Есть два Вячеслава Зайцева — изысканный кутюрье и брутальный человек, публично озвучивший очень верную мысль: «Мужик должен заниматься сексом напряженно, как тигр».
— Вячеслав Михайлович, правда, что вы — человек без интеллигентских корней, из самой простой, очень бедной семьи?
— Я родился в Иванове в 1938 году, мама работала на фабрике, отец был массовиком-затейником в парке культуры. Мама была тихой, скромной женщиной и любила другого человека. За отца она вышла совершенно неожиданно, по необходимости — тот ее поимел, и мама родила ему дочку Галину, скончавшуюся в младенчестве. Брак был гражданским, мама была в нем несчастна.
На фронте отец попал в плен, бежал, воевал, дошел до Берлина… А потом оказался в лагере как бывший военнопленный. В доме остался только один кормилец — мама, жрать было нечего, и мы, дети, собирали и ели липовый цвет, заячью капусту, отправлялись в лес по грибы-ягоды. С 7 лет я ходил по магазинам — у мамы на это времени не было. Она в 6 утра вставала и в час ночи ложилась. Я не видел ее весь день...
Когда она только успевала приготовить поесть?
Жили мы в одной комнате жуткой двухкомнатной квартиры. На сундуке в коридоре спал муж хозяйки второй комнаты. Когда он умер, мы вытащили этот сундук, выбросили его на помойку, и оттуда выползло не меньше тысячи клопов. Еще вместе с нами жили крысы, однажды разорвавшие мою кошку.
— Когда же вы встретились с отцом?
— В 1945 году, и эта встреча была ужасной. Когда закончилась война, маме сказали, что отца повезут в лагерь через Харьков. И мы с ней отправились в совершенно безумное путешествие, чтобы мельком, украдкой взглянуть на отца. С большими приключениями добрались до Харькова: оказалось, что город полностью разрушен.
Вечером пришли туда, где за колючей проволокой сидели бывшие солдаты — понурые, еле живые. Я до этого своего отца не видел. Мама говорит: «Твой папа там!», но я ничего не понял.
Когда мы вернулись в Иваново, выяснилось, что нас обокрали. Маме стало плохо, и она слегла в больницу. До этого я завел двух цыплят, чтобы вырастить курочку и петушка. А выросли два петуха. Я пошел на рынок, продал их и купил маме хлеба.
Пока мама болела, я ходил по магазинам — пел, и добрые люди давали мне осколки печенья. Я продавал их на рынке и покупал какую-нибудь простую снедь, которую носил в больницу. На меня свалилось хозяйство, с которым я не справлялся, — помню, как заплесневело лежавшее под кроватью белье. Меня поддерживали только соседки, они старались хоть как-то обогреть попавшего в беду мальчишку.
Когда мама вернулась домой, я отправился в магазин отоварить карточки, полез за ними в карман, а их там нет...
Домой пришел в слезах:
— Карточки пропали!
— Что же мы будем делать?!
— Голодать…
И вдруг карточки выпали у меня из рукава — это было огромное счастье.
Как-то мама взяла меня на реку, чтобы я помог ей прополоскать белье. Я тогда был этакий маленький опарыш, поверх пальто закутанный в серую шаль. Увидел в реке ракушки, полез за ними и упал в воду. Во второй раз тонул там же, когда был постарше, — свело ноги во время купания.
С тех пор не плаваю и не люблю воду.
Я был замечательным советским мальчиком и всегда знал, чего хочу. Во втором классе получил премию за пение — три метра сукна. Я танцевал, декламировал стихи, с театральными бригадами ездил по колхозам и пел. Уже в школе начал помогать педагогу по рисованию раскрашивать афиши в цирке. В 10 лет меня хотели забрать в Москву, в хор Свешникова, но мама была против. Да я и сам не решился: как мне жить без нее?
— Выходит, вы были домашним ребенком?
— Да, я рос «маменькиным сынком». В детстве был пуглив и очень боялся разной нечисти, заглядывал под кровать в поисках потусторонних существ.
Началось это в раннем детстве. Как-то мама читала мне «Сорочинскую ярмарку» Гоголя, и в том эпизоде, где в окне появляется свинья, в наше окно заглянул боров. Это напугало меня навсегда: я давно повзрослел, живу в большой усадьбе, но, ложась спать, всегда запираю дверь в комнату. Позже тот детский ужас не раз ко мне возвращался — и в берлинской гостинице, и в роскошном отеле французского Лиона. Но самое интересное случилось в Индии.
Мы поехали туда в конце 80-х годов по линии Министерства культуры: одному махарадже очень понравились мои работы, и он пригласил нас к себе. Вечером ложусь спать, в комнате стоит чарующий запах благовоний... Просыпаюсь от тяжести на груди. Открываю глаза — на мне сидит... огромная крыса. Когда я проснулся, она повернулась и ушла. Следующей ночью я проснулся от звуков лютни — и увидел, что нахожусь в раю.
Течет река, вокруг женщины в белом, из-за кустов звучит музыка… Я так и не понял, сон это был или явь. Когда рассказал об этом махарадже, тот ответил:
— В обоих случаях вас приветствовали наши боги.
Я только руками развел:
— Спасибо им! Увидев на груди крысу, я чуть не сдох.
Но все это случилось много позже, а пока, после школы, я подал документы в военное училище, и их завернули. Попробовал в музыкальное — то же самое. Дело было в отце: я жил с клеймом сына «изменника Родины». Тогда я решил поступать в Ивановский химико-технологический техникум на художника по росписи тканей.
Этот выбор был не случайным: моя подруга и ее сестра замечательно вышивали, от них этому научился и я… Сдал вступительные экзамены, получил две буковки «Д» и решил, что меня провалили. Но оказалось, что я, единственный из всех, сдал экзамены на пятерки.
Техникум я окончил отлично и решил поступать в Московский текстильный институт. Жить в столице было негде, но в Иванове я познакомился с женщиной, которая торговала на рынке цветами. Я приходил к ней домой, помогал ухаживать за цветами, а она разрешала мне их рисовать. Узнав, что я еду в Москву, эта женщина дала мне адрес своего сына. У них с женой было двое детей, мне предложили присматривать за ними и заодно помогать по хозяйству. Я согласился — и получил кров.
Мне было 18 лет, но выглядел я на двенадцать. В Москву приехал в вытянутых на коленях вельветовых штанах табачно-зеленого цвета, такой же куртке и кепке. При этом чувствовал себя первым парнем на деревне, да так оно, конечно, и было: я считался одним из лучших танцоров в Иванове и обольщал девчонок со страшной силой. Была у меня и любовная драма: мы с другом влюбились в девочку Альбину. Когда друг с ней танцевал, я жутко ревновал, но она не оказывала предпочтения ни одному из нас… И в итоге кинула обоих.
— А что в вас тогдашнем, похожем на маленького мальчика, находили девушки? Их пленяли ваши таланты: и танцует юноша, и рисует, и играет в драмтеатре, да еще и поет?
— И это тоже. Я рано созрел и к тому же всегда был среди девчонок. Меня приглашали на девичники, поверяли все свои секреты, а я этим пользовался.
То же самое было и в Москве —только со взрослыми женщинами… Больше всего их заводило то, что я очень непостоянен. Они это чувствовали. Каждой хотелось меня приручить, но ничего подобного за всю мою жизнь ни у кого не получилось. К сожалению… А может, и к счастью — после развода я серьезно рванул в искусстве.
Итак, я приехал в Москву и поселился на 4-й Парковой улице, в домике около леса. По утрам бегал на рынок, помогал по дому, присматривал за детьми, укладывал их спать. Сам ложился на полу рядом с детскими кроватками. И работал до упаду: сидел в Театральной библиотеке на Пушкинской улице. Перелопачивал историю живописи и, копируя, открыл для себя Альфонса Муху, Кандинского, авангардистов...
Дома в Иванове у нас была картина на клеенке — «Мишка на Севере», я с ней вырос, этим мои познания в изящных искусствах и ограничивались.
Полтора первых институтских года я провел на 4-й Парковой, потом мне дали место в общежитии. В комнате нас жило четверо, все ребята абсолютно разные. Соседи надо мной издевались. Нехорошее это было место, с очень дурной энергетикой. Один из моих соседей носил фамилию Удовиченко — он покончил с собой. Удавился…
— Издевались-то почему?
— Потому что я не москвич и сильно окал. Еще я был чистюлей и все время призывал ребят к порядку — а им это не нравилось… В общежитии пропали все мои работы: папка с ними лежала под кроватью, и летом, когда нас послали в колхоз, уборщица отнесла ее на помойку.
Вернувшись и узнав об этом, я заболел — температура подскочила до сорока градусов. Общежитие для меня — как страшный сон. Хорошо, что прожил там только полгода...
В институте я познакомился с Маришкой, своей будущей женой. Она была звездой: красивая, талантливая, неимоверно активная. Папа — военный летчик-инженер, мама — балерина из Музыкального театра им. К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко, живая, темпераментная женщина… И рядом я — парень из Иванова: отец сидел, мама рабочая.
Мы с Мариной вместе участвовали в студенческой самодеятельности. Я много выступал в клубе Текстильного института, придумывал трюки и пантомимы. Позже родился «Сатирический театр мод», с которым мы разъезжали по клубам. Жизнь была интересной и нищей: я получал двадцатидвухрублевую стипендию, из которой половину отсылал маме.
Иногда приходилось жить на двадцать копеек в день. Подрабатывал уроками, а поскольку всегда ходил голодным, то, приходя к ученикам домой, просил:
— Будьте любезны, покормите меня, пожалуйста.
В своем «Театре моды» мы оттягивались со страшной силой. Однажды летом я надел женский длинный халат, трусы, белый лифчик 6-го размера и, прихватив бутылку водки, под руку с другом дошел до Кремля — а дело было, представьте на минуточку, в 1957 году! Тогда я и понятия не имел, что на свете существуют люди с другой сексуальной ориентацией. Просто мне очень нравился процесс создания нового образа.
На втором курсе, в 1959 году, в одном из представлений «Сатирического театра мод» я исполнял «танец умирающей змеи». К моей майке были пришиты черные трусы, к трусам — черные чулки: я должен был крутиться юлой, но меня подвел вестибулярный аппарат. И я упал по-настоящему, чуть головой о сцену не трахнулся. Трусы сползли, показалась голая задница… Зал хохотал, аплодировал, а я вскочил и, как ни в чем не бывало, раскланялся. Маришке понравилось, что я не растерялся: она сказала, что это было потрясающе. Тут у нас и начался роман. Вскоре Марина привела меня к себе, в дом у станции метро «Аэропорт»… Моя бывшая жена и сейчас там живет.
— Ваш роман вышел коротким?
— Да, все произошло быстро: в том же 1959-м мы поженились. На свадьбе было всего два свидетеля — Маринина подруга Светланка и Боря, мой товарищ по институту.
Расписались в свитерах, подвенечного платья и костюма у нас не было. Пошли к Марине домой, теща не пустила нас в квартиру. Шампанское пришлось пить на лестничной клетке. Маришкина мать сняла нам комнатку в полуподвале их дома, где жила дворничиха. Там мы и прожили все девять лет брака.
Теща меня так и не приняла, все время допекала, ворчала, что я не так себя веду, что женился на Марине по расчету, из-за квартиры. Она доводила мою жену до нервных срывов, обстановка в доме была напряженной. В 1960-м у нас с Маришкой родился Егор, теща отказалась нам помогать — и моей маме пришлось приехать в Москву и сидеть со внуком…
И все же мы жили замечательно!
— А как развивалась ваша карьера?
— Когда я окончил институт, сыну было уже два года. Я — отличник, ленинский стипендиат, но с одним из заведующих кафедрой и одновременно деканом отношения у меня не сложились. Вообще-то многие институтские преподаватели меня недолюбливали: я тогда одевался слишком ярко для советского студента —ходил в цветных рубашках, оранжевых штанах. И поплатился за это: я хотел защищать диплом на тему «Балет на льду», а мне дали другую тему, связанную с рабочей одеждой. Распределение получил в Московский общесоюзный дом моделей, но декан предложил другой выбор: Владивосток или Экспериментально-техническая швейная фабрика Мособлсовнархоза по пошиву спецодежды. Не ехать же на Дальний Восток с женой и двухлетним ребенком!
Пошел на фабрику Мособлсовнархоза... Впечатление жуткое: тяжелый, гадкий совок. Моя первая коллекция состояла из цветных душегреек, павлово-посадских платков и ярких валенок.... Худсовет ее разгромил, но на показе были французы, появился репортаж в «Paris Match». Для него меня снимали в полуподвале, где мы жили с Маришкой: там было настолько тесно, что фотографу пришлось залезть на холодильник.
После этого репортажа на работе меня стали «душить». Отдел кадров раздражало то, что на Экспериментально-техническую швейную фабрику по пошиву спецодежды повадились иностранные журналисты. Они боялись КГБ: ну, как к нам шпион заползет? Меня понизили в должности и дали кучу тканей, лежавших неликвидом. Но вещи, которые я из них шил, в конце концов стали продаваться в магазине «Светлана» на Кузнецком Мосту.
Через три года я с фабрики ушел, потеряв на нервной почве пятьдесят процентов зрения.
— И развелись…
— Во всем виновата теща.
Она была экстравагантной, не в меру сумбурной женщиной… Потому и окончила жизнь в дурдоме. Наследственность у нее была плохая: у ее деда имелись большие проблемы с головой. В 1971 году, когда я приехал из Венгрии, где делал костюмы к фильму «Держись за облака», она выгнала меня из моего собственного дома. Встретила в подъезде, сказала: «Убирайтесь, я нашла дочери другого мужа!» И я ушел с тем, что было при мне.
— Не было желания отодвинуть тещу в сторону, войти в свою квартиру и поговорить с женой?
— Маришка была чересчур хорошей дочерью.
Мать ее просто зомбировала. Ей нашли другого мужа, какого-то здоровяка-циркача — она сама тогда работала в цирке... Но я к ней никаких претензий не имею.
— Как же вы в таком случае ухитрились прожить вместе девять лет?
— Так вот и жили. Иногда случались счастливые периоды, когда моя бывшая жена не пускала свою мать в наш дом. Беда в том, что мы были абсолютно разными людьми: Маришка замкнутая, а я не могу без общения. Да и ревновала она сильно: вокруг меня всегда было много красивых, длинноногих девчонок-манекенщиц.
— А романы у вас были?
— Да нет, какое там… Больше по мелочам. Ну вот, например: однажды наши манекенщицы показывали итальянцам новую коллекцию в гостинице «Советская». И одна девочка-визажистка вечером пригласила нас в гости: повеселиться, выпить винца, поболтать. Девчонки решили устроить конкурс — я должен был определить, кто из них лучше целуется. Они зацеловали меня так, что я просто охренел и пришел домой с распухшими губами. Был грандиозный скандал.
— Весело жили люди в мире советской моды… Но ведь были в нем и интриги?
— В Доме моделей на Кузнецком Мосту царила прекрасная атмосфера. Со мной работали шестьдесят человек, и среди них такие прекрасные мастера, как Татьяна Осьмеркина, Тамара Файдель, Лина Телегина, Тамара Мокеева, и другие.
Никакой конкуренции — я всегда был вне ее. А все нерабочие страсти гасил со страшной силой. Со мной очень трудно жить плохо, я человек открытый и щедрый.
Да и вообще в советской моде отношения были более чистыми, чем в современной.
— Как вы в советские времена находили моделей?
— На улице... Подходил к красивым девчонкам или ребятам и предлагал поработать в Доме моделей. Бывали, конечно, и неприятные вещи. Порой меня отшивали, думали, что я просто кадрюсь: «Отвалите, молодой человек, в чем дело?» Наши модели числились рабочими пятого разряда и получали девяносторублевую зарплату.
И она еще считалась приличной — некоторые манекенщицы зарабатывали меньше.
Моделями работали Регина Збарская, Мила Романовская, Румия, Августина Шадова — они были звездами. Таня Шигаева, будущая жена Никиты Михалкова, изображала боттичеллиевскую девушку.
— Чего ради девушки шли в манекенщицы? Деньги-то им платили небольшие…
— Были заграничные поездки. Нас, модельеров, за границу не пускали: туда выезжали руководство и манекенщицы.
— При словах «руководство и манекенщицы» вы очень плотоядно улыбнулись…
-— Я просто вспомнил свое бывшее начальство.
За границу ездили жуткие бабы из Министерства легкой промышленности, так что нравственность девчонок находилась под надежной охраной.
Да что заграница, что Запад! Во время поездки на юг СССР моя любимая модель Румия, классная манекенщица и буйная девчонка, перелезла через балкон в другую комнату и убежала гулять. Дело было в Казахстане, наше начальство боялось, что она закрутит с местными жителями, потому и заперли ее на ключ. Но это не помогло...
В Москве она поняла, что ей грозит увольнение. Мы тогда ехали со съемок на такси, и Румия распахнула дверь машины перед площадью Революции, чтобы выброситься на ходу. Она была в страшной панике, ей хотелось остаться в Доме моделей и работать со мной…
— Как потом складывались судьбы ваших манекенщиц?
— По-разному.
Галина Макушева вышла замуж за иностранца, банкира, и живет в Англии. Таня Шигаева стала Татьяной Михалковой. Мила Романовская, типично русская модель, которая всегда представляла Россию, вышла замуж за художника и уехала с ним из СССР, сейчас живет в Америке.. А Регина Збарская погибла.
Она была очень интересной женщиной, умницей и красавицей, я так любил с ней работать! Родители Регины были воздушными гимнастами. Они разбились, и девочка выросла в детдоме. Перед тем как прийти в Дом моды на Кузнецком, Регина училась на экономическом факультете ВГИКа, но хотела стать киноактрисой и часто ходила на пробы.
С кино ничего не вышло, зато у нас она сразу стала первой, постоянно ездила за границу, и «Paris Match» назвал ее «самым красивым оружием Кремля».
Регина вышла замуж за Леву Збарского, замечательного художника-графика, сына профессора, бальзамировавшего Ленина и позже проходившего по делу «врачей-убийц». Лева был страшным сексуальным террористом, женщины его обожали, и Регина очень от этого страдала. Он ушел от нее к Людмиле Максаковой, оставив ей прекрасную квартиру. Потом Лева уехал в Америку, и Регина в первый раз попыталась покончить жизнь самоубийством.
Добил Регину ее бывший любовник, югославский журналист, издавший за границей книгу «100 ночей с Региной Збарской». В ней он рассказал о том, что у Регины якобы были отношения с членами ЦК.
Скандал вышел дикий, за нее вплотную взялся КГБ. Регина попыталась покончить с собой и попала в «Кащенко».
После того как она вышла из сумасшедшего дома, я взял ее на работу, одевал, обувал. Когда у нее начинался приступ, Регина выбрасывала одежду на улицу. Она считала, что недостойна носить хорошие вещи, и ходила в дрянном платьице. Чудесная, красивая женщина с трагической судьбой…
Третья попытка самоубийства оказалась удачной, никто не знает, где ее похоронили.
— Значит, перед вашими моделями открывалось необычное будущее: в некоторых из них влюблялись иностранцы, и они уезжали на Запад…
— Как правило, манекенщицы выходили за советских дипломатов и уезжали на Запад с ними.
Оно и понятно: наши девочки были с высшим образованием и могли заинтересовать кого угодно.
Взять хотя бы Валю Яшину. Замечательная блондинка, сорок восьмой размер, из хорошей семьи… К тому же они все были зрелыми женщинами, лет по 30—35, а не соплюшками.
— Ухаживали за ними, наверное, напропалую.
— Да конечно же! Как показ, так в зале всегда море букетов, Кобзон и Слава Федоров.
Однажды перед показом ко мне подошла приятельница-манекенщица.
«Славочка, — говорит, — в зале будет мой молодой человек. Я хотела бы выйти за него, скажи обо мне что-нибудь доброе!» И тут уж я постарался: «Поглядите, какая перед вами роскошная женщина, какие у нее красивые формы! Это наша лучшая манекенщица…»
Вскоре она вышла замуж за того мужика.
— Будем надеяться, что у них все сложилось хорошо. А как общение с манекенщицами сказалось на вашей семейной жизни?
— Истории вроде конкурса поцелуев повторялись довольно часто. Маришка терпела-терпела и в конце концов не выдержала.
Сейчас у нас замечательные отношения. Через много лет после развода мы с Маришкой встретились, поговорили.
Она пригласила меня в гости, пирожок испекла сладкий с грецкими орехами. Я всегда прихожу на ее день рождения, ее спектакли, она приходит на мои показы... Вот и все, другого общения у нас нет.
— Разрыв с женой вы перенесли легко?
— Нет, очень тяжело. Расставание с Маришкой совпало с глубоким внутренним кризисом. Тогда мы подружились с актером Малого театра Валерой Бабятинским — благодаря ему я и выстоял. Валера помог мне снять комнатку в населенной старушками коммуналке. Вместе с ним я делал костюмы, эскизы для фильма-спектакля «Портрет Дориана Грея».
А работал все это время в Доме моделей на Кузнецом Мосту...
— Новая женщина у вас после развода появилась?
— Да, у меня был гражданский брак. Инна, художник по трикотажу, очаровательная девчушка, пухленькая, аппетитная, находилась рядом со мной еще с институтских времен. Когда мы с Мариной развелись, она призналась мне в любви и сказала, что хочет за меня замуж. Но, знаете, когда все очень хорошо, бывает и плохо. Я начал страдать от обрушившегося на меня водопада непрошеной любви. Решив, что с меня хватит, сказал подруге все, что говорят в таких случаях, при этом стараясь ее не обидеть. Потом вышел на улицу, поймал такси и поехал домой. По дороге я попал в жуткую аварию.
Шофер по пути подсадил двух девчонок. Они стали к нему кадриться — и тут в нас въехал грузовик. Из машины меня вырезали автогеном, отвезли в больницу на Новослободской.
Очнувшись, я увидел Инну — понятия не имею, как она узнала, что со мной стряслось. Потом перед глазами все поплыло, и я вырубился. Десять дней был без сознания, в реанимации пролежал месяц. Инна приходила в больницу, ухаживала за мной. Маришка меня не навещала, а сыну ничего не сказали о случившемся — поэтому в больнице не было и его.
Мне тогда было очень, очень плохо — от гипса на ноге образовались пролежни. От лекарств открылась язва. Потом стало повеселее: меня перевели в другую горбольницу, язву лечил мой друг, очень хороший врач. Он положил меня в свой кабинет. Туда приходили его молодые коллеги, мы устраивали попойки, чаепития, я выпускал стенгазету… Никто не хотел, чтобы я выписывался. А когда это наконец произошло, Инна перебралась ко мне.
Мы прожили вместе около года, но она опять меня достала. И я во второй раз сказал: «Все, больше не могу!» Что-то мне во всем этом не нравилось. Я художник, эстет, и мне было тяжело, когда рядом со мной по утрам лежало маленькое толстое тело… К тому же она была совершенно ненасытна и отнимала чересчур много энергии, которая была нужна мне для творчества. Расстались мы друзьями, а потом я узнал, что та страшная авария случилась по ее вине: то ли она, то ли ее мать наложили на меня смертельное заклятие.
— Как же вы об этом узнали?
— Долго, в течение многих лет, я не понимал, что со мной происходит: то и дело наваливались депрессии, возникали какие-то странные, болезненные явления, пропадал голос. Преследовало постоянное томление души, я не мог заниматься живописью: вроде бы и работал, но настоящее творчество от меня ускользало.
В то время ко мне то и дело наведывались экстрасенсы — причем они возникали сами по себе, без чьих-то рекомендаций.
Звонили на работу, представлялись и говорили: «Вячеслав Михайлович, знаю, у вас серьезные проблемы. Кажется, я смогу помочь». Меня лечили от сглаза, от черных наваждений, кто-то прямо при мне записывал тексты, которые приходили к ним из Космоса, от Христа. Была, например, среди них женщина, определявшая, над чем мне сейчас надо работать. Другая жгла над головой спички и бросала их в воду. Спички по идее должны плавать на поверхности воды, но вдруг они стали дыбом, а потом утонули — все девятнадцать штук. Выглядело это жутко и противоречило всем законам физики.
Одна созвонилась со мной, договорилась о встрече, но сатана ее не пускал, метро все время останавливалось. Она с трудом добралась до меня через три часа, хотя жила совсем рядом.
Я тогда жил на Арбате и спал в коридоре, экстрасенс увидела это и говорит: «Тут раньше были захоронения, а теперь энергетическая яма. Это не место для сна, найди другое…»
— А почему вы спали в коридоре?
— Так было удобнее. У меня за туалетом имелся маленький уютный закуточек. Сейчас там моя внучка Маруська спит. Узнав об этом, я страшно перепугался: «Ты что, обалдела? Там спать нельзя!»
В конце концов ко мне пришла совсем молодая девушка, дочь черной колдуньи и подруга моего сына.
Попросила кофе, вылила его на блюдце, потом поднесла руку к моему лбу, сжала ее в кулак, что-то вытянула из моей головы и выкинула это в форточку. «На вас, — сказала, — наложили страшный могильный наговор. Вот почему ощущали такую тяжесть на душе». Вскоре у моей бывшей гражданской жены умерла мать… В течение нескольких дней после того, как девочка сняла с меня заклятие, большая, полная женщина превратилась в щепку и умерла. После этого из моей жизни исчезли все экстрасенсы: видимо, их притягивало то, что теперь ушло.
До этого я не понимал, что со мной происходит. Несколько лет маялся и не находил причины этой беды. В 1978 году скончалась мама, и я почувствовал, что все вокруг меня совершенно бессмысленно.
Тогда я оставил кресло руководителя Общесоюзного дома моделей на Кузнецком Мосту — а это была очень большая должность, я считался главным модельером страны! — и переключился на театр и эстраду. «Ромэн», Театры сатиры, им. Вахтангова, «Современник», МХАТ… Я одевал Ширвиндта, Миронова, Веру Васильеву, работал с Ульяновым, Волчек, Нееловой, Ангелиной Степановой, Бабановой. Раньше я не знал, как вести себя с актерами, боялся их, стеснялся, думал, что они — небожители, а оказалось — нормальные, простые, очень милые люди. Однажды я делал Вере Васильевой платье маркизы с глубоким декольте к «Женитьбе Фигаро». «Простите, — говорю, — но мне придется прикоснуться к вашей груди…» — «Прикасайтесь, пожалуйста. Я даже получу от этого удовольствие».
В современниковском «Лоренцаччо» я впервые выступил как художник-сценограф. Двое суток расписывал сцену огромными фресками: 7 метров в высоту и 3 — в ширину. К пяти утра решил передохнуть и спустился со сцены в зал. Вдруг вижу: лица на фресках начинают оживать. Все, думаю, привет! Начались глюки, крыша поехала… Ужасное было состояние. Мои работы как будто говорили: «Мы готовы здесь остаться, не надо нас стирать...»
А в 1979 году меня вызвал к себе завотделом пропаганды ЦК КПСС Евгений Тяжельников и сказал: «Нам хотелось бы, чтобы вы занялись оформлением Олимпиады-80» (мое имя в ту пору уже было очень громким). Я объяснил, что ушел из моды. Тогда Тяжельников сказал, что со мной хочет увидеться министр бытового обслуживания. Я к нему зашел: дивный русский мужик, классный дядька. Иван Григорьевич Дуденков сделал мне предложение, от которого невозможно было отказаться: «Ко Дню города я строю большой Дом быта.
Не хотите его возглавить?»
Сначала он дал мне небольшое ателье на Сретенке, там я собрал коллектив. А через три года открылся новый Дом моды, и я стал его художественным руководителем. 19 января 1982 года провел первый показ. Нищета была полнейшая: я купил в Военторге несколько комплектов хлопкового мужского белья (его мне присоветовала Галина Борисовна Волчек), покрасил кальсоны и рубахи в разные цвета, одел в них мужчин и женщин. И устроил танцы-шманцы в восьмирублевых дерматиновых сапогах. А потом была коллекция черных пальто с белыми цветами. Зал плакал от счастья...
Директором сначала поставили какого- то мужика, который проворовался, потом даму, она тоже долго у нас не задержалась, а затем некую Валентину Петровну, блондинку с лицом хрюшки, бывшую начальницу ателье женского белья.
Мне пришлось проработать с ней несколько лет. Валентина Петровна была женщиной интересной: рабочий день она начинала с того, что приглашала меня в свой кабинет и рассказывала, чем сегодня кормила мужа. В конце концов я пришел к ней и заявил: «Валентина Петровна, валите отсюда на фиг, потому что я сам хочу быть директором!» Так в конце концов и случилось. Коллектив выбрал меня.
Были, конечно, и проблемы. В 1996 году я познакомился с одним человеком, сделавшим колоссальные деньги на компьютерах. Мы подружились, и в один прекрасный день я предложил «Саша, может, ты станешь нашим директором? Мне интереснее творчество, а ты возглавишь компанию».
Он становится директором, а я улетаю в Париж. Вскоре мне звонит сын: «Папа, у нас тут полный беспредел! Саша разогнал весь коллектив, из трех цехов вывез оборудование и выкинул его на помойку».
Роскошное новое оборудование оказалось на улице! Он освободил три этажа и два из них продал американцам...
Я спешно возвращаюсь в Москву, рано утром приезжаю на работу, а меня не пускают — Саша уже свою охрану выставил. К половине десятого он появляется. «Сань, — говорю, — ты совсем охренел?!» И слышу в ответ: «А что ты переживаешь? Я сделал все как ты хотел. Зачем держать столько народу? Мы лучше помещение сдадим и будем как сыр в масле кататься».
Два года мы с Сашей судились.
— А оборудование так и погибло?
— Все выкинул неизвестно куда. И триста шестьдесят человек замечательных специалистов выгнал из Дома.
— Странно, что завотделом пропаганды ЦК КПСС Тяжельников принял такое участие в человеке, которого совсем не знал. Может, дело в том, что вы обшивали кого-то из цековской верхушки?
— В то время я уже был знаком с Брежневым и его семьей.
— Значит, были общие знакомые, которые могли замолвить за вас слово?
— Я так не думаю. Тяжельников — человек, не подверженный чужим влияниям.
У нас сразу сложились добрые отношения, по сей день очень дружу с его женой. Когда я сидел без денег, Инна Васильевна всегда что-нибудь поесть приносила, подкармливала….
Тогда я был небогат и неустроен, жил один и постоянно хотел есть. Забавная история вышла с мадам Шеварднадзе: она пригласила меня вместе с конструктором из Дома моделей к себе на подмосковную дачу. Добрались мы туда ближе к обеду — имение оказалось огромным. Она говорит: «Давайте мерить платье!», на что я отвечаю: «Нет ли у вас чего-нибудь попить?»
Мадам принесла банку сухого растворимого кофе. «И это все? Я так кофе не пью». — «Почему же?» — «Нужны сливки». Мадам Шеварднадзе принесла сливки. «А поесть что-нибудь можно?
Мы долго до вас добирались…»
Раскрутил ее на обед. А потом, уже во время московской примерки, она начала консультировать меня, что и как надо делать. Я молчал-молчал, но в конце концов сорвался. Мадам Шеварднадзе говорит: «…Я была хорошо знакома с грузинским Домом моделей и помогала девочкам придумывать фасоны!»
Думаю: зачем тогда я тут нужен? Повернулся и ушел из квартиры. От семейства Брежневых тоже было мало радости. Дочка и внучка генсека часто бывали в Доме моделей на Кузнецком Мосту, смотрели вещи и то, что им нравилось, забирали, а денег не платили.
— А сделать костюм самому Брежневу вам не предлагали?
— Однажды было такое. Меня пригласили в брежневский кабинет, я увидел на столе груду бордовых галстуков и подумал: «Боже, куда я попал?! Это не моя тема…»
Директором Дома моделей на Кузнецком Мосту тогда был некто Ягловский, молодой красавец и жуткий бабник. Я ему прямо сказал: «Виктор Иванович, я не смогу это сделать. Пусть лучше Леонидом Ильичом займется Сашка Игмант». Тот начал работать с Брежневым и стал известным художником-модельером. Но мне его костюм не понравился — очень сухим получился.
Ягловский с Игмантом ездили к цековским бонзам на примерки и принимали от них подачки —то к столу пригласят, то еще как-нибудь отблагодарят… Но платить эти люди не любили, всякую услугу принимали как должное, и мне не нравилось иметь с ними дело: я чувствовал себя рабом.
Тяжельников на их фоне был исключением. Платил он исправно... Я одевал его жену и в Москве, и в Румынии, когда карьера ее мужа сломалась и Брежнев отправил его туда послом. История, которая однажды вышла у меня с дочкой Косыгина, с ними была бы просто невообразима.
Людмиле Косыгиной приглянулся трикотажный костюм моей гражданской жены. Она захотела такой же, я пообещал: «Да ради бога, сделаем!» Во время примерок у нас завязались какие-то отношения, и она отправила нас с приятелем и свою дочку в театр. В антракте Татьяна Косыгина протягивает конверт: «Мама просила передать вам деньги». Я заглянул в конвертик, а там только половина того, на что мы договорились. «Почему так мало?» — «Остальное за билеты вычла…» Из двадцати рублей дочь Председателя Совета Министров СССР отдала мне десять!
После этого я бегал от всех номенклатурных жен, включая супругу Горбачева.
— Как вы познакомились с министром культуры Фурцевой?
— Ей меня рекомендовала Надя Леже. Я дружил с Ларисой Шепитько и Элемом Климовым, у них познакомился с Беллой Ахмадулиной и Володей Высоцким —это была одна компания. В 1971 году, когда я вышел из больницы и мне негде было жить, в Москву приехала Надя Леже, и Лариса показала ей мои работы, сетуя, что у меня нет ни кола ни двора, и попросила Надю поговорить с Фурцевой. Та дала мне однокомнатную квартиру в Новогиреево.
— И одновременно начала у вас одеваться?
— Естественно.
Я два раза делал ей костюмы, маленькое черное платье сшил к десятилетнему юбилею полета Гагарина. Подружился с дочкой Светланой, одевал и ее. Денег я никогда не получал: это была просто дружеская услуга.
— А Терешковой вас отрекомендовала Фурцева?
— Да, Валентине Владимировне меня рекомендовала Екатерина Алексеевна. Мне не понравилось, как та была одета. Для начала я сшил ей платье в горох. Мы с ней общаемся по сей день, очень уважительно к ней отношусь и обожаю ее как клиента. Валентина Владимировна помогла мне сменить однушку в Новогиреево на однокомнатную квартиру на «Динамо». Потом я переехал на Арбат.
— Как после развода у вас складывались отношения с сыном?
— Очень непросто. Я необыкновенно любил маленького Егорку и по сей день очень тепло к нему отношусь, несмотря на то что он уже взрослый, самостоятельный, критически настроенный по отношению ко мне человек. Была одна история, которую не могу вспоминать без слез: после развода, придя на работу в Дом моделей на Кузнецком Мосту, я часто созванивался с сыном. Напоследок он обычно говорил: «Пап, ты к нам придешь?» — «Нет, Егорка, не смогу». — «Подожди, не вешай трубку, давай посчитаем до пяти». Я начинал считать: «Раз, два, три, четыре, пять…» — «А давай до десяти?» — «Раз, два... шесть... десять...» —«А давай до ста?»
Тут у меня начинали течь слезы.
Потом его от меня полностью изолировали. У Маришки появился второй муж, которого ей нашла теща. Мать сказала Егорке, что я их бросил и ему надо принять нового отца. А тот, здоровый мужик, цирковой режиссер, выгонял моего сына из дома на лестницу, ставил его коленями на сушеный горох — словом, всячески истязал ребенка. Отрочество у Егорки было тяжелым, и он многие десятилетия не мог меня простить. Сын до сих пор считает, что я его не люблю. Хотя я очень люблю Егора, все для него делаю, мы работаем вместе… Но тут есть много сложных моментов. Его мать сильно на него влияет. Маришка безумно талантлива, я всегда считал, что она намного способнее меня. Но я состоялся, а она — нет…
Егор живет своей жизнью, а я — своей. Сын не может мне этого простить, он хотел бы, чтобы я был ближе к нему.
Мы нужны друг другу, но он может месяцами мне не звонить.
— Как такое возможно при совместной работе?
— Мы сидим на разных этажах и почти не пересекаемся. Егор очень талантлив, тут мне, конечно, повезло, но два таланта в одном Доме моды — уже перебор… Слава богу, теперь у нас меньше конфликтов. А то, бывало, скажу не ложащееся на его душевное состояние слово — и он сразу же взрывается. Я терял дар речи, для меня это было трагедией.
— Насколько я знаю, у него были проблемы с наркотиками?
— Да, это так... Когда он в первый раз женился, у него родилась Маруся, моя внучка. С его первой женой, Дашенькой, у меня были чудесные отношения.
А Егор часто ссорился с женой, ругал ее, она тоже не оставалась в долгу… Кончилось тем, что Даша ушла. Потом он влюбился в модель, но и та его бросила. Душевное состояние у сына тогда было тяжелым, и он подсел на наркотики в мотоциклетном клубе «Ночные волки».
Когда у Егора были проблемы с наркотиками, нам всем пришлось очень трудно..
Была и мистическая история, к счастью, имевшая счастливый конец. Однажды я сидел дома, коротая время с другом, и вдруг почувствовал, что надо повидать сына. Тревога не отпускала, набрал его номер — трубку никто не взял. Звоню еще и еще, Егор по-прежнему не подходит к телефону. И так мне вдруг стало муторно на душе… Я сорвался с места, захватил с собой приятеля и отправился к сыну.
Звоним в дверь — ответа нет. Может, его просто нет дома и я зря все это затеял? Но предчувствие страшной беды не отпускало, и тогда мы стали ломиться в квартиру. Ворвались в дом, сломав замки, и увидели, что Егорка в полной прострации сидит с винтовкой в руках: он собирался пустить себе пулю в голову. Винтовку мы у него отобрали и принялись названивать друзьям-медикам. Сына положили в больницу, Егор проявил очень большую силу воли и сумел выкарабкаться.
Из-за своей любви к мотоциклам Егор носит странную одежду. Я не могу видеть его в бандане: однажды одел сына в костюм, но тот на нем долго не продержался...
А в остальном он замечательный, умный, талантливый, щедрый, всегда готовый помочь.
Когда ограбили мой загородный дом, Егорка страшно переполошился, тут же приехал и охранял меня, ходил по участку с винтовкой…
Сейчас он женился вторично, у него снова родился ребенок, и наши отношения смягчились. Катя, его жена, модель, режиссер и мой помощник. Надеюсь, у нас все будет хорошо.
Беда в том, что Егору кажется, будто я самим фактом своего существования не даю ему хода. К сожалению, он занимается собственным творчеством и мало мне помогает. Делает коллекции и после показов держит костюмы у себя, никого к ним не подпуская. А я пашу, как папа Карло, зарабатывая деньги на наш Дом моды… Такими вещами мой наследник не занимается — хотя если бы Егор захотел, он сделал бы что угодно.
— А внучка Маруся вам не помогает?
— Нет, ведь ей всего восемнадцать лет, она только-только окончила школу. Маруся работает и учится у нас, в Лаборатории моды. Но ей пока тяжеловато, все-таки там люди с высшим профессиональным образованием, умеющие шить и рисовать. Но она старается.
Маруся умница, мама ее хорошо воспитала. Сейчас я Маруську полностью содержу, отдал ей свою квартиру на Арбате. В общем, всячески стараюсь быть ей полезным…
— Вы живете один в большой загородной усадьбе. По-моему, это очень печально.
— Раньше я думал, что одиночество — трагедия, наказание за талант, а сейчас получаю удовольствие. Это счастливое состояние.
У меня столько интересной работы, так много дел, что я не успеваю передохнуть. Приезжаю домой в девять-полдесятого вечера и сижу до половины первого ночи, чтобы со всем разобраться, не успеваю читать, рисовать и работать на компьютере. Одиночество благотворно на меня влияет — я отдыхаю от людей.
У меня есть экономка, которая живет неподалеку, в деревне, есть приезжающий в усадьбу электрик, есть охрана. В этом плане все в порядке. Раньше ко мне постоянно приезжала внучка, теперь ее не тянет за город. Но Маруся каждый день звонит. Если не позвонила, значит, что-то произошло. У нее много дел с квартирой — то ванную затопит, то тараканы набегут, то мыши. Дом на Арбате старый, с ним много хлопот…
Свою загородную усадьбу я готовлю под музей, собираю материалы для будущей экспозиции.
Дом построен с оглядкой на будущее, на то время, когда я уйду.
Поэтому на первом этаже даже туалетов два. Один для мужчин, второй для женщин…
Подпишись на наш канал в Telegram