—Ноги моей не будет в этом доме! — запальчиво выкрикнула Агнес, и ее голос сорвался на визг. Так бывало всегда, когда Агнес злилась. И всякий раз, когда это случалось, Альбрехта Дюрера неприязненно передергивало. Агнес же, видя это, раздражалась еще сильнее.
—Не желаю жить в доме этого чернокнижника!
— Глупости! Господин Вальтер не чернокнижник! Он ученый, астроном!
Ученый! Так Агнес и поверила! Почему же на просторный дом покойного Вальтера, который вдова уступает по весьма сходной цене, за пять лет так никто и не позарился? Да просто люди плохо думают об этом доме! И о его покойном хозяине тоже! Да разве почтенный человек станет ломать в своем доме стену только затем, чтобы просиживать ночи напролет у огромных окон, сделанных на месте пролома, да бесцельно таращиться в небо?
При жизни Бернхард Вальтер был купцом и вел выгодную торговлю. Вот только прибыль он пускал не на расширение дела, а на покупку книг по астрономии и математике да разных мудреных приборов для наблюдений за звездами. Чудак утверждал, что вести наблюдения ему завещал сам Йоганн Мюллер. Если верить Альбрехту, так и Мюллер этот тоже был ученым, да столь просвещенным, что сам кардинал Виссарион Никейский почтительно просил его стать своим секретарем.
Да только Агнес слышала другое.
Незнамо зачем приехал в Нюрнберг этот Йоганн Мюллер, бог весть как втерся в доверие к Вальтеру, которого обещал научить понимать язык звезд. Научить! Как будто Вальтеру была нужда чему-то учиться! Смешно сказать! Да Бернхарду Вальтеру к тому времени минуло сорок и самую почитаемую в Нюрнберге науку — как зарабатывать деньги — он знал лучше, чем сорок Мюллеров, вместе взятых! Но этот чернокнижник как будто околдовал купца. Мало того, что он поселился в доме у Вальтера, который привечал его как дорогого гостя, так еще и заставил того купить типографию, чтобы печатать сочиненные им, Мюллером, книги. Вальтер едва не разорился, да Господь сжалился над ним: в 1475 году Мюллер отправился в Рим да и сгинул там.
Поговаривали, что его отравили завистники, стремившиеся завладеть какими-то таинственными манускриптами. Чернокнижник, истинно чернокнижник! И ведь даже умерев, не отпустил он душу купца Вальтера на волю. Тридцать лет, до конца своей жизни, не отрывался тот от телескопа ни на одну ночь и все чертил, чертил какие-то таблицы...
После смерти Вальтера его вдова поспешила выставить на продажу дом, в котором муж оборудовал свою обсерваторию. Мол, трудно ей на старости лет ухаживать за большим домом. Но кумушки на рынке шепнули Агнес, что она просто побаивается там жить.
Только муженьку Агнес разговоры добрых людей не указ. Куда важнее для него обещание Христины Вальтер продать тому, кто купит дом, любые книги из библиотеки мужа.
За книги Альбрехт дьяволу душу заложит... И когда Вальтерша окончательно сбросила цену, он уж был тут как тут — отдал задаток. Ну разве могла Агнес смолчать, узнав об этом? Теперь Альбрехт надуется, останется ночевать в мастерской...
Ночью, в одиночку ворочаясь на широкой кровати, Агнес никак не могла заснуть, одну за другой припоминая все обиды, что накопились за годы супружества. Не так, видит бог, вовсе не так представляла она себе свою жизнь с Альбрехтом Дюрером.
...— Ну вот, дочка, это и есть твой будущий муж.
Бережно достав из деревянного ящика небольшой холст, купец Ганс Фрей выложил его на стол. О том, что жених для нее найден, отец сообщил Агнес несколько месяцев назад.
Сговорившись с золотых дел мастером Альбрехтом Дюрером, Ганс выбрал в зятья его старшего сына, носившего, как и отец, имя Альбрехт.
Почтенное семейство Дюреров в Нюрнберге знал всякий. Уроженцем города мастер Дюрер не был, но за сорок лет, прожитых здесь, заслужил уважение коллег и соседей. Как родного сына полюбил его Иероним Холпер, в мастерской которого он много лет проработал подмастерьем. Отдал ему в жены свою дочь Барбару, исхлопотал звание мастера, получить которое чужеземцу в Нюрнберге было непросто. После смерти тестя Дюрер унаследовал его дело и трудился не покладая рук. Что же до Барбары, то она исправно рожала мужу детей. Да только на белом свете они, увы, не задерживались. Вот так и случилось, что Альбрехт-младший, родившийся в 1471 году третьим по счету, оказался теперь старшим из детей.
А кроме него из восемнадцати отпрысков остались в живых только два его брата — Эндрис и Ганс, но они пока еще совсем мальчишки. Так что Агнес в доме мужа будет жить привольно: других невесток у Дюреров в ближайшие годы не появится. А там, глядишь, с божьей помощью обзаведутся они с Альбрехтом и собственным домом.
Так сказал Агнес отец, и покорная дочь не стала задавать лишних вопросов. Лишь попросила разрешения взглянуть на портрет жениха. Может, раньше она его и встречала, да только лица припомнить не могла. Когда Альбрехт отправился странствовать, Агнес была еще совсем девчонкой и заглядывалась больше на игрушки и сласти, чем на соседских парней. Отец улыбнулся — исполнить ее желание нетрудно, ведь учился Альбрехт не наследному ремеслу ювелира, а живописи, а значит, на портрет ему и тратиться не придется.
Спустя несколько недель вернувшиеся из Страсбурга купцы отдали Фрею посылку. И вот теперь портрет человека, с которым Агнес предстояло связать жизнь, лежал перед нею на столе. Она осторожно коснулась пальцами холста...
Что ж, за такого жениха не стыдно будет перед подругами: красивое лицо, густые золотистые волосы, тонкие пальцы. Правда, взглянув на зажатую в правой руке жениха веточку чертополоха, Агнес ощутила в сердце болезненный укол. По немецкому поверью это растение считалось символом мужской верности. Уж не желает ли Альбрехт намекнуть своей далекой невесте, что сердце его занято и он уже поклялся в верности другой? Но отец успокоил ее. Портрет ведь написан для Агнес?
Значит, и чертополох для нее. Он ободряюще похлопал дочь по плечу. Все будет хорошо! Будет у нее трудолюбивый, благочестивый и рачительный муж.
Агнес тяжело вздохнула. Что ж, наверное, отец и в самом деле в это верил... Да и она верила! Во всяком случае, в тот июльский день 1494 года, когда состоялась их свадьба. Вот только нынче от этой веры почти ничего не осталось...
Незаметно для себя Агнес задремала, и картины ушедшей молодости поплыли перед глазами сами собой... Вот Альбрехт, на минутку забежавший обсудить завтрашнюю свадьбу, смущенно протягивает ей листок, на котором она с восторгом и удивлением видит свой портрет. Когда он только успел?! Кажется, она на мгновение присела у стола, а он несколько раз обмакнул перо в тушь...
Но вышла Агнес как живая! А что это написано рядом с портретом? «Моя Агнес»... Как пионы, стали щеки Агнес от этих слов, которые жених из скромности не посмел произнести вслух. А ведь и в самом деле уже завтра станет Агнес частью Альбрехта, как была прародительница Ева частью Адама. И будут они делить на двоих все, что выпадет им в жизни...
Звук скрипнувших половиц прогнал едва подкравшуюся к Агнес дремоту. Опять, видно, старая Барбара бродит... С тех пор как умер ее муж, она все толкует о грехах и геенне огненной. Видно чувствует, что недолго ей осталось. Ну, уж кто-кто, а Агнес по свекрови точно плакать не будет. Довольно она попортила ей крови. Одни вечные разговоры о бесплодии невестки чего стоили! Мол, подсунул им Ганс Фрей порченую девку...
Год шел за годом, а в семье Агнес и Альбрехта не слышно было детских голосов. Поначалу Агнес пылко молилась, прося Бога о ребенке, потом, измученная попреками свекрови и косыми взглядами соседей, плакала и каялась перед Господом во всех мыслимых грехах, умоляя снять с нее проклятие бездетности. А потом потихоньку от домашних отправилась в старую хижину за городской стеной... Набожные нюрнбержцы туда не ходили, считая, что ее хозяйка знается с дьяволом. Но раз Господь отказывается помочь, то может, сжалится над Агнес другая сила? Вот тогда-то старая знахарка и спросила ее о муже. Не бывал ли он в странствиях, в особенности за Альпами, в Италии или Франции? Не привез ли оттуда какую хворь? Поначалу Агнес отнекивалась, говорила что лицом и телом Альбрехт чист. Но старуха настаивала: коварны дурные болезни, живут-де они в человеке годами, перво-наперво лишая несчастных потомства.
И Агнес, похолодев, и в самом деле припомнила слухи о «французской болезни», страшном недуге, которым поразил Господь армию короля Франции Карла VIII, осадившего Италию в 1494 году. В тот самый год, когда ее молодой муж искал секреты мастерства в этой трижды проклятой стране...
Никак не могла тогда Агнес взять в толк, зачем Альбрехт, вернувшийся из четырехлетних странствий, во время которых, изучая секреты граверного и печатного ремесла, он обошел пол-Германии и даже далекие Нидерланды, вновь торопится в путь. Разве ему плохо с нею? Разве не страшно оставлять Агнес одну? Да и пускаться сейчас в путь неразумно: альпийские перевалы того и гляди накроет снегом. Может, Альбрехт боится чумы, которая надвигается на Нюрнберг? Так ведь они могли бы вместе переждать опасность в глуши, в небольшом охотничьем домике ее отца.
А потом, когда мор уйдет, Альбрехт откроет свою мастерскую, ведь все говорят, что при таких связях и таланте звание мастера он получит без труда.
Уговаривая мужа остаться дома, Агнес все крепче жалась к нему, перемежая слова поцелуями. Но и слова, и поцелуи были напрасны — муж стоял на своем. Ну как она не поймет?! Если он не побывает в Италии, то никогда не станет настоящим мастером! О, тамошние живописцы знают такие тайны ремесла, о которых немцы и не слыхивали. От мудреных иноземных имен, которыми сыпал муж, у Агнес начинала болеть голова, и она принималась плакать. Но слезы тоже не помогли: в начале сентября 1494 года Альбрехт ушел с купеческим караваном на юг. Агнес же осталась ждать да слушать попреки Барбары, обвинявшей невестку в том, что не смогла она удержать подле себя молодого мужа.
С тех пор так и повелось: что бы ни вытворял Альбрехт, у свекрови виновата оказывалась Агнес...
Не в силах уснуть от тяжких дум, Агнес встала с кровати и, накинув шаль, побрела на кухню. Глотнув воды из кувшина, прислушалась. Из мастерской доносились какие-то шорохи, в дверной щели поблескивал слабый свет. Что ж, видно, и Альбрехту после их скандалов не слишком-то хорошо спится. На мгновение жалость к мужу уколола сердце Агнес. Как постарел ее красавец Альбрехт за последний год... Как осунулся... Видно, он и сам это замечает, потому и не рисует больше своих автопортретов, которыми когда-то так гордился. Нерешительно сделала Агнес шаг по направлению к мастерской... Но тут же в досаде на саму себя отступила обратно.
Постарел?! Устал?! Ну и поделом! Не будет потворствовать своим бездельникам-братцам, которые никак не научатся сами себя содержать. После смерти отца Альбрехт из своих денег отдал старинный долг за родительский дом, за который Дюрер-старший так и не расплатился. И достаться дом по старшинству должен был ему! Но Альбрехт заявил, что купит себе новый, а этот оставит Эндрису, чтобы тот продолжил наследное дело. Агнес догадывалась, что и тут без Барбары не обошлось. После смерти мужа старуха все ныла, что дело покойного пойдет-де теперь прахом. Вот Альбрехт и решил утешить мать, а заодно загладить свою вину за то, что сам когда-то не захотел учиться ремеслу ювелира. Уж как обрадовалась его словам Барбара... А про Агнес никто и не подумал! И вот теперь ее ждут бессонные ночи в проклятом доме, где того и гляди объявится привидение.
Так что пусть уж и Альбрехт не поспит ночку и подумает о том, что творит.
А мастер Дюрер и в самом деле не спал. Присев к столу, машинально чертил что-то пером по бумаге. Эх, а ведь, кажется, еще вчера он засыпал, едва коснувшись головой жесткого тюфяка. Хорошее было время! Когда отец согласился отпустить его в учение к нюрнбергскому живописцу Михаэлю Вольгемуту, Альбрехт был на седьмом небе от счастья. Редко отдавали ремесленники сыновей в чужие мастерские. Зачем платить кому-то, когда сам готов выучить сына ремеслу, которое его прокормит, да к тому же оставить ему в наследство мастерскую? Но когда к мольбам Альбрехта присоединились настойчивые просьбы его крестного, печатника Антона Кобергера, отец заколебался. А Кобергер, едва взглянув на нарисованный тринадцатилетним крестником автопортрет, твердо заявил, что мальчик этот от Бога художник, а не ювелир.
И старый Дюрер сдался. Ох, как же горячо Альбрехт тогда благодарил отца... Обещал стать лучшим художником в Нюрнберге, а может, и во всей Германии. Ведь для этого только и нужно, что быть прилежным, прислушиваться к каждому слову мастера Вольгемута да молиться Господу, чтобы тот даровал силы для праведных трудов. Но месяцы шли, слагаясь в года, работы Альбрехта все чаще вызывали похвалу учителя, а сам он никак не мог избавиться от ощущения, что только вчера начал учение. Может, есть в ремесле живописца тайна, которая отличает это занятие от сапожного и портняжного, оружейного и ювелирного?
Мастер Вольгемут, с которым он поделился своим сомнением, укорил Альбрехта в гордыне. Уж не хочет ли он сказать, что живопись — это вовсе не ремесло? Но только семь занятий волей императора Священной римской империи имеют звание свободных искусств: грамматика, риторика, диалектика, арифметика, геометрия, музыка и астрономия. А раз живописи нет в их числе, то и искать в ней откровений не следует. Так что пусть Альбрехт выбросит из головы лишние мысли и учится получше растирать краски да покрепче держать штихель. И Альбрехт учился: до рези в глазах и кровавых мозолей.
Вот только ночью, стоило ему лишь добраться до своего тюфяка, его со всех сторон окружали волшебные сны. В них нарисованные фигуры вдруг обретали плоть и кровь, а в лицах людей, изображенных на портретах, начинала светиться бессмертная душа, дарованная им Господом.
И проснувшись, Альбрехт никак не мог поверить, что нет на свете секрета, который позволил бы ему сделать свои сны явью. Только вот где искать тот секрет? А главное, как объяснить близким, зачем он его ищет и почему не решается с благодарностью принять то, что уже имеет и о чем многие в его возрасте только мечтают?
Ох, и разыгрался же в доме скандал, когда он объявил о своем решении ехать в Италию. Отец ходил мрачнее тучи, мать плакала, Агнес канючила, уткнувшись лицом в подушку... А он не мог думать ни о чем другом, кроме как о мечте, захватившей его в свой коварный плен. Быстрокрылыми птицами пролетели дни путешествия, и за горами, которые перевалил караван, вскоре открылась Альбрехту невиданная ранее страна и город, красивее которого, казалось, нет во всем свете — Венеция...
Спохватившись, мастер Дюрер заметил, что, занятый своими мыслями, машинально набросал на листе навсегда врезавшуюся ему в память венецианскую панораму.
А рядом несколько женских профилей... Из каких глубин его памяти всплыли их позабытые черты? Обмакнув перо, он поспешно и густо заштриховал рисунок. Не хватало еще, чтобы Агнес его увидела. Она и так приходит в ярость при одном упоминании о Венеции.
Как же случилось, что все, что дорого ему в жизни, так ненавистно Агнес? Может, прав был отец и ему следовало отложить ту поездку? Думать больше о молодой жене, а не о собственных грезах? Ну да что теперь об этом размышлять...
Сейчас Альбрехту было и смешно и горько вспоминать ту наивную просьбу, с которой обратился он к Агнес, возвратясь из своего первого итальянского путешествия. Позировать обнаженной? Лежать, развалясь, голой при дневном свете? Да он с ума сошел! А до путешествия казался таким скромником... Тщетно муж втолковывал Агнес, что в Италии многие жены художников позируют своим мужьям. Да и как иначе честному христианину постичь пропорции человеческого тела, без знания которых фигуры на картине навсегда так и останутся мертвыми? Право же, никто никогда и не узнает, с кого рисовал мастер свои наброски. Как же! Не узнают... Да ни одна порядочная женщина в Нюрнберге не согласилась бы показаться чужому мужчине в таком виде. А значит, все сразу поймут, что или мастер Дюрер уговорил за сходную цену какую-нибудь шлюху, или выставил на всеобщее позорище собственную жену.
И какой из этих двух видов бесчестья Агнес предпочесть? Нет уж, пусть Альбрехт эти глупости навсегда из головы выкинет!
Как старался он увлечь Агнес рассказами о прекрасном городе, в котором побывал! Взахлеб описывал великолепие венецианских дворцов, яркость тамошних нарядов и мастерство живописцев. Правда, наняться в учение ни к одному из них он так и не смог: венецианским мастерам запрещалось обучать иностранцев. Но он видел за работой лучших из лучших — неподражаемых братьев Беллини. Он сумел скопировать их картины и изучил в них каждый штрих. Скоро, очень скоро он тоже сможет так рисовать. И тогда исполнится наконец его мечта: оживут его картины, как оживают они под кистью великих итальянцев... Но Агнес не интересовали его мечты.
Она хотела знать совсем другое. Когда Альбрехт собирается получить звание мастера?! Когда вместо никчемных странствий он займется почтенным делом? И когда наконец они начнут копить на собственный дом? Ведь Агнес до смерти надоели вечные наставления Барбары...
Мастер Дюрер с досадой стукнул себя по лбу... Барбара... Как же он забыл?! Ведь он так и не сказал Агнес, что мать его тоже переедет с ними. А значит, завтра будет новый скандал... И он поморщился, как от зубной боли.
Скандал наутро и в самом деле разразился, да такой, что прислуга и подмастерья попрятались кто куда. Все, что наболело, прокричала Агнес в лицо мужу! И дождалась: обозвав жену глупой гусыней, Альбрехт хлопнул дверью и отправился вон из дому, даже не сказав, куда идет.
Только Агнес и так догадывалась куда — как пить дать к Пиркгеймеру. Теперь до ночи будут бражничать. А то еще вызовет Виллибальд из срамных домов, что стоят на берегу Пегница, своих разудалых подружек. Благо с тех пор, как он овдовел, некому больше мешать его безобразиям. Постарался Виллибальд, избавился от докуки...
В том, что вина за безвременную кончину прекрасной Кресценции, жены нюрнбергского патриция Виллибальда Пиркгеймера, лежит на его совести, Агнес не сомневалась. Нет на свете женщины, способной вынести жизнь с этим самодуром и развратником! Да, род Пиркгеймеров один из самых старинных и благородных в Нюрнберге. Вот только в Виллибальде родового благородства ни на грош. Одна спесь и гордыня. Вечно он с кем-то в ссоре, вечно чем-то недоволен. Даже Малому городскому совету, в котором знатнейшие патриции испокон веку вершат судьбы Нюрнберга, Виллибальд постоянно норовит перечить.
И угораздило же Альбрехта из всех именитых горожан выбрать в друзья именно этого нечестивца! Уж сколько раз Агнес просила мужа прекратить эту позорную дружбу! Но Альбрехт только кричал в ответ, что она не видит дальше своего носа, что Виллибальд крупнейший в Нюрнберге библиофил, лучший в городе знаток латыни, кладезь знаний и ума палата. А когда Агнес в ответ поджимала губы, обзывал ее глупой гусыней. Точно так же, как обозвал сегодня...
Агнес смахнула слезу... Послушать Альбрехта, так кроме глупостей она сроду ничего не изрекала. И жгучая досада на мужа, этого самодовольного гордеца, вдруг окатила Агнес с головы до пят. Да как он смеет так с нею говорить?
Да ее доля в семейных доходах, может, поболее, чем его. И разве знала бы теперь имя Дюрера вся Европа, если бы она не продавала на ярмарках сотни его гравюр?
Отец всегда говорил Агнес, что наследная купеческая сметка у нее в крови. И был прав! Стоило Альбрехту в 1495 году открыть наконец собственную мастерскую, как Агнес начала зорко присматриваться к его ремеслу. А присмотревшись, поняла: гравюры — это золотое дно. Но не те, которые Альбрехт делает по заказу своего крестного Кобергера для иллюминирования книг, а те, что можно было бы продавать в розницу, отдельными листами. Книги да картины — вещи дорогие. А купить гравюру, цена которой пара гульденов, может любой. И ведь оттисков с одной доски можно сделать целую кипу. Да, продать в Нюрнберге больше полусотни одинаковых гравюр не удастся.
Так, значит, нужно добраться в другие города!
Поначалу Агнес пыталась нанимать для продажи гравюр странствующих купцов. Но потом поняла: доверить такое дело посторонним — значит погубить его. И взялась за торговлю сама. Сама упаковывала тюки, сама следила за погрузкой. Да еще и надоумила мужа первым среди немецких граверов начать ставить на своих работах личное клеймо. Пусть каждый из листов, покинувших его мастерскую, несет с собою славу об имени мастера. Косо посмотрели на это ремесленники Нюрнберга — эдак скоро и портные станут клеймить свои кафтаны. Но Агнес стояла насмерть: если речь идет о выгоде, на досужие разговоры нечего внимание обращать.
Путь до Франкфурта был нелегок.
Случалось и промокнуть до костей, и продрогнуть так, что зуб на зуб не попадал. А уж сколько страху натерпелась Агнес, когда однажды на берег Майна из лесу выскочила шайка разбойников! Купеческие караваны, идущие по суше, грабили что ни день. Да и на суда, ходившие по реке, случалось, нападали лихие люди... Однако пронесло.
Зато первая же поездка убедила Агнес, что затеянное ею предприятие стоило хлопот. Первым привез книги на Франкфуртскую ярмарку Иоганн Гутенберг. За ним потянулись и другие печатники: после изобретения Гутенбергом буквенного набора их ремесло шло вперед семимильными шагами. И вот теперь, несколько десятилетий спустя, длиннющие книжные ряды кишмя кишели народом...
«Убиение св. Себастиана», «Мученичество св. Иоанна», «Страдания св. Екатерины», «Страсти Христовы» — едва Агнес появлялась с товаром, покупатели тянулись к ее палатке. А уж когда привезла она листы с «Апокалипсисом»...
По просьбе Виллибальда его отец, Иоганн Пиркгеймер, перевел, а заодно и подробно растолковал Альбрехту замысловатый латинский текст. И соединились в гравюре великое знание одного и великий дар другого. С сомнением смотрели лучшие нюрнбергские резчики на граверные доски, где штрихи шли не параллельно, как было принято до сих пор в деревянной гравюре, а вкруговую. Отказывались браться за столь тонкую работу. И тогда Альбрехт, отчаявшись, сам достал штихель. Великой силой сияли листы, отпечатанные с его досок. И впервые в жизни подумалось Агнес: уж не волшебник ли ее муж?!
Впрочем, оказалось, что и волшебники бывают глупцами.
Муж заявил, что продавать «Апокалипсис» намерен только в переплете. Толковал что-то о полноте замысла. Но Агнес и слушать его не желала. Да ведь каждый из этих 15 листов можно будет продать втрое дороже, чем любую прежнюю гравюру Дюрера! И скоро, сговорившись с Кобергером, в типографии которого печатался «Апокалипсис», она получила листы и для розничной продажи.
И прогремели гравюры Дюрера на всю Европу. Одна к другой скапливались монеты в заветном кожаном мешке Агнес. Вот и свекор скончался, значит, быть отныне Альбрехту-младшему единственным хозяином в доме, а ей, Агнес, единственной хозяйкой... Только вот надо бы быстрее разделить имущество с братьями и Барбарой.
Но Альбрехт что-то все тянул, отмалчивался, ссылался на то, что восемнадцатилетний Эндрис должен закончить учебу. А стоило тому вернуться домой, заявил огорошенной жене, что сам он снова уезжает в Италию.
Слуга Виллибальда Пиркгеймера нерешительно постучал в дверь его кабинета: хозяин нынче не в духе, за лишнее беспокойство может и прогневаться. К счастью, на сей раз обошлось без попреков: приходу мастера Дюрера господин был рад. Виллибальд надеялся, что Альбрехт поможет ему скоротать тоскливый день: не ладились в последнее время отношения Пиркгеймера с городским советом, да вдобавок злая подагра коварно подкралась к нестарому еще патрицию. Так что приходилось неделями безвылазно сидеть дома, брюзжа на слуг.
Да только похоже, что Альбрехт зашел не развеять тоску друга, а скорее поделиться своею...Что ж, ничего нового Виллибальд ему не скажет. Кроме того, что говорил уже тысячу раз: Агнес давно пора поставить на место. Пора с тех самых пор, как она отказалась дать Альбрехту денег на поездку в Венецию. Да где это видано, чтобы жена брала над мужем такую волю? И не разговорами следовало укорачивать Агнес, а хорошей затрещиной! Да больно мягок у Альбрехта характер. Вместо того чтобы как следует проучить жену, он одолжил денег у Виллибальда и уехал тайком, дождавшись, когда Агнес отправится на ярмарку. Ну что ж, теперь пусть пеняет на себя и терпит новые выходки вконец распоясавшейся жены. И все же долг дружбы заставил Виллибальда достать кувшин и стаканы и терпеливо слушать сетования друга, подливая вино в его быстро пустеющий бокал. А мастер Дюрер с каждым новым глотком все горше сетовал на свою жизнь.
Господи, да дай он Агнес волю, она сама станет за печатный пресс.
Будет снимать оттиски до той поры, пока дерево не рассыплется в прах, а гравюры Дюрера, расплодившиеся, как глиняные горшки, не наводнят города и страны. Сколько раз он говорил ей, что истинные произведения мастера — это лишь первые пятьдесят — шестьдесят, от силы сотня копий. На остальных уже не та линия, не тот штрих... Как воевал он с Агнес за жалованье, которое платил своим подмастерьям сверх обычной нормы, объясняя, что его резчики не чета другим. Он сам обучал каждого из них и никогда не оставлял в одиночку нарезать доску: стоял рядом, следил и поправлял. Ну а уж почему Альбрехт сам становится за пресс, когда начинает печать новой гравюры, Агнес и вовсе не могла понять. Как не могла понять, чем не угодило мужу давно освоенное им дерево и зачем принялся он резать свои гравюры и на меди тоже.
Да ведь любой ремесленник в Нюрнберге знает: чтобы твое дело приносило прибыль, занимайся чем-то одним. В городе нет других граверов, которые работали бы и с металлом, и с деревом. Ведь учить подмастерьев для этого нужно вдвое дольше, да и редкий из них может освоить сразу две такие разные науки: деревянную доску режут «к себе», а медную — «от себя», на деревянной следует сделать линии выпуклыми, а на медной наоборот — прорезать углубленные бороздки... Да и мало ли еще секретов...
Но горше всего обижало Альбрехта то, что Агнес никак не могла понять, почему картины, на которые Вольгемут потратил бы месяц, от силы два, Альбрехт пишет по полгода. Почему уже второй год он не может закончить такой важный лично для нее заказ?
Сделал его купец Якоб Геллер, давний приятель Ганса Фрея. Это у него в доме, приезжая во Франкфурт, останавливается Агнес. Только теперь между нею и Геллером черная кошка пробежала. И все потому, что Альбрехт непонятно чего хочет добиться от картины, которой и цена-то сто гульденов! Ну как ему объяснить Агнес, что не в цене дело? Не может Альбрехт променять на звонкие гульдены свои мечты, не хочет предать великое волшебство живописи, тайны которой он с таким трудом постигал в Венеции.
«Ну вот и оставался бы там, подальше от этой ведьмы!» — в сердцах оборвал его Виллибальд. Ведь сам венецианский дож, потрясенный мастерством, с которым Дюрер исполнил полотно «Праздник четок», предлагал мастеру поселиться в их городе навсегда, сулил почти невозможное: вступление в гильдию живописцев, да еще и жалованье от республики — двести дукатов ежегодно.
Почему же Альбрехт отверг его милости? А заодно и ту прекрасную незнакомку, которая таинственно улыбается с портрета, спрятанного в дальнем углу мастерской, подальше от глаз бдительной Агнес? Никому, даже Виллибальду, не назвал Альбрехт ее имени, но Пиркгеймер головой поручился бы, что была эта женщина для его друга не только моделью, но и возлюбленной. Так зачем же он вернулся от нее к своей Агнес?
Но Альбрехт в ответ только пожал плечами. Он и сам не мог этого понять... Может быть, дело в гороскопе, что получил он тогда в Италии от одного астролога, их общего с Виллибальдом друга? Прост и прям был приговор звезд: Альбрехт Дюрер будет жить в достатке, станет великим художником и познает много женщин.
Но жена так и останется у него одна... Что ж, спорить со звездами он не решился.
Поздним вечером, нетвердой походкой пробираясь домой, Альбрехт почувствовал, как ноги сами поворачивают в сторону крепостной стены. Здесь, у ворот, выходящих на франкфуртскую дорогу, стоял его новый дом. Долго всматривался он в тот вечер в его темные окна... И смутная тревога перед будущим никак не оставляла его сердце. Да неужто он поддался глупым страхам Агнес? Или волнует его душу вовсе не тревога, а надежда, надежда, в которую он никак не решается поверить? Надежда на то, что в этом доме наконец ждет его не дающееся в руки счастье? На то, что оставит его вечная тоска, грызущая душу, и погоне за недостижимым идеалом придет конец... А может быть, долгожданные дети, благодарение Богу, появятся у них в этом доме и между ним и Агнес все пойдет по-другому?
Лишь когда петухи завели свою предрассветную перекличку, возвратился мастер Дюрер домой.
А спустя несколько дней здесь уже царили суматоха и суета — семейство готовилось к переезду. Против воли захватило радостное беспокойство и Агнес. Да будь что будет! Разберется она, если нужно, и с привидениями... И непременно поставит в новом доме все по-своему. Вот тогда увидит наконец и Альбрехт, что за сокровище его хлопотунья- жена...
В мае 1509 года сделка между Христиной Вальтер и Альбрехтом Дюрером была оформлена окончательно: мастер внес за свой новый дом 275 гульденов и обещался уплатить все связанные с ним долги.
Первую ночь на новом месте Агнес почти не спала, вздрагивала от каждого шороха.
Но постепенно страх стал уходить. Ничего тревожного не случалось, и солнце щедро светило в широкие окна. Даже старая Барбара как-то присмирела, предоставив невестке устраивать новый дом на свой манер. До краев был в то лето наполнен новыми надеждами дом у крепостной стены. Надеждами, которым, увы, так и не суждено было сбыться.
Никуда не ушла грызущая сердце Альбрехта тоска. Именно в этом доме исполнил он самую знаменитую и таинственную из своих гравюр — «Меланхолию». И детей Господь супругам Дюрер так и не послал. До последнего надеялся Альбрехт, изобразивший однажды свою пятидесятилетнюю жену в образе Святой Анны, родившей в глубокой старости.
До последнего надеялась и Агнес, заставившая мужа купить в Нидерландах аж четырнадцать кусков гваякового дерева, отвар которого, как она слышала, чудодейственно помогал от дурных болезней.
Это путешествие в Нидерланды стало единственным в жизни супругов, которое они предприняли вместе. Оно же стало для Дюрера и последним. Мастер так и не смог до конца оправиться от лихорадки, которую заполучил в сыром нидерландском климате. Больше он уже никогда надолго не покидал Нюрнберг. Свою последнюю картину, названную «Четыре Апостола», он в 1526 году подарил родному городу. А с наступлением следующей зимы ослабевший Дюрер перестал даже выходить из дому. Несколько месяцев спустя, весной 1528 года, его похоронили на кладбище святого Иоанна.
«Все, что было смертного в Альбрехте Дюрере, покоится под этим холмом...»
Эта эпитафия стала последним приветом Дюреру от старого приятеля Виллибальда. Увы, выкупить архив друга Пиркгеймеру так и не удалось. Его унаследовала Агнес, равно как и внушительное состояние покойного. Одинокой вдове больше не было нужды путешествовать по ярмаркам. И она всецело посвятила себя тому, что считала своим главным долгом перед памятью мужа. Агнес самолично разобрала все бумаги Альбрехта, из которых навсегда исчезли письма Пиркгеймера, заметки о так ненавистных ей итальянских путешествиях, а заодно и все рисунки, сделанные мастером с обнаженной натуры. Теперь Агнес знала, что может умереть спокойно: она сделала для своего покойного супруга то, что так и не смогла сделать при его жизни — избавила Альбрехта Дюрера от всего, что было, по ее мнению, недостойно почтенного нюрнбергского ремесленника.
По прихоти судьбы муж, принесший Агнес столько огорчений, обессмертил ее имя.
В доме, где скончался художник, теперь расположен музей, в котором экскурсоводом по залам стала сама «Агнес», а точнее актриса, воплощающая ее образ. Звучит голос «Агнес» и из многочисленных «аудиогидов», на семи языках рассказывающих о великом Альбрехте Дюрере, гении северного Возрождения, прозванном немецким Леонардо.
Подпишись на наш канал в Telegram