«Старшая дочь известной актрисы Лидии Федосеевой-Шукшиной арестована за перевозку наркотиков!», «Непутевая дочь катится по наклонной!»… Пресса захлебывалась статьями. Не спешите, хотелось сказать бросавшим в меня камни, человек — лишь игрушка в руках судьбы. А уж на мне она отыгралась сполна.
Дав в родители умных, красивых, известных людей, она словно пожалела о своей щедрости и повернула так, что с мамой я виделась лишь шесть раз в жизни, а вместе с ней и отцом не провела ни единого счастливого дня.
Родители познакомились на съемках во Львове. Отец к тому времени окончил ВГИК и, снявшись в нескольких фильмах, стал популярным актером. Мама же училась на актерском. Передав красавцу Воронину привет от общих вгиковских знакомых, она получила приглашение посидеть в кафе, и у них завязался бурный роман. Когда мама уже ждала меня, влюбленные поженились и поселились в Киеве на Подоле.
Незадолго до моего рождения они отправились в гости к маминой матери в Ленинград и, поскольку в шестидесятом декабрь выдался снежным, поехали кататься на лыжах. А ночью у мамы отошли воды, вызвали «скорую» — и на свет появилась я.
Побыв с нами немного, папа оставил жену с дочкой у тещи, а сам вернулся в Киев. Через полгода туда приехали и мы. Это был краткий отрезок времени, когда наша семья жила вместе: папа, мама и я.
О событиях тех лет я знаю понаслышке — отец не любит вспоминать прошлое. Судя по всему, маме хотелось окончить институт и сделать успешную карьеру, как ее сокурсницы — Галина Польских, Жанна Болотова... Она рвалась в Москву. Однако папе такое развитие событий решительно не нравилось. После картины «Иванна» в Киеве он стал знаменитостью: его засыпали письмами, поклонницы ходили толпами.
К тому же отец был невероятно привязан ко мне и не представлял, кто будет заниматься ребенком, если жена уедет.
Маму, впрочем, это не смущало. «Отвезем Настю к моей маме!» — решительно заявила она. И семья разбилась на осколки: мама уехала в Москву, папа остался в Киеве, а меня, совсем еще несмышленую, отправили в Ленинград. Собраться вместе нам было уже не суждено…
Говорят, человеческая память хранит воспоминания с трех лет. Однако картинки моего раннего детства расплывчаты: коммуналка с длинным темным коридором, Казанский собор, возле которого мы гуляем с бабушкой Зиной, и высокий мужчина, подбрасывающий меня к потолку или ведущий за руку по Невскому. Это отец. Он без конца приезжал в Питер, чтобы проведать дочку. Однажды свозил меня к своим родителям под Тамбов. На фотографии видно, как я, совсем еще маленькая, стою в шубке перед домом дедушки и бабушки в Жердевке.
Наверняка в Ленинграде меня навещала и мама. Однако первое воспоминание о ней связано с Судаком. Окончив ВГИК, мама поехала сниматься в картине «Какое оно, море?» и взяла с собой меня, трехлетнюю. Ее партнером по фильму стал знаменитый актер Василий Шукшин. Но я его совершенно не помню. Впрочем, мамины нежности и поцелуи тоже не отложились в памяти. Я почему-то больше помню красный кожаный ремень на ее платье, суматоху на съемках и двоих детей постарше меня. Кажется, одной из них была дочь Василия Макаровича.
Однажды, играя, я упала с мостика и сильно разбила голову. Папа снимался неподалеку, в Севастополе, и тут же примчался, чтобы отвезти меня к бабушке в Ленинград. Позже из папиных интервью я узнала, чего стоил ему тот визит в Судак — он узнал, что у жены роман с Шукшиным, а его брак — не более чем формальность…
Прошел год.
Однажды папа приехал за мной в Питер и взволнованно объяснил: «Все, Настенька, теперь ты будешь жить с мамой. Сейчас я отвезу тебя к ней в Москву». Я так обрадовалась, начала фантазировать, каково это — жить не с бабушкой, а с мамой? На вокзале мама забрала у отца чемодан с моими вещами и повезла меня в свою маленькую квартирку на окраине Москвы, где они жили с Шукшиным.
В доме было тихо, и едва мы переступили порог, мама предупредила: «Не шуми, дядя Вася спит!» Когда мы попили на кухне чаю, я стала потихоньку присматриваться к месту, где мне отныне предстояло жить. Однако вечером мама вдруг начала лихорадочно собирать мои вещи. Я не понимала, куда меня снова тащат, но она ничего не объяснила, а лишь твердила: «Быстрее!»
Помню, как мы неслись по перрону, пока не нашли папу возле поезда, отправлявшегося в Киев. Родители о чем-то поговорили, мама вручила меня папе вместе с чемоданом, после чего он поменял билеты и повез меня в Жердевку к своей матери.
Так в пять лет я перешла в очередные руки. В моей детской голове стремительно вращался калейдоскоп городов: Ленинград, Киев, Судак, Москва, Тамбов. А вот эпизодов, из которых состоит жизнь каждого ребенка, не было. Я не могла припомнить ни одного новогоднего праздника или дня рождения, когда родители вручали бы мне подарки, а я лезла бы под елку, или задувала свечи на торте, или, на радость им, выступала на утреннике. Мама не душила меня в объятиях, не лечила мои простуды, не читала книжки и не пела колыбельные на ночь.
Я росла сама по себе. Однако переезд к папиным родителям кардинально изменил мою жизнь.
Дедушка, папин отчим, работал директором птицефабрики. А бабушка была заврайоно, но после моего приезда стала директором школы. Жили они в огромном доме, вокруг которого был разбит большой сад. В усадьбе размещалась конюшня и бегали четыре собаки.
Едва переступив порог, я словно услышала голос: здесь тебе будет хорошо! И действительно, дедушка Саша с бабушкой Клавой носились со мной, как с принцессой. Это было так непривычно! Ведь раньше я была неким приложением к взрослым, мелким объектом, вращавшимся вокруг их жизненных орбит и создающим досадные помехи. А в Жердевке все завертелось вокруг меня самой.
Бабушка с дедушкой баловали меня нарядами, подарками, устраивали праздники по любому поводу. К Новому году бабушка шила мне костюмы не только для утренника в детском саду, но и для дома. Она разрешала приглашать кучу друзей, водить хороводы вокруг елки, дурачиться... А уж мои именины превращала в грандиозное событие, к которому готовилась вместе со своей приемной дочерью Нелей несколько дней.
Казалось, я попала в сказку. Стоило чего-то пожелать — и бабушка, как фея, все выполняла. Помню, я прочитала книжку о девочке, у которой был большой белый медведь. На следующий день бабушка Клава меня зовет: «А глянь-ка, Настенька, кто это тебя ждет в гостиной?» Смотрю — там плюшевый медведь с меня ростом! Я была на седьмом небе от счастья.
При этом Клавдия Ивановна была женщиной сильной, даже властной. Когда папа приехал в Жердевку на встречу одноклассников и вернулся домой после полуночи, она сделала ему замечание. И папа, которому исполнилось тридцать семь, в ответ лишь потупился: «Извини, мама!»
В школу я пошла в шесть лет, до этого бабушка научила меня читать и писать. Водила в танцевальный кружок, музыкальную школу, дома заставляла играть на пианино, которое купили специально для меня. Еще я с увлечением занималась фотографией. Мой день был насыщен до предела.
Скучала ли я по маме? Тогда мне казалось, что нет. Ведь видела ее всего дважды в жизни и не успела понять, что же это за счастье — материнская любовь. Зато папа меня обожал. Приезжал при любой возможности и привозил кучу подарков.
Одних кукол у меня собралось тридцать две. Недавно нашла написанное корявыми печатными буквами послание, которое я отправила в Киев накануне папиной поездки в Париж: «ПАПОЧКА, ПРИВЕЗИ МНЕ АДЖУРНЫЕ ЧУЛКИ».
Ну а мама… Третий раз я встретилась с ней на одном из судов, где она пыталась меня «отсудить». Кстати, многие СМИ повторяют друг за другом, что судов было тринадцать. Вздор, их было три! Первый раз мать подала заявление в районный суд Тамбова, когда я пошла в школу. Бабушка, дедушка и папа занервничали, но не стали посвящать меня в проблемы взрослых. Потом к нам приехала журналистка из Москвы и долго беседовала с бабушкой. Свои каверзные вопросы она задавала и мне. Но я лишь отвечала, что хочу уйти к подружке Гале.
И вдруг спустя время вижу газетный заголовок, напечатанный аршинными буквами: «НЕУМОЛИМАЯ БАБУШКА». Читаю дальше: «Маленькая девочка кричала: «Не хочу к маме!» и топала ногами». Это была первая ложь, с которой я столкнулась в своей жизни. Потом мне приходилось читать сотни мифов о нашей семье. В какой-то газете даже написали, что меня прятали, а «страдающая мать кружила над домом на вертолете».
Первый суд выиграла бабушка. Второй, областной, — мама, и суд вынес решение: «В течение 24 часов передать ребенка матери». Тогда мне уже исполнилось девять, и я, узнав об этом, действительно устроила истерику: «Я не чемодан, я не передамся!» Обливаясь слезами, я умоляла папу: «Если нельзя жить с бабушкой Клавой, забери меня к себе!» И он увез меня в Киев.
Папина вторая жена Светлана Алексеевна, которую я называла Светой, приняла меня очень тепло. Старалась повкуснее накормить, водила в школу. А спустя три месяца пришел ответ на бабушкину апелляцию в Верховный суд — и я вновь оказалась под ее опекой.
Жизнь вернулась в прежнее русло. Мы с бабушкой Клавой ездили по «Золотому кольцу России», на экскурсии в разные города и дважды в год — в Киев. Каждый раз папа брал меня с собой на киностудию, и я познакомилась со многими известными актерами — «дядей Колей Олялиным», «дядей Колей Гринько»… И только когда на экраны вышли фильмы «Печки-лавочки» и «Калина красная», узнала, что моя мама — тоже известная актриса. Однако в культпоход с классом не пошла. А когда эти картины показывали по ТВ, выключала телевизор.
Мой протест был таким сильным, что даже любимую песню я пела на свой лад: «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо, пусть всегда будет папа и бабушка-а-а!..»
Да что там песня, до сорока пяти лет я даже не произносила слово «мама». А когда ночью снились кошмары, сквозь сон кричала: «Бабушка!»
Клавдия Ивановна была красавицей и всегда пользовалась успехом у мужчин. Однако она хранила верность мужу даже после того, как он скончался от инфаркта. Это произошло так: лежа в постели и глядя на мой портрет, дедушка Саша взял жену за руку и сказал: «Какая же хорошенькая у нас Настенька!» Это были его последние слова…
После этого бабушка всецело сосредоточилась на мне.
В свои пятьдесят она выглядела так молодо, что ее принимали за мою маму. Однажды, когда мы в очередной раз приехали на море, какой-то адмирал пригласил нас прокатиться на катере. «Погуляй, пока я сделаю укладку», — попросила бабушка, и я стала ходить под окнами парикмахерской. Вдруг вижу — бабуле красят волосы! У меня был шок! Я не подозревала, что она седая. А даже если и так, зачем она красится? Чтобы понравиться адмиралу? Из ревности я устроила скандал, и мы никуда не поехали. Как же мне потом было стыдно за свой эгоизм! Может, я лишила своего самого любимого человека на свете шанса устроить личную жизнь? Однако бабушка ни разу меня не упрекнула.
Как-то на каникулы мы с ней в очередной раз собрались в Ленинград. Нет, не в гости к другой бабушке, меня туда никто не звал, а на экскурсию.
И по дороге заехали в Москву, где жили моя мама и бабушкина подруга Полина Николаевна. Остановились, естественно, у подруги, пообедали, и вдруг я услышала обрывок разговора: «Да что ты боишься, Клавочка? Мне такую операцию сделали пятнадцать лет назад — и ничего, жива!» «Да я только о Настеньке беспокоюсь. Если не дай бог что, каково ей придется без меня?» — вздохнула бабушка.
Когда по настоянию подруги она отправилась в больницу, доктора поставили страшный диагноз: рак. В Москву тут же примчались папа и бабушкина приемная дочь — тетя Неля. Они сходили с ума от беспокойства, а я сердилась: «Да вы что, прекратите! Вон Полине Николаевне сделали операцию — и все прошло!»
Однако у бабушки Клавы «не прошло».
После операции ей назначили химиотерапию, и папа забрал нас в Киев. Там я пошла в новую школу. Но если раньше была отличницей и примерной девочкой, то здесь разболталась. Папа был то на съемках, то на концертах, Света ухаживала за таявшей на глазах бабушкой и полугодовалым сыном Славиком, моим братиком. Конечно, она видела, что я отбивалась от рук, но ей физически не хватало сил. На ней держался весь дом.
Я все понимала, но если Света говорила, к примеру: «Настенька, не ходи туда», воспринимала это как ущемление своей свободы. Привести в дом подруг я тоже не могла — в двухкомнатной квартирке и без того места не хватало. Кроме того, я скучала по танцевальному кружку, музыкальной школе, любимым фотосъемкам. И мне страшно хотелось вернуться в Жердевку, в наш просторный дом и нашу прежнюю жизнь!
Однажды прихожу из школы и вижу: вся семья сидит за столом.
Все повеселевшие, довольные. Оказалось, бабушке стало лучше, и она засобиралась домой. Я, как щенок, запрыгала от радости. Но оказалось, зря. В Жердевку мы вернулись в феврале, а в мае бабушки Клавы не стало...
Сначала она лежала дома, мужественно борясь с невыносимой болью, которую ненадолго снимали уколы морфия, и все повторяла: «Мне бы только не умереть в день рождения Славика, испорчу ведь внуку праздник на всю жизнь!» «Что за разговоры! Разве ты забыла, что обещала никогда меня не покидать?» — сердито выговаривала я.
Когда ее забрали в больницу, я отправила отцу телеграмму: «Срочно приезжай!» И он приехал — весь почерневший, в траурной одежде. Оказалось, только что похоронил отца, первого бабушкиного мужа. Вот сколько горя на нас сразу обрушилось!
В больнице мы застали бабушку без сознания. Она на миг открыла глаза, прошептала: «Какое яркое у тебя платьице, Настенька» — и снова отключилась. На следующий день я сдавала экзамен по английскому. Стою у доски, и вдруг меня вызывают к директору. Сердце оборвалось, но я лишь спросила: «Бабушка?» — «Да, детка, крепись...»
Дальнейшее помню как в тумане. Какие-то люди завешивают в доме зеркала, о чем-то договариваются, папа сидит у гроба бабушки, а меня отправляют ночевать к подружке.
На кладбище пришла вся Жердевка. У гроба Клавдии Ивановны рыдали не только родственники, но и обожавшие ее ученики. Навзрыд плакал папа. И только я не проронила ни слезинки. «Как же так? — билось в мозгу. — Она ведь обещала, что никогда меня не оставит. Выходит, не сдержала слово — тоже бросила?»
И только через день, когда я стала рассматривать фотографии и услышала траурную музыку с чужих похорон, плотину моего горя прорвало. Я даже не рыдала — я выла, сгибаясь пополам от непосильной боли. У меня были отец и мать, а я ощущала себя круглой сиротой, самым одиноким и несчастным человеком на свете. С уходом бабушки все будто провалилось в тартарары, короткий отрезок счастливой жизни, отмеренный мне судьбой, закончился… …«Собирайся, доченька, мы едем в Киев!»
— донеслось до меня словно издалека. Это папа, на котором после похорон отца и матери лица не было, пытался меня растормошить. Я подняла голову и твердо, как взрослая, заявила: «Я отсюда никуда не уеду!» «Но остаться в этом доме тебе никто не разрешит», — пытался урезонить меня отец. «Тогда я пойду жить к бабушкиному брату дяде Лене! Буду ухаживать за могилками дедушки и бабушки. Не можем же мы их оставить?» — продолжала упорствовать я. В итоге лето я провела у дяди Лени, а перед началом учебного года все же уехала в Киев.
Приехала туда недовольная, раздраженная и, войдя в образ «невольницы», вела себя соответственно. Даже на самое деликатное замечание отца или Светы огрызалась, а разумный запрет на гуляние после девяти вечера воспринимала как подавление личности.
Когда в шестнадцать лет мне вручили паспорт, я тут же демонстративно закурила при отце. В ответ он только заметил: «Что ж, кури. Но не думай, что я этому рад».
Только теперь осознаю, чего стоило папе сохранять спокойствие. Ведь он прекрасно понимал всю сложность ситуации. Во-первых, я пережила сильнейший стресс. Во-вторых, из городка, где все знали друг друга в лицо, попала в мегаполис со всеми его соблазнами и пороками. В-третьих, я была в том возрасте, когда подросток не понимает сам себя. А контролировать меня было некому: у папы — работа, у Светы — годовалый ребенок.
И я оторвалась от семьи, как листок от дерева. Чтобы стать во дворе своей, начала покуривать и допоздна пропадать в компании таких же глупых молодых людей.
Попивая винцо, мы громко пели под гитару, и однажды дружинники забрали нас в милицию. Попав в участок, я нагло заявила: «Да вы знаете, что мой папа — известный артист Вячеслав Воронин? Если он сейчас придет, вы тут все будете стоять навытяжку!»
Последнюю фразу услышал папа, примчавшийся выручать непутевую дочь. Я кинулась к нему — и… получила оплеуху. «Немедленно извинись!» — процедил он. «Ах так, ну что ж, ты сам виноват!» — мстительно подумала я и начала прогуливать уроки. Выходила из дому с портфелем и, когда папа уезжал на студию, а Света — на работу, возвращалась. Читала, смотрела телевизор, а к обеду выскальзывала и затем возвращалась как в ни в чем не бывало. Или ездила с подружкой в гидропарк кататься на американских горках.
Временами меня одолевал стыд: «Какая же ты все-таки гадина! Отец со Светой беспокоятся, а ты…»
Близких подруг у меня не было. При всей своей общительности и веселом нраве я оставалась закрытой, как улитка в раковине. Если девчонки взахлеб рассказывали о своих влюбленностях, то я делала вид, что мне никто не нравится.
Однажды папа встретил моего классного руководителя, и тот его огорошил: «Жаль, что Настя болеет, скоро выпускные экзамены». «Не волнуйтесь, ей уже лучше!» — не моргнув глазом ответил папа, а дома устроил мне хорошую взбучку. В итоге я взялась за ум и неплохо окончила школу — мозги-то у меня работали.
Как-то попала в больницу с аппендицитом и слышу разговор женщин в палате: «Скончался Василий Шукшин!»
Про себя бесстрастно отметила: «У матери умер муж, а у Маши и Оли — отец». Да, по публикациям я знала, что у известной актрисы подрастают две дочери — мои сводные сестры, но была от них так же далека, как и от матери.
В десятом классе я надумала поступать во ВГИК и все-таки решила ей позвонить. Нет, я ни на минуту не допускала мысли о протекции, просто понимала, что могу случайно столкнуться с ней в институте, и хотела к этому подготовиться. Взяла у отца кинематографический справочник, нашла номер Федосеевой-Шукшиной Л. Н. и позвонила: «Здравствуй! Знаешь, кто тебя беспокоит? Настя Воронина». На другом конце провода повисла тишина. Мать явно растерялась: «А как ты узнала мой номер?» — «По справочнику...»
— «Как у тебя дела?» — «Живу в Киеве, заканчиваю десятый класс, собираюсь поступать во ВГИК, буду в Москве двадцатого», — на одном дыхании выпалила я и тут же попрощалась.
Спустя неделю на папино имя пришел перевод из Москвы — сто рублей. Видно, мать поняла, что платья и туфли нужны не только ее «родным» дочерям, но и мне. «Ты просила у нее денег?» — строго спросил папа, не называя бывшую жену по имени (он вообще о ней никогда не говорил). — «Да нет, просто позвонила, я ведь хочу поступать во ВГИК». — «Во ВГИК? Помилуй, дочь, ты хорошо декламируешь и прекрасно держишься, но этого мало. Надо серьезно готовиться!» «Готовиться? Да я и так все знаю! К тому же я талантлива. Нет уж, папочка, готовь других, а я и сама справлюсь!» — самонадеянно подумала я.
Талантом я считала свое умение по желанию заплакать, рассмеяться или примерить на себя какой-либо образ.
Папа не зря называл меня Матой Хари.
Двадцатого, как и говорила матери, я приехала в Москву. Папин друг прямо с вокзала повез меня к ней. «Ты этого действительно хочешь?» — спросил он. «Да!» — честно призналась я. Дверь мне никто не открыл. Одна соседка сказала, что Лидия Николаевна уехала на дачу, другая — что она дома. Тогда я села на лавочку у дома — думала: может, появится? Затем оставила у соседки для мамы коробку конфет и уехала.
На вступительных экзаменах прочла монолог Артура из «Овода» и отрывок из Бальмонта. «Почему монолог мужчины? Почему Бальмонт?» — спросил Сергей Бондарчук.
И я, шестнадцатилетняя пигалица, заявила с вызовом: «А мне нравится!» Но вот когда он заметил: «Шея коротковата», — у меня просто дыхание в зобу сперло. Я-то считала себя красавицей! Тем не менее второй тур я прошла, а вот третий завалила.
Ехать домой было стыдно, я позвонила папе и сообщила, что уезжаю в Жердевку. «Может, попробуешь в киевский театральный? Я помогу!» — заволновался отец. Но я-то считала его едва ли не деспотом и решила не возвращаться. В Жердевке я рассказала дяде Лене, что провалилась во ВГИК. Он воскликнул: «Так ведь у нас в Тамбове есть московский филиал Института культуры!» В итоге я подала документы на факультет режиссерско-актерского мастерства — и поступила!
Поселившись в общежитии, воспрянула духом.
Мне казалось: отныне я сама себе хозяйка! Поначалу все шло отлично. Кто мои родители, я скрывала. Но из-за того, что в анкете их пришлось указать, слух постепенно просочился на курс. И все же никто меня этим не донимал. Я с увлечением училась, получала стипендию. Папа присылал переводы, помогал дядя Леня. Таким образом, в месяц набегало где-то рублей сто сорок. Этих денег хватало не только на хлеб.
На втором курсе я стала прогуливать занятия и ходить по ресторанам вместе с сокурсниками Артуром и Сашкой. Причем частенько из бахвальства платила за троих. И откуда только бралась эта дурь? Мы общались с продвинутой молодежью — читали стихи, говорили об искусстве, курили, выпивали. И догулялись: Артура отчислили, а нас с Сашкой вызвали на воспитательную комиссию. Отрезвев на время, зимнюю сессию мы сдали.
Но затем снова пустились в загул.
И тут Сашка познакомил меня с компанией, в которой были художники, музыканты, театралы... Они вели интересные разговоры, и мы, желторотые студенты, слушали раскрыв рты. Как-то один художник-абстракционист пригласил нас на свою выставку. Я рассматривала его полотна и ничего не понимала. Признаться, меня и сейчас «Черный квадрат» Малевича не впечатляет, а уж тогда ломаные линии и цветные пятна вызывали полное недоумение. Остальные же горячо обсуждали выставку такими заумными словами! Стою и думаю: может, я и вправду круглая дура? Тогда почему в Эрмитаже и Третьяковке, где мы с бабушкой бывали не раз, я млела от восторга?
И тут подходит автор «нетленок»: «Ну что, юная леди, мое творчество сложно для вашего восприятия?
А знаешь ли ты, что настоящая абстракция хорошо воспринимается под допинг? Хочешь попробовать?» И дали понюхать… кокаин. Я попробовала — и «прозрела»: так вот оно какое, это абстрактное искусство! Да ведь это не просто линии, из них вырисовываются загадочные профили. Куда там Леонардо да Винчи!
К «высокому искусству» меня приобщали пару раз в месяц, и, что скрывать, мне это нравилось. Наверное, дело закончилось бы плохо, если бы в Тамбов не приехал отец. Меня тогда в институте не было. Знакомые из Липецкого театра драмы им. Л.Н. Толстого, с которыми мы подружились во время их гастролей в нашем городе, пригласили в гости. И мы с Сашкой умчались в Липецк.
Как-то звоню сокурснику, а тот как обухом по голове: «Срочно возвращайся, тебя здесь отец уже неделю разыскивает!» На обратном пути я обмирала от страха. Ну, думаю, сейчас отец как даст оплеуху при всем народе, как это было в Киеве! Но у папы уже все перегорело, и он просто поставил меня перед фактом: «Возвращаемся домой!»
С одной стороны, я страшно расстроилась, с другой — обрадовалась. В свои восемнадцать я ощущала себя столетней старухой, испытавшей на своем веку массу потерь и разочарований. Мне часто не хотелось идти в общежитие — ну о чем мне говорить с ровесницами, которые ничего в этой жизни не видели и вели себя как дети? Но когда я шла в гости к тем, кто жил дома, становилось еще хуже. Видя, как славно живется им с папами и мамами, я ощущала себя еще более несчастной и неприкаянной.
«Чужая среди своих, своя среди чужих…»
«Як тебе не любити, Києве мій!» — послышалось за стеной. Часы показывали полдень. Я лениво поднялась, включила телевизор, где шла какая-то муть, схватила Светин пирожок и шлепнулась на диван с книжкой. А что — у меня академотпуск! Хотя зачем было врать себе самой? И ВГИК, и институт культуры мне были на фиг не нужны. Просто я хотела доказать матери, что могу добиться успеха без ее помощи. Но что делать дальше — вот вопрос.
«Пора тебе, дочка, идти учиться либо работать», — рассеял сомнения отец. И я устроилась в электронно-вычислительный центр, где выдавала гражданам справки, что у них нет долга за пользование телефоном. Когда эта работа наскучила, стала продавцом, но и там продержалась всего пару месяцев.
Секретарем в НИИ побыла где-то год. Затем отец просто стал брать меня с собой на киностудию.
«У меня воспаление, а папа не дает мне покоя!» — пожаловалась однажды его сотруднице. «Да у тебя воспаление мозгов, милая! Бедный Славка уже не знает, что с тобой делать», — ответила тетенька.
И она была права! Меня мотало ветром, как сухой лист. Единственное, что увлекало — языки, к ним у меня всегда были способности. Я пошла на курсы английского, французским занималась сама. Еще я была начитанной и могла поддержать разговор в любой компании. Но до чего же мне было трудно с людьми и тяжело наедине с собой! С уходом бабушки я стала невероятно уязвимой. Казалось, все так и норовят меня обидеть.
Нет, папа заботился обо мне и мужественно терпел все мои выходки.
Но он — мужчина, а мне остро не хватало женского участия! Открыть душу Свете я не решалась — вдруг засмеет? А думать о маме себе запретила.
Из-за того, что моя душа была наглухо закрыта, достучаться до нее не мог ни один молодой человек. Глядя на меня, бойкую и бесшабашную, подружки были уверены, что я меняю парней как перчатки. А я в свои девятнадцать ни с кем не встречалась и оставалась девственницей.
Мне казалось, что молодых людей привлекаю не я, Настя как таковая, а Настя — дочь известных артистов. Да мне и не хотелось никаких романов. Я мечтала жить одна, приглашать в гости папу со Светой и Славиком, друзей...
Как-то подружка Ленка взяла меня с собой в Москву, где жил ее парень.
Тот познакомил меня с другом, которому я очень понравилась. Но я по-прежнему «пряталась в ракушке» и предпочитала в одиночестве гулять по городу. Однажды, сама не зная как, оказалась у маминого дома. Посмотрев на ее окна, увидела девчоночьи головы. «Наверное, Оля и Маша», — подумала горько, да с тем и уехала.
Вошла в метро — и вдруг ощутила резкую боль в животе. Какой-то сердобольный мужчина вызвал «скорую», и меня отвезли в больницу — оказалось, воспаление поджелудочной железы. Вот тут я запаниковала и попросила Ленку позвонить матери. Лидия Николаевна была на гастролях, и трубку взяла бабушка Зина. Вскоре она приехала ко мне с девочками. Маше тогда было десять, Оле — девять, они о чем-то весело щебетали.
Через пару дней ко мне в палату пришла мать — в платке и темных очках в пол-лица, чтобы никто не узнал.
Это был ее единственный визит. Дальше меня стал навещать ее муж, оператор Михаил Агранович, за которого мать вышла замуж через год после смерти Шукшина. Михаил Леонидович хоть и намного моложе матери, но был очень заботлив — регулярно привозил мне фрукты, печенье, соки, интересовался самочувствием.
После выписки меня забрала бабушка Зина и привезла к ним переночевать. Утром она дала мне свое пальто и сапожки «прощай, молодость», поскольку за месяц резко похолодало. Приехав в Киев, я отправила вещи назад. А спустя время прочитала в газете, что в материнском доме мне дали шубу, а я, бесстыжая, «забыла» ее вернуть.
От возмущения я даже позвонила в редакцию — дескать, что же вы врете?! Тогда я еще реагировала на подобные провокации.
Но все это были мелочи. Меня ждала встреча, которую можно смело назвать судьбоносной. Однажды я пришла к подружке и увидела там друга ее мужа-африканца. «Его зовут Нельсон, он живет в Анголе, окончил на Украине военное училище, а теперь учится в военной академии. Классный парень, обрати внимание!» — успела протараторить мне Витка, прежде чем молодой человек в форме летчика представился сам.
Он был высок и красив как бог. «Может, выпьем шампанского за знакомство?» — сверкнув белоснежной улыбкой, предложил Нельсон на прекрасном русском. «Вот еще! У меня для этого нет ни повода, ни времени — иду искать работу!»
— буркнула я. Но Витка чуть ли не силой усадила меня.
За разговором я призналась, что завтра у меня день рождения, но отмечать его я не собираюсь. «Почему? — поразился Нельсон. — Приглашай всех своих друзей, я приведу своих, если ты, конечно, не против, а все заботы возьму на себя». Витка с энтузиазмом поддержала идею и предложила устроить праздник у нее. Я и тут начала протестовать. Нельсон заметил: «Почему ты такая воинственная? Я же к тебе со всей душой!» И я сдалась...
На следующий день прихожу к Витке: «Ну и как теперь быть? Денег нет, готовить мы не умеем. Гости придут — опозоримся!» — «Успокойся, Нельсон оставил четыреста рублей!» Услышав это, я просто обалдела — в середине восьмидесятых это были огромные деньги!
Накупив кучу продуктов в магазине, мы не истратили и четверти.
Сели составлять меню и вдруг видим: у подъезда остановилось такси, а из него выгружают музыкальную аппаратуру, упаковки пива, воды, виски, шампанского, дефицитные продукты, которых в Киеве не сыскать днем с огнем, коробки с закусками из ресторана… Я глазам своим не верила.
Тот день рождения стал одним из самых веселых в моей жизни. Я дурачилась, как когда-то в Жердевке. Нельсон вернул меня в детство, и я потянулась к нему. И когда спустя пару дней он предложил жить вместе, долго не раздумывала. Во-первых, привыкла решать с бухты-барахты, а во-вторых, поняла, что близка к осуществлению своей мечты — стать хозяйкой дома. Через день мы сняли квартиру и перевезли туда свои вещи.
Я снова попала в сказку. На этот раз ее творил Нельсон. Он возил меня в Сочи, в круизы по Черному морю и Днепру, дарил цветы и подарки, окружал вниманием и, что самое главное, во многом напоминал моего папу: был так же галантен, благороден и приносил «добычу» в дом, как это всегда делал отец. Я, как и Света, не знала, что такое магазины и базары. Мое сердце начало понемногу оттаивать. Через полгода я решила познакомить Нельсона с папой. Придя к нам и увидев зятя, отец был ошарашен, хотя и не подал виду. Однако Нельсон так быстро его очаровал, что вскоре папа пригласил нас к себе.
Прошло два года — и я забеременела. Предвкушала, как Нельсон заберет нас из роддома, как возьмет ребенка на руки… И тут грянул Чернобыль. Нельсон отправил меня к своим друзьям в Баку. Там спустя месяц я и родила. Лаура оказалась как две капли воды похожей на папу — те же точеные черты лица и оливковая кожа.
Когда мы вернулись, Нельсон души в дочке не чаял: купал, пеленал, возил в коляске, вставал к ней ночью. Позже стал водить в зоопарк, на выставки. А когда мы с ней попали в больницу, лег вместе с нами и трепетно ухаживал за дочкой.
Однажды он дал мне настоящий мастер-класс. Как-то пришел с занятий, а у меня полный кавардак. «Ну что же ты, Настя!» — укорил он меня. «А ты попробуй все успеть с ребенком!» — возмутилась я. — «Ладно! Завтра уезжай на целый день и возвращайся вечером». Я так и сделала. Захожу в дом — а там полный порядок: все постирано, поглажено, вымыто, еда приготовлена, Лаура сыта и нарядна. Я вытаращила глаза, а Нельсон рассмеялся: «Как видишь, при желании все можно успеть!» Он был идеальным мужем.
Но расписались мы, когда Лауре уже исполнилось три года. Для брака с иностранкой Нельсону, как офицеру, требовалось разрешение Министерства обороны Анголы. К тому же я по непонятным самой причинам не хотела замуж. К счастью, родители и Нельсон настояли.
Под «родителями» я подразумеваю папу и мачеху, но не родную мать. Она блистала на сцене, в обществе, растила дочерей и событиями моей жизни не интересовалась. А я, забеременев, в сентиментальном порыве написала ей письмо — дескать, жду ребенка. И тогда она, приехав в Киев на съемки, пригласила меня в гостиницу, где остановилась. Это была четвертая встреча в нашей жизни.
«Привет!» — сказала мама так, будто мы видимся каждый день, и заказала в номер чай и пирожные.
«Ну и кто твой муж?» — поинтересовалась за чаем. Я рассказала. «Н-да! — сделала она гримасу и следом заметила: — Ой, какая у тебя голова неухоженная, надо постричься!» — «Так ведь говорят, беременным не положено». «Ерунда!» — и повела меня в парикмахерскую при гостинице.
Говорить было не о чем, и, прощаясь, мы обе испытывали облегчение. И вдруг мать спохватилась: «Ты крещеная? А то ведь я и в молитвах не могу тебя поминать». Услышав «нет», велела: «Вот тебе двести рублей, иди покрестись». Я не стала доказывать, что в деньгах не нуждаюсь, а просто выполнила наказ, а потом позвонила и отчиталась.
Перед свадьбой я специально поехала в Москву, чтобы пригласить мать. «Ты же понимаешь, это невозможно. Я не хочу видеть твоего отца.
Но вот мой свадебный подарок», — ответила она и вручила мне кольцо и сережки, а Маша и Оля — духи. На этом свидание закончилось. Мы с Нельсоном отметили свадьбу с папой и Светой, а через полгода улетели в Анголу. Так моя неугомонная судьба совершила очередной крутой вираж...
«О, Настья, Лаура-а-а!» — разобрала я в бурном потоке слов, который лился из уст наших многочисленных африканских родственников, когда мы прилетели в Луанду. Никто из них не владел английским и французским, а я не знала португальского. К счастью, сестра мужа, журналистка, хорошо говорила по-русски и служила нам переводчиком.
Семья Нельсона была обеспеченной и жила в огромном доме. Нам выделили комнату, начали угощать, а Лауру восторженно тискали.
К концу недели она уже с ними болтала, а я стала свободно говорить, читать и писать через три месяца.
К этому времени Нельсону, как офицеру, дали дом. Мы обустроились, он каждый день ходил на службу, а мне заняться было нечем. Я исходила всю столицу вдоль и поперек, выучила не только португальский, но и испанский, итальянский. И мне так хотелось какого-то дела! Когда устроилась в строительную фирму, все стало на свои места, если не считать тоски по папе, Свете и брату.
Прошло три года, и стало ясно: здесь, в Африке, я избавилась от чувства, что проживаю чужую судьбу. Казалось, наконец зажила полной и счастливой жизнью. Однако впереди меня ждали страшные испытания.
В Анголе началась гражданская война, и все, что я строила по кирпичику, о чем так мечтала, рухнуло в одночасье. В город въехали танки, рвались снаряды, горели дома и люди — их обливали бензином и поджигали. Иностранцев срочно эвакуировали. Но, клянусь, я бы осталась, если бы не страх за дочь. Только как улетать без мужа? «Почему ты не едешь с нами?!» — изводила я Нельсона. «Пойми, я военный!» — пытался вразумить он. Но мной, так было после смерти бабушки, опять овладело отчаяние: казалось, муж, как и все мои близкие, меня предает. И я потребовала: «Тогда отдай альбом с нашими фотографиями!» «Мало того, что ты уезжаешь, так еще хочешь забрать и это?» — простонал Нельсон. В конце концов он отправил нас в Москву последним советским самолетом, а сам ушел воевать...
Ноябрьская Москва встретила нас ветром и снегом.
А мы с дочкой как были в шортах и вьетнамках, так и приземлились. Пришлось втридорога покупать в Шереметьево какое-то пальто, а Лауре — шубку. В довершение ко всему самолеты в Киев в тот день не летали. Вконец измучившись, я даже мысли не допускала, чтобы позвонить матери и рассказать о своих проблемах. Таксисты заломили за проезд до вокзала двести долларов, и мы уехали в Киев поездом.
Шли дни, от Нельсона не было никаких известий. Я решила, что он погиб. Но эту мысль заглушала другая: теперь ребенок на мне, надо срочно искать работу! Папа нас приютил, но в его семье было сложное финансовое положение: он почти не снимался, Света вообще потеряла работу. Ситуация в стране тоже кардинально изменилась. Уехав из Советского Союза, я вернулась в совершенно другую страну.
Везде царил хаос.
Я не сторонилась никакой работы: торговала на рынке, развозила питание инвалидам. Когда встал вопрос об оздоровлении ребенка, устроилась дворником на базу отдыха в Конче-Заспе. От Нельсона вестей так и не было. Точнее, спустя четыре года я получила письмо, где он писал, что мы скоро встретимся, и очень обрадовалась. Но, приглядевшись к штемпелям на конверте, обнаружила, что оно написано два года назад, и потеряла последнюю надежду.
По примеру многих знакомых я попыталась заняться челночным бизнесом. Заняла денег и отправилась в Пакистан за дешевой кожей. Надеялась ее выгодно перепродать, но вместо этого прогорела. Что делать? Звоню знакомым в Москву и снова прошу дать в долг. А те предлагают другой вариант — дескать, ты привезешь из того же Пакистана два термоса, а мы тебе хорошо заплатим.
Не стану врать — мол, я, такая белая и пушистая, не понимала, что речь идет о криминале. Все понимала. Просто ухватилась за эту возможность, как утопающий за соломинку, и полетела.
На обратном пути, в Ташкенте, мне перерыли весь чемодан, обыскали с собаками, но ничего не нашли. Осталось довезти груз до Москвы. Однако билетов туда не было, и я улетела в Киев. А уж там меня не только трясли, а даже водили к проктологу. Снова ничего не обнаружив, одетый в штатское фээсбэшник зловеще пообещал: «До очень скорого свидания!»
Дома я не находила себе места и смотрела на термосы, как на атомные бомбы. А тут еще москвичи звонят — где же ты?
И я, не сомкнув ночью глаз, отправилась в путь.
Украинскую таможню прошла нормально. А на российской в мое купе зашел фээсбэшник, взял термос, уронил его со словами: «Ой, упал!» — и оттуда посыпался порошок. Возле поезда уже стояла машина. «К кому вы ехали в Москву?» — «К сестре». — «Да знаем мы вашу сестру, она сегодня двойню родила. Вы уже сто лет не общаетесь!» Вот тут я окончательно поняла, что меня подставили — как мелкая сошка, я отвлекала внимание от крупной партии наркотиков.
На следующий день ко мне на свидание приехал папа. Он нервно курил, чего не делал много лет, и все твердил: «Береги здоровье, сейчас это главное!» Потом следователи мне рассказали, какой вопрос им задал мой вконец отчаявшийся отец: «Моей дочери грозит смертная казнь?»
«Да нет, что вы, лет пятнадцать», — «успокоили» его.
Меня допрашивали восемнадцать часов. «Анастасия Вячеславовна, сейчас ваш папа ведет вашу дочь в школу, а мамы рядом нет и не будет ближайшие пятнадцать лет. Когда вы освободитесь, знаете, что она спросит? «Где же ты была, мама, все эти годы?» Я не выдержала и крикнула: «Вы что, садисты?» «А вы либо дура, либо хорошая артистка. Непонятно только, почему вас во ВГИК не приняли». То есть обо мне знали все!
От адвоката я отказалась, прямо ему сказав: у меня нет денег, чтобы заплатить вам за услуги. Тем не менее меня лишили свободы «всего лишь» на три с половиной года. Не представляю, в чем причина. Может, учли мое раскаяние, плохое здоровье и то, что я одна воспитывала маленькую дочь?
Наказание я отбывала в женской колонии Вышнего Волочка. Меня спасло то, что я не выходила из ступора. Если бы мозги заработали, сошла бы с ума. Помню, вошла в камеру — и сползла по стене. В помещении, рассчитанном на тридцать человек, находилось восемьдесят! Каждый раз, когда я, дежуря по камере, мыла полы, открывалось окошко и надзиратель злорадно шипел: «Ну что, Калина красная, драишь? Драй-драй!» А начальник тюрьмы говорила: «Надо четыре процента смертности в тюрьме — они будут!» И действительно, однажды на моих глазах палками избили женщину, которая перенесла инсульт.
Мы шили камуфляжные костюмы и постельное белье. Работали по двенадцать часов в сутки с ватой, пухом, и я, астматик, часто попадала в санчасть. Света слала мне посылки с лекарствами, чаем, сигаретами, которые для заключенных сродни валюте.
Хотя им самим не хватало денег — папа перенес инфаркт, и ему приходилось лечиться.
Я получала письма, посылки и переводы даже от своих детсадовских воспитательниц и одноклассниц из Жердевки, совсем посторонних людей. Это пронимало до глубины души. А когда прочитала письмо от дочки: «Дорогая мамочка, поскорее возвращайся, я очень жду тебя!», буквально сцепила зубы, чтобы не взвыть от тоски.
Дорогого стоило и письмо от сестры Ольги. Она писала, что хочет поддерживать отношения — как бы там ни было, а мы сестры. И только от матери я не получила ни одной весточки. Правда, когда ко мне в тюрьму повалили журналисты, одна из них сказала, что некто положил мне на счет пятьсот долларов.
Я решила, что это мама. Хочется думать, что так и было.
В день моего освобождения светило солнце. Спеша в Киев ко дню рождения дочки, которой исполнялось четырнадцать, я тем не менее ехала с опущенной головой — меня жег стыд перед папой. А мой любящий преданный папочка встретил меня на вокзале, а дома накрыл стол, и мы втроем — он, брат Слава и я — посидели.
Света в это время была на море, а Лаура отдыхала в лагере в Карпатах. Когда они вернулись, мне стало немного легче. Лаура, ставшая красавицей, щебетала: «Ой, мамочка, ты такая хорошенькая!» И я поняла: мрачную страницу надо перевернуть, жизнь продолжается! На следующий день я уже стояла на торговой точке — зарабатывала на хлеб насущный.
Но как же мне было стыдно! Казалось, после многочисленных публикаций в меня все тычут пальцами: «Вот она, дочь знаменитой Шукшиной!» Я перекрасилась и не снимала очки, мне хотелось стать невидимой.
Потом я поехала в Питер к Ольге. Согласитесь, написать письмо на зону человеку, с которым ты никогда не общался, — поступок! И я испытывала к ней огромную благодарность.
Ольга была очень гостеприимной, но о моем приезде сразу сообщила маме: мол, не хочу от нее скрывать. Спустя пару дней, на мое сорокалетие, вручила сто долларов: «Возьми, тебе просили передать». Я сразу поняла кто. Потом мы сходили в церковь, я исповедовалась. «Вам надо непременно помириться с матерью», — сказал отец Феоктист.
— «А я с ней не ссорилась!» «Гордыня — грех!» — сурово заметил священник. И когда через пару дней бабушка Лида приехала поздравить с днем рождения внука — Олиного сына Васю, — я постаралась перебороть гордыню. Но после всего, что случилось, к встрече я не была готова и, пока мать гостила, испытывала невероятное напряжение. Думаю, ей тоже было нелегко. И все же на прощание она сказала: «Будем поддерживать отношения».
В очередной приезд в Киев на съемки она пригласила нас с Лаурой в ресторан, где впервые увидела внучку, которой исполнилось шестнадцать. Подарила ей на память золотое колечко, а мне сказала: «Если бы ты жила со мной, с тобой такого никогда не случилось бы». — «Так надо было воспитывать!» — вспылила я, но потом взяла себя в руки.
В тот же день мать сказала: «Пообещай, что ты больше не дашь ни одного интервью о нас». И я дала слово.
Прошло несколько лет, и вдруг звонок из Москвы — меня приглашают в передачу Андрея Малахова «Пусть говорят». «Не волнуйтесь, никакой грязи не будет, ведь на Первом канале работает Маша Шукшина», — заверили меня. Я тут же позвонила матери. «Я тебе запрещаю!» — отрезала она, и я отказала Малахову: мол, Лидия Николаевна не одобряет. А через полчаса звонит мать и кричит в трубку: «Как ты могла сказать, что я тебе запретила? Делай что хочешь!» И мы с Лаурой поехали на прямой эфир.
В студии я сразу предупредила редактора: «Если будут провокации, я сразу поднимусь и уйду». Но, как ни странно, скандальных признаний от меня не требовали. Единственное, что неприятно удивило — присутствие Бари Алибасова в качестве эксперта.
Я знала, что этот человек стал гражданским мужем Лидии Николаевны после ее четвертого брака с польским художником Межевски, и почему-то решила, что Алибасов ополчится против меня.
Но передача действительно получилась нормальной. И Ольга, которой я позвонила после эфира, подтвердила это.
И все же мать перестала со мной общаться. Я несколько раз наговаривала ей на автоответчик. Думаю, она слышала, но так ни разу и не перезвонила. Она не поздравила меня с сорокапятилетием, а я ее в ответ — с семидесятилетием, хотя отец меня ругал. А я ругала Лауру: «У бабушки юбилей, позвони ей!» «Если я ей не нужна, то и она мне тоже!» — ответила дочь.
И я понимаю, почему она так сказала. В конце концов, Лаура читает интервью, где Лидия Николаевна рассказывает, как обожает внуков, и понимает, что речь идет о детях Маши и Оли, а вовсе не о ней.
Вскоре после передачи Малахова дочь приехала в Москву и зашла в гости к бабушке. А там на нее налетела соседка: «Что, звездой себя возомнила? И твоя мать решила прославиться? Чужая слава не дает вам покоя?» Лаура была в шоке: «Как вы смеете вмешиваться в дела нашей семьи? И я не понимаю, почему бабушка вам это позволяет!»
Если вдуматься, то моей дочери тоже выпала нелегкая судьба. Когда мы с ней вернулись из Анголы, она еще полгода пряталась под стол каждый раз, когда во дворе выбивали ковры, и кричала: «Прячьтесь, стреляют!» Не успела она справиться с этим кошмаром, как я попала за решетку.
И хотя дедушка с бабушкой не чаяли во внучке души, учиться Лауре пришлось в интернате — у них не было возможности водить ее в школу.
Однако она росла прекрасным ребенком. Не раз становилась «мисс школы», пробовала себя как фотомодель, танцевала, пела, играла на бандуре, изучала языки. Потом увлеклась спортом и на юношеском турнире дважды становилась чемпионкой Украины по легкой атлетике. Если бы не сломала ногу, может, сделала бы спортивную карьеру.
И все же мне очень горько, что моя дочь, как и я, выросла в неполной семье. Потеряв отца в шесть лет, она обрела его только в шестнадцать. Приехав в Москву на стажировку, Нельсон разыскал нас, мы встретились и поговорили как родные люди.
Оказалось, он побывал в плену, затем женился, теперь у него другая семья и десять детей. Сейчас он генерал-майор. Лауру по-прежнему любит. Оплатил ее обучение в Европейском университете, недавно подарил машину, часто приглашает в Луанду. Так что не зря дочка все время твердила: «Вот увидишь, папа меня найдет!»
Два года назад Лаура сделала меня бабушкой, а Лидию Николаевну — прабабушкой. Для меня внук Мартин — свет в окошке, как и я когда-то была для своей бабушки. Больше всего в жизни мне хочется, чтобы судьба не посылала ему таких испытаний, как мне.
Мне только пятьдесят, итоги подводить рано. И все же порой задаю себе вопрос: если бы я могла изменить что-то в своей судьбе, какие страницы из нее переписала бы?
И прихожу к выводу: все ошибки молодости, включая историю с институтом, которые помешали мне, а любимому отцу доставили сколько неприятностей! А вот тюрьму я оставила бы! Она сделала меня терпимее и научила прощать. Кстати, умению прощать поспособствовала и сестра Ольга. Мы с ней в отличие от Маши и сегодня общаемся. А вот мать последний раз я видела шесть лет назад. Кто из нас и в чем виноват, рассудят свыше. Но я ни в чем ее не упрекаю и благодарю уже за то, что она дала мне жизнь...
Благодарим ресторан «Бельведер» (г. Киев) за помощь в организации съемки
Подпишись на наш канал в Telegram