После фильма «Остров» на наши рок-концерты косяками шли старушки с больными детьми. Все жаждали исцеления и благодати от киношного отца Анатолия. А на сцене: «Муха — источник заразы!» — Мамонов изгалялся в своем обычном амплуа. «Это что за бесовщина?» — возмущались «страждущие». Приходилось возвращать деньги за билеты...
Разве те бабки могли разобрать, где демоны беснуются, где ангелы? Когда Петр вот так на всю страну с киноэкрана взмолился, за это на него кое-кто подревнее набросился.
Страшно запил ваш отец Анатолий, по земле катался с пеной у рта, за голову хватался: «Оля, что со мной? Плохо, ой же плохо!» Нам тогда звонили из всех монастырей России: «Мы с утра до вечера за Петра молимся, чтобы бесов от него отогнать». Врачи, конечно, тоже кровь от зеленого змия почистили, а я все чаи страждущему подносила. Отбились, спасли...
Всю жизнь спасаемся. И только последние 15 лет молитвой, живем вдали от цивилизации — как построили дом в подмосковной деревне Ефаново. А до этого Москва нас так крутила…
«Что будем делать в четверг, если умрем в среду?» — это сейчас, между небом и землей помотавшись, Петр так рассуждает. А когда первый раз дожил до летального исхода и воскрес — выдохнул одно желание: «Пивка бы…»
С напильником в груди Петр пробежал от сада «Эрмитаж» до остановки, разжал двери 69-го троллейбуса и врезал по морде своему убийце...
Рухнул в салоне, отомщенный. Это была обычная сходка с кастетами — Большой Каретный на Малый, стенка на стенку. Они с одноклассником Сашкой Липницким пили, пили и пили с 13 лет. Выросли в московских двориках на этих драках. Еще тогда, в «Эрмитаже», Петя почти все свои зубы посеял. А тот напильник застрял в каком-то супермиллиметре от сердечной артерии. Врачи его вынули, но загноилось легкое — и его у человека в 25 лет без спроса отняли. Даже странно, как Петру на песни теперь дыхалки хватает. Любой врач с тех пор, его осматривая, каждый раз пугается:
— Срочно в больницу! Не прослушивается левое легкое!
— Все хорошо, — говорю, — его давно вырезали.
Так сходил Мамонов первый раз на тот свет — только электрошок его выдернул из клинической смерти.
И ровно сорок дней он лежал в коме. Считается, что на сороковые сутки мы освобождаемся от земных уз — и понеслась душа в райский сад. А Петя тут же в своем саду «Эрмитаж» объявился — прямо в полосатой больничной пижаме. Утек, опираясь на какую-то сухую палочку, стоило его из реанимации перевести и выпустить во дворик «Склифа» на прогулку. «Петро жив!» — подняли кружки его дружбаны и давай все вместе отмечать второе пришествие Мамонова. Такое же бессмысленное, как и первое.
Как я попала в этот мамоновский вертеп, доподлинно неизвестно.
Не помню, хоть и не пью. Я же была совсем из другой оперы, а точнее — из кордебалета. Скакала в варьете «Звездное небо» на Тверской, в «Интуристе». Из гостиницы возник и мой первый муж, англичанин. Прожили мы недолго, да и семейная жизнь меня не настолько впечатляла — это вам не кордебалет. У меня не было диплома, потому я числилась «артисткой балета третьей категории», а очень уж хотела выскочить в первую. Оттого больше других крутилась вокруг своей оси, откидывая ножку, до изнеможения... А рядом все это время был «Эрмитаж» с ресторанами, где кутил Мамонов.
Где-то в повседневной суматохе мы встретились и просто остались вместе. После респектабельного англичанина беззубый рок-н-ролльщик был странной партией. А у Петра до меня поклонниц было навалом — дочки иностранных послов к нему за кулисы бегали.
Но у меня такое ощущение, будто мы всю жизнь с ним были. И всегда обитали у меня в Чертанове — центровой Петя и с этим смирился. Это была главная уступка с его стороны, других завоевательных процессов он так и не освоил. За всю жизнь цветка мне не подарил. А сама я привыкла на себе экономить. Что не очень хорошо для женщины — она, наверное, должна хотеть нравиться. А я вечно перед супругом ходила в секонд-хенде.
Семьей нас тогда трудно было назвать: каждый день мы выбегали из дома по своим интересам. А они у нас не совпадали. Петр не ходил смотреть на меня в перьях и чулках. Я никогда не спускалась в его подполье — чувствовала себя лишней в этом пьюще-поющем обществе. «Дай мне напиться железнодорожной воды», — блеял Гребенщиков, и вся публика «квартирника» пялилась ему в рот.
А я представляла, как из рельсов качают самогон или что-то вроде того. Бессмыслица! А вот Мамонов меня завораживал: «Ты ушла, ну и пусть, все равно опять напьюсь». Он всю жизнь запирался от меня в отдельной комнате — ему нужен был свой угол. Что-то там бренчал и ревел отдельные строчки. И если ему удавалась песня — я это и из-за стенки прекрасно слышала. Сочинял он только на трезвую голову.
Вся наша жизнь была вроде того рок-н-ролла. Скачешь-скачешь, сходишься-расходишься. И не мы были в этом виноваты, а советская власть, при которой сделать аборт было все равно что руки помыть. Поначалу нашу семейную жизнь разрушали врачи. Я приду на обследование, а гинеколог уговаривает: «Зачем вам сейчас ребенок, вы его прокормите?» Я вспомню мужа-алкаша, свои танцы — и опять ложусь под нож.
И с первенцем за меня тоже доктор все решил. Мне уже 33 года было...
— Хочу еще потанцевать, — объявила я привычное решение.
— А вы знаете, что у вас последний шанс стать матерью? — предупредил гинеколог.
Тут я впервые испугалась. Ночи не спала, взвешивала: первая балетная категория или ребенок… А с Петей не посоветуешься — он либо в стельку пьян, либо с похмелья зол. И задумалась я настолько крепко, что опоздала со всеми сроками. Так родился наш первый сыночек: не по любви и желанию — прозевали его балерина и рок-н-ролльщик. Небольшой этот сверточек мигом перевесил весь мой кордебалет. На такую чушь свою юность угробила, боже мой! А недавно, когда мы с Петей еще и десять заповедей прочитали, вообще ужаснулись.
«У нас трое сыновей, а господь давал шестерых. Детоубийцы мы…» — схватился за голову Петр. Как нам теперь искупать врачебные советы? Библию ведь не обезьяны придумали.
Хотя по молодости Петр и половиной наших детей не занимался. Насколько он их любит, я только лет пять назад поняла, когда один из сыновей слег со смертельной болезнью. Тут Петр чуть сам не умер от страха: «Не может Бог у нас его забрать. Я не выдержу, не переживу...» Сел на пенек на участке и замер — сам стал бесполезным ребенком, понимая, что тут никакие деньги не помогут. И молился, молился… И сын встал на ноги. А сейчас Петя уже и со сцены обоими нашими внуками хвастается.
С замужеством тоже долго не клеилось — уже и дети были, а на штампы Мамонову плевать.
Несколько раз женились. «Сегодня после концерта приходи в загс», — наставляла я. Надену единственное белое трикотажное платье и стою у входа во дворец. Через три часа надоедает. Звоню домой из автомата, жених мой без стыда поднимает трубку: «Але, я сплю! Почему дома жрать нечего?» Только раза с пятого понял: не будет свадьбы — не видать ему и моих пушистеньких говяжьих котлет. Приперся на стрелку: шнурки развязаны, рубаха не заправлена, за спиной гитара болтается… Работницы загса решили, что перед ними тамада: «А жених у нас что же, опаздывает?» В ответ Петя ухмыльнулся, дыхнув перегаром...
Правда, сколько бы муж мой ни пил, всегда нес в дом копейку. Этому я его матери обязана. Когда Пете исполнилось 15 лет, женщина строгих правил повесила на дверь холодильника амбарный замок.
Петр прибегает со своих тусовок — еда закрыта на ключ! И пошел работать наборщиком в типографию, потом лифтером в Дом литераторов… Простым работягой, как все поэты своего времени. И все равно после перестройки мы были настолько нищие, что яблоко я делила на троих детей, а огрызок брала себе. В те времена мне даже сны такие грезились: будто одна ем целое яблоко. Со смаком, не спеша… Мечта идиотки!
Перепадала лафа, когда всю рок-н-ролльную шоблу приглашала к себе какая-нибудь хорошо обеспеченная дама, желающая прослыть богемной. После такого салона главной задачей (Мамонова и Ковриги) было доставить Петю до дома с целым заработанным четвертаком. Потому они всегда просили единой бумажкой, а напивались на шару.
Когда я открывала дверь квартиры, на пороге раскачивался поддатый Мамонов с протянутой рукой — как бы в оправдание он раскрывал перед моим носом кулак, и на ладони неизменно лежала смятая купюра.
При этом Петя никогда не умел обращаться с деньгами. Он вообще не рубит в денежных единицах, не знает, что сколько стоит. Это, наверное, я его избаловала, полностью взвалив на себя быт. Иногда он сам ходит в магазин, выворачивает на прилавок все содержимое кошелька и предлагает продавщицам за него самим расплатиться. Представляю, сколько у него воруют! А недавно его гаишник остановил за превышение, так нарушитель разорялся: «Бери хоть сто рублей, только отпусти!» Гаишник узнал в Мамонове отца Анатолия и долго повторял: «Ну вы и вправду юродивый!
Сто рублей сейчас — ничто!» Но Петя ему так и не поверил.
Когда рок вышел из подполья, у нас появилась возможность зарабатывать на таланте Петра Мамонова. Но мы и тут поначалу опростоволосились. Отправился муж на гастроли в Сибирь. Вернулся без заработка, зато с огромным долгом. Звоню разбираться. «Твой Мамонов микрофон за 2,5 тысячи долларов зубами разворотил», — ржут организаторы. Не жалея последних зубов, Петя таким образом ездил зрителям по ушам. Беспределил, гитары ломал... Я подумала: «Э нет, милок, хватит казенное имущество портить». И с прибыльного концерта купила штук 20 микрофонов — грызи не хочу!
Так я волей-неволей стала Петиным менеджером. Хотя самый первый концерт провалила с треском.
Продала ради него старинное серебро моей бабушки, напечатала билеты, купила фальшивую печать «ПБОЮЛ» и арендовала для «Звуков Му» зеркальный театр «Эрмитаж». Этот сон мне до сих пор видится в кошмарах: народу полный зал, а ни один билет не куплен. Вся рок-тусовка тогда надо мной смеялась. Звонит Юра Айзеншпис (он тогда как раз Виктора Цоя продюсировал):
— Ты что, не знала, что хуже зала нельзя придумать? Восемь дверей, и на каждой бабушки-контролерши берут по рублю себе в карман. Учись: вход должен быть один и очень узкий. И ты в нем стоишь насмерть!
С тех пор я всегда лично торчу на контроле — отрываю корешки. Со временем к семейному бизнесу и детишек подключила. Поставлю их в красивых рубашечках за лоток перед концертом — пластинки продавать.
Первый и третий класс — они и считать-то толком не умели, вот их все и обманывали! Смятые купюры наши помощники сваливали кучей на подоконнике в гримерке и задвигали этот холмик шторкой.
В то время в Союзе был единственный человек, который проталкивал рок-звезд на Запад, — Артем Троицкий. Именно он привез в Питер на наш концерт известного продюсера Брайана Ино. Тот был в восторге от Мамонова и сразу заключил со «Звуками Му» контракт. Нас ожидали 10 лет полной лафы — сотрудничества с «Warner Brothers». Это не каждой зарубежной группе удавалось… А Пете все это было не нужно — бессребреник, ей-богу! Взял и в сердцах разогнал всю группу. Липницкий тогда выпросил у него название, и Петя легко согласился.
Контракт пришлось разорвать: его ведь заключили со «Звуками Му», но Брайана Ино интересовал только лидер — Мамонов. Так глупо мы потеряли бренд. А ведь на заре перестройки даже авторских прав не было. Брайану Ино личность Мамонова тогда стала ясна как стеклышко: деньги за пазухой не держатся, одет хуже бомжа, а ест только «ее, родимую». «Оля, как я ему заплачу за сотрудничество? Боюсь, до дома гонорар не довезет!». И дал ему то, что Петр точно не пропьет — звукозаписывающую студию. Динамики, усилитель, прочие прибамбасы… Петр до сих пор этими раритетами в деревне пользуется, хотя уже давно появилась более мощная техника.
Как-то Брайан пригласил Мамонова с группой на гастроли в Лондон, поселил их в доме брата. В отсутствие хозяина гости заглянули в бар и были ослеплены красивыми этикетками на бутылках.
Даже заядлому алкашу Мамонову стало жалко такую красоту портить. А выпить охота. Они с Сашей облазили весь дом... Заглянули в подвал, а там какие-то старые забытые бутылки в пыли валяются... На подъезде к дому кузен Брайана Ино почуял неладное: из мусорки торчали откупоренные до боли знакомые стеклянные горлышки. Бедняга схватился за сердце — оказалось, в подвале хранилась бесценная коллекция редчайших вин, которую он собирал по всему миру. А «Звуки Му» уничтожили ее залпом. Об этом потом все английские газеты писали.
Сам же Брайан Ино коллекционирует запахи. В огромной коробке африканского дерева лежат капсулы, которые развинчиваются, и можно в любой момент понюхать даже скунса. Такая же страсть у королевы Елизаветы — они иногда встречаются и устраивают совместный парфюмерный сеанс.
Когда мы с Петром гостили в Лондоне на Рождество, Брайан решил нас удивить. Сунул мне под нос ландыш в такой капсулке. Потом розу, ромашку... Я нанюхалась до одури. Ложимся с Петром спать, обсуждаем причуды лондонского франта, и вдруг я проваливаюсь в небытие... Очухалась — надо мной врачи. Оказалось, аллергия — слизистая оболочка рта, носа и горла сожжена. «Ты же вроде любишь цветы!» — переживал Брайан. Так мы погорели на обеих коллекциях, но братья Ино, как истинные англичане, перенесли эти удары с достоинством — огорчения своего не показали.
Впрочем, поездить по миру с выступлениями все-таки удалось. Пригласила нас однажды американская промоутерская компания, и мы выступали до тех пор, пока в США не пропал интерес к русским. Петр — фрик из-за железного занавеса — собирал огромные залы.
Его же забугорные жители, напротив, ничуть не занимали: пока я носилась по магазинам в поисках импортных шмоток, он сидел в гостиничном номере. К вещам, кстати, Петр тоже равнодушен. Разве что любит прийти в Театр эстрады, посетить местную костюмерную и начать рядиться перед зеркалом… Тут он уже сам перед собой позирует. Со стороны посмотреть — обхохочешься. Смешить он умеет — жаль, ни одного комедийного режиссера в России нет, чтобы его по достоинству оценил!
Даже дома устраивает клоунаду. Иногда входит в комнату карликом, натянув свитер ниже колен, — скачет на корточках. Его шутовство не раз и наши семейные проблемы разрешало. Однажды натурально загулял. Был ли факт измены, я разбираться не стала, но ревность довела меня до крайности.
Как любая советская женщина хоть раз в жизни, я грубо сказала супругу: «Вали-ка ты отсюда!» — и выставила вещи в коридор. Петя увидел чемоданы, а сказать «прости» не может по гордости своей. Расставаться же нам обоим смерть как не хочется. Иначе — не жить. Вдруг он говорит: «Может, ремонт сделаем в комнате, раз все вещи из нее убраны?» Я вскочила: «Давай!» Сразу сбегали в магазин, всю ночь не спали — красили стены. К утру так красиво получилось — тут же заняли денег и купили новый шкаф. Словом, продуктивно поссорились. А ведь я была настроена ужасно.
Правда, в следующий раз и Пете было из-за чего обеспокоиться. На пороге нашего дома вдруг появился мой бывший муж с повторным предложением руки и сердца: «У меня домик в Канаде — поехали, бросай своего алкоголика!» Когда Петя пришел домой, бесстрашно сунул ему под нос паспорт, где почему-то сохранился штамп о нашем браке.
Мамонов не церемонился — вырвал документ из рук и измельчил в клочья. Испугался он тогда по-настоящему…
— Муж пытался вас удержать?
— Да всеми силами — тут же запил! И так, что я поняла: «Без меня отдаст концы». Забавно, что именно то, от чего бежит большинство женщин, всегда меня удерживало рядом с Петром. Жалела я его почти как мать. И спасала, как Богородица. Если он на «квартирниках» своих под стол падал, мы с детьми посреди концерта заявлялись и папу из этой пьяной оргии вытаскивали.
Петя никогда не посвящал мне стихов и песен. А в одной из последних композиций есть такие слова: «Однажды меня разорвало на части, и я покатился, покатился, покатился.
И почему-то мне не было больно. А потом я собрался — и поплыл, поплыл, поплыл». И я вдруг поняла: это же про нас с ним, ну точно!
Сама как-то банально вышла из магазина и упала в обморок, прямо с котомками. Проходящие мимо бабки меня подобрали, даже кошелек сохранили. Врачи говорят: «Истощение организма, будто вышла не из магазина, а из концлагеря». Надорвалась! Я и правда подняться с постели не смогла. Только Мамонов мои силы быстренько восстановил. Медсестра осторожно предупредила:
— К вам какой-то бомж просится, пьяный и оборванный…
— Это мой муж, — говорю, — запускайте!
В 20-градусный мороз Петр пришел ко мне в ботинках на босу ногу, куртка накинута на голое тело, вместо пуговиц — хлипкая булавка посередине… А тем временем дети мои по Чертанову голодные болтаются… Я аж подпрыгнула на кровати, тут же силы ко мне вернулись. «Помогите! — кричу медсестре. — Муж, дети без меня погибнут!» Та все со второго взгляда на нашу пару оценила. Но вещи в Союзе больным по требованию не отдавали, так добрая женщина ходила по палатам и собирала для меня тряпки, чтобы я смогла до дома добраться.
А коли Петя дома запивал, тут было главное — уследить за всеми стадиями (я их уж наизусть за 33 года выучила). Две рюмки — муж добрый, веселый. С полбутылки начинает выяснение чисто по-русски: «Ты меня уважаешь?» Потом следуют оскорбления — это уже третья стадия по-медицински. Тут надо детей хватать и от «белочки» бегом спасаться.
Потому что четвертым номером в головы полетят тяжелые предметы. А отбесится Петя, изрыгнет всю злобу, сядет опустошенный, с оловянными глазами — значит, скоро отрубится и начнет страдать физически… Это надо вовремя подглядеть и совершить звонок в больницу. Раньше я «скорую» вызывала, потом в свою машину вместе с детьми за руки, за ноги отца пихали. Падал — поднимали, на себя взваливали. Сейчас уже есть врачи, которые приезжают на дом и за сутки вытягивают человека. Наш постоянный «нарколог» на все Петины концерты ходит: все причину его тоски ищет… А Петя, как пустой стакан, всегда нуждался в наполнении. И ведь когда мы даже слова «бог» не знали, тот незаметно вел Петра к себе. Бывало, муж лежит на полу весь зеленый, врач говорит: «Что у него в кулаке?
Разожмите!» Смотрю — и правда кулак стиснутый, будто драться собрался. Отгибаю онемевшие пальцы один за другим, а на ладони — крестик или пасхальное яичко. «Откуда это, Петь?» Смотрит с удивлением, не помнит. Мы не стали ссылаться на чудо. Но, наверное, уже тогда в агонии он полз к шкафу, рылся в каких-то старых бабушкиных вещах, хватался остатками сознания за ритуальную вещицу... А может, думал, что минуты его истекают.
Последние годы жизни в Москве Петр пил смертельно, невыносимо. Выходил из больницы и тут же ложился снова. На контакт с нами не шел. Медсестры первые сказали мне: «Оль, мы его теряем». А я-то к его маленьким смертям уже привыкла и никогда с Петром не прощалась. Жить, жить, жить... Детей кормить. Тут младший сын даже умнее меня оказался. Пришла я, держа малышей за руки, к папе в палату: он лежит, свернувшись калачиком, глаза стеклянные.
Мы: «Петь, ну как ты?» А он от всей семьи к стенке отвернулся. Постояли и вышли. И тут наш 12-летний Данька заглядывает мне в глаза, образумить хочет:
— Мам, а ведь отец умирает. Ему надоело жить. Вот когда у меня задачка не решается, я просто выхожу из комнаты. Так же и он. Надо менять ситуацию.
Услышала я свое чадо, и вдруг как гром среди ясного неба: «Неужто Петр может помереть с концами?» Сам он о том периоде так говорит: «Все у меня было — и жена, и дети, и деньги, и слава… А смысла я в этом не видел». И я тогда поняла: бежать из столицы надо срочно, сломя голову… Жить, жить! Исколесила всю Московскую область. И в округе Вереи присмотрела чудесное место на холме.
Председателю сельсовета обещала поставить фонарные столбы, и он отдал мне землю под строительство. И я похитила Петю прямо после выписки из больницы. Сел он в машину — смотреть на человека страшно. Руки и губы трясутся… А глаза глядят, что мы из города выруливаем. Пришлось раскрыть ему мой коварный план. Взъерепенился: «Куда? В деревню? Да я там сопьюсь и сдохну!»
В Москве, значит, он спиться не боялся... Я от волнения и с непривычки часов пять колесила — не могла место найти. Петя зудел, понимая, что попался: «Обманула, крутишь-вертишь тут…» — плохо ему. Вдруг — наш холм! Бросаю машину: «Пойдем, Петь!» — «Отстань!» — укалывает взглядом. Выпадает из машины мешком. Иду впереди, он за спиной дает представление: ноги заплетаются, падает на руки, переваливается навзничь, встает на колени, ползет…
Словно на Голгофу тащится. Но ближе к вершине будто оживает, распрямляется, идет как обычный человек… С холма все видно: и поле, и реку… А там ранняя весна — ледоход, гул... И Петр сдается почти с благоговением: «Тут я и умру...»
С деревней все срослось так же, как в наших с Петром отношениях. Мы приехали и просто остались. Привезли детей, поставили палатки на пустом участке. Для Пети, конечно, персональную выделили. Лето выдалось дождливое, потолок палатки под утро иногда прогибался до самой земли. Будто на дно мы с Петей залегли. И природа стала являть нам чудеса. Как-то привезли из Москвы огромный окорок, положили на стол. Его с верхотуры тут же вычислили два сокола.
И как сговорились — кинулись на наш стол, ухватили когтями добычу и утаскивают, величаво взмахивая крыльями. Петька камень поднял, дети запросили: «Папа, не надо!» И он впервые за долгое время, если не в жизни, так счастливо улыбался: «Вот теперь нам есть нечего!» Зато весь вечер это происшествие на голодный желудок с восторгом обсуждали.
Летом к нему музыканты приехали, друзья, дети — раскинулся палаточный городок человек на 20—30. Никто не пил, но все ели. А я, следовательно, готовила. Жарила блинов гору на полметра. Рядом миска — деревенский творог и клубника. Петя ворчал: «Опять блины!» Но когда все садились и тянули руки к ароматной стопке, первым же кидался на блины, как те соколы...
Ушли в зиму. К тому времени купили небольшой сруб под домик, а он оказался конюшенным.
«Во вас надули!» — смеялись деревенские. Печку нам сложил один местный мастер. А как 35 градусов бабахнуло, она не спасала — все углы нашей конюшни оледенели. Да еще дрова… Их нельзя было купить даже у местных жителей. И я прекрасно поняла почему, когда с мальчиками (одному — 10 лет, другому — 12) стала через день выходить в лес с двуручной пилой. Находили мы сухую ель, валили, клали на санки, впрягались, тащили. Дома топором кололи до посинения. И все труды — в печь. Я оценила на своей шкуре, почему людей ссылали на лесоповал. И знала, за что мне эта каторга: Петр жив! Мы с детьми так всю зиму пропилили, а муж гору гениальных песен настругал — таких, что в печь не бросишь, не сгорят. А когда наступила весна и топили уже меньше, мы с сыновьями сидели и ревели от усталости.
Это было такое счастье, что можно ничего не рубить!
Мальчики ведь еще и в школу ходили. На лыжах в шесть утра из дома выезжали, за собой тянули на веревке бревно — дорожку в снегу прокладывали. За лесом их ждал автобус, а по пути все дикие звери встречали. Голодные собаки, лисы, кабаны... Совы кричали так, будто женщину режут. Дети набирали из дома хлеба и корефанились со всеми животными. Для обратного пути в школьной столовой объедки собирали. А если до утра в постели зачитаются — Достоевского там, Толстого, я их не бужу. Сама встаю на лыжи, мешок с хлебом за плечи — и еду отпускать автобус. Опаздываю минут на 15, даю отмашку, а местные доярки начинают выговаривать за простой транспорта: «Нас из-за тебя коровы заждались!» Лесное прошлое нашему младшему сыну Ивану пригодилось.
Он был вторым оператором в «Царе» у Лунгина. Только его и подпустили снимать сцену с медведем. Зверь его сразу за своего признал — позировал перед камерой. Чуял — нет у Ваньки страха. Сын даже больше за отца боялся, которого и в «Острове» записывал. Петя там все никак не мог в гроб улечься — выскакивал из ящика, как ошпаренный. «Внутри — все! Смерть! Не готов я!» — впервые признался Мамонов сам себе. А до того ведь всю жизнь умирал.
Мамонов с Лунгиным знакомы с детства. Их матери вместе работали на шведском радио. А в 90-м году режиссер увидел Петю на сцене и пригласил на роль саксофониста в свой фильм «Такси-блюз». Деньги на съемки дала Франция, и Лунгин заработал в Каннах приз за лучшую режиссуру. Так что когда мы в одной альпийской деревушке пришли на рыночек — нам аплодировал весь базар.
А в России ничего — ни наград, ни новых предложений для Петра. Наркобарон в «Игле» — это так, мелочевка. Не оценили Петю как актера. И когда все тот же Лунгин дал мне сценарий «Острова», я как села на кольцо в метро, так несколько часов в нем крутилась — читала. А Петр лишь нахмурился: «Святого человека играть? Мне? Грешнику и алкашу?» Я к батюшке деревенскому кинулась за благословением — с тех пор как Петр к богу пришел, он его больше всех слушался. Тот понял, что дело богоугодное, отчитал Мамонова на исповеди: «Петя, что ты фентифлюшничаешь? Тебя бог так одарил, а ты отказываешься долг возвращать».
«Остров» был малобюджетным, мы почти ничего не заработали. Кроме славы и признания.
Говорят, некоторые верующие бизнесмены выкупали целые дни в кинотеатрах и пускали на сеансы всех желающих. Больше всего погреться хотели бомжи. Поэтому все они знают моего Мамонова в лицо и всегда встречают аплодисментами. Был в фильме момент, где отец Анатолий у героя Сухорукова отнял сапоги, жжет бесов, разбушевался… Тогда Петя так сильно взмолился, что Лунгина вдруг осенило: «Да это ж Иван Грозный!» А за «Царя» мы такой гонорар получили, что дом наконец у себя в Ефанове достроили. Во как цепочка выстроилась!
Тридцать три года мы с Петей вместе, а все такие же разные: даже задвижку на печке в разные стороны поворачиваем. Я верю, но настолько фанатично и постоянно молиться, как он, не могу. Даже с Евангелием на меня не угодишь. Купил мне Петя одно — обложка дорогая, жалко трепать.
Подсунул другое — шрифт крупный, как для старушки. Вредничаю.
Только после венчания я поняла, что все эти интересы — фигня, напускное… В загс Петя не хотел идти, а в церковь сам меня потащил — даже одеться не успела. Батюшка на нас посмотрел и обиделся даже: «Будто грядки полоть собрались, а не перед богом святой союз скреплять». И вроде после этого обряда ничего не изменилось, только я вдруг перестала соображать: где я, где Петя… Мы — одно. Смотрю в окно: вон маячит среди деревьев, ветошь собирает… Думаю: «Сейчас хворост принесу — печку разожгу…» И вдруг понимаю: это же Петя, а не я по ту сторону окна! Так же Петины родители любили друг друга: когда отец скончался, мать легла и больше не встала… Забавно, что когда мы с Петей только познакомились, я воспринимала его как дедушку — нашего беззубого кормильца.
Но пройдя с ним долгий путь, вдруг сама ощутила себя его бабушкой: любящей, заботливой, спасающей… Разве могу я на него злиться? Мне внук Тишка недавно в глаз пальцем ткнул — синяк был на пол-лица. А я все равно его люблю. Так же и со всеми Петиными обидами и гулянками.
Не смогли нас разделить ни жизнь, ни смерть. А уж тем более люди. Кстати, мой бывший иностранный муж со своей русской женой тоже к земле потянулся. Купил дом с нами по соседству — теперь дружим семьями. И каждый день у них на веранде английская церемония — файф-о-клок, где собираются местные старушки чайку попить.
А сколько меня за Петра со свету пытались сжить! Никогда не думала, что кто-то захочет увести моего алкаша и пьяницу Мамонова. Но нет — телефонный звонок: соперница умоляет о встрече… Между прочим, бывшая собутыльница Петра. Замужняя пятидесятилетняя женщина, а ума нет — влюбилась от безысходности.
— Грешным делом хотела, чтоб ты сдохла, — сообщила она мне. — И чтобы мы с Петром на презентации под ручку вдвоем ходили…
Какие светские рауты, когда Петр на свои концерты за 5 минут до начала прибегает? Но не суть. Обратилась эта мадам к колдунье, чтобы та на меня порчу навела. Только после каждого сеанса хуже становилось «заказчице».
— А она в церковь, случайно, не ходит? — поинтересовалась ворожея. И огорошила влюбленную: — Так ты теперь сама дуба дашь — наговор к тебе возвращается.
Один способ снять порчу — попроси у жертвы своей прощения…
В общем, повеселила меня соперница. «На хрен тебе сдался этот алкаш? Он же помрет рядом с тобой!» — увещевала я ее.
Петр ведь свое бремя исправно несет — и, как отец Анатолий в «Острове», крест в гору тащит, мучается. А я мужа вместе с его грузом всю жизнь на плечах волоку…
Подпишись на наш канал в Telegram