От этой покупки его отговаривали решительно все — и староста Райдль, и трактирщик Инвальд, и сапожник Крупичка, даже ничего не смыслящий в деньгах учитель Мареш был против. Чего ради платить двадцать пять тысяч крон за развалюху, если за те же деньги можно построить новый дом? Но Ярослав Гашек, писатель из Праги, бог весть каким ветром занесенный в маленький городок Липнице, оставался непреклонен.
Ему нравился вид на Липницкий замок, нравился и дом — неказистое, прилепившееся к холму сооружение: с одного боку — двухэтажное, с другого — одноэтажное, и со всех четырех сторон по входной двери.
Полицейский Штепанек за кружкой пива пошутил: «Пану Гашеку, верно, пришлось по душе то, что домик напоминает жилище мелкого помещика былых времен — стены толстые, окна маленькие. Если, не ровен час, на Липнице нападут разбойники, в нем можно отсидеться».
Так это было или не так, но летом 1922 года прежний хозяин получил за дом двадцать пять тысяч крон, а местный архитектор — выгодный контракт на его перестройку и ремонт. Гашек нанял двух каменщиков, отметил начало стройки в трактире «У чешской короны» и впервые в своей тридцатидевятилетней жизни стал владельцем жилья. До этого он обитал в съемных квартирах, а чаще — у друзей, спал на кроватях без простыней, укрывшись собственным пальто и подложив под голову свернутый пиджак.
Теперь все изменилось: «Швейк» оказался воистину дойной коровой, книга раскупалась влет, тут же переиздавалась. Гашек справил новый костюм, купил трость с серебряным набалдашником, заказал местному портному домашнюю куртку и летнюю рубаху с поясом, являясь в трактир, угощал всех, кто там сидел, и дарил новые сапоги проходящим через Липнице бродягам.
Но деньги, против обыкновения, не кончались, и тогда Гашек решил: ему нужно собственное гнездо. Хватит ютиться в каморке на втором этаже трактира, где зимой сыро и холодно. Он купит дом — и все пойдет на лад. И хотя в глубине души Гашек в это не верил, надеяться не переставал.
Обстоятельства слишком запутались: он стал другим, оттолкнул тех, кого любит, и никак не может выбраться из своей теперешней жизни… Зато стройка шла очень хорошо. Каждый день он угощал каменщиков пивом и сардельками с красным перцем и радовал архитектора просьбами внести в смету очередной каприз.
Лето 1922 года выдалось теплым и сухим, такой же оказалась и осень: можно бродить по окружающим Липнице лесам, сидеть в трактире и болтать с завсегдатаями — да и мало ли хорошего сулит жизнь?! Но издатель одолевал телеграммами, требуя продолжения «Швейка». Приходилось много писать, а он, готовя свой любимый матросский грог («…пол-литра воды, три зерна душистого перца, восемь зерен черного перца, десять гвоздичек, щепоть корицы, сок целого лимона, полкило сахара, три литра белого вина, литр коньяку — а кто скажет, что неплохо бы всыпать еще и ванили, так дай ему по роже»), как назло, обварил руку.
Гашек нанял секретаря, им стал сын полицейского Штепанека, двадцатипятилетний Климент. Четыреста крон в месяц, будет он ему диктовать или нет, — жалованье просто отличное, и пусть послевоенная крона уже не та, что во времена Австро-Венгерской империи, новоиспеченный секретарь был на седьмом небе от счастья. Сам Гашек в те редкие времена, когда у него было постоянное место, не получал больше сотни — и считал себя богачом. Климент был большим поклонником «Швейка», и ему не терпелось начать записывать продолжение романа. В девять утра он пришел к Гашеку в трактир, но тот еще спал, спала и его молодая жена Шура, которую он вывез из России. Климент вернулся через час, но Гашек по-прежнему спал. В полдень он велел секретарю прийти после обеда, но толка опять не вышло: рабочий день пропал, а Климент Штепанек стал богаче на тринадцать крон с мелочью.
На следующий день до «Швейка» дело снова не дошло: заспанный Гашек угостил Климента рюмкой сливовицы и с ходу надиктовал юмореску. Перечитывать и править текст он не стал. Потрясенный секретарь положил рукопись в конверт и отправился на почту, автор же натянул старый черный сюртук, помнивший лучшие дни еще во времена императора Франца-Иосифа, и отправился гулять. Делу — время, потехе — час: он подышит свежим воздухом, выпьет несколько кружек пива, узнает местные новости и сам расскажет завсегдатаям трактира пару смешных историй. Чем не жизнь? Разве у него нет оснований быть довольным собой?
Спускаясь по крутой лестнице, Ярослав Гашек невесело улыбнулся: впервые в жизни он добился настоящего литературного успеха, но кроме этого радоваться-то нечему.
В Липнице он попал случайно: вышел из пражской гостиницы за пивом с двухлитровым кувшином в руках, в шлепанцах и домашних штанах. Встретил в пивной старого знакомого, художника Панушку. Тот сообщил, что как раз едет в самое красивое место Чехии: там есть и леса, и старинный замок, в трактире вкусно кормят и подают отменное пиво. Кувшин остался в пивной, Гашек с Панушкой отправились на вокзал и вскоре появились в липницком трактире, к величайшему изумлению трактирщика, державшего комнату только для пана художника. Шуру Гашек оставил в Праге и вспомнил о ней только через три прекрасные недели, полные новых знакомств, выпивок и песен у костра, над которым жарились шпикачки.
Подумав, он отправил ей телеграмму. Оставшаяся без гроша, не ведающая, куда делся муж, Шура тотчас примчалась в Липнице. Строго говоря, женой Гашека она не была: Чехословакия не признавала Советскую Россию, заключенный там брак считался недействительным. И это было хорошо, ведь пражская полиция уже готовила против писателя процесс о двоеженстве.
Гашек не впервые исчезал без следа: в двадцать лет он, мелкий чиновник банка «Славия», оставил на своем конторском столе записку «Бастую!» и отправился в Болгарию — воевать с турками. В результате обошел все Балканы, оборванный, без гроша в кармане, пересек границу Российской империи и попал в Кракове в тюрьму. В крови Ярослава жил вирус бродяжничества, и он легко срывался с места, бродил по Румынии, Австро-Венгрии и Германии, ночуя в стогах, прося встречных дать немного денег попавшему в затруднительное положение туристу.
Да и дома, в Праге, он мог исчезнуть на несколько дней: в среду уйти в редакцию и пропасть, а в субботу найтись в полицейском участке. Против Гашека выдвигали различные обвинения:
— …Повредил две железные загородки, защищавшие деревья…
— …В четверть четвертого утра неподалеку от полицейского участка зажег три уличных фонаря…
— Ночью стрелял на улице из детского пистолета с пробкой, производящего такой же шум, что и настоящий револьвер… — …Справил малую нужду перед зданием полицейского управления, чем вызвал сильное возмущение прохожих…
При этом Гашек, разумеется, всегда был навеселе: с ног не падал, но ровно идти не мог, ему хотелось петь, шутить, выкидывать что-нибудь необыкновенное.
Настоящая жена, та, что сейчас живет в Праге, воспитывает их сына и не хочет о Ярославе знать, сходила с ума от беспокойства и унижения. Она смертельно обижалась, что он предпочитает ей компанию тех, кто ради него не отказался бы от встречи с уличной девкой. Ярмила была женщиной гордой, он долго добивался ее руки. К тому же родители барышни Майеровой не хотели отдавать ее босяку и выпивохе, не имевшему постоянной службы и зарабатывавшему на хлеб с пивом сочинением юморесок.
...Вниз со второго этажа вели двадцать пять ступеней.
Он проходил их за семь-восемь секунд — за это время многое не вспомнишь. Наверху хлопочет по хозяйству Шура, спустившись вниз, он тут же окажется на глазах у людей, опять придется улыбаться и шутить. А тут темно и тихо, можно затаиться и на несколько мгновений вернуться в прошлое. Вновь оказаться в окрестностях Праги, где он назначал свидания Ярмиле, и услышать ее ласковое «т-с-с» — так она останавливала его, когда он терял голову и слишком далеко заходил.
Можно вспомнить, как он старался понравиться важному пану Майеру и его сухощавой недоверчивой жене: будущая теща возненавидела его с первого взгляда да так и осталась при своем мнении.
Можно вновь пережить жгучий стыд: он обещал Майеру взяться за ум, а сам через несколько дней пришел ночью делать предложение пьяным и умолял перепуганную дворничиху забыть про условности, отпереть дверь и пустить его к хозяевам.
Вот и жилье, которое снял для них пан Майер, — отличная, хорошо обставленная квартира в новом доме на Коширжах.
Вот его новый костюм: Ярма отпаривала пиджак два раза в неделю — ей хотелось, чтобы муж выглядел хорошо. У нее округлился живот, скоро у них родится сын…
Дальше лучше не вспоминать, радости это не принесет.
Волка не заставишь жить в овчарне, а он не смог отвыкнуть от веселой компании, насквозь прокуренных пивных, аплодирующих его шуткам знакомых и незнакомцев. В квартире на Коширжах хлопнула входная дверь: жена сказала, что больше не может этого выносить, и ушла к родителям.
В три часа ночи он стоит на парапете Карлова моста, смотрит на черную как смоль Влтаву с отражающимися в ней уличными фонарями и никак не решается сделать шаг вниз.
Тогда его спас старый театральный парикмахер. Схватил за локти и сдал оказавшемуся поблизости полицейскому. Из участка пана литератора отправили в клинику для душевнобольных. Там он выспался, отъелся, потом помирился с перепуганной Ярмилой: ее расчувствовавшийся отец даже оплатил содержание зятя в дурдоме по первому разряду.
На какое-то время их брак был спасен, но он по-прежнему исчезал, кочуя по пивным и кафе. Ярмила любила его, но жить с ним больше не могла: она ушла, и то, что за этим не последовал развод, ничего не меняло.
Так он потерпел величайший крах в своей жизни, после этого его ждало дно: он много пил, не мог пристроиться ни к какому делу, отбивался от помощи друзей, летом бродил по Чехии. Спасением оказалась Первая мировая: он, как мог, увиливал от призыва, а попав в армию, старался избежать отправки на фронт и даже получил три года за дезертирство — приговор должны были привести в исполнение после так и не наступившей победы…
И все же война оказалась окном в новую жизнь. Вот только Ярмила и сын для него потеряны безвозвратно.
Ярослав Гашек тряхнул головой, спустился вниз, весело улыбаясь, прошел через общий зал:
— Да у нас тут сегодня яблоку негде упасть!
Пан Инвальд, всем пива за мой счет!
Перетиравший за стойкой пивные кружки трактирщик по-солдатски рявкнул: «Будет сделано, пан писатель!» — и едва не подавился последним словом, — на мгновение ему показалось, что на глазах у Гашека блестят слезы. Но ведь этот человек не умеет грустить, да и о чем ему жалеть? У него куча денег, две жены, молодая и старая, а притянуть его за это к суду невозможно... Трактирщик вздохнул, позавидовав постояльцу, и начал разносить заказанное им пиво, а Гашек залпом выпил рюмку «бехеровки» и вышел на улицу. Теперь он пил, не пьянея, спиртное его больше не веселило. Война и революция многое изменили в нем, из России он вернулся совсем другим человеком, но по-прежнему валял дурака, прикидываясь беззаботным весельчаком. Он закрыл дверь, оставив за спиной гомон и стук пивных кружек, и зашагал по немощеной деревенской улице.
Ярослав Гашек шел на стройку — вид стоящего в лесах дома, в котором он наверняка будет счастлив, успокаивал.
Он выпил пива с каменщиками и поболтал с ними о делах в округе: овес, судя по всему, не уродится, свинья почтальона загрызла собственного поросенка, а служанка священника все толстеет — и дело тут, судя по всему, не в кнедликах и гороховом супе. На обратном пути он встретил учителя Мареша: тот побледнел, судорожно поклонился и тут же юркнул за угол. Это окончательно подняло Гашеку настроение: Мареш был его любимцем.
Когда Ярослав появился в Липнице, они с художником Панушкой, учителем Олдржихом Шикиржем, сапожником Крупичкой, старостой Райдлем и еще кое с кем закатили пирушку в местном замке.
Лесничий Бем дал им ключ от ворот и, немного подумав, присоединился к компании: на мощеном внутреннем дворе развели костер, жарили сардельки, пили пиво, пели старинные песни. Когда все разошлись по домам, лесничий снова запер ворота на большой висячий замок. Про захмелевшего учителя они забыли... Ночью Липнице переполошили доносившиеся из замка рыдания и вой. Мальчишки рассказали, что между зубцов крепостной стены видна белая тень, простирающая руки к поселку. Гашек решил, что в замок пробрался дезертир, посоветовал лесничему захватить ружье и побежал с ним к замку. Он сразу узнал учителя, но решил подшутить и закричал так громко, чтобы тот услышал:
— Пан лесничий, это рожемберкская белая пани — страшное привидение, пьющее кровь младенцев.
Выстрелите в нее, и несчастный дух успокоится!
Когда ворота наконец открыли, бедный учитель был вне себя от ужаса.
А через несколько месяцев государственным служащим понизили жалованье, и тогда учитель Мареш совершил настоящий мужской поступок: разорвал членский билет правящей национал-демократической партии и пришел к Гашеку записываться в коммунисты. Он знал, что пан писатель во время Гражданской войны был в России комиссаром. Гашек выслушал его и велел написать заявление, пообещав, что утром отправит его в Прагу, в исполком компартии. Там учителю Марешу дадут секретное задание...
Протрезвев, учитель на коленях умолял отдать свое заявление обратно, а Гашек уверял, что уже ничего не поправишь и Марешу придется стать секретным агентом Коминтерна.
Учитель побежал на почту, упрашивал вернуть письмо, которое Гашек отправил в Москву. Узнав, что на почту ничего не приносили, опрометью кинулся обратно в трактир «У чешской короны». Наконец Гашек смилостивился, разорвал бумажку и отдал учителю клочки, назвав его «земляным червяком»:
— Эх ты, филистер, пивная душонка! Таким ли, как ты, делать революцию?!
Теперь учитель старался обходить его стороной.
Впереди был ужин, его любимое блюдо «Кошачий танец» — смесь из вареной картошки, обжаренных сарделек и мелко порубленных крутых яиц, пара рюмок сливовицы и три вечерние кружки пива. Темнело, над Липнице загорались яркие летние звезды.
Гашек решил: хорошо бы порадовать доброго священника, сделавшего так, что его служанка толстеет. Почему бы не нанять шарманщика? Пусть играет под его окном весь вечер, пока добрые люди не отправятся спать…
На Липнице опустилась теплая августовская ночь, но сон не шел: Гашек долго ворочался в постели. Под боком мирно посапывала Шура, однако Ярослав хорошо знал ее уловки и понимал, что она лишь притворяется спящей.
Интересно, спит ли сейчас Ярмила? Одна ли она сейчас?.. От этой мысли Гашеку стало дурно, и он заворочался, ненароком пихнув Шуру в бок.
Ярмила тоже не спала в своей одинокой постели. И тоже пыталась представить, чем сейчас занимается муж: пьет в трактире?
Пишет? Спит со своей русской? Много лет назад, студенткой коммерческого училища, она влюбилась в лихого и необыкновенно остроумного молодого человека. Беда в том, что Ярослав оказался законченным неудачником: его многочисленные таланты не помогали заработать на хлеб. Он и пил-то потому, что у него ничего не выходило — все начинания заканчивались крахом, а ему нужно было поверить в себя, стать душой компании и королем богемы.
Муж делал что мог. Пытаясь выбиться из нужды, открыл торговлю собаками, оформив на ее имя Кинологический институт. Помощник Чижек ловил и перекрашивал дворняг, после чего безродный барбос превращался в немецкую овчарку, мелкая шавка становилась пуделем — и покупатели давали за них хорошие деньги. Она узнала об этом, когда их с Ярославом обвинили в недобросовестном предпринимательстве.
Судебный процесс тянулся долго и в конце концов ничем не закончился. Тогда Ярмила была вне себя от ярости. Но, с другой стороны, чего еще ждать от человека, который во время службы в журнале «Мир животных» для собственного развлечения изобретал новые виды насекомых, млекопитающих и рептилий? Гашек потчевал читателей историями о неизвестном виде блохи, жившей во времена «Азойской» эры, о домашних серебристо-серых вурдалаках, о мухе с шестнадцатью крыльями, восемью из которых она обмахивалась, и о допотопных ящерах — «идиотозаврах». Печатаясь в газетах двух конкурирующих политических партий, он полемизировал сам с собой, побывал в анархистах, но был не прочь работать и в газете национальных социалистов — только бы дали постоянное место.
На собрании трамвайщиков, готовящихся к забастовке, репортер Гашек встал и произнес обличительную речь против профсоюзных боссов. А так как те находились в большой дружбе с его газетой, и в результате он потерял хорошую работу…
Ярмила согнала с лица улыбку: Ярослав был большим ребенком, и она простила ему все — даже свою разбитую жизнь. Только вот из России он вернулся совсем другим: у него стали острые, все подмечающие глаза, из шуток ушло добродушие.
Ее Ярослав, тот, кого она ласково называла Гришей, мог сдаться в плен русским, но серебряную австро-венгерскую медаль за храбрость ему не дали бы. А вступивший в русском плену в чешский легион Гашек получил еще и Георгиевский крест. Позже, в Сибири, он, говорят, был беспощадным комиссаром и печатал красную газету...
Он слал ей письма с объяснениями в любви и просьбами о прощении, говорил, что Шура — страшная ошибка, умолял о встрече, хотел увидеться с сыном.
В конце концов Ярослав снова ее уговорил, и у них опять ничего не вышло: прошлого не вернешь... Тогда он спрятался в Липнице — тут не было ничего нового, в трудную минуту Гашек всегда пытался сбежать. Поражало другое: его «Швейк» бил все рекорды популярности. Литературные снобы воротили нос, но публике книга нравилась — «Швейка» ставили в театре, поговаривали о том, что роман собираются переводить на другие языки. Лежа в постели, Ярмила думала, что внешность порой обманчива и человека трудно узнать, даже пожив с ним под одной крышей и родив от него ребенка. Неужели ее беспутный муж действительно гений?
А засыпавший Гашек вспоминал свое выступление на собрании чешских легионеров в Киеве (тогда он пытался перетянуть их на сторону красных) и бои под Самарой — он командовал красным отрядом.
Бегство из Самары в Симбирск в чужой одежде и лаптях с неумело намотанными онучами — по дороге он выдавал себя за полоумного сына немецкого колониста. Бугульма — в этом городе он был помощником военного коменданта и чуть было не попал под расстрел.
Перестрелки, отступления, заседания военного трибунала: в России он совсем не пил, было не до этого. Он стал другим человеком — сильным, решительным, одним из тех, кто делает историю, и не собирался возвращаться в маленькую унылую Чехословакию. Первая из его русских жен, телеграфистка Геля Бойкова, с которой он расписался в Бугульме, умерла от тифа вскоре после свадьбы.
Во второй раз он женился на линотипистке Александре Львовой, простой девушке из Уфы. Шура была мила и заботлива, любила его пуще жизни. Ярослав тоже ее любил — до тех пор пока жизнь вновь не столкнула его с Ярмилой.
Как же он не хотел уезжать из России, как боялся встречи с прошлым! Но партия решила, что такой надежный коммунист, как товарищ Гашек, нужнее в Чехословакии — там как раз занималось пламя революционной борьбы. Когда он с Шурой и кипой агитационной литературы, в меховой русской шапке, валенках и толстом зимнем пальто очутился в Праге, это пламя уже погасили. Тех, к кому он ехал, арестовали, пути назад не было: русские товарищи сочли бы его дезертиром и трусом, а с такими людьми там разбирались просто.
Ему пришлось опять стать тем, кого помнила и ждала окололитературная Прага: автором юморесок, забавником, королем пивных. Надо было на что-то жить, а это приносило хоть какие-то деньги… Но долго играть эту роль он бы не смог. Старых знакомых поражало, что, хлебнув пива и блеснув очередной остротой, Гашек вдруг начинал ругаться, называл их тугодумами и не знающими жизни трусами, пересидевшими великое и страшное время дома, за печкой, словно тараканы. Спас «Швейк». Книга, которой он хотел плюнуть всем в лицо, принесла славу и деньги.
Тем временем Шура Львова, которую Гашек смеха ради выдавал за спасенную им от большевиков княжну, ворочалась, тихо вздыхала и думала: понравится ли Ярославу, если она положит голову ему на плечо. В каком муж настроении?
Любит он ее или все-таки не любит? Шура была существом бесхитростным, много не размышляла, далеко вперед не заглядывала. Милый лежит рядом — вот и хорошо, а о дурном лучше забыть: завтра наступит новый день, он все и решит.
Сквозь шторы светила луна, мерно тикали часы: простенькие настольные — в комнате Гашека, дорогие каминные — в спальне Ярмилы. Все трое никак не могли заснуть: они лежали и представляли, что разговаривают друг с другом.
В новый дом Гашек переехал в ноябре. Он был еще сыроват, а на улице уже стояли холода — для того чтобы обогреться, приходилось постоянно топить печки. Деньги за «Швейка» продолжали приходить, он продал права на театральную инсценировку и развернулся не на шутку. Теперь у него служил не только писарь Штепанек: трактирная служанка Терезия Шпинарова стала стряпухой, отставной солдат Рерих — истопником.
Время от времени Гашек нанимал и ночного сторожа Косика: тот тасовал ему карты и получал за это на шкалик. Была мысль взять на жалованье и отца Карела, старенького липницкого полицейского, — подумать только, тогда в его руках окажется вся местная служба безопасности! — но бережливая Шура отговорила мужа. Гашек начал прихварывать и все реже выходил из дома. Он хотел, чтобы вокруг находилось как можно больше людей.
Народу в доме было много, а вот с мебелью дело обстояло хуже: ее привезли, да так и не расставили, все свалили наверху. Добротную спальню столяры сработали из лиственницы, но матрасы Гашек пока не купил. Он спал на поставленной у окна кроватной сетке, и это его вполне устраивало: в былые времена ему случалось проводить ночи и на полу.
За это время Гашек обрюзг, стал одышлив, жаловался на боли в желудке, но никто из местных докторов не мог определить, чем, собственно, пан писатель болен. Может, дело в бесчисленных кружках пива, а может, в перенесенном в России тифе — бог весть из-за чего он задыхался, выпив кофе с ромом, и не мог есть жирные шпикачки. Сам Гашек об этом не особенно задумывался и от вредных привычек отказываться не собирался. Сырым ноябрьским днем он лежал на кроватной сетке, укутавшись в два пледа, пил горячий чай со сливовицей и размышлял об очень важном деле.
Очередная порция «Швейка» была надиктована Штепанеку, и тот понес его на почту, на столе лежал лист с несколькими последними фразами — чтобы вспомнить, с чего завтра следует начать.
Сделав работу, Гашек выбросил бравого солдата из головы и бился над задачей, у которой не было решения. Сын живет в Праге вместе с матерью, Ярмила не хочет его видеть и не разрешает встречаться с Рихардом. Как бы улучить момент и повидаться с ним хоть на улице? До поезда Штепанек довезет его в тарантасе, укутав в пальто и одеяла, а в Праге он как-нибудь выследит мальчика…
Проще, конечно, было бы договориться с матерью, но из этого ничего не выйдет: Ярмила и в первый-то раз с трудом подпустила его к ребенку, представила редактором из газеты. Рихард думет, что отец погиб на Гражданской войне в России, а Ярослав уже несколько лет носил на груди медальон с его портретом и мечтал о встрече. Но встреча получилась совсем не такой, как представлялось: ему пришлось обращаться к собственному сыну на «вы».
Потом у них с Ярмилой начались новые отношения, и мальчик узнал, что он не мамин редактор, а его отец. Тогда они провели вместе все школьные каникулы, Гашек подарил Рихарду свою новую книжку. Но у них с Ярмилой в очередной раз ничего не получилось: жена захлопнула перед ним двери своего дома и не разрешила видеться с ребенком. Можно, конечно, и подождать: повзрослев, сын наверняка вернется к отцу. Но ему так хочется увидеть его прямо сейчас! Да и кто может поручиться, что у него есть будущее?
В соседней комнате Шура что-то разбирала, с грохотом передвигая стол и стулья, из кухни тянуло аппетитным запахом жаркого — пани Шпинарова оказалась настоящей волшебницей. Гашек лежал, кутаясь в плед, и думал, как будет хорошо, когда наконец наступит зима.
Дом к этому времени прогреется, в нем станет тепло и уютно.
Они с Шурой смогут кататься на санках, как в России. К ним будет приходить много гостей, он устроит настоящее чешское Рождество — с елкой и рыбным супом. Если Ярмила будет в добром настроении, может, отпустит Рихарда в Липнице...
В мечтах Гашек уже видел, как они с сыном гуляют вдоль стен Липницкого замка под падающим с неба густым снегом. Вдали синеет зимний лес, в небе горят яркие звезды, и он говорит Рихарду: вон там, на опушке, можно увидеть запряженные оленями сани — это везет рождественские подарки Святой Николай.
Шура вошла в комнату, покачала головой и подняла с пола выпавшую из рук задремавшего мужа чашку.
Он стал совсем плох, доктора велят не давать ему острого, жирного и соленого, следить, чтобы Ярослав не пил спиртного. Но разве его уговоришь? Шура поставила чашку на стол и отправилась на кухню помогать стряпухе. Она тоже ждала Рождество: в Липнице ли оно, или в ее родной Уфе, но нет ничего лучше украшенной елки и сидящих за столом гостей.
Гашек спал, истопник Рерих укладывал на дворе поленницу, стряпуха колдовала над противнем с жарким — посыпала его пряностями, поливала соусом. Никто не догадывался, что скоро всему этому придет конец — Гашек проживет после Рождества лишь несколько дней...
Он умер 3 января 1923 года, и в Липнице будут рассказывать, что Гашек шутил даже на смертном одре, а за несколько дней до своего последнего часа диктовал юмореску.
Вскоре он стал местной достопримечательностью, чем-то вроде доброго духа городка — в Липнице до сих пор рассказывают о Гашеке были и небылицы.
Осерчавший на Гашека священник долго отказывался хоронить его на кладбище: он запомнил игравшего под его окном шарманщика. На Шуру обрушился и другой удар: после смерти писателя выяснилось, что в доме нет ни гроша. Шура рыдала, ей казалось, что Гашек бросил ее на произвол судьбы, секретарь Штепанек не мог взять в толк, как шеф ухитрился промотать такие деньжищи — по его подсчетам, за последние месяцы пан Гашек должен был получить больше ста тысяч крон! Дешевый гроб столяр сколотил в долг, но Гашек и тут всех обманул: он обеспечил Шуру и сына, да так, как многим добропорядочным людям, всю жизнь копившим деньги, и не снилось.
Шура получила половину от его посмертных гонораров, сын Рихард — другую половину.
Ему хватило этого на блестящее образование, Шуре — на пристойную буржуазную жизнь, а фамилия «Гашек» стала чем-то вроде титула. Тесть, считавший его законченным голодранцем и несчастьем семьи, ошибся: Ярмила Майерова не сделала бы лучшей партии, даже если бы вышла замуж за владевшего поместьем барона...
Подпишись на наш канал в Telegram