…В дверь позвонили. Увидев гостя, Гершвин побледнел и инстинктивно отступил на несколько шагов, словно защищаясь. «Кей умерла? — панически пронеслось в голове. — Что-то случилось?» Или скорее всего он пришел убить его... Но во всей поникшей фигуре Джеймса Уорбурга и его блекло-голубых глазах читалась не агрессия, а тоска.
—Я хотел тебе сказать, — с порога начал Джимми, потом замялся и беспомощно заморгал, — в общем, она очень страдает, совсем перестала есть, похудела, не разговаривает ни с кем…
Не думай, это вовсе не она меня послала, — он сглотнул слюну. — Пожалуйста, женись на ней.
Гершвин съежился от этих ужасных слов и еле слышно выговорил:
— Я недостоин. Пусть она лучше презирает меня.
Пройдет немного времени, и поезд унесет Джорджа Гершвина и его двоюродного брата Генри Боткина далеко на юг, в город Чарльстон, а оттуда они поедут еше дальше, на удаленный остров Фолли-Айленд… Перестук колес будет отдаваться в голове композитора адской болью. Раньше этот ритм побуждал его поскорее хвататься за нотные листы и сочинять, теперь 34-летний Гершвин изводил себя мыслью, что ничего стоящего ему больше не написать.
Да, он получил заказ на оперу «Порги и Бесс», сам выбрал сюжет, сам решил ехать к черту на кулички, чтобы собрать фольклорный материал, но все это только предлог; он сослал себя на этот остров как в принудительную ссылку. Он пытался убежать от самого себя, доказать, что он… А, собственно, кто? Уж не мужчина ли, встрепенулся внутри издевательский голос. Он все еще называет себя мужчиной? Все еще продолжает барахтаться в самообмане? Вопрос: мужчина ли Уорбург? В голове плохо укладывалось: явился муж женщины, которую Гершвин обманул, просить любовника взять в жены его жену... Может, это и есть настоящая любовь? Та любовь, про которую он, жалкий человечишка, ничего не знает, и судить о ней не ему?
А как все прекрасно начиналось! Гершвину казалось, что пьесу с Кей он сумеет разыграть безупречно и эта пьеса станет одним из самых гармоничных его творений.
Всего лишь несколько лет назад — в 1925 году, а кажется, так давно, — в круглую гостиную Кей влетел вполне счастливый человек, и это был он, Джордж Гершвин, высокий — не в отца; говорили, красивый, темноволосый, с чуть вытянутым лицом и живыми, горячими еврейскими глазами, «фигурой атлета и руками бога» — так писали о нем газеты. В свои 26 лет самый знаменитый композитор популярной музыки Америки, за плечами которого больше трех десятков самых прославленных бродвейских мюзиклов, включая всеми захваленную «Lady Be Good»; уже ставшая практически классикой «Рапсодия в блюзовых тонах», десятки симфонических инструментальных сочинений... За Гершвином тянулся шлейф удачливости, деньгами он мог швырять, словно песком.
В самых лучших домах он был нарасхват, ведь считался завидным женихом, любил красивых женщин, и они отвечали ему взаимностью.
На вечеринку к Уорбургам— Кей и Джимми — Гершвин пришел со своей очередной пассией — очаровательной Полиной Хейфец, сестрой своего друга, скрипача Яши Хейфеца. При входе в гостиную их встретили фейерверк бенгальских огней и убегающее из бокалов пенящееся розовое шампанское; вокруг знакомые и незнакомые смеющиеся лица — модные писатели Адам Шервуд и Роберт Адамс, Стравинский, бродвейские коллеги Гершвина — брат и сестра Астеры. Как и говорила Полина, у Уорбургов собиралась нью-йоркская творческая богема: хозяин, Джимми Уорбург, был отпрыском банкирского клана Уорбург, жившего в Германии, он и сам был банкиром, но любящим искусство и пописывающим стихи.
Молодая чета Уорбург — Кей и Джимми — прожигала жизнь, как тогда говорили, «в стиле джаза», няньки и гувернантки на верхнем этаже огромного роскошного таунхауса занимались их тремя детьми, а веселые беспечные родители закатывали светские приемы.
Гершвину сразу пришлась по душе раскованная обстановка: в одном кружке спорили о судьбах современного искусства, в другом — играли в шарады, целовались по углам, танцевали, тесно прижавшись друг к другу, рассказывали рискованные анекдоты. Душой и звездой этих вечеринок была жена Уорбурга — Кей, которую многие даже в этой компании находили чересчур свободной. Высокая, гибкая, коротко стриженная брюнетка с телом змеи, настолько тонкая и изящная, что походила на призрак.
Она флиртовала со всеми мужчинами подряд, божественно танцевала и в беседе всегда высказывала свое, оригинальное суждение.
Завидев в дверях Гершвина — а они еще не были знакомы, — хозяйка вдруг в полный голос запела его песню “Do What You Do”. И как запела — абсолютно чисто, не фальшиво и очень артистично! Пока пела, не сводила с него глаз. Гершвин большими шагами пересек гостиную, без приглашения уселся за рояль и, аккомпанируя хозяйке, тоже запел, что делал крайне редко. Кей вызвала в нем немедленное желание слиться хотя бы с ее голосом. Играя, он отбивал такт ногой, пританцовывал на стуле всем своим длинным телом, иногда подсвистывал, задорным движением головы отбрасывая со лба упавшую прядь.
Вокруг них собрался большой кружок восхищенных слушателей. Джордж увидел горящие ревностью и обидой глаза Полины Хейфец. Но что он мог поделать? Их любовь с Кей родилась из этого дуэта, красивого и гармоничного слияния их ликующих голосов, а дальше все покатилось само собой… В тот вечер он рано ушел: взглянул на часы, вскочил из-за рояля и побежал к дверям со словами:
— Я опаздываю в Европу!
Это была шутка. В Европу, а именно в Лондон, на самом деле он должен был отправиться только через пару дней, а домой Джордж спешил в тот вечер потому, что поссорился утром с матерью и хотел поскорее загладить свою вину. Ссор с кем бы то ни было, а с родными особенно, Гершвин органически не переносил, он был из тех, кому всегда важно быть хорошим.
Нырнув в знакомый ночной магазин, Гершвин купил матери огромный букет роз; подходя к дому, издалека увидел, что все окна, по обыкновению, горят, несмотря на поздний час.
Несколько лет назад Гершвин купил своей семье просторный пятиэтажный таунхаус из серого гранита на Риверсайд драйв; однако его милые еврейские родители умудрялись перекрикиваться, переругиваться и переговариваться здесь так же оглушительно громко и голосисто, как и в тесных квартирках нижнего Ист-Сайда, где прошло его детство. Только здесь зычный голос мамы Розы перекрывал четыре этажа.
— Яша, ты пообедал? Яша, что ты кушал? — кричала она с третьего этажа сыну на первый, при том что у них была прислуга, кухарка, а самое главное — давным-давно взрослый «Яша» — так на русский манер называла его мать.
Джордж привык к вечному шуму своей неугомонной семьи, здесь двери никогда не закрывались, на первом этаже вечно играли в бильярд родные, друзья и вовсе не знакомые хозяевам люди; на втором этаже два клана — Гершвины и Брускины — неутомимо бились за карточным столом; соседи входили и выходили; все разговаривали в полный голос, кричали, пели, принимали гостей, младшие брат с сестрой вечно ссорились и делили что-то — и, представьте, Джордж привык в этом бедламе сочинять, ему мешала тишина!
Двери его собственного кабинета и одновременно спальни на верхнем этаже тоже всегда были нараспашку.
Джордж принимал всех, кто хотел его видеть, буквально в любое время суток, а таких желающих с годами становилось все больше и больше.
Даже если он всю ночь — как обычно и бывало — сидел за роялем, все равно сам бежал варить кофе для явившегося спозаранку без приглашения журналиста, принимал и угощал отменным маминым печеньем студентов, обрушивающих на него шквал своих эмоций; случалось и так, что он часами играл для одного забредшего к нему слушателя: не выгонишь ведь человека, если ему интересно. Являлись к нему знакомиться и эмансипированные барышни — в него нередко влюблялись с первого взгляда, одна рыжеволосая красотка даже ухитрилась пробраться в комнату Джорджа через балкон. Он ненавидел разочаровывать людей — и барышня получила свое.
Обычно, усевшись сочинять, Джордж сразу забывал о своих пассиях, но после вечеринки у Уорбургов перед глазами то и дело всплывало свежее, артистично гримасничающее лицо Кей — не влюбился ли он всерьез?
Напрасно! Она же чужая жена, и ко всему прочему у нее три маленькие дочки! Тем не менее вспыхнувший между ними роман был не похож ни на один из прежних гершвиновских увлечений. Кей оказалась не просто красавицей с мягким роскошным телом, к которому так и рвались его руки. Дочь известного нью-йоркского музыкального критика Сэмюэла Свифта, она сама была пианисткой и композитором, а в юности даже концертировала, исполняя камерную музыку Бетховена и Брамса. В отличие от Джорджа Кей получила полноценное классическое музыкальное образование — она окончила престижную нью-йоркскую музыкальную школу «Джульярд». Угораздило же его впервые в жизни влюбиться в женщину, с которой он мог не только на равных разговаривать о музыке, но и сполна ощущать всю свою припрятанную от посторонних глаз неполноценность.
— У кого ты окончил класс композиции?
— У…
самого себя! — прорычал Гершвин, ерзая на стуле: он не выносил подобных разоблачений.
Отвернется от него эта аристократическая краля после подобных признаний! Она ведь уже сказала, что ходит исключительно в «Метрополитен-опера», а на Бродвее развлекаются вроде как одни недоумки. Едва ли она придет в восторг, узнав, что он из совсем простой среды еврейских иммигрантов, где престижно стать бухгалтером или менеджером, но только не музыкантом! Какая уж там консерватория...
Однако Кей слушала Гершвина с живейшим интересом и несколько раз, искренне смеясь, сказала, что ей нравится его еврейский акцент.
И акцент заметила! Неужели он зря выбрасывает деньги на логопеда из Голливуда, чтобы только избавиться от одесского выговора? Куда же от него денешься, если его матушка — в девичестве Роза Брускин — родом из Одессы; отец Моррис — то есть, конечно, в оригинале Мойша Гершовиц (Гершвинами они стали в эмиграции), в свое время бежал от бедности из Санкт-Петербурга, уже в Нью-Йорке познакомился с Розой и женился на ней. Отец зубами, руками, когтями из последних сил и любой ценой бился, чтобы обеспечить своей семье хорошую жизнь в Америке. Рестораны, кондитерские, турецкие бани — какой только бизнес он не затевал! Последний его ресторан на первом этаже их старого дома уже приносил солидный доход — лучший «русский» ресторан во всем их бедном иммигрантском районе в Нижнем Ист-Сайде.
Пианино купили только потому, что оно появилось в доме у тетушки Кейт, а у тетушки Кейт оно появилось потому, что сей престижный предмет меблировки приобрели ее соседи Абрамсоны.
Пока Кей прилежно разучивала гаммы в «Джульярде», 11-летний Джордж атаковал пианино, как ценный вражеский трофей, иногда по ночам, под оханье мамы Розы и окрики отца, что, мол, оно не для него, лоботряса и двоечника, предназначено. На нем должен был играть старший брат Айра, тихоня и отличник, но тот ненавидел черное чудовище, а Джордж, и вправду лодырь и вечно последний ученик, пристрастился к занятиям музыкой, после того как услышал, как играет на скрипке «Юмореску» Дворжака его соученик. В Гершвина тогда впервые вошла музыка и захватила его целиком, дома он сумел по памяти подобрать услышанную мелодию на пианино, тыча неловкими, как слепые котята, пальцами в частокол белых и черных клавиш.
Он так извел родителей своим треньканьем, что наконец ему решили взять учителя. После нескольких непритязательных грошовых педагогов он перешел в руки довольно опытного Чарльза Гамбитцера, потом его сменил другой известный музыкальный педагог — Хатчесон…
— И тебя после этого приняли в консерваторию? — восхищенно воскликнула Кей.
Никуда его не приняли! После этого Джордж в 15 лет бросил школу и больше нигде никогда не учился! В школе ему было невыносимо скучно, но при этом он очень стыдился перед родными своих неуспехов. Еврейский мальчик обязан быть первым учеником — это хором вбивали в него бабка Мэри и мама Роза.
Самолюбие Джорджа очень болезненно ныло, когда мама Роза, встретив соседку, пускалась в бесконечно подробное повествование про всех детей, а дойдя до Джорджа, вздыхала и красноречиво вздевала упитанные руки к небу: «Неудачненький сынок. В чью породу пошел?»
В сущности, Джордж бросил школу, чтобы не позорить маму Розу, которую всегда обожал. Ему повезло: владелец престижного музыкального издательства Джером Ремик совершенно случайно услышал, как Гершвин играет на пианино, восхитился и предложил ему работать в издательстве на первом этаже тапером — играть посетителям популярные пьесы, стоявшие в нотах на полках, стимулируя людей к покупкам, так как с появлением граммофона люди все меньше и меньше покупали ноты.
Ремик имел в виду, что мальчишка будет играть у него после школы, а Джордж решил это делать вместо оной. Единственной проблемой стало задобрить маму Розу — в доме все решала она, и Джордж нашел решение: выклянчив деньги у Ремика вперед за неделю, Гершвин купил матери в самом большом магазине на Пятой авеню прекрасный костюм из джерси. Ее восхищению не было предела, она целовала «Яшу», а под вечер созвала всех соседей и хвалилась, какой дорогой подарок сынуля сделал маме. Отец Мойша не поверил, что нашелся сумасшедший, готовый платить его оболтусу 15 долларов в неделю. Поразмыслив, Мойша к тому же переполошился, что, боже упаси, костюм краденый! Поутру он тайком от жены помчался с костюмом под мышкой возвращать его в магазин — на всякий случай. Но товар не взяли, так как на радостях мама Роза успела чем-то его заляпать.
Ремик потом, хохоча, рассказывал Джорджу, как к нему влетел бледный Гершвин-старший и с порога начал, захлебываясь словами: «Я честный человек и зарабатываю только честным трудом. Вы ни в коем случае не должны принимать моего Яшу на работу — он ничего не умеет, он негодный мальчишка, обманывает вас…» Мойша полез за деньгами, повторяя: «Сколько я вам должен? Сколько вы уже заплатили этому паршивцу?»
Чуть позже туда же возмущенной орлицей примчалась мать. «Он такой чудесный мальчик, — твердила она обалдевшему Ремику, — такой талантливый, вы не пожалеете, что взяли его!»
Мама Роза оказалась права: Ремик не пожалел. Джордж начал с того, что в душной тесной комнатенке по пять часов кряду играл посетителям популярные мелодии Берлина, Керна, Джоплина, постепенно начал сочинять песни, и вскоре сам Джером Керн, звезда музыкального Бродвея, похвалил первые сочинения Гершвина, а потом заказал несколько для своего мюзикла.
Потом композитор Зигмунд Ромберг попросил написать кое-что для его злободневного мюзикла «The Passing Show of 1916» — и жизнь завертелась, завязывались все новые и новые профессиональные знакомства, все чаще в адрес Гершвина звучали ласкающие слух эпитеты «талантливый», «оригинальный», «яркий». Ромберг привел Джорджа на Бродвей, в этот неугомонный, амбициозный, шумный заповедник творческой жизни Нью-Йорка. От того времени осталось воспоминание, что он все время куда-то мчится, летит, спешит, а за спиной у него крылья.
Бегом! Скорей! За ночь он писал песню, чтобы показать режиссеру, забрасывал ее к восьми утра в театр и летел к Ремику, после обеда снова спешил на Бродвей — аранжировывать и расписывать партии, потом до вечера — в ресторан, вернее — в разные рестораны, где он подрабатывал тапером первые годы, ближе к полуночи — в театр к выходу на аплодисменты, а оттуда — на обычные ночные посиделки актеров. Домой он возвращался часа в три-четыре утра и, не заходя к себе в комнату, сразу направлялся к старшему брату Айре: тот тогда учился в нью-йоркском колледже, но они с Джорджем уже примеривались к будущему тандему композитора и поэта-песенника — Айра давно пробовал свои силы в стихах. Обычно он приветствовал Джорджа новыми виршами:
Куда пойти повеселиться, Заботы бремя сбросить с плеч?
Такое место знает Рози,
Там могут мертвого развлечь.
Джордж хохотал, бросался к пианино, тотчас придумывал мелодию, и братья громко горланили новую песню среди ночи, оглашая спящий квартал веселыми звучными голосами.
…Кей слушала рассказы Гершвина и вздыхала.
— Как я тебе завидую, — однажды вырвалось у нее.
— А я — тебе…
— эхом повторил Гершвин.
Завидует! Она серьезно училась, в теории музыки, композиции и всем прочем разбирается как профессор! А как потрясающе Кей знает классику!
Гершвин втайне грыз себя, что, мол, он ненастоящий композитор, а так, автор популярных песенок и странных композиций, рискнувший соединить симфоническую музыку с обожаемым им «черным джазом». А ему хотелось встать вровень с Рахманиновым или по крайней мере с Равелем! Знала бы Кей всю глубину его самоедства по этому поводу! Он постыдился рассказать ей, как недавно, будучи в Париже, явился на квартиру к Равелю и, краснея как мальчишка и глядя в пол, выдавил: не согласится ли маэстро давать ему уроки композиции? Равель взглянул на него в полнейшем замешательстве, а потом спросил: «Скажите, Гершвин, сколько вы зарабатываете в год?» «Сто тысяч долларов», — признался Джордж. Равель засмеялся: «Так это я должен брать у вас уроки!»
Кей в свою очередь грызла себя за другое: выйдя замуж и родив детей, она почти совсем забросила музыку — садится за рояль, только чтобы развлечь гостей!
А ведь она тайком до сих пор пишет музыку! Но плохую, она уверена! В общем, два самоеда — Джордж и Кей — нашли друг друга и постепенно осознали, что вместе испытывают куда большую гармонию, чем по отдельности.
За кулисами одного из бродвейских театров Кей познакомилась с мамой Розой и, к великому огорчению Джорджа, сразу прониклась к мадам Гершвин ничем не обоснованной антипатией. Мама Роза считала себя королевой бродвейского закулисья — ни больше ни меньше. Наряженная, как новогодняя елка, и безбожно накрашенная, она гордо вплывала в театр даже во время репетиций, вальяжно усаживалась в первом ряду и не стеснялась давать указания труппе.
Например, она не могла слышать волнующий эротичный голос Адель Астер, когда та пела знаменитый шлягер сына «The Man I Love»: матери казалось, что это бесстыдное обращение к ее мальчику и что Адель поет, обернувшись к сидящему за роялем Джорджу. Мама Роза пробовала убедить сына снять песню. Слава богу, безуспешно. Потом мама Роза обратила свой негодующий взгляд на «слишком прозрачные» костюмы к спектаклю. Поскольку дело касалось не собственно музыки, Джордж уныло поплелся к директору, чтобы выставить ему ультиматум матушки: если костюмы не заменят — он отдаст музыку в другой театр. Такие казусы случались постоянно. Джордж понимал, что мать ревнует его к женщинам, и относился к этому со снисхождением: мама Роза просто боится, что любимого сына захомутает недостойная вертихвостка. Сам Джордж без женщин обойтись не мог, но все свои бесчисленные и, как правило, короткие романы прокручивал подальше от материнских глаз.
С кем только он не встречался: с Адель Астер, Гертрудой Лоренс, Мэрилин Миллер, Китти Карлайл…
Кей была единственной женщиной, роман с которой так беспрецедентно затянулся: год, второй, третий…
Очень часто Гершвин скрывался вместе с Кей в особняке Уорбургов в Коннектикуте, где они предавались блаженной свободе: гуляли, без конца целовались, музицировали в четыре руки. Он узнал Кей гораздо лучше: это был настоящий огонь, а не женщина; она ни в чем не знала середины — ее настроение бывало либо крайне приподнятым, либо подавленным. Однажды он видел, как она отчаянно скачет на лошади — бесшабашно, лихо: по кочкам, через препятствия, волосы развеваются на ветру, глаза горят.
Он тогда подумал, что такая способна на что угодно. Кей пыталась усадить на лошадь и Гершвина, но он позорно струсил, сославшись на несуществующий вывих ноги. В теннис она заставила его играть силком. Вот уж было зрелище, когда Джордж, смешно приседая, опасливо придерживал левой ладонью правую кисть: а вдруг повредит руку? Ведь тогда все — прощай, музыка!
Все слова между ними были уже сказаны: Кей твердила, что ради Гершвина готова на все. Она и вправду, забросив семью, выполняла обязанности его секретаря, записывала партитуры, давая весьма, между прочим, ценные советы по поводу композиции: однажды заметила, что иным его вещам не хватает размаха и смелости — в точности как при игре в теннис, когда он боится ударить изо всех сил по теннисному мячу.
Джордж делал вид, что не слышит обидных слов. Ну конечно, он тоже был готов ради нее на все и ни перед чем не остановился бы, но о чем речь? Кей замужем, у нее дети. Как же он, дурак, недооценивал ее и переоценивал себя! Она сделала ему «мат» в несколько ходов, как он потом сообразил. Вернее, не ему, а его прекраснодушной несостоятельности. В один чудесный день выяснилось, что ее муж Джимми больше не живет с Кей и детьми под одной крышей: она призналась ему, что любит Гершвина. Бедный Джимми решил, что виноват в этом сам: ведь он всего лишь банкир, а жене нужен человек искусства. Униженный, уничтоженный, он, ради того чтобы вернуть жену, предложил написать стихотворные тексты для мюзикла, который Кей, воодушевленная Гершвиным, задумала сочинить! Кей оказалась талантлива как черт — безо всякой протекции Джорджа в 1930 году на Бродвее поставили ее мюзикл «Fine and Dandy», выдержавший впоследствии целых 255 представлений!
Между прочим, первый мюзикл в истории Бродвея, целиком написанный женщиной...
Гершвин знал, что Кей мечтает выйти за него замуж; он и сам часто думал, что из всех женщин, с которыми он встречался, она оказалась самой идеальной как внутренне, так и внешне, и он непременно женился бы на ней и наверняка был бы счастлив, но… По его разумению, это «но» имело обличье трех очаровательных белобрысых злючек с пышными яркими бантами: дочки Кей дружно ненавидели Гершвина. Однажды он по их милости сел на кактус, искусно спрятанный под покрывалом его кресла; потом обнаружил, что его очень дорогой сюртук испачкан масляными красками жизнерадостных цветов; а на Рождество старшая из маленьких хулиганок, Эйприл, с милой улыбкой преподнесла дяде Джорджу подарок — розовую сумочку, полную живых пауков!
Но даже если бы девчушки и любили его! Какой из него воспитатель, какой отец?! И размышления о перспективе отношений с Кей снова упирались в расплывчатую неопределенность.
Кто знает, что приключилось с Джорджем в тот сырой осенний день 1929 года, который он считает началом своих злоключений? На репетиции очередного бродвейского мюзикла «Девушка из шоу» Гершвин с трудом оторвался от непрекращающихся попыток улучшить свою партитуру и, отхлебнув обжигающего кофе, уселся за рояль показать музыкантам, как надо играть. Внезапно в глазах потемнело, в висках застучало, руки стали тяжелыми, и он потерял сознание.
С тех пор приступы внезапной, словно камнепад в горах, адской головной боли стали повторяться все чаще, по ночам неизвестно откуда наплывала странная, мучительная тоска, и его тело и сознание парализовывало состояние, которое он мог определить только как страх смерти.
Гершвину посоветовали обратиться к модному и дорогому психоаналитику Грегори Зилбургу, последователю Фрейда, — у него было много клиентов из творческой среды. Гершвину не понравилось, каким недобрым взглядом этот самоуверенный врач окинул бедную изнервничавшуюся маму Розу, пришедшую с Джорджем на первый прием. Доктор Зилбург выпроводил обиженную даму за дверь при первой же возможности и попросил Джорджа впредь всегда приходить без сопровождения. Он как-то молниеносно быстро разобрался в жизни Гершвина и расставил все точки над «i», определив причины его болезненного состояния.
Главным злом в его интерпретации оказались бедная матушка и детские отношения с ней.
— Если вы и дальше будете жить с родителями, то никогда не выберете себе жену, окончательно превратитесь в неврастеника, и тогда уже никто и ничто не поможет вам избавиться от ваших головных болей, так как их причина — психосоматика, невроз.
Вот это сюрприз! А еще большим сюрпризом стали рецепты, с помощью которых Зилбург предложил лечить мигрени и фобии Джорджа. Во-первых, поселиться отдельно от родителей и приучиться жить самостоятельно, во-вторых, выбрать себе наконец жену — пора! — и вести полноценную жизнь зрелого человека, а не маменькина сынка.
Джордж возмущенно передернул плечами: ну и советы! И головные боли от этого пройдут? Неприятно осклабившись, Зилбург отчеканил, что он в этом убежден.
Не доверять врачу с таким авторитетом Гершвин не мог, тем более что после двух месяцев лечения боли вроде бы в самом деле немного утихли. Под влиянием Зилбурга Джордж, несмотря на весьма громкий ропот родителей, решительно непонимавших, к чему все эти эксперименты, решился переехать в собственную квартиру, заняв апартаменты на последнем этаже небоскреба в Верхнем Вест-Сайде. И практически сразу выяснилось — Джордж не в состоянии жить один, ему плохо, тревожно и непривычно. Каждый вечер его невыносимо тянуло к родителям — в шумную, милую, бестолковую обстановку. За окнами давным-давно ночь, а там спят? Да вряд ли!
Матушка наверняка играет с гостями в карты, отец похрапывает рядом на диване; младший брат Артур воюет с котом… Нет, туда идти нельзя. Что сказал ему Зилбург? Вытерпеть три месяца, потом он привыкнет, но первые три месяца ни ногой к родителям! Следует обживать свою квартиру, приноравливаться к ней, стараться полюбить ее — а как заставить себя любить насильно, а? Но надо, иначе приступы паники и боли, над избавлением от которых они бились с Зилбургом, снова вернутся…
Чаще всего изматывающая борьба с собой кончалась тем, что ноги несли его к брату Айре: Джордж сделал, так сказать, уступку себе и купил апартаменты в том же доме и на том же этаже, где после женитьбы поселились Айра с Леонорой. Братья даже соединили свои квартиры специальным лестничным переходом. Зилбург, усмехаясь, прокомментировал, что Джордж создал себе «вариант детской семьи» и это не называется жить самостоятельно.
Однако доктор не знал, что Джордж так и не оставил юношескую привычку вламываться среди ночи в спальню брата, едва лишь его посетит новая музыкальная идея: он не мог ждать. Разве искусство не важнее бессмысленного сна? Разве любить друг друга — если он вдруг помешал супругам — нельзя потом? Все равно Айра с Ли дрыхнут до полудня. И теперь, когда они стали соседями, Гершвин продолжал совершать ночные набеги в супружескую спальню Айры. Дело кончилось тем, что возмущенная Леонора велела замуровать лестничный проход, чем глубоко обидела Джорджа.
Как бы то ни было, Гершвин подбадривал себя тем, что принял окончательное решение — жениться на Кей. Ситуация в ее доме изменилась: из любви к Джорджу его невероятно решительная подруга пошла даже на то, чтобы отдать детей на воспитание родителям мужа в Германию.
Что это означало? А то, что не терпевшие Кей старшие Уорбурги лишат невестку права даже видеться с дочерьми! Кей, непривычно бледная, притихшая, в скромном платье и, кажется, сама испугавшаяся того, что натворила, грустно сказала Джорджу: «Они воспитают девочек лучше меня». «Мы будем счастливы», — неуверенно шепнул он и прильнул к ней, сам чувствуя себя испуганным нашкодившим ребенком.
Как Джордж любовался собой в тот день, когда ехал делать предложение! Ему казалось, что он отлично выглядит в белой рубашке и синем с иголочки костюме, правда, немного жали новые ботинки, ну да это можно пережить! Он аккуратно уложил в свой «Мерседес» перевязанную праздничной лентой картину Пикассо — подлинник, его подарок невесте; огромный букет крупных разноцветных роз подрагивал рядом с Джорджем на соседнем сиденье, в зеркале отражались его возбужденные темные глаза.
Доктор Зилбург был бы им доволен! Джордж уже свернул на оживленную, сплошь состоящую из дорогих магазинов улицу Кей в среднем Манхэттене, как вдруг его настроение резко изменилось. Эта внезапная перемена заставила его сначала остановиться, а потом развернуться, нарушив правила, так что со всех сторон оглушительно загудели клаксоны возмущенных водителей. Да плевать на них: не обращая ни на кого и ни на что внимания, он возвращался домой.
В свою пустынную квартиру Джордж вернулся в состоянии какого-то гадкого недоумения — словно смотришь в зеркало и видишь там чужое малоприятное лицо.
Почему он вернулся с полдороги? Миллион одновременно дурацких и серьезных причин внезапно атаковали его и теперь беспорядочно роились в голове. Да разве он сможет постоянно жить рядом с одной и той же женщиной? Ведь Айра уже едва терпит Леонору! Вдруг ему захочется бежать от Кей через неделю, и что тогда? Тогда его тоже — как это случилось с Айрой — покинет вдохновение и он не сможет сочинять. Кроме того, его гложет чувство вины перед детьми Кей и бедным Джеймсом, и ему никогда этого не преодолеть. И наконец, — это последнее Джордж осознал почти с облегчением — Кей не еврейка, он же совсем упустил из виду этот факт. Мама Роза никогда не простила бы ему этого шага!
Стальной обруч боли сдавил голову, и внезапно он почувствовал резкий запах жженой резины.
Откуда он взялся? Гершвин обежал квартиру, выглянул на лестницу, вышел на террасу — где источник этого жуткого запаха? Внизу под окнами тек Гудзон, он был в тот вечер такой же нервный и перевозбужденный, как и Джордж, и под порывами ветра волны с шумом беспорядочно бросались в разные стороны.
Через неделю пришло письмо от Кей — ведь она знала о его намерениях, ждала… Гершвин долго вертел в руках узкий элегантный конверт, не чувствуя в себе сил распечатать его, и в конце концов выбросил — малодушно, позорно, презирая себя за это.
Появление на пороге Джеймса Уорбурга, мужа Кей, и его беспомощные, продиктованные отчаянием слова: «Женись на ней» — все это потрясло Джорджа, вызвав приступ болезненного стыда; для него, всю жизнь стремившегося «быть хорошим», подобная ситуация была невыносима.
Боже, до какой степени он, оказывается, сам себя не знал! Такой женщине, как Кей, нужен настоящий мужчина, герой, достойный ее любви, ее смелости, а кто он? Он по меньшей мере жалок.
Червь сомнения в себе заполз в душу так глубоко, что внутри теперь неотвязно звучал мучительный вопрос: «А вдруг и с музыкой я больше не справлюсь? Вдруг и это самообман, и я бездарность?» Последние два мюзикла Гершвина в самом деле не имели такого бесспорного кассового успеха, как прежде, и это многократно усиливало тревогу.
…Поездка на далекий южный остров Фолли-Айленд стала для Джорджа прежде всего бегством от Кей: для него мучительно было оставаться с ней в одном городе, где всякий раз, выходя из дома, он рисковал наткнуться на нее, встретить у общих знакомых, услышать какую-нибудь новость о ней или сплетню об обоих.
А тут подвернулся подходящий случай — впервые Гершвину заказали полноценную оперу; сейчас он особенно рвался проверить свои силы в качестве «настоящего», а не просто «популярного» композитора и потому решил, что вояж на Фолли-Айленд позволит ему не просто убраться из Нью-Йорка, но еще и собрать фольклорный материал — духовные песнопения чернокожих аборигенов.
Но ехать одному? В таком нервозном взвинченном состоянии, когда он не в силах оставаться наедине с собой? Айра сопровождать Джорджа отказался: ясно, что это дело рук Леоноры; в конце концов с трудом удалось уговорить двоюродного брата Генри Боткина, художника.
А ведь первой вызвалась ехать с сыном конечно же мама Роза... Поняв, что Джорджа не переубедить, она велела Мойше складывать чемоданы. Насилу удалось ее отговорить.
Щитовой летний домик у самой кромки берега, в комнате — железная кровать, небольшой таз для умывания, древнее пианино. За питьевой водой нужно плыть в ближайший город Чарльстон. Телефона нет и в помине. Стоит подуть континентальному ветру, как мухи, комары и москиты превращают тело в распухшую зудящую рану. С утра под раскаленным солнцем Джордж отправлялся на плантации, где наблюдал за местным населением, по вечерам сидел на выносном стуле около какой-нибудь церкви, слушая под шорох пальм подлинные южные спиричуэлс и молитвенные песнопения негров; набрасывал новые партитуры, то и дело в ярости рвал написанное, снова писал, снова рвал...
Однажды, проведя весь день на жаре, Гершвин упал, потеряв сознание. Деревенский знахарь колдовал над ним не меньше часа и наконец привел в чувство. Первое, что ощутил Джордж, открыв глаза, — это отвратительный запах жженой резины. Ему стало так плохо, что брат Генри срочно решил везти его домой.
Гершвин как никогда болезненно переживал холодный прием своей оперы «Порги и Бесс» — ее премьера состоялась 30 сентября 1935 года. Больше, чем прежде, предаваясь отчаянному самоедству, Джордж твердил себе, что в нем умирает музыка, а это самая страшная катастрофа, какая могла с ним случиться. Желая доказать себе, что он все-таки чего-то стоит как композитор, Гершвин решился принять предложение ненадолго переехать в Калифорнию, чтобы написать несколько мелодий для голливудских фильмов.
На сей раз Айра с женой вызвались сопровождать его. С продюсером отношения не сложились сразу — тому не нравилось то, что предлагал Гершвин, и он заставлял его по нескольку раз переписывать музыкальные темпы. Айра видел, как брат раздраженно рвет исписанные нотные листы и, комкая, швыряет прямо на пол. В конце концов вся комната была усеяна клочками смятой бумаги, а измотанный борьбой с непокорными звуками Джордж, как маленький, топал ногами и плакал.
На одном из голливудских приемов Джорджа представили актрисе Полетт Годдар, только что снявшейся у Чаплина в картине «Новые времена», и Гершвин вдруг очертя голову влюбился в эту юную, веселую и глумливую кокетку.
Его чувство больше походило на одержимость: желая любой ценой взять реванш за все прежние промахи, 38-летний Джордж, на сей раз не испытывая ни сомнений, ни колебаний, вбил себе в голову, что он должен непременно жениться на Полетт. Известие, что Полетт замужем за Чарли Чаплином, не произвело на Джорджа ни малейшего впечатления: разведется. Гораздо больше его вдруг стало волновать то, что он начал заметно лысеть. Гершвин купил агрегат размером с холодильник, соединенный с металлическим шлемом. Этот шлем нужно было надевать на голову, стимулируя приток крови к черепу. Ежедневно он подвергал себя этой варварской процедуре — агрегат ревел на весь дом.
Гершвин трижды делал Полетт предложение. Весело прищурившись, она смотрела, как худой как жердь, негнущийся Джордж неловко встает на одно колено, и, немного помучив его надеждой, отказывала.
Вскоре после этого у него начались странные провалы в памяти, доводившие до умопомрачения.
Кроме того, почему-то стали дрожать руки, трудно было бриться. Выступая с оркестром в филармоническом зале Лос-Анджелеса в январе 1937 года, Гершвин вдруг в ужасе замер, осознав, что не помнит собственной музыки.
Однажды, выйдя из дома на яркое калифорнийское солнце, он сделал два шага и упал. В больнице, куда его отвезли, провели полное обследование и обнаружили злокачественную опухоль мозга. Пять часов продолжалась сложнейшая нейрохирургическая операция, после которой 11 июля 1937 года Гершвин умер, не приходя в сознание.
Ему было 38 лет.
P.S. Джордж Гершвин не оставил завещания, поэтому все его состояние — дома, коллекции и 350 тысяч долларов наличными — по нью-йоркскому законодательству перешло в собственность матери. Доктор Грегори Зилбург был признан виновным в некомпетентном лечении пациента Гершвина. Кей Свифт и Айра Гершвин записали по памяти и издали все неопубликованные при жизни сочинения Гершвина.
Подпишись на наш канал в Telegram