Помню, как отец с нехарактерной для него торжественной миной вызвал меня на кухню, усадил за стол, сам сел напротив и начал: «У меня к тебе серьезный разговор». Меня, подростка, такого рода разговоры удручали. «Серьезный разговор» мог быть только двух видов: либо выволочка за плохие учебу и поведение, либо обсуждение «планов на будущее». Но в этот раз я не угадал...
«На следующей неделе состоится суд. Он примет решение, с кем будут жить дети: со мной или с мамой. Лизу не вызовут — она еще мала, а тебя могут. Я хотел бы заранее знать твой ответ. Возможно, я зря трачу время на тяжбу…»
Отцовская «дипломатия» просто взбесила меня. Вызовут — отвечу. А «репетировать показания» — последнее дело! Короче, я на него накричал. И именно моим возмущением он был особенно доволен. Конечно, я хотел остаться с отцом. Поэтому вопрос звучал для меня иезуитски. Это что еще за проверка на вшивость?
История развода моих родителей давно уже обросла фантастическими легендами. Чего только не писали журналисты! И что отец выгнал жену из дома в одном демисезонном пальто в лютую зиму; и что она не пускала его, выпившего, домой и он ночевал у двери на коврике; и что отец обзывал маму падшей женщиной; и что мама пыталась отправить отца в сумасшедший дом; и что он добился (непонятно, правда, от кого), чтобы ее запретили снимать в кино…
Все это — ахинея!
Один милый молодой человек, интервьюер, встречался со мной трижды. С понимаем выслушивал, кивал, а потом опубликовал нечто вроде вышеизложенного! От моего имени! И надо же было ему случайно попасться мне на глаза на премьере в Доме кино. Зубы у него целы только благодаря моим товарищам — оттащили.
Начнем с того, что моя мать, Валентина Антиповна Титова, была не первой женой моего отца. И до знакомства с ней он дважды состоял в браке.
О первой его жене — Розе Макагоновой, с которой он познакомился еще во ВГИКе, широкая публика почти ничего не знает. А ведь в свое время она была популярна, сыграла несколько главных ролей… Я и сам, пока не подрос, ничего не знал ни о Розе Ивановне, ни о причинах их разрыва…
Однажды Софья Абрамовна Швейцер как-то вскользь мне сказала, что якобы Розка не могла иметь детей, и поэтому Володька ушел от нее к Наташе. Рассказывали еще такую байку: Басов ушел от Макагоновой с одним чемоданом. Когда вышел за дверь, вслед полетела раскладушка. Отец еле увернулся, а затем подобрал нужную в хозяйстве вещь и унес с собой.
Когда отца уже не стало, во мне разгорелось любопытство. Как же! Ведь это целый кусок его жизни, о котором, как говорится, история умалчивает. Ну и начал я собирать сведения…
И тут вроде как мне улыбнулась удача.
Я со своей дебютной картиной «Мой бедный Пьеро» поехал в Тирасполь на фестиваль «Золотой витязь». В поезде кто-то из артистов вдруг мне сказал: «В соседнем купе едет Роза Макагонова…» Мне так хотелось услышать от нее что-то интересное! Первая большая любовь отца, молодое чувство, вместе работали над картиной «Необыкновенное лето»... Я был уверен, что мы проведем ночь «в мемуарах»! И наверное, несколько переборщил с панибратством. Когда Роза Ивановна открыла дверь купе, взял да и брякнул: «Здравствуйте, я Саша Басов. Мы в некотором смысле родственники». Она ответила вежливо, но сухо. Все мои попытки разговорить ее об отце не принесли успеха. Похоже, обида была все еще жива… Второй женой отца была Наталья Николаевна Фатеева.
В этом браке родился мой брат Володя. Наталья Николаевна — звезда, представлять ее не надо. Володя — актер, режиссер, тоже человек достаточно известный.
О том, что у меня есть брат, я узнал довольно поздно. Отец как-то разговаривал по телефону, а потом протянул мне трубку: «Хочешь поговорить со своим братом?» Я застеснялся и убежал. Ну как это — еще один Басов?! У отца не должно быть никакого сына, кроме меня. «Дурачок! — сказал мне тогда отец. — Брат — это навсегда». И он был прав...
Мне было уже лет пятнадцать, когда папа однажды сообщил: «Завтра у твоего брата дипломный спектакль во ВГИКе. А у меня как раз в этот день озвучание. Если хочешь сходить, позвони Наталье Николаевне Фатеевой и договоритесь».
Это был выпуск мастерской Бондарчука. Они играли «Чайку». И хотя мне, в ту пору отъявленному модернисту, их «Чайка» показалась дохлой мухой, Володя как артист произвел впечатление. Я даже немного загордился братом. Кстати, в тот вечер я впервые переступил порог будущей альма-матер.
А годом позже, когда мне исполнилось шестнадцать, а брату соответственно двадцать два, мы уже общались вовсю и на равных. Тем более что Ольга, его супруга, в то время работала у отца на картине «хлопушкой». Отцу важно было окружить себя близкими, внимательными людьми. Вот он ее и уговорил. Теперь она режиссер и работает с Володей. Семейный подряд, если хотите.
В картине «Время и семья Конвей» по обожаемому отцом Пристли Володе досталась одна из главных ролей.
По сюжету в середине фильма действие переносилось на двадцать лет вперед. И все герои становятся вдруг на два десятка лет старше. Отец решил использовать актерские династии. Одного и того же персонажа изображали мать и дочь, отец и сын... Так что Володе пришлось в некотором роде сыграть отца в молодости. А поди сыграй вровень с ним, да еще так, чтобы зритель поверил, что перед ним тот же самый персонаж! И, думаю, он с этой задачей справился более чем достойно.
Спустя много лет судьба столкнула на киношном поприще и нас с Володей. В прошлом году по моему сценарию он снял телевизионную картину «Салями». Сейчас мы с ним работаем над новым сценарием.
Я говорил, что при первой встрече Володя мне показался совершенно не похожим на отца.
А сейчас, когда мы оба, скажем мягко, слегка повзрослели, часто синхронно говорим друг другу: «Ты стал так похож на папу!» И смеемся...
— Почему расстались Басов и Фатеева? Ваш старший брат в одном из интервью сказал что-то типа: отец крепко пил и дрался. Если бы не побои, мать от него никуда не ушла бы…
— О том, как складывалась их семейная жизнь, я доподлинно не знаю. Меня тогда еще в проекте не было. Поговарили, что отец очень ревновал Наталью Николаевну. Чересчур импульсивно реагировал на ее поклонников. Не знаю, были ли у него причины для ревности, или всего лишь поводы… Ясное дело, Наталья Николаевна не могла избежать повышенного мужского внимания.
Секс-бомба, советская Элизабет Тейлор! Табун поклонников. С ума сходили, вены резали… Сама Наталья Николаевна рассказывала, что отец ей часто повторял: «Когда же ты наконец постареешь, когда тебе стукнет тридцать?»
Прожили они вместе недолго… Почему расстались? Сказать не могу, свечку не держал. Я об их разводе отца не расспрашивал, а он не склонен был на эту тему распространяться… Но, зная отца, думаю, что без серьезных причин оставить Володю он вряд ли решился бы, он был чадолюбив…
Ну а теперь о браке моих родителей. Почему так много сплетен и выдумок? Откуда такое количество галиматьи? Все, наверное, оттого, что их союз казался идеальным. И когда он внезапно распался, трудно было найти этому логическое объяснение.
Вот и выдумывают до сих пор всякие умопомрачительные теории…
Мне вспоминается один эпизод из детства. Мы подъезжаем к бензоколонке на черном «ГАЗ-21» с оленем на капоте. Стоит большая очередь. Отец выходит из машины и идет к заправщикам. Он к тому времени уже снялся в роли Полотера в фильме Данелии «Я шагаю по Москве». Такой неожиданный актерский дебют в сорок лет... Популярность росла. И грех было не воспользоваться ее плодами в стране тотального дефицита. Одним словом, «Полотера» узнали и пропустили без очереди. И вот картина: мимо «Запорожцев» и «Москвичей» проплывает шикарная, отполированная до блеска «Волга», за стеклом — шикарная блондинка в финском свитере, а рядом с ней ухоженный ребенок с льняными волосами, ангелочек такой.
Потом выходит водитель в белых штанах и вне очереди заправляет свою роскошную по тем временам машину. Один человек из тех, кто ждал очереди, грустно вздохнул: «Вот так! Просто надо быть хорошим евреем!» Физиономия отца располагала к таким выводам…
Несмотря на свою далекую от совершенства внешность, отец всегда был женат на красавицах. В этом наблюдалась определенная закономерность: для него очень важен был внешний лоск. Чтобы машина сияла, чтобы складка на брюках была безукоризненная, а женщина рядом — сногсшибательная. Мать прекрасно справлялась с этой ролью...
Всю жизнь меня и радовал, и угнетал тот факт, что у меня самая красивая мама на свете! Даже сейчас, когда меня встречают малознакомые люди, они ахают: «Вы сын Валентины Титовой?
Какая же у вас красивая мама!» И я не знаю, улыбаться мне или огорчаться. Неужели мое единственное достоинство, что я сын красивой женщины? Если и достоинство, то не заслуга…
История знакомства моих родителей полна случайностей. Молодая начинающая актриса Валя Титова приехала на «Мосфильм» пробоваться на главную роль в картину «Гранатовый браслет». В это время режиссер Басов начинал снимать «Метель». Совершенно случайно на маму в коридоре наткнулся ассистент Басова и потащил показывать режиссеру. Ее мгновенно утвердили. А когда мама вышла из кабинета, отец во всеуслышание заявил: «Я женюсь!» Ему ответили: «Ничего не получится, у нее роман с Шалевичем».
Но слово «невозможно» было не из отцовского словаря.
Он начал осаду. Надо сказать, что в студии БДТ, где училась мама, без восторга относились к съемкам студентов в кино. Товстоногов не жаловал «прыгунов». Так что все было против отца. Вдобавок и мама после первого же объяснения заявила: «Я люблю другого». Но смелость города берет. И потом под напором басовской любви и не такие красавицы сдавались...
Он приезжал в Ленинград, часами просиживал в машине у служебного входа в ожидании, когда мама выйдет из театра, возил ее в ресторан обедать. И женился, несмотря ни на что! Растопил-таки сердце «снежной королевы». К концу работы над «Метелью» я уже незримо присутствовал на съемочной площадке — в животе у мамы… А в середине сентября наконец появился на свет.
В одном интервью моя мать рассказывала о знакомстве отца с ее родителями: она послала в Свердловск бабушке с дедушкой телеграмму: «Поздравляю внуком Сашенькой. Приезжайте». Марья Ивановна, моя бабушка, впервые увидев зятя, прямо на перроне заявила дочери: «Разводись немедленно! Мало того что старик, так еще и урод!» Но отец не растерялся. «Марья Ивановна, — сказал он, широко улыбаясь. — Какое огорчение, что я не познакомился с вами раньше, чем с Валей!» Бабушка недоумевающе напряглась. «Если бы я узнал вас раньше, чем Валю, то женился бы на вас!» Лед был сломан. Брак благословили.
«Старик» — конечно, было громко сказано, но и юношей папа уже не был. Разница в возрасте у них с мамой была под двадцатку. Я родился, когда отцу исполнился 41 год, сестра появилась на свет спустя пять лет.
А что касается «урода»… Отец был человеком очень остроумным и энергичным. И еще он был гипнотизер. Женщины просто таяли, теряли сознание, он их захватывал…
Жили мы рядом с «Мосфильмом» в трехкомнатной квартирке, которая в детстве мне казалась хоромами. А недавно я, приехав туда, не мог даже понять, как мы в ней все помещались. Такие квартирки в шутку называли «три спаренных лифта». 48 квадратных метров. Потолки — два с половиной.
Мои родители были очень разными людьми. Разные по культуре, по темпераменту, по воспитанию. Отец — поповский внук, сын философа и учительницы русской словесности. А мама — из интеллигентов в первом поколении. Многим со стороны казалось, мол, Валя его не понимает, у них разные интересы.
Особенно переживали знакомые женщины, говорили: «Володьке нужна баба работящая и хорошо бы… без характера». А ему не нужна была без характера! И брак их был правильный, никакой не мезальянс, как многие считали! Просто это были два очень сложных, мощных характера. Две личности. Здесь никто не был овцой, здесь были лев и львица. И когда эти два льва действовали сообща, когда у них была единая цель — все противники под их натиском сразу же «сдавались в плен». С их педантизмом, отцовской купеческой хваткой и маминой крестьянской практической жилкой это была «непобедимая армада». Как они строили квартиру — было любо-дорого посмотреть. А их любовь к порядку, чистоте! Может, я и вырос таким беспорядочным, потому что слишком много было порядка со всех сторон?
А еще их объединяла любовь к красоте. Я и сейчас в своей матери подмечаю плоды отцовского «воспитания»: страсть к тому, чтобы все вокруг было красиво! Это не значит богато, а значит — кра-си-во! Это страсть не была обывательской, она была артистической. За три копейки сделаем так, чтобы все ахнули. И конечно, в некотором роде это была игра на публику. Когда никто не ахает — неинтересно.
Они оба были очень земными людьми: умели и зарабатывать деньги, и тратить. Прекрасно знали, куда какой рубль положить, где прижаться, а где шикануть. Но при этом никогда не кичились тем, что у нас чего-то больше, чем у других… И мне с детства втемяшили: зазнаваться некрасиво!
Многие отцовские друзья до сих пор говорят: «Ах, они были вместе несчастливы!»
Но я-то знаю, что были в их жизни мгновения, когда они были так счастливы вместе, как никто не бывал…
— Валентина Антиповна как-то призналась, что очень ревновала Басова. И даже однажды ему пригрозила: «Если еще раз кто-то позвонит, я не буду скандалить, не пойду в партком. Просто ночью раскалю утюг и поставлю тебе на лицо!»
— Ну, спишем это на ее актерский темперамент. Я знаю, что у отца было много поклонниц. Они часто звонили нам домой. Маме это не нравилось. Она считала, что дом — это священная территория и никто не имеет права на нее посягать!
— Кто в семье играл роль строгого следователя, а кто — доброго?
— Мама была строгим следователем. Играть подобную роль в артистической семье при достаточно безалаберной жизни — с переездами, с пристраиванием кому-то детей — довольно сложно.
Нас, детей, родители ни на йоту не баловали. Правила не знали исключений: в полдевятого, умытые, ложимся в постель. В семь — подъем. После обеда произносим: «Спасибо, все было очень вкусно!» (именно в такой редакции, никакой отсебятины) и просим разрешения встать из-за стола. Конфеты и пирожные были запрещены в принципе.
Мама питала надежду сделать из меня отличника. Поэтому, когда со второго класса начался английский язык, стала строго проверять домашние задания. Проблема была в том, что английского она не знала и брала меня на испуг. Но я не из пугливых.
Помню, как однажды, будучи в игривом настроении, начал вместо английского что-то убедительно произносить на тарабарском. Мать слушает внимательно, кивает… И вдруг — о боже! — из кабинета выходит отец. А он-то английский знает! Но меня уже несет… Отец улыбается и задает мне вопрос — тоже по-тарабарски. Я по-тарабарски отвечаю. Он опять улыбается и уходит в кабинет. Мать пребывает в полной уверенности, что урок вызубрен…
К сожалению, в своей строгости мама порой перегибала палку. А именно, чего уж греха таить, прибегала к физическим наказаниям. Как все мальчишки, я плоховато учился, приходил домой в порванных штанах, задерживался дольше положенного, устраивал короткое замыкание, засунув в розетку два гвоздя — поэтому с ремнем мне приходилось общаться довольно часто.
Отец был ярым противником этой практики. Он пытался остудить ситуацию, твердил: «Валя, перестань». Помню, как однажды он стал на четвереньки и заслонил меня от ремня своим телом. А мать была так возмущена каким-то моим неблаговидным поступком, что не могла остановиться. В результате отцу досталось вместо меня. За что меня тогда наказывали — уже не помню. А ремень помню. Думаю, сейчас мама об этой педагогической методе жалеет...
Но вообще в вопросах воспитания родители во многом сходились. И меня не баловали, за что я им очень благодарен. Я получал все, что было необходимо. Мне не на что было жаловаться в детстве, но если мне говорили «нет», дополнительных вопросов не возникало.
В чем мама с папой сходились абсолютно, так это в том, что были людьми очень организованными.
Тут они просто сливались в экстазе. Оба педанты, чистюли. Они так быстро и ловко убирали вдвоем — любо-дорого было посмотреть. Все вокруг блестело, сияло и сверкало!
Родительскую страсть к порядку я, увы, не унаследовал. В моей комнате всегда был бардак. Я все делал одновременно: писал роман и рисовал мелками, потом мне вдруг приходила в голову мысль, что неплохо бы и почитать, но тут же внезапно вспоминал о недостроенном космическом корабле из посылочного ящика. Бросаю все, вытаскиваю ящик — и вдруг со двора друзья кричат: «Пошли гулять!» Мне уже не до корабля, бегу на улицу. Возвращаюсь — ничего нет… Ни романа недописанного, ни ящика, ни мелков… Мама все выбросила в мусоропровод.
Как-то одна дама, с которой она приятельствовала, спросила: «Валя, ну почему ты все время выкидываешь его романы? Может быть, из него писатель получится». Она ответила: «Если я не буду выкидывать, он больше не напишет. А так есть стимул. Ничего, справится, он же талантливый!» Из полусотни детских романов, которые я начал, у меня сохранилось пять…
Но, увы, и этот мамин педагогический метод не принес плодов. До сих пор в моем кабинете царит беспорядок: рукописи навалены одна на другую, к компьютеру не пробраться, пепельница полна окурков... Если бы папа увидел это безобразие, даже он выпорол бы меня!
У отца в кабинете стоял огромный письменный стол из ореха, покрытый зеленым сукном. На столе царил образцовый порядок. Пачка финской бумаги (этот дефицит он доставал через знакомых), рядом один к одному в четком порядке — карандаши «Кохинор».
Он затачивал их бритвенным лезвием до такой остроты, что, по-моему, этим карандашом можно было убить! Однажды у меня сломался грифель, и я взял один из кохиноров у папы со стола. Что-то нарисовал и положил обратно — как мне казалось, на место. Пришел отец. И вдруг я слышу из кабинета его строгий голос: «Зайди ко мне!» Захожу в кабинет. «Саша, ты брал мой карандаш?» «Нет…» — вру я. Он мне тычет его под нос: «Грифель сточен!» «Ну ладно, я же положил назад, в чем проблема?..» — «Пойдем». Мы с отцом пошли в «Детский мир», он купил мне огромную коробку карандашей и сказал: «Больше никогда не трогай мой карандаш!» А это значило: мое — это только мое, ботинки, мой галстук и вообще — не сиди на моем стуле! Если бы я сел за его стол, был бы скандал.
После папиной смерти я все-таки за него сел и вдруг ощутил: теперь я должен руководить всем, что называется моим домом и моей семьей. Даже как-то страшновато стало…
Иногда интервью об отце начинают с дурацкого вопроса: «Вы его любили?» Господи, мы же не марсиане! Конечно, дети любят родителей, а родители — детей. Но мое отношение к отцу, наверное, этой простой родственной любовью не ограничивалось. Можно сказать, что я его боготворил. Или — лучше — я им восхищался, я ему завидовал, мечтал быть похожим на него, достойным его. И не могу сказать, что сильно преуспел…
Мне было 12 лет. Отец взял меня с собой на съемки картины Швейцера «Карусель». Играл он роль контрабасиста Смычкова. У него и его спутницы воры сперли одежду.
Смычков сажает девушку в футляр контрабаса, а себе сооружает юбку из травы. Эта юбка, изготовленная костюмерами, держалась на какой-то тугой резинке, которая отцу жутко жала. У него даже красный след на животе остался после первого дубля. И помню, как я побежал в поле, набрал какого-то репейника, кашки, одуванчиков. Выпросил у реквизиторов стеклянную банку, натолкал туда травы и залил кипятком. И полученным «целебным отваром» стал мазать отцовские рубцы. Он говорил: «Мажь, мажь, помогает! Мне уже легче!» Хотя, конечно, репейник никак не мог облегчить его страдания. Я же чувствовал необыкновенный прилив любви и жалости к нему.
В детстве ты живешь, словно в облаке. Тебя окружают любовь, внимание, забота… Счастливое облако. Мое облако было счастливым лет до двенадцати.
А потом оно вдруг изменилось и из белоснежного стало лиловым, предгрозовым. Вокруг сверкали молнии, гремел гром. Я не понимал, что происходит, но чувствовал: нет между родителями больше лада. Все чаще у них разражались скандалы, ругань, и все реже чувствовалось то, что их прежде так объединяло: ощущение триумфа и единства…
Конечно, и раньше не все было безоблачно в нашей семье. Случались и споры, и всевозможные препирательства. Очень трудная ситуация: два льва в одной клетке. И тут стало ясно: вдвоем им не существовать…
До поры до времени родители всячески нас с Лизой ограждали от этого конфликта. И мы с сестрой были в неведении. То мать в постоянных командировках, то отец уезжает на съемки на три месяца.
Мы, дети, привыкли к этому, поэтому поначалу и не понимали, что наша семья на грани распада.
Разрыв назревал неторопливо, этапами. Были периоды отчаянной конфронтации, потом наступали периоды примирения. Жизнь стала походить на движение маятника: то они общаются, то не общаются. Поначалу мы с Лизой думали — может, два наших прекрасных родителя ссорятся из-за нас, из-за наших отметок? Да нет, вроде мы стараемся, учимся… А оказывается, причина была в другом, непонятном…
Лиза меньше ощущала и понимала, что происходит в нашей семье. Она младше меня на пять лет. Да и потом у нее в отличие от всей нашей семейки хороший характер. Лиза ко всему всегда относится на удивление ровно, легко и разумно…
Последней каплей, после которой грянула настоящая буря, стало то, что мать в 1977-м встретила Георгия Ивановича Рерберга на картине Игоря Таланкина «Отец Сергий».
У них начался роман. И отец, и мама снимались там в эпизодических ролях, по очереди исполняя родительские обязанности.
Эта встреча, конечно, сыграла свою роковую роль… Но она не была решающей причиной развода. Одно наложилось на другое... Думаю, брак моих родителей просто естественным образом изжил себя. Какое-то время он имел смысл для обоих, а потом постепенно его утратил…
У Георгия Ивановича Рерберга была репутация плейбоя. Рассказывали о его романах с самыми известными красавицами Москвы.
По Рербергу сохла добрая половина «Мосфильма». Чего греха таить, он обладал необъяснимой мужской притягательностью…
Не успела мама вернуться со съемок, как отцу тут же доложили, что у его жены роман с оператором «Мосфильма» — это ведь маленькая коммунальная кухня, на которой перетирались все свежие сплетни. Наверное, поэтому для отца развод с матерью был вдобавок и большим унижением. И начались скандалы уже на эту тему. Отец допрашивал маму, мучил расспросами. Она утверждает, что как-то ответила: «Еще раз спросишь — выйду замуж за Рерберга!», но я полагаю, что это — «остроумие на лестнице»…
Я хорошо помню день, когда все началось. Отец всегда ходил по дому раздетым.
Очень трогательно выглядел в маечке и трусах.. Он всегда этим меня смешил. «Пап, а что ты так ходишь?» — «Я в этом себя свободно чувствую!» И вот, помню, в этом «смешном прикиде» он однажды вошел на кухню. Я у него что-то спросил, в ответ он сердито на меня гаркнул. Что случалось крайне редко. Через какое-то время он вошел в комнату матери, и оттуда раздались крики. Это был скандал. По отрывочным фразам я понял, что отец ругается с матерью по поводу того, что у нее есть кто-то, кого она, возможно, любит. Отец, скандалящий в трусиках и маечке, был, конечно, смешон. Скандалят в смокингах, но никак не в исподнем! И от этого мне стало особенно тревожно…
Отец страшно переживал, очень сильно негодовал на мать. Скандалы все чаще происходили при нас, детях. Они обменивались обидными репликами.
Отец, как правило, занимал позицию тренера в боксе — он защищался и отбивал удары нападающего. Он всегда старался смягчить ситуацию, успокоить маму. Но, бывало, и он свирепел, когда мать сильно задевала его оскорблениями.
Отец стал позволять себе алкогольное расслабление, которое принимало у него формы загула. Это было нарушение семейной жизни, каких-то обязательств, он забывал сделать вещи, которые нужно было непременно сделать, тратились деньги… Мать это абсолютно не устраивало. Она была человеком педантичным. Отец был еще более педантичным, просто в загуле он про это забывал. И вот однажды мама объявила папе: «Развод! Я люблю другого, я устала жить с тобой, алкоголиком», на что отец ей ответил: «А-а! Ты хочешь от меня уйти к другому алкоголику?!» По сравнению с Георгием Ивановичем отец действительно был трезвенник!
По всему чувствовалось, что наша семейная лодка попала в шторм.
Нас с Лизой родители очень любили. Именно поэтому, наверное, трагически начали нами драться. И мы очень страдали из-за сложившейся ситуации….
Незадолго до того отец начал ремонтировать новую квартиру на улице Горького. Это была большая пятикомнатная квартира. В одной из комнат был пятиметровый потолок, и отец выстроил в ней второй этаж. Там у него должен был быть кабинет. Он мечтал построить для своей семьи «тихую заводь». Ремонт затянулся на годы, планов было громадье… И вдруг в процессе стройки выяснилось, что строить уже не для кого…
Это было года за два до развода.
Однажды, помню, мать увезла меня с сестрой на новую квартиру на Горького. Они с отцом в очередной раз крупно поругались. Она сказала нам: «Теперь мы будем жить здесь…» Там шел бесконечный ремонт, во всех пяти комнатах царил разгром. Квартира показалась мне очень страшной. Мы лежали на раскладушках в огромной комнате, за окном с шумом проносились машины, я все никак не мог заснуть. Потом встал и пошел в туалет. Долго шел по длинному коридору. Вдруг увидел на кухне не добитый рабочими кафель и лежавший на полу молоток. Я взял его и стал отбивать со стенки кафель. Мне было так одиноко и страшно, что я молотил молотком по стене что есть силы. Вышла мать и сказала: «Ты что делаешь? Ложись немедленно спать!»
— А вам не кажется, что Валентина Антиповна поступила как Анна Каренина?
— Нет, не кажется.
Слава богу, под паровоз она не бросалась… Хотя, если вспомнить толстовскую фразу «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему…», то можно найти параллели… Но таких параллелей в каждой семье — навалом. Нет, история конфликта моих родителей иная. Это конфликт характеров, очень сильных. Очень своеобразных и самодостаточных. Подмять кого-нибудь из них под себя было невозможно...
А потом претензии моей матери к отцу вовсе не были беспочвенными. Тематика маминых упреков была такова: «Ты пьешь! Ты опять вчера пришел домой под утро! С какими-то женщинами кокетничаешь! Денег в доме нет!» В ответ раздавалось отцовское: «А ты вульгарно себя ведешь!
На золотых шпильках носишься! Я видел, как ты с этим — стояла и хохотала!» И так постоянно. Лев и львица обменивались тяжелыми ударами.
Если и есть сходство с романом Толстого, то скорее у отца с Карениным, чем у матери с Анной. Отец не хотел развода и всячески от этого уклонялся. Он считал, что это блажь, прихоть! При чем здесь «любовь», когда есть семья?! Думаю, со временем мать поняла его правоту…
Отец, кстати, считал Каренина идеальным человеком, положительным героем. Как могла Анна Каренина сломать ему жизнь?! Сломать жизнь своему ребенку?
Между тем трещина разрасталась. И вот незадолго до первого сентября мать мне сказала: «Теперь ты будешь учиться в другой школе».
Я не понял: почему? Но решения родителей у нас в семье детьми не обсуждались. Мама посадила меня в такси и повезла в Кунцево. Вдруг гляжу — она из машины начинает вынимать вещи. На выход с вещами! И я оказался в интернате. «В субботу и воскресенье будем забирать!» — сказала мама на прощание.
Почти год я провел в интернате. На выходные или каникулы ездил домой. Правда, порой могли и не забрать. Лизу тоже сдали в казенное учреждение — она была на «пятидневке» в детском саду. О самом разводе мы узнали позже. Нас как бы изолировали на это время…
И вот однажды посреди недели отец приехал за мной на машине и заявил: «Если хочешь вернуться в свою школу, я договорюсь». — «С сентября?»— «Хоть с завтрашнего дня!»
О таком счастье я и мечтать не смел. В интернате учились дети дипломатов, то есть публика достаточно приличная, но жизнь там была — тоска зеленая. Я сел в отцовскую машину и спросил: «Обратно не поедем?» Он сказал: «Нет, не поедем». — «Навсегда?» — «Не волнуйся». Я уже был в курсе, что родители не живут вместе, но все равно возращаться домой было для меня счастьем.
— Валентина Антиповна говорила, что Владимир Павлович угрожал судье, что его уволят с работы, если он их разведет. Это правда?
— Я не буду комментировать фантазии, даже если это фантазии близких мне людей. Еще говорят глупости типа: Титова ушла от Басова к Рербергу. Это чушь.
Мать ушла не к Рербергу, она ушла от мужа в никуда. Собрала чемодан и ушла. Все были в шоке: «От такого мужа, из шикарной квартиры!» А она сняла «двушку» и перебивалась кое-как.
Мне потом рассказывали, что отец вел себя очень ревниво и даже препятствовал тому, чтобы маму снимали. Он ходил по «Мосфильму», жаловался на мать, отзывался о ней весьма нелицеприятно. Вся его критика сводилась к одному: «Как она могла бросить меня с двумя детьми!» Злословил в ее адрес, мне кажется, чересчур. Ему не хватило человеческих сил принять происходящее спокойно. И дело тут было не в банальной измене, не в том, кто у кого даму увел. Для него трагедией было разрушение семьи. И то, что мать на это все-таки пошла, его потрясло… — А то, что она мечтала вас с Лизой взять к себе, но Басов настраивал детей против нее, называл ее проституткой?
— Как всякая мать, она не хотела с нами расставаться.
Но в этом, на мой взгляд, был момент ее легкомыслия. Как она себе это представляла? На каких основаниях? Да и куда забрать? На съемную квартиру?
Отец первое время надеялся, что она образумится, и нам говорил: «Не волнуйтесь, мама скоро вернется домой». Но так он утешал нас. Сам он этого уже не хотел…
А что касается крепких слов в адрес матери… Конечно, он не выражался подобным образом. По крайней мере при мне. Но это совсем не значит, что он не критиковал позицию матери. Другими словами, не менее весомыми… Для него поступок матери имел только одно название — преступление.
Да и я разделял его отношение.
Поэтому в течение многих лет не разговаривал с матерью. Просто не мог… Долго во мне жила память беды, раздора и жгучей обиды за отца. Некоторые считают, что отец меня против мамы «настроил». Это чушь! Я не был полон ненависти к матери, я был полон любви к отцу. И я тогда искренне считал, что ради семьи она должна была попридержать свои чувства. Потому что семья была замечательная! То, что она оскорбила отца, я воспринял как оскорбление в свой адрес. И пока я в себе этого не поборол, не мог с ней примириться. На это у меня ушло почти десять лет! А до этого мы друг друга видеть не могли! И если случайно пересекались в городе, я переходил на другую сторону улицы. Мне нечего было ей сказать… Было просто больно ее видеть.
Я отворачивался и бегом мчался прочь.
Мать не пыталась навести между нами мосты, потому что прекрасно понимала — в тот момент это было невозможно.
— Вы с сестрой после развода остались с отцом? Но, как правило, по закону несовершеннолетний ребенок остается с матерью…
— «Как правило» и «по закону» — совершенно разные формулировки. По закону — иначе. Другое дело, что частенько суд, «как правило», решал подобные споры в пользу матери. Но не всегда. Было решение суда оставить обоих детей отцу. Естественно, сохранив за матерью право общения с детьми. Это не такой уж редкий случай. Во многих случаях дело упиралось в финансы. А у отца финансовых проблем не было.
Отец хотел, чтобы мы остались с ним, и сделал это. Он был Кавалером боевых орденов, ветераном войны, народным артистом… В советские времена статус играл большую роль.
У нас с отцом совпадали характеры, пристрастия, мироощущение… Наблюдая их с матерью ссоры, я всегда интуитивно считал, что прав отец. Даже когда не понимал предмета дискуссии. Интуитивно.
Другое дело, что спустя годы я стал понимать свою мать. «А был ли другой, правильный выход?» — не раз я себя спрашивал. Но правильного выхода из этой ситуации, который устроил бы всех, не было…
Здесь никто не выиграл. Да никто и не собирался ничего выигрывать. Живут два человека вместе и вдруг понимают, что не получается.
И один из них проявляет инициативу. Наверное, мама просто была помоложе, у нее еще оставались какие-то иллюзии. Кроме того, она устала. Львица устала от льва.
— Эта история подкосила вашего отца?
— Как ни странно, тут больше подошел бы глагол «вдохновила». Поначалу он испытал страшный удар. Но он никогда не говорил о матери: «Она мне изменила! Она меня предала!», он говорил: «Она разрушила семью! Она бросила детей!» Он простил бы все остальное, но не этот грех…
Однако вот парадокс: никогда он не чувствовал себя так блестяще, как в последние годы его здоровой жизни. Он испытывал дикий кайф от того, что дети — с ним, что он наконец ни с кем не выясняет отношений, не мучается ревностью.
Это была та самая красота льва, спокойного, умиротворенного, величественного в своем гордом одиночестве…
Он блестяще справлялся с ролью отца-одиночки. И готовил, и стирал, и убирал, и продукты покупал, возил нас с собой на съемки. Он говорил: «Я как пингвин. Уже кормлю детей молоком». Какие-то домработницы у нас периодически появлялись, но надолго не задерживались. С ним они не могли сравниться.
Мачеху он нам не искал. Принципиально. А зачем? Подвергать детей психологическому стрессу? Он считал, что у него полноценная семья. Он был достаточно солидного возраста. Двое детей на шее. Хотя претендентки были. И очень активные. Одна из них была известная певица, распевавшая песни о спящих детишках. Она нравилась отцу.
Они встречались, щебетали. Ей, видимо, показалось, что у них все может быть серьезно. И она начала политику — подобрать ключик к отцу через его детей. Но делала это чересчур назойливо. Без конца сюсюкала: «Саша, чем ты увлекаешься? А чем ты занимаешься? А что тебе подарить?» Как-то я не выдержал и сказал отцу: «Слушай, твоя певица меня уже достала!» Отец засмеялся: «Видимо, она думает, что одинокий мужчина несчастен! Но штука в том, что я не одинокий мужчина…»
И это правда. У него были дети. Он всегда говорил: «У меня две любви — кино и дети». То, что дети с ним, это было счастьем. Быть отцом для него — выше, чем быть любовником. И когда между ними состоялся серьезный телефонный разговор, отец в шутку на прощание пропел ей в трубку: «Я не могу иначе!» — Отец заразил вас своей профессией или это случилось помимо его желания?
— Я оказался в кино в известной степени случайно.
У меня было много всяких идей насчет будущего, я много чем увлекался, занимался. Но довольно плохо учился в школе и в юности слыл большим разгвоздяем. Голова была забита другим — любовь, театр, стихи. И выяснилось, что с таким аттестатом двери большинства институтов для меня закрыты. Единственный шанс — это ВГИК. Я же Басов!
Прямого блата не было, взяток никто не давал. Но во ВГИКе всегда существовало некоторое снисхождение и внимание к детям известных родителей. И с грехом пополам я одолел экзамены. Отец и пальцем не пошевелил, чтобы помочь мне в карьере. И в профессии помочь не мог — ей либо овладеваешь, либо нет.
А я помощи и не просил…
И вообще, между мной и отцом всегда существовала дистанция. Я считаю, что отец обладал педагогическим даром: он общался с детьми как с абсолютно равными, как со взрослыми. Иногда я шокировал взрослых тем, что мог сесть с ними за стол, вступить в разговор, и не все к этому были готовы. В этом плане он был абсолютно демократичный. Но в половине десятого я все равно отправлялся спать.
— А дурное влияние улицы? Отец был уверен, что его опеки достаточно?
— Извините за выражение, но в этом смысле он был пофигист. Единственное, возникли проблемы, когда я лет в 15 закурил. Тогда у нас начались разборки, попытки вернуть меня на праведный путь.
Однажды я не закрыл дверь в свою комнату, и отец, обнаружив там целую пепельницу бычков, написал мне письмо. Грустное очень. Он писал: «Если ты это не прекратишь, я не буду тебя считать своим товарищем и разговаривать с тобой не буду». Он вел с моим курением непримиримую войну, хотя сам дымил как паровоз.
Вообще чем старше становишься, тем больше походишь на родителей. Но я ничему специально у отца не учился, не подражал, не попугайничал… Это приходит само. Кое-что мне в нем и не нравилось. Он был гневлив, порой несдержан. Попала вожжа под хвост — мог взбеситься. Мог наорать, мог и по физиономии съездить… А теперь это все мое. Наследство, так сказать. И вершки, и корешки.
Отец разным людям очень много помогал: кому — по службе, кому — деньгами, кому — связями.
Совершенно безвозмездно, не ожидая благодарности в ответ. Софья Абрамовна Швейцер хорошо сказала: «Володя делал добро по привычке, походя. Это и есть настоящее добро». А еще помню, как однажды он мне сказал: «Никогда ничего не делай для людей…» Я удивился: «Как это, пап?» Хорошая заповедь из уст заядлого филантропа! «Делай для него, — отец ткнул указательным пальцем вверх: — А уж для людей он сам все сделает!» Вот этого принципа я и придерживаюсь до сих пор.
А еще отец безумно болезненно переживал хамство. Он просто заболевал от бестактности и невежливости. Помню, приехали с ним в гостиницу в небольшом городе. Штука в том, что это оказалась гостиница горкома партии. И портье был с ним невежлив.
Типа номера есть, да не про вашу честь. Если бы не хамство, отец развернулся бы и поехал искать другую гостиницу. Но тут… Отец дозвонился до каких-то городских секретарей, перечислил свои регалии и сказал, что ни в какой другой гостинице жить не будет… Партийцы извинились… Ему важно было именно то, чтобы перед ним извинились, ему важно было показать, кто он такой… А портье так и не извинился. Потом нам объяснили: у этого человека нет телевизора, и в кино он не был с детства. Он просто не узнал отца и нахамил ему, как простому советскому человеку. Советским отец себя безусловно считал, но «простым» — нет.
Он, правда, никогда не занимал никаких постов, хотя и был коммунистом со стажем. Но партбилет — не мировоззрение.Что касается его мировоззрения, то это была такая дикая интеллигентская русская смесь коммунизма с имперскими идеями, с православием и еще бог знает с чем!
Отец хорошо знал русскую литературу. Но он не был в современном понимании слова интеллектуалом. Он был типичным русским интеллигентом-разночинцем с нахватанными отовсюду понемножку знаниями, которых ему вполне хватало для жизни и работы.
С детских лет отец хотел быть режиссером.
Война оттянула исполнение этой мечты на пять лет. Пришлось для начала стать офицером-артиллеристом. После войны во ВГИКе среди студентов много было переростков-фронтовиков — Чухрай, Озеров, Матвеев… Студенты-фронтовики ходили в гимнастерках, шинелях, с наградами. А отец шинель сразу продал и купил себе на барахолке костюм. Он был по натуре пижон — в поведении, в обращении, в самоощущении — и всегда любил приодеться.
Пусть даже с чужого плеча — после войны-то! Помню его черные трофейные очки. Он их не хотел выкидывать, хотя дужки давно сломались. Вкус у него был специфический, точнее, ярко артистический. До конца жизни он любил какие-то несусветные цвета. Малиновый бархатный костюм, зеленая бабочка, зеленая рубашка…
Когда появилась возможность, отец стал привозить себе одежду из-за границы. Помню, он меня в Праге дня два таскал по магазинам, чтобы я помог ему купить белые брюки. В одном магазине ему брюки понравились, он их примерил, выходит из примерочной, а я говорю: «Папа, они женские! Смотри — ширинка не в ту сторону». Он говорит: «А я свитер длинный надену, и никто не заметит! Но зато в белых штанах!»
Сейчас это смешно, а в СССР купить белые брюки было невозможно, их просто не существовало в природе.
У отца была страшная вещь — успех. Страшная, но вполне заслуженная. Почему страшная? Да потому, что успех — как вино. Случается и похмелье. Самый успешный его период был при Хрущеве. Никита Сергеевич, посмотрев отцовскую «Тишину», заявил, что у нас только один режиссер-коммунист — Басов! Но этот период быстро кончился. Пришли другие времена. А его картины после «Щита и меча» уже не пользовались такой популярностью.
Отец был человеком очень целенаправленным и убежденным в двух тезисах: «Мир прекрасен, а Басов — практически гениален!» Вторую максиму не всем легко принять. Хотя он умел уговаривать, отец был очень хороший оратор. Мало того — софист!
Он мог запросто доказать, что дважды два — пять. Поэтому если он выступал в чью-то защиту, или наоборот, то так лихо все закручивал, что потом оппоненты долго не могли понять, как же он их убедил. В отцовском фильме «Нейлон 100%» жена (которую играет моя мама) говорит сестре о муже (которого играет мой отец): «Не спорь с ним, Инга! Его не переговоришь! Он же Цицерон!» Картинка с натуры.
С другой стороны, отец был тонким и хитрым дипломатом, всегда, когда надо, шел на компромисс. Я бы даже назвал его великим путаником. Не в том смысле, что он что-то путал, а в том, что запутывал оппонента. Хохмил, отвлекал, убалтывал...
А еще я назвал бы его человеком коммерческим. При социализме он жил по капиталистическим законам. Деньги его всегда интересовали. Но это не была жадность.
Отец вообще был сказочно щедр. Меня учили относиться к деньгам с уважением, подчеркивая, что определяющего значения в жизни они не имеют. И в этом было некоторое лукавство. Потому что для отца они имели большое значение. Но, как говорится, здоровье не купишь…
Никогда не забуду этот день. Я учился на втором курсе ВГИКа, поехал с утра на занятия. Где-то в перерыве в коридоре сталкиваюсь с нашим деканом. Идет с каким-то странным лицом и говорит: «Ты звонил домой?» — «Нет». — «Позвони…» Сказал и пошел прочь. Я удивился: речь шла не о посещаемости, зачетах, поведении, как обычно. Странно… Звоню домой — тишина. Звоню Петру Марковичу Феллеру, бессменному директору отца в последние 20 лет: «Дядь Петь, что случилось?» — «Сам не знаю. Контр-адмирал не пришел на работу. Звоню — не берет трубку.
А я не могу попасть в квартиру». Контр-адмиралом он называл отца. Я поехал домой. Иду мимо консьержки, она выскочила навстречу и затараторила: «Уже знаешь, что с папой?.. Хм… Ну ладно… Наверху узнаешь…» У меня ноги подкосились: подумал, что отец умер. И я грохнулся в обморок. Меня подняли, привели в чувство. Мой затылок был разбит в кровь. В квартире находились Петр Маркович (он взломал дверь), соседка и… совершенно бессмысленный отец. Уже приехала «скорая», и над ним колдовали «белые халаты». Отца разбил инсульт. Случилось это еще утром. Он, едва поднявшись с постели, упал и пролежал на полу не меньше 10 часов…
Это была моя вина. Отец всегда вставал и уходил очень рано. До ухода папа всегда успевал сделать легонькую уборку. Пыль он ненавидел. А на этот раз я заметил, что пыль не протерта, но не поднялся на второй этаж в спальню отца и не проверил, как он.
Я просто посмотрел на пыль и подумал: «Странно… Он забыл, наверное…» И уехал.. Если бы тогда я к нему поднялся, может быть, поражение было бы не таким обширным.
До сих пор помню эту пыль… И дальше проблемы посыпались как снег. У отца парализовало левую сторону. Нога восстановилась процентов на десять, рука висела как плеть… Он нуждался в уходе. В результате я забросил учебу и скоро был отчислен из института за неуспеваемость. Материально тоже стало труднее. Доходов-то нет. Но ничего, справлялись. Пара яиц всегда в холодильнике водилась.
Потом ему помогли его друзья. Досталь, Наумов... Сделали ставку режиссера-консультанта. Отец числился в штате «Мосфильма» и получал зарплату.
Кроме того, капала воинская пенсия. Иногда за ним присылали машину, вывозили на худсоветы. Он с палочкой ковылял. Но ходить в полном смысле, конечно, не мог. И, несмотря на это, закончил начатую картину, написал два сценария и осилил следующий фильм, последний…
Но половину времени все равно приходилось проводить в больницах, санаториях и госпиталях. Врачи все пытались поставить его на ноги. Увы...
— А Лиза разве не с вами жила? Ваш брат где-то сказал, что отец очень любил сестру, а она его предала?
— Примитивно думать, что девочки — папины дочки, а мальчики — маменькины сынки. Дело не в гендере. Да и Лиза была еще очень мала. И, конечно, для нее выбор был сложнее.
К Лизе отец очень трогательно относился.
У него была одна любимая хохма. Квартира у нас была большая и с анфиладой. Четыре проходные комнаты. Отец сидит за столом, Лиза в дальней комнате копошится. «Лизочка, — говорит он ласково. — Подойди ко мне…» — «А зачем?» — «Я тебя выпорю!» — «Нет, спасибо», — и хохочет.
Как-то отец, глядя, как маленькая Лиза танцует, сказал: «А не поступить ли тебе в балетное?» Лиза была в восторге. И он повез ее на 2-ю Фрунзенскую улицу в балетное училище Большого театра. Поступить ей было легко. Представьте, вошел Владимир Павлович, улыбнулся и сказал: «Моя дочка неплохо танцует». Лизу приняли на подготовительный курс. Но год спустя при поступлении в училище ее срезали.
Отец был возмущен: как же так?
Его талантливую дочь не взяли! И он стал предпринимать разные привычные в советское время шаги. Ходил к каким-то чиновникам. Никто ничем не мог помочь. Его это раздражало. Напросился на прием к помощнику Брежнева Блатову. «Сидит, — рассказывал отец, — в кабинете какой-то старичок, а у него на стенках чертежи висят — как мы Америку будем бомбить. «А вы, Владимир Павлович, кто?» — «Я народный артист…» — «А-а, в театре, значит, играете?» Он был так занят «бомбежкой» Америки, что, видимо, телевизор не смотрел и в кино не ходил. Отца не узнал. И отец, понимая, что, как дурак, вломился не в тот кабинет, рассказывает Блатову, что дочь не может поступить в училище. «Какое?» — важно спрашивает товарищ Блатов. «В хореографическое…» — говорит отец и видит, как старичок выводит в блокноте «хорографическое училище»…
И этот визит не помог.
Однажды жду отца дома — его нет и нет. Хотя обычно он приезжал к восьми вечера. Десять. Одиннадцать. Двенадцать... Нет отца! Я начинаю нервничать. Час ночи. Вдруг слышу — ключ в двери повернулся. Входит, а лицо у него — зеленое! «Пап, а где ты был?» — «Я был в клоаке!» — «Где-где?» — «В клоаке». — «Не понял». — «Я был на даче у Гали Брежневой».
Ну, про Галину рассказывать нечего. Личность известная... У нее на даче каждую пятницу собиралась веселая компания особо приближенных творческих личностей. Отец страшно ненавидел все это. Но ради дочери переступил через себя. «Пришел, гляжу на них: сидят, жрут. А вокруг народ голодает. И Галька начинает мне делать выговор: «Ну что, Володька, сколько я тебя звала, а ты все не приходишь…
Презираешь нас? Брезгуешь? Ну что, наверное, не просто так пришел, нужно что-то. Ладно, говори». Я ей рассказал, а она только плечами пожала: «Так ты что им — взятку не дал?» Для него это был удар! Дочь «хозяина» открытым текстом говорит: дай взятку! Он физически этого не мог сделать. «Под столом. Как ворованное! Стыд-то какой!»
И он взял Лизу в охапку и повез ее поступать в Вагановское училище в Ленинград. Ехали мы на машине, за компанию прихватили и моего брата с женой. Помню, как обедали на капоте где-то в районе Валдая. Термос, бутерброды...
Лиза тогда и не догадывалась, что теперь ей придется девять лет провести вне дома. В интернате...
Было ли это жестоко? Я бы сказал: жестко. Да, отец вел себя в некоторых моментах с нами, детьми, жестко. Он был далеко не ангел. Он был человеком пристрастным, навязывающим свою волю другим… Одно его только оправдывает во всех смыслах — он искренне нас с Лизой любил… Такого отца, как он, не найдешь на всем белом свете!
Пока отец был здоров, постоянно мотался в Ленинград к дочке. Искал любые возможности, чтобы лишний раз с ней увидеться. Например, звонят со студии: «Владимир Павлович, мы хотим, чтобы вы сыграли роль…» — «Ленфильм?» Нет? Тогда идите лесом!» Как только приглашали на «Ленфильм», тут же срывался. Приезжал, забирал Лизу из интерната, заваливал подарками, кормил ее с подружками в ресторане гостиницы «Европейской», развлекал, таскал по театрам… Отец очень боялся одной вещи: во мне он был уверен, знал, что я на его стороне, а в Лизе — нет…
Она была еще маленькая. Ему очень хотелось доказать ей, что в ситуации с матерью он прав.
И когда он заболел, все это рухнуло. Мама ведь тоже ездила к дочери, никто этому не препятствовал. Она ее в каком-то смысле отвоевывала у отца. В итоге получилось, что Лиза стала больше общаться с матерью, чем с отцом… Приезжая в Москву на каникулы, заявляла ему: «Сегодня я с мамой иду в театр». — «Ладно. Во сколько ты придешь?» Отец не препятствовал их общению.
— А Валентина Антиповна приходила к больному отцу?
— Нет. Зачем? Подбодрить? Или поухаживать? Таких сантиментов за ней не водилось.
Да и отца эти визиты не обрадовали бы…
Однажды, правда, она в мое отсутствие пришла к отцу, но исключительно с целью выяснить с ним некие нерешенные имущественные вопросы. Суд быстро принял решение об опекунстве отца над детьми, а вот раздел имущества супругов до сих пор не произошел. Но отец очень плохо себя чувствовал и был не в состоянии говорить об этом. А мама вела беседу на повышенных тонах. Я ворвался в середину их разговора. И попросту потребовал, чтоб мать немедленно ушла. Сказал, что иначе я за себя не отвечаю! Я считал, что с больным человеком так нельзя разговаривать. Ставить перед ним вопросы, на которые он физически не может ответить… И отец тогда сказал с грустью: «Никогда не думал, что наступит такое время, что не я, а меня кто-то будет защищать…»
Пока был жив мой отец, вступать с матерью в какие-либо переговоры я не мог.
Здесь я был непримирим! Я охранял палатку, в которой лежал раненый — мой отец. И готов был убить любого, кто потревожил бы его покой.
— А Наталья Фатеева, по ее словам, ухаживала за бывшим мужем...
— Они с отцом дружили. Ну, не дружили, а, скажем так, общались. Она несколько раз приезжала в больницу, помогала... Однажды даже где-то заявила, что «я его выхаживала», но, думаю, на этот счет она сильно преувеличивает.
Хотя ей за многие вещи благодарен, и после смерти отца она мне сильно помогла, когда у меня возникли определенные проблемы. С матерью мы еще не восстановили отношения, а отца уже не было в живых…
Решение зависело от доброй воли некоторых советских чиновников. И Наталья Николаевна, воспользовавшись своей популярностью, сделала нужный звонок, обаяла, кого надо, и разрешила мою проблему. Помню и смешную историю. Фатеева подарила мне на свадьбу сервиз. «Ребята, — сказала она. — Я вам дарю сервиз. Заедете и заберете, он у меня в гараже лежит». Этого сервиза я так и не видел…
К отцу приезжали десятки людей (и, надо сказать, только утомляли его). Были, правда, и исключения. Отцу запретили пить кофе (а он был жуткий кофеман!), приходилось довольствоваться цикорием. Он пил его и давился. Помню, приехал дядя Володя Ульянов и привез дефицитный бескофеиновый кофе. Ульянов бывал за границей, имел доступ к импортным радостям. Папа ликовал!
Но бывали и такие визитеры, которых приходилось гнать поганой метлой. Помню, пришел к нему один друг. «Володь, — начал он без обиняков. — Надо же после твоей смерти сделать музей... Давай я буду им заниматься». Я ему тут же сказал: «Пошел вон отсюда!» Тот оторопел: «Сашенька, ты что, меня не помнишь? Я же тебя на коленках качал!» Я взял его за шиворот и вывел за порог. Отец тогда сказал коронную фразу: «Ну вот, теперь мужчина в нашем доме — ты!»
Вот именно, что «мужчина», нянька из меня — не ахти. Да и кухарка, и уборщица. А ведь за отцом надо было ухаживать. Помогали со студии — искали каких-то теток, они готовили, убирались... но долго не задерживались. Так что приходилось мне тащить эту ношу.
Однажды мы поехали с друзьями на пикник.
Посидели, развели костер, потом в семь часов вечера я сказал, что поеду домой. Они все там остались. Сажусь в электричку, еду домой, разогреваю ужин, кормлю отца, даю ему снотворное, сажусь опять в электричку, еду обратно. Отдыхаем, веселимся при луне… В шесть утра я опять сажусь в электричку, еду в Москву, разогреваю отцу завтрак. Такой был у меня режим. Трудный.
— Отец чувствовал какую-то вину перед вами?
— Вину? За что? Это житейская ситуация, чья тут вина? Бывает. Случается. Он чувствовал ненависть к себе. Всю жизнь был самым быстрым, самым проворным, самым здоровым… Любил повторять: «Волка ноги кормят». А тут — паралич.
Большую часть времени отец проводил в постели — курил, смотрел телевизор, читал.
Впадал в депрессию: «Не выздоровею. Яду бы мне. Сам себе противен. Я и движение — близнецы-братья. Жить — значит работать». — «Ты работаешь». Он махал рукой: «Суррогат».
Он не верил, что умрет, а умер внезапно. Буквально за полчаса до этого я ушел на работу. И вдруг — звонок от жены. Отец пошел бриться в ванную, там ему стало плохо, упал — и все. Второй инсульт. Вызвали «скорую», но было уже поздно.
Панихида оставила у меня чудовищные воспоминания. «Если я умру, — попросил как-то отец, — пусть не играют Шопена. Я терпеть не могу эту траурную сонату». Я спросил, пытаясь сбить его с трагического тона: «А что сыграть? Канкан?» Он подхватил шутку: «Канкан спляшете на собственной могиле!
А есть чудный марш». И запел: «Мы жертвою пали в борьбе роковой…»
И вот идет на «Мосфильме» панихида. Выхожу из павильона и вдруг слышу — играют Шопена. Я был в таком ненормальном нервном состоянии, что бросился на оркестрантов, выхватил у музыканта трубу и заорал: «Не сметь!» Подошел писатель Юра Скоп, с которым отец делал картину, и сказал: «Я им все накануне объяснил. Но они хоронят по стандарту. А по стандарту полагается Шопен…» Я был взбешен, что моего отца хоронят по стандарту. Неужели «Мосфильм» не мог сделать исключение для столь исключительного работника?
А на кладбище вдруг выяснилось, что нет носильщиков. Некому нести гроб. Нам выдали каталку на колесах, чтобы довезти его до могилы. Все остолбенели, растерялись.
Валерий Семенович Фрид взял эту тележку и покатил… В одиночку. Он же и речь толкнул у могилы, вернее, рассказал историю. Смешную. О том, как встретился с Басовым на картине «Случай на шахте восемь». Басов — режиссер, Фрид — сценарист. Фрид только что вышел из лагерей. Вернулся в Москву. Как-то он пожаловался отцу, что влюбился, но родители девушки запрещают ей с ним, бывшим зеком, встречаться. «Что за ерунда? — возмутился отец. — Едем к ним сейчас же. Такси!» У дома девушки Фрид запаниковал: «Я не пойду…» — «Сейчас мы разберемся с этими недобитками сталинскими. Ладно, стой здесь, у телефонной будки. Я тебя сам сосватаю!» И отец вихрем взбежал по лестнице. Прошло время. Отца все нет и нет. Фрид забеспокоился. Вдруг видит — подъезжает милицейская машина. Из нее выскакивают два мента — и в подъезд. Спустя минуту появляются с отцом, крутят ему руки за спиной, а он вырывается и орет: «Сатрапы!
Где вы были, когда мы десять лет по лагерям гнили?!»
Это был замечательный некролог, во вкусе отца. Он был бы доволен… Словом, похороны прошли по-басовски, с юмором. В этом я увидел прощальную ухмылку отца…
— Когда же вы наконец помирились с мамой?
— Первой протянула руку, наверное, она. Не помню… Как-то звонит, а у меня ремонт в квартире, трубы прорвало — в общем, бардак полный. Мама и предлагает: «Приезжай ко мне, поживешь пока тут». Я понял, что просто не в силах этого сделать. Мы можем общаться, но жить под одной крышей вряд ли получится. Два сложных характера. Слишком сложных. Однако решил, что пора мириться… В какой-то момент я переоценил ситуацию.
Мне было уже лет 25… Я не перестал считать, что мать поступила неправильно. Просто понял: мама — это мама. И других мам не будет. И мама тоже, наверное, поняла, что у нее есть сын, ну вот такой сложный, и другого не будет. Кстати, Рерберг ее в этом желании помириться всячески поддерживал…
Дураки иногда просят меня рассказать об «отчиме». Это ахинея. Никаким отчимом Рерберг мне не был. Он был мужем матери и моим коллегой. Но некоторые доверительные отношения у нас сложились. Даже бывали случаи, когда он просил меня помирить его с матерью.
Мы с Георгием Ивановичем познакомились уже после того, как умер отец и у меня наладились отношения с матерью. Мама к тому времени вышла за него замуж и стала Валентиной Рерберг.
Для меня знакомство с ним, с одной стороны, было высочайшим счастьем, потому что я преклонялся перед его талантом оператора, а с другой — мне нужно было переступить через обиду за отца… И вот однажды это случилось. Гога был очень рад этому, ведь на нем тяжелым грузом висело чувство вины.
Как-то мы сидели с ним вдвоем (и даже не всухую), и он вдруг сказал: «Прости меня...» Я ответил, что просить у меня прощения не за что. Я уже прекрасно сам во всем разбирался: он был не причиной, а поводом, катализатором…
Конечно, когда мама развелась с отцом, Гога поначалу пребывал в ужасе: сам того не желая, разрушил чужую семью! Не очень-то безопасно связываться с Басовым. Это был не тот муж, которому можно безнаказанно наставлять рога.
«Ты пойми, я ведь ничего против твоего отца не имел… Так получилось…» — «Да ладно, Георгий Иванович, проехали…»
Есть нечто удивительное в истории моей матери. Она не поменяла трудного режиссера на сказочно богатого олигарха. Она поменяла трудного режиссера с трудным характером на трудного оператора с еще более трудным характером! Если бы мама бросила самодура, гуляку и гения Басова ради какого-то уютного человека, который носил бы ее на руках, подавал кофе в постель и все такое прочее, это было бы понятно. Но она ведь бросила его ради человека, по сравнению с которым характер моего отца просто ангельский!
Гога как-то признался мне: «Знаешь, за что я люблю твою мать? Она все-таки настоящая русская баба! Коня на скаку остановит!»
И я думаю, отец ее за это же любил…
То, что отца больше нет — это трагедия всей моей жизни… Я думаю о нем постоянно, мысленно разговариваю с ним… И чувствую себя бесконечно виноватым — мне кажется, я сделал для него не все, что мог.
Иногда меня так захлестывало это чувство вины! Он отдал мне свое сердце, я принял его дар как должное… А должен был отдать отцу свое сердце я… Должен был стать жертвой, которая возродила бы его. Но, к сожалению, где-то там, наверху, на двери висела табличка: «Жертвы больше не принимаются! Нет тары!»
Благодарим кофейню «Кофеин» на Сретенском бульваре за помощь в организации съемки
Подпишись на наш канал в Telegram