прежде чем она решилась рассказать об этом.
—После того как Серж умер, мне вдруг захотелось жить нормальной жизнью — остро ощутила, сколького была лишена, пока находилась рядом с ним. Все мое существование зациклилось тогда только на Серже — времени на что-то еще просто не оставалось. Позже вышла замуж, родила двоих детей, развелась. Были и другие любовные истории, которые ничем не закончились, и сегодня я одна. Так уж получилось, что ни один мужчина так и не смог затмить Генсбура — слишком высокую планку он поставил. Серж — это всегда «слишком». Слишком талантлив, слишком обаятелен, слишком умен. Он умер, оставив после себя пустоту в моем сердце, мне и по сей день не удается залатать ее, даже кое-как. Он был моей самой главной любовью… Знаете, после его смерти мне долго снился один и тот же сон, будто Серж не умер, а переселился на какой-то тропический остров, где теперь работает садовником.
И никто об этом не знает, только я. Серж был моим секретом, принадлежал лишь мне одной.
— Ваш сон объясняется просто: таинственный остров — на самом деле ваша история любви, которую вы хранили столько лет. А когда решились рассказать об этом в книге спустя 25 лет, сон исчез?
— Исчез.
— Почему же так долго ждали?
— Было страшно, неудобно... У него же осталась молодая вдова Бамбу, малышка сын. Да и Джейн Биркин с Шарлоттой Генсбур продолжают выступать в качестве единственно близких для Сержа людей. Это вроде как официальный статус. С лицензией и сертификатами. Кем была я среди всех этих знаменитостей?
Никем. Они обо мне не знали, да и, думаю, никому не понравилась бы такая история… Но сейчас дети уже выросли, женщины стали мудрее, да и мне слишком тяжело продолжать носить все это в себе.
— Вам было всего 16, когда…
— В 1985 году я была смешным нечесаным подростком в носках и кедах, рассекающим по парижским мостовым на своем белом мопеде марки «Ciao». Воспитывалась в семье университетских преподавателей. После развода родителей осталась жить с мамой и двумя братьями в огромной квартире на Монпарнасе. С отцом постоянно общалась, он водил меня в культовые литературные места — кафе «де Флор», «Клозери де Лила», пивную «Липп». Я была любимым и беспечным ребенком, получала отличные оценки в школе и смотрела на жизнь весьма оптимистично.
А главное — жила по возрасту. Встречалась с подругами, много смеялась, лето проводила с семьей в Южной Калифорнии. Мама брала с собой много кассет, за границей мы всегда слушали наших дорогих французов — Бреля, Пиаф, Монтана… С нежностью вспоминаю те жаркие солнечные дни, проведенные на горячих пляжах среди гигантских и величественных пальм, бескрайний горизонт Тихого океана. И вот однажды, в один из таких теплых дней, я, крутя ручку транзистора, попадаю на далекую волну и слышу голос, от которого меня будто прожгло. Голос как откровение, как чудо. Он меня заворожил. В конце песни объявили: «Это был Серж Генсбур» — так я впервые услышала его имя. Вернувшись в Париж, накупила пластинок, выучила все песни наизусть и решила, что обязательно прорвусь на сентябрьский концерт Генсбура в «Казино де Пари» — афиши уже висели по всему городу.
В билетной кассе сообщили, что все билеты давно раскуплены, но если я хочу, меня могут тихонечко провести в темноте перед самым началом и посадить прямо на пол неподалеку от сцены. Еще бы!
И вот я в зале, сижу, поджав ноги, так близко, что могу протянуть руку и коснуться рампы. Гаснет свет. Луч выхватывает из тьмы человека, о существовании которого я не знала до этого лета! И меня вновь завораживает, околдовывает его музыка, он сам…
Сержа Генсбура любил весь город. Его передвижения по Парижу охотно иллюстрировала пресса: вот он в парке прогуливает собачку, вот покупает журналы и сигареты, а вот беседует с почитателями у порога своего дома номер пять на Рю де Верне. Итак, теперь я знала его адрес.
Оставалось только сесть на свой мопед и поехать туда. Я так и сделала — сразу после школы, с рюкзаком на спине. Дом Сержа находился между Лувром и районом Сен-Жермен-де-Пре, в старинном квартале. Подъехала, достала школьную тетрадку и принялась сочинять ему послание. Какая наивность! И вот так смешно я написала ему обо всем подряд — о том, как он ворвался в жизнь обычной девчонки, как его песни помогают мне верить в лучшее, о своих вредных учителях и несносных подругах — настоящий подростковый бред страниц на пять. В конце приписала номер своего телефона и, бережно сложив листочки, подсунула их под заветную дверь. Затем вернулась домой и погрузилась в уроки, никому не рассказав о своем глупом поступке.
Помню, была среда. Вечерело. Я сидела одна в гостиной, склонив голову над учебниками, как вдруг в тишине квартиры раздался звонок.
— Могу ли услышать Констанс?
— Да, это я.
Кто говорит?
— Тот, кто получил твое письмо. Оно меня тронуло! Такое милое, спасибо тебе за него. Слушай, я очень хотел бы с тобой познакомиться — хочешь, приходи сегодня ко мне на ужин. Тебя устроит в восемь часов?
— Да… устроит.
— Позвони три раза.
Положив трубку, я оцепенела от удивления и неожиданности. Просто не верила… Впрочем, мне же всего шестнадцать, такие чудеса в этом возрасте кажутся еще вполне правдоподобными, вполне доступными…
Разве нет?
— И вы пошли?
— Пошла? Я полетела как на крыльях! Точно в восемь позвонила три раза, и дверь мне открыл сам Серж. Он был в голубых джинсах, такой же голубой рубашке, широко улыбался. Я осторожно вошла внутрь, сняла с головы шлем, бросила рюкзак на пол и, открыв рот, принялась с любопытством озираться по сторонам. Его жилище было совершенно невообразимым — стены черные, повсюду зажжены бесчисленные бра, торшеры, лампочки и люстры, какая-то световая феерия. В гостиной — сразу четыре пианино, все заставлены антикварными безделушками, рамками с фотографиями детей Сержа, его бывших жен и почему-то Мэрилин Монро. Тут же корзинка с фруктами, мужской бюст с капустным кочаном вместо головы, фигурки обезьянок в красных сюртучках, множество коробочек, всяческих штучек и штуковин, на ширме у окна болтаются марионетки, а за ширмой прячутся скелет и безголовая статуя женщины из черного мрамора — странные сувениры, собранные им в течение жизни.
В углу — огромная постель с балдахином. Серж смущен, не знает, как начать разговор, и говорит первое, что приходит в голову: «Хочешь, поставлю тебе песенку «Что?»? Я ее недавно сочинил». Он включает запись, писклявый и нервный голос Джейн Биркин режет тишину комнаты:
«Что осталось после нашей любви? Пепел. И я. Почему земля не остановилась?..»
Потом, когда узнала Сержа ближе, поняла, как ему не везло в любви. Все жены его бросали, да и четверо детей от разных браков особой нежности не проявляли.
Он был очень-очень одиноким человеком. И я пришла к нему как нельзя кстати — будто запрыгнула в поезд, мчащийся к обрыву. На несколько остановок…
Чтобы сбить грусть момента, говорю Сержу, указывая на человека-капусту:
— Он подозрительно похож на вас. Это вы позировали?
Он смеется. Вовсе нет. Просто совпадение. Потом предлагает выйти и поесть в индийском ресторанчике по соседству — «У Рави».
И вот мы сидим друг напротив друга за столом, оба пребывая в полнейшем смущении. Я не знаю, о чем говорить, он тоже. Нервничая, безостановочно травит анекдоты на свою любимую и родную еврейскую тематику.
Запомнила лишь один: «Разве вы не знаете, кто виновен в гибели «Титаника»? Опять еврей. Айсберг!»
После ужина вернулись обратно, поднялись на второй этаж, в кабинет Сержа. Повсюду книги, фарфоровые куклы, которые он давно коллекционирует, печатная машинка «Ремингтон».
Серж обожал технику. На его полке красовался новенький телефон марки «Bang&Olufsen», на кухне стоял холодильник с прозрачной дверкой, за которой были видны спрятанные внутри продукты. Еще, помню, у него были электронные часы, которые однажды сбились и показывали неправильное время. Перевести их он не мог, так как потерял инструкцию, и поэтому, когда возникала необходимость узнать точное время, звонил по телефону!
За кабинетом — сразу спальня с огромной, трехметровой кроватью, поверх которой наброшено роскошное покрывало из черной норки, рассыпаны подушечки-думки из черного бархата. У изголовья — флаконы туалетной воды «Guerlain», стеклянное ведерко, набитое шоколадными батончиками (я беру один) и опять же коллекция обязательных ламп и ночников с синими, красными абажурами, рассыпающими призрачный, колдовской свет по комнате. Тут же скамья со спинкой в форме плывущей русалки. Серж протягивает колу, открывает себе пиво и предлагает мне залезть в самый центр постели. Сам неловко устраивается на краешке, включает кинопроектор, который показывает фильм на огромном экране, развернутом во всю стену, — дорогущие новинки техники тех лет.
Он безостановочно курит (по всему дому, во всех углах — многочисленные фарфоровые пепельницы).
Я даже не заметила, как наступила глубокая ночь. Смотрю на свои часы — уже четыре утра! Зеваю. Серж предлагает остаться у него. Устало киваю, опускаю голову на подушку. Он устраивается рядом, не раздеваясь, и быстро засыпает. Так мы провели вдвоем нашу первую ночь — не прикоснувшись друг к другу! Кстати, в те времена я искренне не представляла, что бывает иначе! Я же иногда, когда задерживаюсь у друзей, остаюсь у них. Ничего такого.
Утром проснулись и я пошла домой. Помню, Серж стоял у окна и долго махал мне рукой вслед. До тех пор, пока я не свернула за угол.
— Необычную ночь вы провели…
— Вторая была такой же. Мы вновь смотрели кино, и тоже допоздна. Потом Серж предложил остаться, но на этот раз обнял меня и прижал к себе.
Так мы и проспали до утра. И опять — ничего между нами не случилось. Ни-че-го. Много позже он мне признался, что навсегда запомнил ту нежность и тишину ночи, те чувства, которые еще не пришли к нам в полной мере, а лишь робко начали просыпаться в сердцах…
— Констанс, вы были юны, но не слепы же! Неужели не разглядели Сержа? Ведь в то время он уже был пожилым, достаточно потасканным, поистрепавшимся, к тому же вечно пьяненьким. Да и 41 год разницы — все-таки не шутка, согласитесь!
— Поверьте, в 16 лет я так не рассуждала и ничего такого не видела! Для меня он был почти сверстником, пусть чуть более мудрым, но таким же смешливым, энергичным и легким на подъем, как любой подросток из моего окружения.
К тому же главная черта Сержа была… внутренняя чистота. Почти детская. И она заслоняла все недостатки, о которых вы говорите и которые я сегодня, с позиции прожитых лет, могу заметить по фотографиям прошлого. Конечно, союз подростка и почти что 60-летнего мужчины скандален сам по себе, но давайте вспомним Чаплина, Пикассо, с легкостью соблазнявших юных девушек. Весь секрет — в химии душ и тел. Без этого волшебного взаимопонимания с полуслова такой союз попросту невозможен. И возраст тут ни при чем. Отец моих детей был старше меня всего на два дня, но таких чувств, как с Сержем, у нас с мужем и в помине не было… Помню, один раз я решила подразнить Сержа и язвительно спросила:
— Интересно узнать, а я у тебя первая такая маленькая?
Он ответил очень серьезно:
— У меня никогда не было подобного. Ты моя единственная «несовершеннолетняя». Да и вообще, ты — мой последний роман.
Он любил жонглировать словами и значениями, делать обычные слова многозначными, примитивные фразы — глубокими. Например, я спрашивала его: «На что я тебе?» «На что? — задумывался он. И тут же находился: — На… всегда». Или мое имя. Констанс — означает «постоянство». Он говорил так: «Ты моя постоянная величина в непостоянном мире».
— В те времена не было мобильных телефонов и факсов, как вы общались?
— Старомодно и романтично. Писали друг другу письма и посылали телеграммы.
Когда почтальон вручал мне послание, подписанное самым знаменитым именем во Франции, он, конечно, хмыкал с недоверием: «Приходи в понедельник тчк I love you тчк Серж Генсбур».
Один раз меня все же спросили: «А это тот самый?» «Тот самый, тот самый», — со смехом кивнула я в ответ.
Мы постоянно перезванивались. Кстати, недавно силилась вспомнить его номер телефона, но он стерся из памяти. Помню только первые цифры: 42-60…
Наш роман продлился пять лет, вплоть до кончины Сержа. Мы регулярно встречались. Каждую неделю, по рабочим дням. Он жил один и мог распоряжаться своим временем. Выходные проводил в своей последней семье — с гражданской женой Бамбу и их сыном Лулу. Иногда по воскресеньям его навещала Шарлотта.
Я приходила к нему после школы.
Мы либо сидели дома, либо мотались по его делам — он всюду возил меня с собой: на студию звукозаписи, в рестораны, на съемочные площадки, радиоэфир... Ночи мы проводили вместе. Спали мало, Сержу хватало и двух часов. В пять утра он вставал, открывал ставни в спальне, распахивал окно, выходившее на симпатичную терраску, вымощенную камешками. Там стояли столик и стулья из кружевных железных прутьев. Он любил встречать рассвет — наблюдать за пробуждением природы в садике, прислушиваться к звукам города. Ветерок шелестел листвой, затягивали свои песни птицы, издалека прилетали звуки автомобилей, сигналы их клаксонов. В эти мгновения я чувствовала, что Серж принадлежит только мне и мы одни в мире — телефон молчит, дверной звонок тоже.
Обычно мы болтали допоздна — в основном говорил Серж.
Он рассказывал мне о своем детстве, юности, часто жаловался на женщин, безжалостно бросавших его, несносных в поведении детей — Наташу, Пола, Шарлотту и Лулу. Исповеди всегда заканчивались одинаково — Серж предлагал «перекусить». Он великолепно готовил! На часах далеко за полночь, а он встает, натягивает джинсы, повязывает фартук и отправляется на кухню. Творит настоящие гастрономические чудеса с пряными приправами, оливковым маслом, ароматными травами, мясом. Я лениво выползаю за ним, надев его рубашку, плетусь следом. Плюхаясь на стул, с интересом смотрю, как он дирижирует половником, сотейником и ножами. Кухня такая уютная, вся деревянная, а в центре — большой стеклянный стол.
Рядом с холодильником — замурованная дверь. Как-то поинтересовалась, куда она ведет? И Серж ответил: когда-то давно это была детская Шарлотты.
А еще он мог ночи напролет играть мне Шопена на пианино. Или старинные русские романсы, от которых почему-то всегда становилось грустно и хотелось плакать.
— А как же ночные вылазки? Генсбура называли night bird (ночной птахой) за пристрастие к ночным приключениям.
— В три утра мы могли поехать в город, отправиться в любой ресторан — от «Вольтера» до «Реле Плаза», завалиться в «Куполь» и отведать, например, омаров. Однажды, кстати, мы решили похулиганить и стащили из «Куполь» пять кофейных блюдечек.
Серж засунул их мне за пояс. Мы дико хохотали, проходя мимо ничего не понимающего гарсона к выходу. Кстати, парочка из тех блюдец жива до сих пор.
В ресторанах он легко подхватывал разговор посторонних людей, отвечал им, спорил, и вскоре все присутствующие уже вели общую беседу. Серж порой заказывал совершенно безумные по дороговизне напитки — вина урожая 1928 года (год его рождения), стоившие целое состояние. А выпивал всего лишь один бокал, не говоря обо мне — я только губы смачивала.
А еще Сержа почему-то очень любили в полиции, и он от души эксплуатировал чувства стражей порядка, заявляясь в комиссариат посреди ночи со мной в обнимку. Шумел, рассказывал анекдоты, а потом просил довезти его до дома «с мигалкой и сиреной». Он вообще мог тормознуть ночью любую патрульную машину: все без исключения полицейские его обожали и почитали за честь подбросить Генсбура.
Иногда, правда, он вел себя отвратительно.
Покупал бутылку шампанского, например, врывался в комиссариат и вопил, что пришел сдаться добровольно. Все ржали. «Почему вы бездействуете? — орал Серж. — Наденьте на меня наручники немедленно! Разве не видите, моя подруга — несовершеннолетняя!»
Он настаивал, чтобы я показала им свои документы. Фараоны лишь отмахивались и хохотали. «Нет, вы меня арестуйте, — не унимался Серж. — Ну же, давайте, заприте в камеру!» Тут стоит оговориться — в те времена мораль не была такой строгой, как сейчас.
Однажды ему все же удалось уговорить кого-то, и на его запястьях защелкнулись наручники. Помню, достала тогда из сумки «Полароид», Серж сделал трагическое лицо, и получился «исторический снимок». Генсбур был доволен до чертиков. У него, что и говорить, было достаточно специфическое чувство юмора.
Случались и более спокойные вылазки, когда мы, обнявшись, кружились под нежную музыку в танце в полупустом баре. Или я сажала Сержа к себе за спину на свой мопед, а он, уже крепко поднабравшись, устраивал усталую голову у меня на плече, обхватывал руками и затихал. Я везла его домой самой длинной дорогой, чтобы продлить этот момент счастья. Париж был так торжественно пустынен, так прозрачен и тих, и только мы летели в ночи, как настоящие влюбленные из какой-нибудь глупой голливудской мелодрамы.
В эти минуты я особенно остро понимала, как одинок Серж, как нелеп в своей неустроенной, расхлябанной жизни, без семьи, дома, любящего и верного человека рядом.
Конечно, наш роман возник не случайно. Он будто ухватился в своем одиночестве за первую соломинку, до которой смог дотянуться. Придумал себе такое вот избавление от тоски. Вряд ли я как-то перевернула его представление о жизни. И уж тем более не думаю, что спасла его или что-то в этом роде. Просто, может быть, приглушила боль на время.
Мы вели себя как настоящие влюбленные. Он мне звонил в любое время суток, читал свои стихи. А еще мы бродили по Парижу взявшись за руки. Или же он клал ладонь мне на затылок — этот жест я особенно любила, и мы так шли и шли.
— А как на вас реагировали прохожие?
— Не замечала, честное слово.
Хотя был один такой случай. Идем как-то, а нам навстречу мальчик лет шести. Смотрит с интересом, останавливается. Серж его спрашивает: «Ну, что такое, малыш? Чего такого увидел? Неужто меня узнал?» А он отвечает: «Да, ты — Генсбур».
— Хорошо, а как реагировала ваша мама на столь… взрослого ухажера дочери?
— Я делала все, чтобы скрыть от нее правду. Когда оставалась у Сержа, звонила ей и придумывала очередную чушь о «подруге». Порой бывало и так, что, желая маме спокойной ночи, шла к себе, а когда они с братьями засыпали, осторожно пробиралась на улицу, выкатывала свой мопед, везла его до поворота и только там включала мотор.
Парковалась у двери Сержа, звонила и заходила к нему с рюкзаком и шлемом в руках, бросала все в прихожей, и мы шли наверх.
Мама никогда меня ни в чем не подозревала. Но однажды, правда, случился казус. Она вернулась после командировки из Америки, мучилась из-за смены часовых поясов, не могла уснуть, ворочалась в постели. И вдруг — звонок среди ночи. Мама подскакивает от неожиданности. «Можно Констанс?» — «Кто говорит?» — «Серж Генсбур». — «Но она давно спит. Если срочно, пойду разбужу». — «О, нет-нет, не надо. Пусть спит. Простите мой поздний звонок». Утром мама устроила мне допрос: кто это ее так разыграл? Я сказала, что это был действительно Генсбур, что он мой приятель, которого я иногда навещаю со своей подругой Сарой, только и всего.
Не знаю, поверила она или нет, но вроде бы успокоилась. Да и потом я была такой послушной, такой бесконфликтной девочкой, к тому же одной из лучших учениц в классе. У мамы просто не было оснований подозревать меня в чем-то нехорошем.
— Вы наблюдали за Генсбуром, когда он сочинял музыку?
— Неоднократно. Сочинял он легко, как Моцарт. Причем сразу на чистовик. Музыку к фильму, песни, рекламные слоганы. Казалось, весь словарь рифм он знает практически наизусть. Как-то раз признался мне, что его ничто так не заводит, как стрессовая ситуация, когда сроки поджимают и заказчики в панике. Однажды он летел в Нью-Йорк записывать диск (который еще не закончил!), и продюсеры хотели забронировать ему место в скоростном «Конкорде».
Серж категорически отказался и полетел обычным самолетом — в два раза медленнее. Конечно, он не стал никому объяснять, что за это время должен дописать все, что не успел в Париже.
— Он много пил?
— Да, чего уж тут скрывать. Это общеизвестный факт. В течение дня — пастис. Вечером за ужином — вино. Ночью на улице, в ресторанах и барах — виски или коктейли типа «Пина колада» или «Кровавая Мэри». Возвращаясь под утро — немного пива. Но он был из тех, кто великолепно «держит алкоголь». Спиртное его не развозило и не отупляло.
Наркотики он не переносил. Очень много курил. Марку «Gitanes Brunes» без фильтра. Практически не вынимал сигареты изо рта.
Всегда говорил и одновременно курил. Смеялся, сочинял музыку и курил, курил безостановочно. Сигареты были частью его натуры, неотъемлемой частью. Позже, когда здоровье подвело, пошли болезни, случилась операция — он безумно тосковал по своим любимым сигаретам.
— А как одевался?
— Да обычно. Правда, любил украшения. На шее носил платиновую цепь с обрамленным мелкими бриллиантиками сердцем из черного драгоценного камня. На запястьях — браслеты и цепочки. У него была коллекция перстней, среди которых особенно выделялся один — с огромным бриллиантом. Его он когда-то подарил матери и забрал себе после ее смерти. Часто вертел кольцо в руках и говорил: «В отсветах и бликах этого камня от матери ко мне идет ее свет».
Долгое время зачем-то носил сразу двое наручных часов — одни маленькие, другие большие. Темные очки не любил, а вот обычные, с диоптриями, в изящной тонкой серебристой оправе — надевал часто.
— Вы не понимали, что вас ждет в этой неравной любви. Но сам Серж, неужели он не задавал себе подобные вопросы?
— Он задавал их и мне. Спрашивал: «Почему ты со мной носишься? А как же сверстники? Иди, попробуй в кого-нибудь влюбиться!» Я, честно, пыталась. И не потому, что так велел Серж. Просто это было вполне естественно — увлекаться мальчишками своих лет. «Да ты лучше всех этих моих мальчишек! Мне на них наплевать», — отвечала я Сержу. Ему такие мои «признания» были явно не по душе, хотя он сам начинал эти разговоры.
Ага, значит, у меня все-таки есть кто-то другой! Тут же обижался как маленький: «Тогда на фига я тебе сдался, такой старый?» И принимался ныть: мол, надо нам расстаться, не хочу портить твою жизнь, что за радость тусоваться с никчемным, дряхлым дедушкой... На самом деле все было не так. Конечно, у меня были сексуальные связи со сверстниками. Но ничего особенного я не чувствовала. Ничего. И лишь Серж умел высекать внутри меня огонек.
В 1989 году Генсбур заболел, перенес тяжелую операцию на почках. Начались осложнения, он опасался, что лишится зрения. Замкнулся в себе, впал в депрессию. Мы стали реже видеться, Серж будто принял добровольное решение уйти от мира, спрятаться. Сначала мне казалось, что Генсбур попросту не хочет, чтобы я видела его больным и слабым. И лишь потом поняла — он страдал, чувствуя, что для него скоро все закончится.
Я тем временем окончила школу, поступила в институт, сняла свою первую квартиру.
Зажила как свободная и вполне самостоятельная девушка. Волосы отрезала, кеды сменила на кокетливые туфли, джинсы — на платья в цветочек. А Серж все больше уходил в печаль своего одиночества, прятался там от меня. При встрече избегал говорить о себе. О его болезни я вообще узнала от кого-то из общих знакомых.
— Констанс, а как относились к вашему роману женщины Сержа? Они-то наверняка догадывались о вашем существовании?
— Его последняя жена Бамбу конечно же все знала. Но относилась нейтрально, вообще никак. Даже после выхода моей книги ни она, ни Джейн Биркин, ни Лулу, сын Сержа, ставший известным музыкантом, никак не прокомментировали ситуацию, не сказали ни слова.
И это при том, увы, что сегодня все газеты и журналы трубят о нашей истории.
— А Шарлотта?
— Шарлотта — она немного другая. Как только я решилась рассказать о нашем с Сержем романе, написала несколько писем — Джейн, Бамбу, Лулу и Шарлотте. Мне ответила только Шарлотта. Позвонила и сказала: «Расскажите о себе, о папе. Что между вами было…» Она слушала очень внимательно, ни разу не перебив. А потом произнесла: «Спасибо за откровенность. Теперь я все поняла. Это очень личная история. И очень чистая. Я не буду вам мешать». Для меня ее слова стали своего рода благословением…
— Помните вашу последнюю встречу?
— Никогда не знаешь, когда она наступит — последняя встреча.
Он позвонил, я прыгнула в такси, помчалась к нему в гости. Все как всегда, как обычно. Сразу отметила: Серж опять стал курить и пить, несмотря на категорические запреты врачей. Стоял декабрь 1990 года. Он встретил меня грустный, какой-то издерганный. Сидел на телефоне, нервничал — бывшая жена Джейн Биркин озадачила его проблемой: надо куда-нибудь отвезти Шарлотту на зимние каникулы. Он растерян, не знает, куда ехать. Мы пытаемся улыбаться друг другу, болтаем, даже шутим. Рискую и задаю вопрос о том, как же он, черт побери, себя чувствует? И что говорят врачи? Серж лишь отмахивался в ответ: «Знаешь, три моих кардиолога рисовали самые мрачные перспективы.
Но вот незадача — они умерли один за другим. А я еще жив. И кому, позволь спросить, мне теперь верить?»
Расстались, толком не попрощавшись, на обычном «до скорого». Я всегда убегала стремительно, а в этот раз почему-то замешкалась у двери, обернулась с порога... Серж сидел в своем старом кресле, такой исхудавший, растрепанный, потерянный. Веселый, задиристый человечек, которого я так любила, словно в грустной сказке, в один миг превратился в старичка. И мне вдруг стало его так жалко! Захотелось вернуться, обнять, остаться. Зачем он гнал меня, почему стеснялся? Ведь я любила его таким, каким он был…
А потом Серж умер. Ночью, дома, 2 марта 1991 года. В полном одиночестве.
От сердечного приступа. Ему было шестьдесят два. На похоронах я смешалась с толпой поклонников Генсбура, словно растворившись в океане лиц. Положила на могилу букет белых роз. Серж с детства любил эти цветы.
Вот так и закончилась наша любовь. Успела ли я на короткий миг согреть его сердце? Возможно. Может, в этом и была моя миссия, не знаю...
Кстати, живу я неподалеку от кладбища Монпарнас, где он лежит. И что удивительно, там же похоронена и моя бабушка. Незадолго до своей смерти она купила тут участок «на всю семью».
Жизнь — она ведь штука быстрая. Значит, когда-нибудь и я устроюсь по соседству с Сержем. И мы вновь будем вместе.
Подпишись на наш канал в Telegram