74-летнего Клода Лелуша невозможно назвать стариком: он по-прежнему энергичен, строен, умен, обаятелен. Полки его кабинета заставлены легендарными трофеями — от «Оскара» до «Золотой пальмовой ветви». За ним давно закрепилась слава великого кинорежиссера и не менее великого любовника. О своей жизни и сентиментальных увлечениях Лелуш откровенно поведал «Каравану историй» в самом начале весны…
— Я еврей. Родился в 1937 году. Моя мама Эжени — католичка.
Ради любви к моему отцу Симону она приняла иудаизм, причем в самый что ни на есть неподходящий и опасный период истории. Родители мои люди очень простые, образования они не получили. Мама зарабатывала шитьем в мастерских известных кутюрье, а папа — мелкой торговлей. Когда началась война, мы переехали в Алжир, где обитали дальние родственники отца, надеясь переждать вооруженный конфликт. Но в 1942 году мама совершила по-настоящему сумасбродный поступок — заявила нам с отцом, что должна незамедлительно ехать домой во Францию, в Ниццу — помочь при родах родной сестре. Отец, печаль и отчаяние которого были безграничны, на коленях умолял ее не делать этого — подобное путешествие могло стоить жизни. Тем более что, согласно недавним новостям по радио, немцы уже вплотную подошли к Ницце, оккупация курорта ожидалась со дня на день.
Но мама упорно твердила свое, была неумолима. Мало того, она и меня решила взять с собой. «Вот увидишь, — убеждала она отца, — мы обернемся за неделю». Увы, отец никогда не умел противостоять маминым капризам.
10 ноября 1942 года мы с мамой поднялись на борт корабля и пересекли Средиземное море, пока еще дружелюбное и свободное. Причалили к Марселю, пересели на автобус до Ниццы и… заметили нервное волнение среди пассажиров, ропот, слезы… Тут мы и узнали о том, что немцы пересекли границу свободной зоны. Морские пути закрылись, железная дорога тоже — мы оказались отрезанными от отца.
Мама сразу же запаниковала. Признала — была не права, не послушалась… В мгновение ока мы оказались в опасности: денег с собой взяли немного, оба носили еврейскую фамилию, вокруг фашисты, путь к дому закрыт.
Но оставаться на оккупированной территории тоже было самоубийством. Мама принялась носиться по старым знакомым в поисках любой возможности уехать обратно и вскоре случайно вышла на дальнего кузена отца по имени Машто, который пообещал помочь. Дал ей адрес некоего господина Мазуи — «своего человека» в Париже. Машто клятвенно заверил мать: Мазуи поможет тайно перебраться в Алжир. Увы, ни мама, ни ее друзья в Ницце, с которыми она радостно поделилась счастливой новостью, не знали, что этот Машто был предателем, а на парижской улице Лористон находилось отделение гестапо. Так кровный родственник, не дрогнув, отослал нас прямиком в адскую печь.
Мама добыла фальшивые документы, наскребла денег и купила нам двоим билеты до Парижа. И вот мы подъезжаем к Дижону. Полночь. Поезд останавливают для проверки документов. Все выходы блокируются, и в купе заходят угрюмые типы. Агент тщательно изучает наши бумаги, придирчиво щупает странички, смотрит на просвет, затем приказывает матери и мне встать и следовать за ним. И тут мама мгновенно принимает решение: снимает с запястья часы (семейную реликвию), инкрустированные мелкими бриллиантами, и незаметно вкладывает в руку парня. Без единого слова. Жандарм прячет драгоценность в карман и говорит: «Все в порядке, можете ехать дальше».
Едва поезд тронулся, как у мамы сдали нервы, и она горько заплакала.
— Добрались до Парижа?
— В Париже на улице Фобур-Сен-Дени нас приютила у себя тетка матери. На следующий день мама отправилась по полученному адресу, прямо в логово нацистов, на ту самую улочку Лористон, к господину Мазуи. Она искренне верила, что родственник направил ее к надежному человеку, и на ехидное предложение шпиона «расскажите мне все» она и рассказала все: «Я еврейка, муж мой еврей, я с нашим малюткой сыном по фиктивным бумагам приехала в Париж, где остановилась в доме номер 123 по улице Фобур-Сен-Дени. Нам срочно нужно вернуться в Алжир, помогите!» «Конечно, помогу, — обещал Мазуи. — Но и вы нам должны помочь. Скажем так: воссоединившись с семьей, будете сообщать нам, как бы это выразиться, местные новости».
«Конечно, буду», — отозвалась мать почти инстинктивно. Но едва переступила порог теткиного дома, как дала волю слезам — ей стало понятно не только, куда она попала, но и то, что к отцу не вернемся, нас арестуют.
Быстро собрались и ушли. Так мы превратились в изгоев, которых разыскивало гестапо. Мама составила список оставшихся друзей, где можно было бы спрятаться хоть на какое-то время. Началось наше долгое «убегание». Мы постоянно куда-то переезжали, где-то прятались, озирались и вздрагивали от любого шума… А однажды мама придумала прятать меня в кинотеатрах. Тогда я и влюбился в кино…
— Образно говоря, кино спасло вам жизнь.
— Точно. Я прятался в темных залах и завороженно погружался в события фильмов, что шли на экране, прямо тонул в них. Мама поручала меня билетершам в два часа дня, а в шесть забирала.
И я порой смотрел один фильм три раза подряд, чувствуя себя самым счастливым на свете. Удивительная деталь: кино в свое время сыграло решающую роль в судьбе моих родителей. Когда-то отец случайно увидел красивую девушку в парижском метро и сразу же в нее влюбился. Его так потянуло к незнакомке, что он решил за ней пойти. И пошел. По улицам, вдоль бульваров. Всюду. Идет и идет. Моей будущей маме вскоре это здорово надоело — ее преследовал какой-то навязчивый парень. Как от него избавиться? Она решила спрятаться в первом же попавшемся ей на глаза кинотеатре. Но папа и там от нее не отстал. Купил билет, вошел следом и сел рядом! А потом они разговорились, поцеловались и больше никогда не расставались…
— Родители не сказали, что это был за фильм?
— «Цилиндр» 1935 года с Фредом Астером и Джинджер Роджерс. С того момента прошло ровно тридцать два года, когда Фред с Джинджер вручили мне «Оскар» в Лос-Анджелесе за фильм «Мужчина и женщина». Такая вот ухмылка судьбы…
Продолжая тему, вспоминаю: вечером мы украдкой возвращались в очередной потаенный угол, и я часто видел, как мама плачет. Она постоянно плакала, боялась за меня, скучала по отцу... В военное время все письма подвергались тщательной проверке. И лишь открытки Красного Креста с лаконичными сообщениями о кончине кого-нибудь из родственников не вызывали подозрений. Для моих родителей они стали единственным способом общения. Так, мама посылала короткую новость: «Тетя Жизель скончалась» или «Дед Жак отдал богу душу», и папа, получив «печальное известие» у себя в Алжире, облегченно вздыхал.
Примитивная кодировка означала — с женой и сынишкой пока все хорошо. Они живы. Совсем недавно, копаясь на чердаке, я случайно нашел среди ветоши стопку этих «траурных» открыток, которые таили в себе столь радостную весть, — и сердце сразу сжалось, воспоминания вернулись очень явственно, ярко.
— Вы прятались по всей Франции, где же оказались в итоге?
— Опять в Ницце. В конце концов отец не выдержал разлуки с нами, записался в действующую армию генерала Жана де Латтра де Тассиньи, которая ступила на французскую землю практически одновременно с американцами, освободившими Марсель. Туда-то мы с мамой и поехали для воссоединения с отцом, преодолев за 11 долгих часов 200 км пути из соседней Ниццы. Когда родители увидели друг друга на переполненном вокзале — бросились навстречу, обнялись, слились в долгом-долгом поцелуе…
Этот поцелуй я запомнил на всю жизнь и попытался воссоздать потом в фильме «Мужчина и женщина». Никогда не забуду этот момент. Никогда.
Папа, такой красивый в новенькой, ладно скроенной американской форме, сразу снял и отдал мне пилотку, в которой я повсюду ходил с гордым и торжественным видом. Счастье, что наша семья выжила. Чудо и то, что папа даже не был ранен.
— Как жили после войны?
— Едва отцу удалось скопить небольшую сумму денег, он запретил матери работать. Его бизнес по пошиву диванных подушек вскоре стал приносить небольшую прибыль: папа использовал новые технологии вышивки, его «думочки» стали украшать павлины, аппликации бархатных цветов — эти нехитрые узоры пришлись по душе покупателям.
Мы обзавелись маленькой квартирой на авеню Бузареа, в которой едва помещались сами, но совсем не помещались наши вещи. Родители, например, для экономии пространства выставляли всю обувь на балкон. Как-то раз я, стоя на балконе, заметил проходящих под окнами босых детей, и, взяв наугад ботинки, не то свои, не то мамины, швырнул вниз. Малыши так обрадовались, расхохотались! Надели обновку, весело замахали мне в ответ. А я на радостях взял да и побросал все оставшиеся башмаки вниз... Их быстро и с благодарностью разобрали бродяжки — ох и досталось же мне вечером от отца!
— Как учились в школе?
— Отвратительно! Даже диплом о среднем образовании не получил. Да и как я мог быть прилежным учеником, когда меня полностью поглотило кино — оно стало моим наркотиком, моей болезнью. На уроках смертельно скучал, считая минуты, изнывал и ерзал за партой, предвкушая, как со звонком сорвусь с места и опрометью помчусь в кинотеатр смотреть не важно что. А потом вообще стал прогуливать. Меня выгоняли то из одной школы, то из другой. Отца постоянно вызывали, жаловались на мою рассеянность, бездарность, пустой взгляд, тупость и плохие оценки. Домой он возвращался в бешенстве, порол меня ремнем, чтобы хоть как-то образумить… Но ничего не помогало. Я все равно проводил дни в кинотеатрах. Однажды в лицее Тюрго во время урока рисования учитель подошел ко мне и снисходительно хмыкнул, оценивая мою мазню: «Ты кругом неудачник. Да и рисуешь как еврей!..»
Эти слова меня точно прожгли.
До того вялый и безразличный, я вдруг вскипел, схватил стул и разбил его о голову преподавателя. К счастью, серьезно не покалечил. За это меня тотчас же исключили из лицея. А мой мудрый отец, не то устав в конце концов от сражений с ветряной мельницей, не то испугавшись моего отчаянного поступка, сказал мне: «Пусть тебе всего 17, но ты довел себя до полного тупика. Честное слово, не знаю, что с тобой делать. Учиться не хочешь, только кино у тебя на уме. Знаешь что? Я решил подарить тебе кинокамеру. Бери ее, начинай снимать кино и выживай, как сможешь. С этого момента я больше не буду давать тебе карманные деньги. Запомни, у всего в жизни есть своя цена. И чтобы достичь цели, надо работать». И я начал работать. С этого мгновения все пошло хорошо…
— Как же вы выживали?
— Чтобы заработать на покупку 16-миллиметровой пленки, я занялся коммерцией.
С приятелями выкупал за гроши у американских солдат (в послевоенное время во Франции работало множество специализированных магазинов для американских военных, на выходе которых я их и подлавливал) виниловые пластинки Гленна Миллера, чулки, алкоголь... Затем перепродавал ребятам во дворах. Моей амбициозной мечтой было стать оператором-документалистом, объехать весь мир, снимая репортажи на злободневные темы. А пока снимал то, что меня окружало. В те годы можно было предлагать готовые сюжеты в новостной блок на телевидение. Я и предлагал. Делал короткие кинозарисовки, например, о мрачной стороне Булонского леса — проституции.
Мой сюжет назывался «Парижские джунгли» и рассказывал о том, как женщины приглашают клиентов не в отель, а в салоны машин, припаркованных в парке. Новое время, быстрый секс. Помню, сделал даже сравнительный анализ с тем, как обстоят дела по данному вопросу в центре города, на улице Сен-Дени. Увы, руководство телеканала пришло в ужас и наотрез отказалось пускать репортаж в эфир. Мне посоветовали снимать что-то менее «шокирующее» — тогда я переключился на спортивные, политические сюжеты, но и они в основном заканчивали свою жизнь в корзине для мусора.
Тогда я принял решение, что должен снимать нечто сенсационное, особенное, неординарное. Такое, что никто до меня не снимал и не мог снять.
В то время один канадский канал предлагал 10 000 долларов за репортаж, снятый в СССР, в закрытом для всего мира пространстве, что уже заранее было проигрышным, практически невозможным делом. Кто мог доехать до СССР, да еще включить камеру на улицах? Безумие! Но я все же рискнул. Прежде всего надо было получить визу, а ее могли дать только коммунисту. Что ж. Узнав о том, что в 1957 году в Москве будет проходить Неделя коммунистической молодежи, отправился на парижскую улочку Колонеля Фабиана, где заседали местные идеологи, и заявил: мечтаю заполучить партбилет и поехать в Советский Союз на идейные молодежные сборы!
— Вам поверили?
— Мне поверили. Я получил партбилет, мне дали визу, и когда все формальности были улажены, оставалось лишь придумать, куда и как спрятать камеру.
Я повесил ее на шею, накинул просторный плащ, застегнул его до самого подбородка, а объектив осторожно просунул в щель между пуговицами. И походку себе придумал — двигался ,чуть подавшись вперед плечами, будто горбун. Снимать таким образом я мог все подряд, без разбора.
Накануне отъезда разобрал камеру на детали, разложил по носкам и карманам рубашек. А оказавшись на месте, собрал, как пазл.
Итак, в один прекрасный день я очутился на улицах Москвы, в самом сердце мрачного и непонятного общества. Побывал даже в Мавзолее! Правда, не без приключений: в тишине помещения охранники точно услышали бы шум работающей кинокамеры, поэтому проходя мимо тел Ленина и Сталина (в то время они еще лежали рядом), попросил своего приятеля покашлять, и сам от души раскашлялся.
«Внезапное недомогание» помогло сделать уникальную съемку. К тому же у меня была с собой недавно появившаяся в продаже пленка 400 ASA с повышенной светочувствительностью, и это было очень кстати, ведь в Мавзолее, известное дело, мрачновато.
— За две недели в Москве вам удалось побывать и на площадке великого фильма «Летят журавли». На съемку какой сцены попали?
— Это был воистину счастливый случай. Судьба. Я случайно завязал знакомство с милым таксистом, немного говорящим по-французски. Он и предложил провести один день на «Мосфильме», куда мне помог попасть его друг, разнорабочий киностудии. Я согласился с радостью, даже не подозревая, что испытаю там главное эмоциональное потрясение своей жизни.
Блуждая по коридорам и павильонам, набрел на съемочную группу Михаила Калатозова — в тот день он снимал сцену с Баталовым, бегущим на лестнице. Я заснял репетиции на камеру, и эти кадры тоже вошли в мой фильм. Вечером Калатозов, которому кто-то доложил, что на площадке вертится молодой, всем активно интересующийся француз, позвал меня в монтажную посмотреть 20 минут готового материала.
— Какого именно?
— Сцены поцелуя во время налета, бомбежки, в разрушающемся доме. Это когда Марк, брат Бориса (героя Баталова), пытается соблазнить Веронику (Татьяну Самойлову). В эти мгновения я сказал себе: все, мой путь определен. Буду снимать кино как режиссер.
Вернувшись во Францию, рассказал об уникальном фильме коллегам, «Журавлей» взяли в конкурс Каннского фестиваля, и фильм получил «Золотую пальмовую ветвь».
Но это вы знаете.
— Как же вам удалось пронести через таможню кинопленку?
— Спрятал ее в баночки из-под черной икры. Открыл их, вынул содержимое, засунул скрученную пленку, а сверху прикрыл тонким слоем икры. Я благополучно вернулся домой, получил денежный приз, а документальная лента под названием «Когда поднимается занавес» стала моим дебютом в кино. Затем в 28 лет снял «Мужчину и женщину», картину, с которой началась моя большая карьера... Любовь стала главной темой всех моих фильмов.
— Вы признались как-то, что идея нового фильма у вас может появиться спонтанно. Увидели как-то в дождливое утро в Довиле одинокую фигуру женщины на берегу, и у вас мгновенно родилась идея картины «Мужчина и женщина». А как было с другими фильмами?
— Например, фильму «Эдит и Марсель» предшествовала одна фантастическая встреча. Но вначале небольшое предисловие: я с детства любил слушать Эдит Пиаф, а боксер Марсель Сердан был героем моей юности, в нем соединялись физическая сила и твердый дух, он был воплощением чистого благородства. И конечно же когда я узнал, что они встретились и полюбили друг друга, — обрадовался и удивился: два моих идола и соединились в реальной жизни! Невероятное совпадение… И вот однажды, это было в 1960 году, я снимал свой первый фильм на улицах Парижа.
Группа с аппаратурой расположилась перед универмагом «Галери Лафайет». Готовлю сцену, даю артистам последние указания, проверяю кадр, заглядывая в окуляр камеры, и вот незадача — прямо в центре действия очень некстати торчит чей-то автомобиль. Я остановил съемку и направился просить шофера отъехать в сторону. Подхожу, заглядываю внутрь, а водителя нет! Как оказалось, он отправился в магазин за покупками для своей хозяйки. А хозяйка ждала в салоне. Открыл было рот, чтобы объяснить даме, сидящей в полутьме, причину своего невежливого вторжения, и потерял дар речи: хозяйкой оказалась Эдит Пиаф! Моя Пиаф! Великая Пиаф! Я ее тотчас же узнал! И… поборов смущение, принялся отчаянно признаваться в любви: «Вы не представляете, как сильно я вами восхищаюсь… как вы мне дороги! Как люблю ваш голос…»
— мямлил я. Потом стал сбивчиво извиняться: «Просто я начинающий режиссер, снимаю дебют, а ваш автомобиль, простите, стоит как раз в центре моего кадра. Впрочем, ничего страшного, как-нибудь выкручусь… Да и вообще — подожду. Час, два, сколько потребуется. Для меня это такая честь».
И не удержался: «А еще, мадам, вы любили героя моей юности, такого человека… Простите, я не смею…» Хотел было уйти, но она не позволила, поманила рукой: «Куда же ты? Не уходи, иди сюда, сядь рядом со мной». Я забрался внутрь, сел подле нее. И Пиаф вдруг стала рассказывать мне о своей встрече с Серданом, о том, как родилась их любовь, как он погиб, как она страдала — ей казалось, весь мир рухнул. Эдит говорила страстно, предельно откровенно, не сбиваясь и не делая пауз. Но вот водитель уже открывает дверцу, кладет пакеты, и я понимаю: мне пора.
Конечно, это было потрясение. Такая абсолютно неправдоподобная встреча посреди шумной, обыденной улицы, среди безразличных и чужих прохожих, бегущих куда-то по своим делам. Уходя от нее, пообещал на прощание: «Знаете, однажды я обязательно сниму фильм о вас двоих!» Она улыбнулась, кивнула, ответила: «Ну что ж, хорошо».
А потом ее не стало, и прошло еще очень много лет, прежде чем я сдержал свое обещание. И вот опять — поворот судьбы. Выбрал на роль Сердана актера Патрика Деваэра. Он блистательно прошел пробы, много тренировался, мечтал о съемках, но… В тот день мы провели все утро вместе — обсуждали сценарий, репетировали. Днем пошли вдвоем обедать. Наш разговор за последним блюдом был прерван — Патрика позвали к телефону. Потом я по минутам восстанавливал каждое событие того рокового «последнего дня» и пришел к выводу, что звонила его жена.
Почему она выбрала столь жестокий и странный способ сообщить ему, что уходит от него, не понимаю. Патрик еще не знал того, о чем было известно каждому — жена изменяла ему с актером Колюшем. К нему она и уходила, забирая дочь. Как такое пережить? Тем более ему, человеку душевно ранимому, нервному, болезненно тонкому...
Патрик попрощался со мной, вернулся домой и… застрелился. А у меня на столе оставались его фотографии в гриме Сердана, сделанные в то утро…
Но фильм надо было снимать, я пригласил на роль Сердана его сына Марселя-младшего. Такой вот поворот судьбы. Так что с моими любимыми героями так или иначе я все же встретился в этой жизни.
— Недавно вы выпустили мемуары, где признались в любовном романе с Анни Жирардо, тем самым официально подтвердив правдивость ходивших прежде слухов.
— Жирардо — мое самое лучшее воспоминание.
Она была не только великой актрисой, но и великой женщиной.
— Последние месяцы Анни провела в клинике. Болезнь Альцгеймера лишила ее памяти, прошлого... Но вот ее дочь Джулия рассказывала тем не менее, что у матери случались редкие моменты прояснения сознания. Например, когда она слушала песню Бреля, которого прежде любила. Джулия говорит, что при звуке вашего имени глаза Жирардо светлели. Что бы это значило, как думаете?
— Увы, никакой магии.
Хотя… Наша с Анни любовь была очень сильной. И, как мне кажется, воспоминания о ней остались в том потаенном уголке ее памяти, который в то время болезнь еще не затронула. Я ее очень любил…
Независимая, сильная была женщина… но очень несчастная с мужчинами, которые над ней издевались. Я, как оказалось, был единственным, кто никогда не поднимал на нее руку, может, поэтому Анни меня и запомнила? (Горько усмехается.)
— Фильм, который вы сделали вместе, — практически автобиографический?
— Моя картина «Жить, чтобы жить» — о переживании супружеской измены — пожалуй, самая личная из всех, что я снял.
Именно в тот период я изменил своей гражданской жене, актрисе Жанин Маньян, с которой жил к тому времени уже десятый год, с актрисой Кристин Коше. Кристин уже была беременна, носила под сердцем нашего сына Симона. И вот я снимаю фильм об адюльтере — удивительное совпадение. Шел 1966 год, я был в зените славы после мирового успеха «Мужчины и женщины», продюсеры строили мне глазки, а публика с нетерпением ждала «нового Лелуша». Карьера идет в гору, а чувства в полном смятении. Моя личная жизнь в тот период ничем не отличалась от жизненной ситуации, в которой оказались мои киногерои, которых играли Анни Жирардо и Ив Монтан. Съемки проходили на Корсике, и я отправился туда с Кристин. Жил с ней в отеле, а в выходные ездил в Париж навестить жену… Во время съемок чувствовал, что не могу отличить, где происходят реальные события, а где идут сюжеты по сценарию — настолько все перепуталось.
Иными словами, я попал внутрь собственного сценария, внутрь своего фильма.
В самый разгар съемок на мою голову свалилась еще одна неожиданность — я влюбился в Анни Жирардо. Таким образом, она стала третьей женщиной в моих и без того запутанных отношениях с женой и беременной подругой. Я вел тройную жизнь, метался от Анни к Жанин, от Жанин к Кристин и обратно. Все складывалось сложно и для Анни, ведь она была замужем за Ренато Сальваторе, растила дочь Джулию.
То, что Жирардо играла в моем фильме, она, как и я, переживала наяву, за кадром. Но не только Анни во время съемок говорила правду. Устами Ива Монтана в беседе с его экранной женой-Жирардо будто говорил я сам: «Я люблю другую женщину, и вот уже три месяца, как я тебе лгу, изменяю и лукавлю…»
Это мой текст, строки из моего дневника. Возможно, в этом и заключен удивительный секрет авторского кино — такое вот cinema-verite, киноправда.
Фильм успешно прошел в прокате. А с Анни мы потом оставались вместе целых 18 месяцев. Мне тогда было 29, ей — 35, она была первой моей «взрослой» женщиной. Ее дела шли в те времена блестяще, она находилась на пике славы, активно снималась в Италии у Висконти, Феррери, Моничелли, братьев Тавиани — пять фильмов в год! Мы были безумно влюблены друг в друга, постоянно назначали свидания в каких-нибудь отелях, перепрыгивая из одного самолета в другой, из одной машины в другую.
Конечно, мы с Анни вели опасную игру.
Помню, например, нашу встречу в одной из гостиниц Нормандии. Сняв два номера, мы приехали туда для конспирации каждый своим ходом, но вот покидали отель по ошибке вместе. Подошли к лифту, нажали кнопку вызова, стоим ждем. Лифт приезжает, открываются двери, и… кого же мы видим? Скандального журналиста, светского хроникера радио «Европа один» и колумниста «Жур де Франс» Эдгара Шнейдера. Он многозначительно улыбается. Все понятно. Сплетни, ходившие о нас по всему Парижу, получили неопровержимое доказательство. Мне ничего не оставалось, как отвести Шнейдера в сторонку: «Эдгар, прошу тебя, никому не говори о нас. Я женат, Анни замужем. Войди в наше положение, промолчи!» «Никаких проблем! — ответил он. — Я люблю Анни, тебя обожаю.
Никому не скажу».
Но наутро он все же нас сдал, сообщив по радио: «Анни Жирардо и Клод Лелуш были застигнуты в отеле «Гольф» во время романтического тайного свидания». Я тотчас же схватился за телефон. «Какое же ты ничтожество, Эдгар! — заорал в трубку. — Рано или поздно мы встретимся и я тебе морду набью, клянусь!»
Прошло лет пять. Знакомая светская дама Режин пригласила меня и Лино Вентуру, с которым я только что снял картину «Приключение есть приключение», на вечеринку в свой ночной клуб на улице Понтьё. В толпе приглашенных случайно замечаю старого врага. Тот, кстати, кивает мне как ни в чем не бывало. Говорю Лино: «Послушай, заранее прошу прощения за то, что сейчас испорчу тебе вечер, но дело в том, что тут находится один подонок, которому я в свое время пообещал набить морду».
И рассказываю ему о своем прошлом романе с Анни. Лино принялся меня успокаивать: «Брось, дело прошлое, с Анни ты давно расстался. Да и вообще — тут половина Парижа, сам опозоришься и меня опозоришь». «Нет, не в моих правилах нарушать обещания, — отозвался я. — А чтобы тебя не вмешивать, я его побью, когда ты уйдешь». Лино вздохнул с облегчением. И едва он скрылся за дверью, я встал и направился к столику Шнейдера. «Надеюсь, ты помнишь, что я тебе кое-что должен?» — «Перестань, Клод, все это быльем поросло». — «Неужели?» — хватаю бокал и выплескиваю ему в лицо шампанское. «Все! Хватит!» — кричит он. «Нет, не хватит!» — закричал я в ответ и так ему врезал, что из брови Шнейдера фонтаном брызнула кровь. Мне тоже стало плохо — от удара пальцы пронзила резкая боль.
Вызвали «скорую», окровавленного Шнейдера увезли, наложили швы, и едва он пришел в себя, как подал в суд. Причем по традиции приврав, будто бы я напал на него с кастетом и пытался убить. Когда же я в присутствии судьи потребовал от него, гордо демонстрирующего публике свои скобы и швы, поклясться, что в моих руках было оружие, он опустил глаза. Суд отклонил все его претензии, а меня обязал выплатить потерпевшему символическую сумму в один франк за нанесение морального вреда.
— Вы вели опасные игры не только на картине «Жить, чтобы жить»: и впоследствии попадали в сложные ситуации, снимая в одной картине жену и другую актрису, в которую успели влюбиться…
— Ложь помогала мне выпутываться из очень сложных ситуаций.
Да, я лгал своим женщинам. Лгал, потому что понимал — правду они вряд ли вынесли бы. Да и какой мужчина будет говорить правду своей жене, особенно если он ей изменяет? Я всегда лгал женам ради их же душевного спокойствия, из-за сочувствия к ним. Никого не хотелось обижать. Конечно, я понимаю, не слишком честно это все, но вот так…
Лино Вентура, например, часто меня журил: «Как ты, Клод, смеешь вести двойную жизнь, ходить от одной женщины к другой? Это же непорядочно!» Сам же Лино, позиционировавший себя в качестве порядочного семьянина, позволял себе тайные романы на стороне. Правда, он тщательно их скрывал. Но все же. Вот и вся разница. Все мужчины одинаковы.
— После «Оскара» вы прославились в Америке, получили возможность работать в Голливуде.
Не сложилось?
— Не сложилось. Судите сами. Барбра Стрейзанд, например, постоянно признавалась, что мечтает у меня сняться. Будучи проездом в Париже, заскочила как-то ко мне на съемочную площадку с нежными поцелуями и вопросами: «Ну что, Клод, когда приступаем к работе?» «Да когда угодно, дорогая моя», — отвечал я, совершенно очарованный. Чуть позже столкнулся с ней в Лос-Анджелесе, и она опять потребовала от меня роль. Отлично. Договариваемся уже конкретно. Уходя, она кидает на прощание: «Детали обговори с моим агентом». Как потом оказалось, «детали» — это гонорар в 12 миллионов долларов. Такого бюджета у меня не было. Схожая история произошла и с Лайзой Миннелли. Хорошо еще, что всем нам удалось остаться друзьями. Из звездных актеров, которые у меня снимались, самыми дорогостоящими оказались американец Джеймс Каан и две «наши» звезды — Вентура и Бельмондо.
Когда-то я искренне и долго пытался что-то снять в Америке, подбирал актеров.
Связался с Полом Ньюманом и Аль Пачино. Встречу с Ньюманом назначили в кафе, но не смогли поговорить и десяти минут — ему то и дело кто-то названивал, он постоянно кому-то кивал, здоровался с проходящими мимо и не мог сосредоточиться на разговоре со мной. Хотя, это ясно, согласие Ньюмана ликвидировало бы все препятствия и обеспечило сто процентов успеха любому проекту. Но как этот проект организовать, если он меня даже не слушал?
С Пачино встречались в Нью-Йорке. Другая история: он, конечно, очень милый, но зарывается в тему так, что ставит вас в невыносимое положение.
Достает вопросами. Ему надо знать все до мельчайших деталей: почему его герой поворачивается конкретно налево, а не направо, что предшествовало его решению приблизиться к лошади, на которую он собирается забраться, что у него будет за костюм, какого цвета галстук и каково символичное значение этого цвета с точки зрения рисунка роли и авторской концепции. Пачино меня утопил в этой бесконечной, вяжущей мелочевке так, что я в какой-то момент вообще потерял нить нашего делового разговора и забыл, зачем мы тут сидим. Голова у меня загудела, захотелось крикнуть «спасите!» и просто сбежать. «Да надевайте любой галстук, какой захотите, — слабо пытался отбиваться, — любой! Это абсолютно не важно для роли!» Точно так же донимал меня и Дастин Хоффман.
А вот Джеймс Каан поступил иначе. Узнав, что я отбираю американских актеров, попросил друзей передать мне его пожелание: «Скажите Лелушу — буду у него сниматься, когда он меня позовет, куда бы ни позвал и что бы ни предложил сыграть». Когда мы встретились, я спросил его: «Прочтете сценарий?» Он ответил: «Мне он неважен. Скажите, когда начинаем?» Я сразу понял — вот мой человек. Актер, способный полностью довериться режиссеру.
Впрочем, я знаю, сколько у артистов странностей. Мастроянни, например, всегда требовал присутствия на площадке своего личного парикмахера. Тот приезжал с огромным чемоданом от Луи Витона, в котором находись не расчески и парики, а целая походная кухня: кастрюли, чеснок, пармезан, томатный концентрат, специи, несколько пакетов спагетти, белое вино...
Но это, поверьте, милые и безобидные капризы, которые мне, кстати, очень нравятся. Они не так страшны, как… вопросы Пачино.
— Слышала, вы встречались и с Чарли Чаплином!
— Комичный случай. Я тогда только открыл свой киношный «Клуб 13», в котором устроил синематеку, зал с проектором, показывал фильмы для любителей кино и киноманов. Популярное стало местечко. И вот однажды мне доложили, что сам Чаплин попросил организовать для себя и друзей в стенах нашего клуба частный просмотр его ленты «Король в Нью-Йорке». Как только он появился на пороге, я тотчас же бросился его встречать — он тогда уже был очень стар, с трудом передвигался. Я буквально внес его на руках в зал, усадил, удобно устроив в кресле. Хотел уйти, но Чаплин жестом попросил задержаться, зачем-то полез в карман и…
вынул 10 долларов на чай. Он принял меня за служку.
— Если бы стали снимать фильм о своей жизни, какой жанр избрали бы?
— Комедию, конечно. Обожаю этот жанр. В комедиях героям прощаются все прегрешения. Сделал бы такой легкий дивертисмент. Кстати, прежде у меня комедии как-то не получались. Хотя этот жанр очень точно передал бы меня настоящего.
— А у жизни есть жанр?
— Конечно. Жизнь — это мелодрама и одновременно полицейский триллер. Ты до конца не знаешь, кто убийца.
— Ощущаете свой возраст?
— Ощущаю, что вошел в новую стадию жизни. И все, что со мной сегодня происходит, воспринимаю очень остро — будто в последний раз. И кино снимаю так, будто оно мое последнее. Я ведь приближаюсь к финишной линии. Возраст как таковой не ощущаю. Я человек «экшн», пребываю в постоянном движении. В душе мне 18, хотя этот молодой человек и заключен в тело 70-летнего старика. Я и сегодня люблю, понимая, что эта новая любовь вполне может оказаться последней. Нам ведь ничто не принадлежит. Ни вещи, ни чувства — мы получаем и то и другое во временное пользование. Я, например, временный обладатель своего дома, своей машины. Временный обладатель женщины. Временный обладатель счастья. После моей смерти мой дом перейдет к другим владельцам, моя женщина полюбит другого мужчину... Мы приходим в этот мир ни с чем и уходим ни с чем.
Я очень остро понял эту жизненную философию. Поэтому четко определил свою: нужно дегустировать реальность, вкушать каждое мгновение. Не строить планы, а жить сейчас, сию минуту. Потому что «завтра» нет. Молодые люди живут беспечно: они либо застряли в сожалениях о прошлом, либо бесцельно грезят о будущем, пропуская важные минуты повседневности. Эту философию я почерпнул у Бреля.
Как-то раз он сидел тут, у меня в кабинете, как мы с вами сейчас сидим. Я его спросил: «Что будешь пить?» Он ответил: «Пиво». Заказал нам два пива. Когда принесли, Жак стал его пить так, что я удивился: «Слушай, у меня вроде такое же пиво, как у тебя, но ты его так смакуешь… Неужели оно особенное?» «А может, это пиво последнее в моей жизни», — сказал тогда Брель. Он знал, что болен, знал свой диагноз… знал, что умирает...
Он наслаждался крошечным остатком своей жизни.
Что хорошо в старости — у тебя получается так жить. Вкушать счастье… Отныне каждый раз, когда пью бокал хорошего вина, понимаю, что он может быть последним. И несказанно наслаждаюсь вкусом. Каждый раз, когда занимаюсь любовью с женщиной, говорю себе — это может бытьв последний раз, и вы не представляете себе, какое испытываю наслаждение. И мое интервью с вами ведь тоже может оказаться для меня последним, вот почему я и стараюсь наговорить вам побольше хорошего.
— Вы, вероятно, попробовали в жизни все?
— Все или почти все! Но… с позиции мальчика из хора. То есть исключительно «познакомился», не углубляясь в детали.
Слишком уж силен во мне инстинкт самосохранения, поэтому я, например, никогда не пробовал наркотики. Никогда не делал то, что могло бы меня разрушить, подкосить. Здоровый образ жизни — это дисциплина, которой я себя всегда сознательно подчинял. Даже когда болело что-то, старался не принимать анальгетики. Страдал, так сказать, по-настоящему.
— Месье Клод, вы любили стольких женщин. Кого бы могли назвать своим идеалом?
— Все те, кого я любил, были моим идеалом. Женщин я боготворил всегда, боготворю и по сей день. Они вдохновляли меня на творчество, это они, а не я, сочинили сценарии всех моих фильмов. А поскольку фильмы эти о любви — все мое творчество завязано на женщинах. На восхищении женщинами.
Они лучше и благороднее мужчин, они самые-самые.
Официально играл свадьбу трижды. Женился на Кристин Коше в 1967 году, которая родила мне сына Симона, на Мари-Софи Поша в 1986 году — она подарила мне троих детей, и на актрисе Алессандре Мартинес в 1993 году, матери моей самой младшей дочки, Стеллы. Из возлюбленных могу назвать шведскую манекенщицу Гуниллу, родившую мне дочь Сару, актрису Марту Келлер, актрису Эвелин Буи — она подарила мне дочь Саломею. Все мои расставания с женщинами прошли хорошо, наши истории заканчивались, подходя к логичному концу — разлуке. Я был счастлив и в день свадьбы, и в день развода. Конечно, никогда не планировал оказаться во главе такого многочисленного потомства. Но когда женщины сообщали, что беременны, я всегда с радостью принимал известие.
Хорошим отцом для своих малышей я, может, и не был, а вот когда им исполнялось 12 лет, они тотчас же становились моими друзьями и отношения у нас выстраивались по принципу полного равенства. Своего первенца назвал именем отца — Симон. Остальные имена давал так, чтобы они начинались все с отцовской буковки «С» — Сара, Саломея, Сабайя, Сайя, Себ, Стелла. Удивительно, но все мои дети — двойники своих мам. Например, дочка Саломея сейчас выглядит точно так же, как много лет назад выглядела ее мама, актриса Эвелин Буи, — и именно в тот счастливый период, когда я ее впервые встретил и полюбил. Мои дочери будто вернули мне юные лица любимых мной когда-то женщин — это подарок Судьбы или опять-таки ее ироничная ухмылка в мой адрес? Дети мои дружат между собой, чего не скажешь об их матерях — увы. Сын Симон подарил мне троих внуков, а дочь Сара — двоих.
Так что наше племя постоянно пополняется новыми «Лелушами».
— Что будете снимать сейчас?
— Комедию на тему пенсии и пенсионеров!
— А любовь там будет?
— Будет, конечно.
— Между пенсионерами?
— (Смеется.) Это пока большой секрет!
— С возрастом отношение к любви меняется?
— Нет! До последнего вздоха можно сгорать от страстной любви — у любви нет возрастных ограничений. Впрочем, когда ты молод, любовь для тебя имеет совсем другой смысл.
Человек способен любить неоднократно. Интенсивно. Это как наркотик. С каждым разом хочется еще более сильных ощущений, «дозу» покрепче.
— Но ведь можно умереть от передозировки!
— В молодости — да, но не в старости. Успеваешь выработать антитела. Старея, становишься терпеливее. В юности любовь — прямая линия. В зрелости она вьется замысловатой тропинкой. История любви соткана из компромиссов, элегантности и секретов… И чтобы она протекала интересно, двое все время должны играть друг для друга. Играть в себя лучших. Когда один перестает играть, перестает хотеть казаться и быть лучше, это означает, что чувства его закончились. Драма всех супружеских пар, на мой взгляд, заключена в этом самом конце игры.
Для меня принципиально важно, чтобы женщина как можно дольше оставалась для меня тайной.
Если я однажды утром проснусь и пойму, что в моей жене больше не осталось никаких загадок, это будет означать, что я ее больше не люблю. Реальность, будничность убивает чувства. Поэтому мой секрет долговечной любви прост — всегда сохраняйте свою тайну.
Иллюзионистам нельзя раскрывать секреты своих фокусов. Так же, как поварам — рецепты.
Представьте, что будет, если самый главный из всех магов — Бог — возьмет да и раскроет человечеству подноготную своих чудес. Будем ли мы счастливы, как прежде, оставаясь в неведении, будет ли нам весело? Вряд ли.
— Возможна ли любовь в преклонном возрасте?
— Но я же сегодня влюблен!
— Вы ни от кого не скрываете свою девушку, официально появляетесь на публике с молодой женщиной по имени Валери… Как вы встретились?
— Наша история началась так: одна знакомая журналистка передала письмо своей подруги, моей поклонницы, которое та написала лично мне. Ну сунул его в карман да и забыл. Вспомнил, лишь вернувшись домой. Открыл, прочел и… потерял голову. Это были три страницы счастья, написанные в изумительном стиле. Незнакомка поразительно тонко разбиралась в моем творчестве. Анализируя мои фильмы, она подмечала в них такие интимные детали, о которых знал лишь я один. Некая Валери, так она подписалась, просто хотела высказать мне свое восхищение.
Я же был настолько потрясен, что решил назначить ей свидание за чашечкой кофе. Договорился через ту знакомую, которая передала мне письмо. Мы встретились и… не смогли расстаться.
Сегодня я просыпаюсь, открываю глаза и ощущаю бесконечное счастье: я жив, у меня ничего не болит, я вновь влюблен. Выхожу на улицу, иду, вдыхая свежий весенний воздух полной грудью, смеюсь. Чудо! Счастье! Жизнь! Для меня все это — праздник.
Париж
Подпишись на наш канал в Telegram