Все началось с того, что у него отобрали квартиру, а ведь Алексей Кондратьевич Саврасов, преподаватель Московского училища живописи, ваяния и зодчества, надворный советник и кавалер орденов Святой Анны и Станислава третьей степени, прожил в ней со своим семейством почти тринадцать лет!
Казенная квартира была тесноватой, с низкими потолками, кухня располагалась внизу, и Матрене, прислуге на все руки, приходилось сновать с блюдами туда-сюда по лестнице.
Но это был их дом, обустроенный и любимый, посему решение совета училища выглядело оскорбительным. К тому же оно наносило непоправимый удар по семейному бюджету: училище платило Саврасову 600 рублей в год, плохонькая квартира обойдется в 250, а где их взять?
Алексей Кондратьевич не понимал, за что с ним так обошлись: секретарь совета сказал, что у него мало учеников, но ведь это дело наживное. Вот только поправить уже ничего не удастся: сейчас в его классе пять учеников, на следующий год, глядишь, станет пятнадцать — но квартиру-то все равно не вернут.
Жена Саврасова Софья Карловна, в девичестве Герц, паковала вещи и дулась.
Она чувствовала себя глубоко несчастной — здесь все было обустроено ее руками. Куда девать заполонившие все подоконники цветы, оплетший дверные карнизы плющ — она приспособила его вместо занавесок? Софья Карловна командовала завязывающей вещи в узлы Матреной и сердилась, что муж неисправим. Конечно, он талантливый художник — об этом говорят все, недаром его сразу после училища приметила дочь государя, великая княгиня Мария Николаевна. И человек он хороший — добрый, порядочный, обязательный. Но до чего же Алексей упрям! Она к этому привыкла и на свой лад даже счастлива — у них подрастают дочки, Верочка и Женни, есть какое-никакое положение: она жена известного художника. А это немало — особенно если учесть, что Софья на четыре года старше мужа и обвенчалась с ним в таком возрасте, когда злые языки называют засидевшихся в девичестве барышень старыми девами.
Все бы хорошо — если бы не его неумение ладить с людьми: что ему стоило быть поприветливее с секретарем совета Московского художественного общества господином Собоцинским? Теперь семейный бюджет усох почти наполовину, сумеет ли Алексей залатать эту дыру выручкой от своих картин? Конечно же нет. Он ведь не портретист, а кому сейчас нужны пейзажи? Заказчиков можно пересчитать по пальцам, хорошие деньги дает только Третьяков. Случилась катастрофа, и как с ней управиться, Софья Карловна не понимала. А Саврасову мешали думать унижение и злость: жизнь в первый раз незаслуженно и больно щелкнула его по носу, и он не желал с этим мириться. Ведь до сих пор она его баловала...
Мальчик из мещанской семьи, чей отец торговал то глазетом, то шнуром и кистями и никак не мог пробиться в купцы третьей гильдии, с детства любил рисовать. Папаша бумагомарания не одобрял: ему хотелось, чтобы Алешка пошел по торговой части. Но рукоприкладством Кондратий Артемьевич Соврасов (Саврасовым его сын станет позже — отцовская фамилия звучала чересчур простонародно) не грешил, был рассудителен и отходчив. То, что на Никольской, там, где расположились книготорговцы, за рисунки сына давали по полтиннику, произвело на него большое впечатление. Один рисунок — полтинник, а двенадцать картинок приносят шесть рублей! За двадцать пять рублей можно купить коровенку… Хорошенько все обмозговав, отец махнул на сына рукой — пусть рисует, глядишь, какой-нибудь толк из этого и выйдет. И Алексей Саврасов определился в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, а там его дела пошли на лад.
Софье Карловне в это время давно пора было быть замужем, но все не складывалось: девица она была видная, но с норовом.
Барышня Герц выросла в весьма приличной семье: у отца были завод по распилке красного дерева, мебельная фабрика и большой каменный дом. И много детей — три сына и три дочери. Родители дали им всем прекрасное образование.
Предки Софьи Карловны по отцу перебрались в Россию из Швеции, отец ее матери был известным московским архитектором: он построил первый кадетский корпус. Брат Софьи учился вместе с Саврасовым — он и пригласил приятеля в их дом. Стройная улыбчивая барышня показалась Алексею красавицей. Его, привыкшего к дешевым, пропахшим щами квартирам, поразил двухэтажный особняк с широкой внутренней лестницей, хрустальными люстрами, картинами, лаковым паркетом, дорогой мебелью и вышколенной прислугой.
Он не знал, как сесть и взять чашку, не умел разговаривать с барышнями и чувствовал себя олухом.
А когда чай был выпит, все перешли в гостиную и Софья села за рояль (позже ему объяснили, что она играла вариации на темы Моцарта), Алексей Саврасов почувствовал, что у него кружится голова. Это был необыкновенный вечер, барышня Герц казалась ему неземным, волшебным существом. Так началась его любовь — не слишком пылкая, но удивительно крепкая. Через восемь лет Алексей Саврасов, только что ставший преподавателем Училища живописи, ваяния и зодчества и титулярным советником, повел Софью Герц под венец.
Он тогда был удачлив, несколько лет назад ему присвоили звание академика живописи, а ее жизнь шла по одному и тому же кругу: Софья Карловна и ее сестры преподавали в принадлежавшем им лютеранском пансионе. Помещался он в родительском доме.
Позади осталась пора неловких ухаживаний, встреч на даче в Кунцеве, разговоров ни о чем. Он мог обеспечить семью, и Софья пошла за него с радостью: прощайте, пансион и до смерти надоевшие ученицы, теперь отвечать за ее судьбу будет муж. И все у них было хорошо — во всяком случае до недавнего времени.
Вещи упаковали, погрузили на телегу, Матрена устроилась на козлах, рядом с кучером, а хозяева и их дочери, Верочка и Женни, отправились в путь на извозчике. Софья Карловна приглядела квартиру в доме князя Друцкого — выходило дороговато, зато комнаты были очень приличными…
Но прожили они здесь недолго.
Позже Софья Карловна часто задавала себе вопрос: когда случилось непоправимое и их мир разлетелся вдребезги? Она убеждала себя в том, что ее вины тут нет. В самом деле, разве она не была Алексею хорошей женой — верной, любящей, заботливой? И не ее вина, что муж считал себя неудачником.
Да-да, дело именно в этом: он был слишком неуступчив и горд и ни с кем не делился своими переживаниями. В молодости много обещал, да не оправдал ожиданий и не мог себе этого простить. А старшая дочь Вера, уверенная, что знающая три языка мать могла бы помочь отцу и начать работать — давать уроки, по обыкновению несет вздор…
Но такие мысли стали приходить в ее голову не скоро — в конце жизни.
Пока что ничего тревожного не происходило, а взаимное отчуждение было почти незаметным — казалось, всему виной нехватка денег, да и просто они друг от друга устали. Тринадцать лет брака — не шутка, к тому же «чертова дюжина» — плохое число...
Когда муж сообщил ей, что собирается взять в училище пятимесячный отпуск и вместе с семьей уехать на зиму и весну в Ярославль писать пейзажи, Софья Карловна не особенно протестовала. Через несколько месяцев она должна была родить, и в Москве ей было бы спокойнее, но кто знает, может, Ярославль вдохнет в их брак новую жизнь? Муж сказал, что один богатый господин сделал ему заказ на зимние пейзажи и обещал хорошо заплатить. В декабре они выехали из Первопрестольной: за окном тянулись заснеженные поля, паровоз то и дело гудел, в вагоне пыхтела раскаленная докрасна железная печка, но все равно было холодновато.
Софья Карловна куталась в накинутую на плечи шубу, жаловалась мужу на тошноту и думала о том, что их ждет на новом месте. Впрочем, вскоре выяснилось, что тревожиться не стоило: Ярославль оказался очаровательным городом, и устроились они превосходно.
Приземистые мещанские окраины, несколько небольших улиц в центре с каменными барскими особняками, много церквей и огромная, широко раскинувшаяся Волга... Они поселились в красивом особняке на Дворянской улице: на дворе мороз, а у них уютно потрескивают голландки и в комнатах так хорошо и тепло, что выходить на улицу не хочется. С утра муж уходил на этюды, к обеду возвращался домой.
Темнело рано, и они зажигали керосиновые лампы, долго сидели за чаем, сумерничали, разговаривали о том о сем.
В январе морозы спали, и Софья Карловна выходила с дочерьми на прогулки по крутому волжскому берегу, не обращая внимания на по-весеннему сырой, пронизывающий до костей ветер. Муж просил ее быть осторожнее, но ветер свое дело уже сделал — Софья Карловна стала покашливать.
Размеренную ярославскую жизнь портило лишь то, что она была миражом, и оба это понимали. Пройдет зима, минует весна — и наступит пора возвращаться в Москву, а там все пойдет по-прежнему… К тому же было то, о чем супруги не говорили: их первая дочь, родившаяся через год после свадьбы, умерла, умер сын Анатолий, умерла и другая дочь, маленькая Надя.
Как пройдут роды? Что станется с ребенком? Тревога не отпускала, и не напрасно. В феврале Софье Карловне подошло время рожать, и тут кашель перешел в жестокую простуду с лихорадкой и высокой температурой. Роды оказались преждевременными. Мать ярославские врачи спасли, но девочка прожила всего несколько дней — так Саврасовы потеряли своего четвертого ребенка.
Когда наступила весна, Алексей решил оставить семью в Ярославле и забраться в настоящую медвежью глушь. Софья недоумевала, но муж настоял на своем: в соседней Костромской губернии, в каком-нибудь глухом селе около уездного города Буй, он забудет о потере. Рыхлый снег, темные голые деревья, подскакивающие на ухабах розвальни, разговорчивый ямщик да бьющий в лицо весенний ветер — вот лучшее из лекарств, другого ему не надо.
Саврасов остановился в селе Молвитине, начал работать над этюдами. В Ярославль он вернулся довольным — картина должна получиться. Но о том, что «Грачи прилетели» станут главной работой его жизни, он, разумеется, не догадывался. Третьяков дал за «Грачей» шестьсот рублей, и Саврасов очень обрадовался — еще бы, в училище он столько зарабатывал за год!
Покойная ярославская жизнь осталась в прошлом: они вернулись в Москву, и старые проблемы навалились с новой силой. Денег не хватало. Он в училище почти пятнадцать лет и по-прежнему в должности младшего преподавателя — шансов на повышение нет. На просьбу дать ему еще и акварельный класс совет ответил отказом. Значит, придется больше работать и искать заказы на картины, бегать по урокам — из одного конца Москвы в другой…
И он, как мог, боролся с обстоятельствами: писал картины, преподавал.
Коллеги его ценили — Саврасов вошел в правление Товарищества передвижных художественных выставок, вскоре стал кассиром-распорядителем его московского отделения. Через несколько лет он попытался вернуть злополучную казенную квартиру и написал в совет училища безупречно составленное прошение: теперь-де у него много учеников, и он снова достоин казенного жилья. Ему отказали и тогда, и через год, когда он повторил свою просьбу.
Саврасов всегда отличался богатырским здоровьем и пил, не пьянея. Впрочем, в былые времена водка его не занимала: мог между делом за дружеским разговором пропустить рюмку-другую.
Нынче все изменилось: теперь он без выпивки не обходился. Самое скверное, что это перестало быть потаенным: очень скоро о грешке художника узнала вся Москва.
Саврасов ездил по урокам. Когда они заканчивались, его, известного художника, академика и кавалера орденов Святой Анны и Станислава, приглашали к столу. На столе стоял графинчик холодной водки, а то и ямайский ром. В былые времена он бы от них отказался, в недавние — выпил бы рюмку и откланялся. Но теперь Саврасов выпивал все и сразу же пьянел, а захмелев, нес околесицу, жаловался на жизнь и жену, порой даже оскорблял хозяев. Уроков становилось все меньше, меньше водилось и денег в доме. Софья Карловна выходила из себя: побочные доходы иссякали, прожить на шестьсот рублей в год было затруднительно.
Благо у нее имелись собственные деньги — те же шестьсот рублей в год ей давал брат. Софья Карловна решила отдохнуть от мужа и весной 1876 года уехала в Петербург, к сестре Аделаиде, жене преуспевающего художника Михаила Ильича Бочарова, известного в Петербурге академика. Он писал декорации для столичных театров, ставил «живые картины» в императорских дворцах, и его семья жила безбедно. Аделаида и в грош не ставила своего благоверного, женившегося на ней из-за приданого, и открыто жила с любовником — Бочаров дневал и ночевал в своей мастерской. Софья Карловна, Верочка и Женни задержались в Петербурге и на лето. Алексей сообщил жене, что переехал к своему приятелю, художнику Колесову, известному на всю Москву кутиле, а затем замолчал. Попросив денег на дачу и башмаки девочкам, Софья нарвалась на отказ: Саврасов ответил, что у него нет ни копейки.
Вскоре она вернулась к мужу. Он изо всех сил старался начать новую жизнь, пытался бросить пить и в конце концов совершил поступок, который было сложно объяснить: Саврасов нанял прекрасную квартиру во дворе Училища живописи, ваяния и зодчества. Она стоила семьсот рублей в год, и Саврасов подписал контракт на три года. Внес задаток, семья переехала, но уже через четыре месяца договор пришлось расторгнуть — платить за шесть больших комнат с кухней и погребом оказалось нечем.
Он снова начал прикладываться к рюмке, и Софья Карловна, взяв дочерей, уехала от мужа, теперь он был волен делать все что хочет.
Саврасов все реже появлялся на занятиях в училище, а когда его там видели, ученики испытывали неловкость: мэтр, прежде всегда безупречно одетый, перестал походить на себя.
Заношенная блуза, вместо галстука — завязанный на голой шее бант. Брюки, которые не гладили со времен пожара 1812 года, на ногах опорки, потертое пальто… Иногда он бывал пьян и тогда нес восторженную ахинею, хвалил работы учеников, удивлялся тому, как далеко они продвинулись за то время, что он их не видел. И все же молодежь любила Саврасова: причисленные к ландшафтному классу Левитан и Константин Коровин до конца жизни считали себя его учениками. Это продолжалось несколько лет, и 8 июня 1883 года, на двадцать шестом году службы в училище, Саврасов получил официальное письмо. Он вскрыл конверт:
«Господину преподавателю Училища живописи, ваяния и зодчества, академику, надворному советнику Саврасову…
…Имею честь уведомить, что 22 мая сего года вы уволены от ныне занимаемой должности…
…Секретарь Совета Лев Жемчужников…»
Письмо упало на пол, Саврасов тяжело опустился в потертое плюшевое кресло.
Вот и все, теперь у него одна дорога — на дно...
С той поры его часто видели у московских трактиров — в ватной кофте, широкополой шляпе и дырявых калошах на босу ногу. Как-то Саврасов встретил своего бывшего ученика, Константина Коровина, обрадовался ему и завел в трактир, пообещав угостить кулебякой: «Это ничего, что я так одет.
Не обращай внимания, сегодня у меня есть деньги».
Коровин на всю жизнь запомнил то, что за кулебякой и рюмкой водки говорил мэтр:
— Всем чужие мы, и своим я чужой… Дочерям чужой. Кругом темный, страшный подвал, и я там хожу…
На прощание Саврасов сказал: «Пойми, я полюбил горе. Полюбил унижение». Они увиделись еще раз: как-то Коровин заболел, и Саврасов пришел его навестить, принес немного кровяной колбасы и горячие бублики.
Он жил как птица небесная, скитался по дешевым квартирам и ночлежкам. Иногда поклонники снимали ему приличную квартиру с мастерской, но он там не задерживался. Деньги на жизнь Саврасову приносили бесчисленные копии «Грачей».
Еще он писал зимние виды, летние и морские пейзажи — в эти годы Саврасов попал в руки ловкого торговца картинами, крепко державшего его на крючке: в продажу они шли бойко, но за свои работы художник получал копейки. А самым страшным было то, что к нему приближалась слепота: окружающий мир тускнел, расплывался, грозил исчезнуть…
Иногда Саврасов навещал жену и дочерей. Огромный, сутулящийся, заросший длинной седой бородой старик в лохмотьях приходил в их маленькую, ухоженную квартирку, и женщины терялись под его немигающим взглядом — им было невдомек, что Алексей Кондратьевич начал слепнуть. Они пили чай с сушками и молчали — говорить было не о чем. Что толку вспоминать те времена, когда жизнь улыбалась им с Софьей и они на казенный счет, полагающийся ему как подающему большие надежды художнику, отправились в тур по Европе, побывали на Всемирной выставке в Лондоне, повидали Париж, задержались в Швейцарии?
Теперь они чужие друг другу, и только провожающие отца в прихожую дочери прижимались к нему, гладили по плечу. Ради этого Саврасов и проведывал свою бывшую семью.
Чудеса случаются редко, но порой все же происходят. Однажды Саврасов встретил молодую, тридцатилетнюю женщину — ее звали Екатериной Матвеевной. Иностранных языков Екатерина Моргунова не знала и едва ли умела писать и читать, за душой у нее не было ни гроша. Но она полюбила старого, больного, слепнущего художника, и у Саврасова появились наконец постоянный кров и та, которая о нем заботилась. У них родились двое детей, мальчик и девочка, оба впоследствии окончили Строгановское училище, дочь Надежда стала учительницей рисования.
Пока же до этого было далеко: маленькие Алексей и Надежда играли возле застеленной рваным покрывалом железной кровати, на которой лежал их отец, в углу пылились кисти и мольберт. Саврасов наполовину ослеп и больше не рисовал, к тому же он почти не вставал с постели.
И все же жизнь продолжалась: рядом были дети, Екатерина Матвеевна уверяла, что до встречи с ним она не знала, что такое счастье. Ради них он и жил, оставив чуть не погубившую его привычку к спиртному, не думая о том, что о нем говорят в большом мире. Какое ему дело до того, помнят или забыли художника Саврасова? Но после его смерти выяснилось, что Саврасова помнят.
Когда старый художник умер в больнице для бедных на Калужской улице, московские газеты запестрели некрологами, а в изгнавшем его Училище живописи, ваяния и зодчества состоялась торжественная панихида, и директор, князь Львов, произнес проникновенную речь. В день похорон Саврасова в училище отменили занятия, а его бывший ученик, знаменитый Исаак Левитан, вскоре напечатал в «Русских ведомостях» большую статью. Левитан писал, что Саврасов «создал русский пейзаж», вслед за ним и другие стали называть его художником огромного дарования. Старшая дочь Саврасова до конца жизни не могла простить себе, что они с матерью и сестрой отвернулись от отца. Позже Вера напишет, что их оттолкнула от него бедность, в которой они жили:
«В борьбе за существование он прямо изнемог и, не имея со стороны семьи крепкой моральной поддержки, стараясь забыться от жизненных невзгод, начал пить, погубил этим себя, свой талант, разрушил семью…»
Ее судьба сложилась странно: Верочка стала гражданской женой немолодого художника Михаила Бочарова, которого увела у собственной тетки.
Ее ждала долгая, трудная жизнь. Оставшись после смерти мужа без средств, экономя каждую копейку, чтобы дать образование сыну, Вера часто вспоминала отца — и жалела о том, что ей так и не удалось попросить у него прощения...
Подпишись на наш канал в Telegram