В шестом часу утра 19 июня 1890 года в казармы расквартированного в Варшаве гусарского полка явился корнет Бартенев. Он попросил доложить о нем командиру. Звякнув шпорами, отдал честь, положил на стол служебный револьвер и отрапортовал ротмистру по всей форме: «Нынешней ночью в доме номер 14 по Новгородской улице мною была застрелена артистка Мария Висновская…» И застыл, вытянув руки по швам: смертельно бледный, с темными кругами под глазами, безучастный к тому, что произойдет дальше.
Ротмистр озадаченно хмыкнул, повертел в руках тяжелый «Смит-вессон» и протянул его Бартеневу. Затем позвонил в колокольчик, в дверях появился дежурный офицер.
— Проводите корнета в соседнюю комнату, а сами встаньте у двери и никого туда не пускайте. А вы, молодой человек, подумайте над тем, что вам должно сделать…
Дежурный простоял у двери полчаса, но звука выстрела в комнате так и не услышал. Тогда ротмистр послал за полицией.
В доме номер 14 в квартире, две недели назад снятой корнетом, обнаружили лежащую на разобранной постели молодую женщину: простыни были сбиты, одеяло отброшено в сторону — судя по всему, она провела ночь в любовных утехах.
На ней был кружевной пеньюар, на обнаженной груди запеклась рана от револьверного выстрела с пороховым ореолом — стреляли в упор.
Следователь приподнял закрывавший лицо убитой платок, понюхал его и сказал устроившемуся за столом секретарю:
— Запишите: платок пропитан хлороформом.
Пристав, еще совсем молодой человек, вздохнул: он часто видел Висновскую на сцене и был ее поклонником. Если на свете есть справедливость, то ее убийцу отправят на сахалинскую каторгу лет на двадцать...
Через восемь месяцев после убийства в семь часов тридцать минут вечера от перрона московского вокзала отошел скорый поезд. Паровоз набирал ход, за окнами мягкого вагона проносились покосившиеся домишки московских пригородов. Солидный, с брюшком и большими усами, затянутый в железнодорожную форму кондуктор проштемпелевал билеты, проводник заглянул в купе, сказав, что чай и закуску подадут через полчаса. Пассажир, плотный, бородатый, калмыцкого типа господин, откинулся на мягкую спинку бархатного дивана и прикрыл глаза — он ехал по делу, и оно обещало быть нелегким. На откидном столике лежала большая картонная папка с надписью: «Дело корнета Бартенева, обвиняющегося в убийстве артистки варшавского театра Марии Висновской». И внизу приписка — «суд назначен на февраль 1891 года».
Это был знаменитый московский адвокат Федор Никифорович Плевако, человек, давно ставший легендой. Для того чтобы послушать Плевако, в залы суда набивались толпы народа: каждая его защита превращалась в спектакль, где были и захватывающая кульминация, и неожиданная развязка. С богатых он брал очень большие деньги, бедных защищал бесплатно, да порой еще и содержал их во время процессов — Плевако был очень богат.
А двадцать с небольшим лет назад, когда он начинал, за душой у него не было ни копейки, и Плевако, как о манне небесной, мечтал о тридцатирублевом жалованье. После университета он попытался было прибиться к Московскому окружному суду, но вакансий не нашлось, и ему посоветовали податься в адвокаты — в профессию, которая вот-вот должна была появиться.
Александр II только что учредил на Руси гласный всесословный суд с прениями сторон и адвокатами — до этого судебными делами занимались пронырливые и нечистые на руку присяжные стряпчие, прозванные в народе крапивным семенем. Как надо выступать в суде, в то время никто не знал: адвокат, произносивший первую в истории Российской империи речь, упал на колени и, рыдая, просил присяжных помиловать своего клиента. Плевако оказался вторым, и его дебют тоже вышел не слишком удачным. Зато о нем написали газеты, вслед за этим пришла известность, и в его дом зачастили люди в богатых шубах, разыскивающие «адвоката Плевакина». Работы стало много, и тут выяснилось, что Федор Никифорович обладает необыкновенным даром: Плевако был и блестящим сочинителем, и гениальным актером — он говорил так, что работала каждая интонация, в его речах жила завораживающая присяжных магия.
Очень быстро выяснилось, что Плевако может оправдать кого угодно. Заручиться его помощью — то же самое, что вытянуть счастливый билет в лотерее. В былые времена выступления в суде являлись для Плевако чем-то вроде допинга, но теперь он постарел, устал и в Варшаву ехал без особого энтузиазма. Родители корнета предложили ему очень хороший гонорар, да и случай обещал быть интересным… Вот только, как ни трудились его помощники, ясности это делу не добавляло. Плевако до сих пор не понимал, убил ли Бартенев Висновскую из ревности, или действовал под влиянием минутного порыва, в помрачении рассудка.
Адвокат переворачивал страницы в папке, вглядываясь в разборчивую секретарскую скоропись, и тут в дверь постучали. Он сказал: «Войдите!», рассчитывая увидеть проводника с подносом, но оказалось, что за дверью стоит невысокий седой господин в дорожном костюме.
— Мне сказали, что вы, Федор Никифорович, едете в этом же поезде, и я осмелился…
— Сердечно рад, дорогой князь!
Заходите, садитесь.
Паровоз мчался вперед, папка перекочевала на диван, ее место занял поднос, на котором стояла небольшая бутылка коньяка и лежали бутерброды с ветчиной, анчоусами и черной икрой. Федор Плевако и светлейший князь Грузинский неспешно вели беседу, вспоминая обстоятельства старого судебного дела, в свое время прошумевшего на всю Россию.
Семь лет назад князь Грузинский, прямой потомок последнего царя Грузии, богатый воронежский помещик, застрелил любовника своей жены Шмидта.
Он мог убить их, когда застал ночью в постели, но вместо этого упал в обморок. Мог вспылить, когда жена потребовала разделить имущество, но безропотно отдал ей половину родового имения. Когда у него выкрали дочерей и потребовали денег на их содержание, князь стерпел и это. Однако не смог промолчать, когда вернувший девочек Шмидт удержал у себя их вещи. Количество оскорблений перешло в качество, и князь не отправился за тридевять земель от имения в галантерейный магазин, а поехал к Шмидту, положив в карман револьвер. Когда Шмидт встретил его ругательствами и велел убираться, задыхающийся от ярости князь нажал на курок.
Спасти князя Грузинского было нельзя, браться за дело не стоило, но у Плевако имелась одна слабость — он не выносил, когда в беде оказывались дети.
Поговорив с князем Грузинским, Плевако представил трех перепуганных девочек, страдающих от недомолвок и косых взглядов прислуги, теряющихся, когда требовавший называть его папой доктор Шмидт именует настоящего отца «подлецом»… Он согласился его защищать, может быть, потому, что вспомнил собственное детство.
...То, что они с братом Дормидонтом незаконнорожденные, не такие, как все, что их отметили какой-то позорной печатью, Федор Плевако понял, когда им пришлось уйти из коммерческого училища — а ведь он так преуспел в арифметике, что его имя было занесено на «золотую» доску. На занятия братья больше не ходили, мать плакала, отец ходил чернее тучи. В конце концов он определил их в гимназию, но забыть эту историю в доме не могли.
Вскоре отец начал прихварывать, и Федору казалось, что пережитое ускорило его смерть. Он так и не уразумел, почему этот добрый, заботливый, души в них не чаявший человек так и не женился на его матери и выпустил их в жизнь с клеймом бастардов. Что тому причиной — дворянская спесь, а может, обещание, которое он когда-то дал своим родителям? В те годы Федя не ломал над этим голову, не задумывался и о том, кто такие его отец и мать. Своей родословной он занялся много позже, после смерти отца и брата.
Поступив в университет, Плевако начал одолевать мать расспросами, и она рассказала ему о том, что в детстве жила в богатой юрте, где стены были увешаны коврами и оружием. Родители не чаяли в ней души, но однажды ночью вокруг стойбища разразилась стрельба, на горизонте поднялось зарево, женщины причитали и плакали, мужчины схватились за оружие.
Во время бегства она выпала из арбы, и родители этого не заметили. Девочка брела по степи сама не зная куда, пока не вышла к большой реке, за которой виднелись бревенчатые дома и купола церквей. Выбившуюся из сил шестилетнюю кроху заметили женщины, полоскавшие на реке белье. Одна из них привела ее в большой дом, там ее накормили и переодели. В городе Троицке найденыш стала Екатериной Степановой. Ее спасительница работала прислугой в доме управляющего таможней, и Катя прожила там семь лет. До тех пор пока в Троицк не приехал молодой чиновник Василий Плевак.
В свое время Федор с братом так и не расспросили его, кем он был — поляком, литвином или белорусом, а теперь этого уже не узнать.
Отец рассказывал им, что родители, небогатые дворяне, отправили его из дома искать счастья с тридцатью рублями в кармане, и он прибился к местной таможне: помогал чиновникам, был на побегушках, за харчи переписывал бумаги, а потом получил первый классный чин и мало-помалу пошел в гору. Управляющий таможней приглядел Плевака в женихи засидевшейся в невестах дочке, но тому понравилась тринадцатилетняя Екатерина Степанова. Девочку отдали ему в прислуги, и он стал жить с ней как с невенчанной женой. Начальник Плевака рвал и метал, но сделать ничего не мог. Катя любила человека, забравшего ее к себе домой, но легко ли выносить косые взгляды, слышать за спиной насмешливый шепот, чувствовать себя содержанкой? О браке речь не заходила: Василий Плевак оставался господином, она — его служанкой.
И родив Федора, молодая мать впала в полнейшее отчаяние.
Представив, какая судьба ждет ее незаконнорожденного сына, она выбежала из дома и с младенцем на руках бросилась к обрыву, чтобы утопиться. Расхристанная обезумевшая женщина мчалась к реке и лоб в лоб столкнулась с немолодым приехавшим в город по своим делам казаком. На счастье Екатерины и ее сына он оказался бездетен.
Умный старик сразу понял, что стряслась какая-то беда. Он остановил ее, выяснил, в чем дело, и забрал ребенка. Казак пообещал усыновить его, любить и заботиться о нем, и Екатерина побрела домой. Через несколько минут на казака, везущего на телеге орущего младенца, наткнулся Василий Плевак. Незнакомец рассказал ему, что взял ребенка у безумной бабы, выбежавшей из дома экспедитора таможни.
Плевак вернулся с сыном на руках, приласкал и успокоил Екатерину, но о венчании так и не заговорил. Он дал мальчику свою фамилию, отчество «Никифорович» тот получил в честь слуги Никифора. Василий Плевак был к ним добр, перед смертью составил завещание в пользу Екатерины и своих сыновей, но Федор так его и не простил. Узнав о своем прошлом, он переиначил отцовскую фамилию Плевак на Плевако, и дело было не только в том, что новая казалась благозвучнее…
Паровоз гудел, за окнами темнело. Григорий Ильич Грузинский рассказывал Плевако о том, что его дочки подрастают, а бывшей жене приходится нелегко — с ней перестали общаться все родственники. Князь сидел, неловко сутулясь, близоруко щурил большие глаза. Говорил негромко, держался неуверенно, и Плевако думал о том, что добрые люди часто женятся на дурных женщинах.
Княгине и доктору Шмидту пришлось сильно потрудиться, чтобы такой мягкий человек взялся за оружие...
Тут князь завел речь о том, как он познакомился со своей неверной женой — его голос предательски подрагивал, было видно, что он все еще любит Ольгу. Будущая княгиня работала продавщицей в кондитерском магазине Трамблэ на Кузнецком мосту, и он влюбился, да так, что вскоре сделал предложение… Мать, женщина надменная и властная, чуть было его не прокляла. А Плевако неожиданно для себя самого рассказал князю Грузинскому о том, как он нашел свое счастье.
Девять лет назад в его контору обратилась красивая молодая женщина, староверка, забравшая пятерых детей и ушедшая от мужа, купца-миллионера, владельца текстильных мануфактур.
— Она пришла ко мне, чтобы начать бракоразводный процесс.
Замуж ее выдали в семнадцать лет, тогда ей сравнялось двадцать восемь, и она поняла, что не любит мужа. Тот нравен и упрям, да и у нее характер не сахар… А кончилось дело тем, что мы зажили одним домом.
— Так уж и не сахар?
— Мария Андреевна управляет всеми моими делами — и имением, и крахмальной фабрикой, которую я купил специально для нее, и шестью доходными домами на Новинском валу. Она и со всей нашей империей управилась бы.
— Но с бывшим мужем у нее ничего не получилось?
— Этот человек оказался слишком упрям даже для нее. Может, вы слышали про Василия Демидова? Ему принадлежит чуть ли не весь город Вязники, его называют «льняным королем» России. Когда он не заплатил городу какие-то взносы, дума приговорила его к позорному наказанию — месяц носить на одной ноге калошу, а на другой — штиблет. И он — миллионер, один из отцов города! — отходил так все тридцать дней.
С другой стороны, все обстояло не лучезарно: положение Марии Андреевны было сомнительным, и первое время друзья Плевако не приезжали к нему с женами — дамы не могли нанести визит женщине, живущей в грехе. Но это было еще полбеды – а вот как поступать с детьми?
Плевако по себе знал, каково приходится незаконнорожденному.
Своих детей от Марии Андреевны он записывал как подкидышей, подброшенных на крыльцо его особняка на Новинском валу, и тут же их усыновлял. Василий Васильевич Демидов был крепок, как дуб, судя по всему, собирался жить долго, и двусмысленная ситуация могла тянуться до тех пор, пока один из них не уйдет из этого мира. Плевако вдруг представил, как упрямый купец придет на его похороны, и загрустил. Князь тут же почувствовал, что настроение собеседника изменилось, и попытался развлечь Плевако: он заговорил о том, как блестяще тот защищал его в Острогожском окружном суде.
— Вы тогда совершили настоящее чудо, ваша речь была великолепна. Когда вы закончили, на глазах у некоторых присяжных были слезы.
Плевако отлично помнил ту свою речь.
Он предложил присяжным взглянуть на то, что происходило в имении Григория Ильича Грузинского, глазами человека, обманутого, обобранного и униженного женщиной, которой он верил безоговорочно, и ее любовником. А когда Плевако говорил об укоризненно смотревших в лицо своему потерявшему достоинство отцу детях, его голос начинал звенеть, и присяжные понимали, что речь идет о великой трагедии. Они решили, что князя вынудили к убийству и тот совершил его в состоянии аффекта. Суд полностью оправдал князя, на улицу он вышел свободным человеком. Плевако помнил, как после процесса князь нанес визит в его московский дом. Он так хорошо и просто держался, что после того как Григорий Ильич откланялся, Мария Андреевна вздохнула и сказала:
— Как я люблю, когда ты защищаешь хороших людей!
За окном совсем стемнело, бутылка почти опустела.
Пришла пора прощаться, и напоследок князь спросил, чего ради уважаемый Федор Никифорович едет в Варшаву. Услышав фамилию «Бартенев», он оживился и сказал, что, если верить газетам, несчастный офицер достоин снисхождения. Корнет уверяет, что он и Висновская решили вместе покончить с собой — ведь его родители не позволили им сочетаться браком. История ужасная, страшно представить, что сейчас должен чувствовать бедный Бартенев — его любимая мертва, а ему не хватило духу последовать за ней…
Они условились встретиться в Варшаве, князь обещал Плевако прийти в зал суда — послушать его речь. Когда за ним закрылась отделанная темным полированным деревом дверь купе, Плевако вновь взялся за свою папку.
Ну что ж, посмотрим, что за человек эта Мария Висновская.
Молодая женщина быстро выдвинулась на сцене, через несколько лет после дебюта уже играла главные роли. Большая слава, море поклонников, немало любовников… И, судя по всему, напрочь расстроенные нервы: ее знакомые уверяют, что Висновская очень переживала из-за того, что все еще не замужем. Она часто говорила о самоубийстве, держала при себе маленький револьвер и флакончик с ядом.
С ней все ясно — типичная юная декадентка с надломленной психикой и неясными жизненными целями. Бартенев же на первый взгляд кажется куда менее интересным: заурядный молодой офицерик, по уши влюбленный, до Висновской не знавший женщин из общества, замкнутый, необщительный, слегка косноязычный…
При этом очень настойчивый. Он преследует Висновскую, словно овод: ходит на премьеры, дарит букеты, часами просиживает в ее гостиной. Делает ей предложение, отправляясь в родительское имение, обещает просить у отца разрешение на брак, но не говорит ему ни слова. А Висновской сообщает, что отец отказал, и при этом ведет себя с ней как муж — требует примерного поведения, устраивает сцены ревности.
Ворочаясь на жестком диванчике, Плевако пытался представить последние, ставшие роковыми дни: чувства остыли, Висновская стала тяготиться этой связью и решила порвать с Бартеневым, собиралась уехать из города, а тот не мог ее отпустить, угрожал самоубийством. И она испугалась, назначила ему свидание в снятой корнетом квартире.
Там-то все и произошло… Но что именно — вот ведь в чем главный вопрос! Двойное самоубийство, у одного из участников которого в последнюю минуту отказали нервы? Или изощренно задуманное преступление?
Ему не нравилось, что Бартенев обманывал молодую женщину, приманивая ее браком, — ох, как же не хочется, чтобы он оказался негодяем! К пятидесяти годам Плевако начал уставать от оборотной стороны своей профессии: одно дело, когда ты, следуя не букве, но духу закона, спасаешь нечаянно оступившегося человека, и совсем иное, если перед тобой хладнокровный убийца.
В вокзальной сутолоке князь и Плевако потеряли друг друга. Адвоката встретил помощник и отвез в карете в гостиницу «Берлин». Там его уже ждала мать корнета Бартенева, ухоженная немолодая дама с заплаканными глазами.
Умыться с дороги она ему не дала — с ходу стала объяснять Плевако, как тот должен защищать ее сына:
— Эта женщина была самой настоящей развратницей, о количестве ее любовников в Варшаве до сих пор ходят легенды. Она охотилась за моим мальчиком, для того чтобы выйти за него замуж…
— А чего ради она хотела покончить с собой?
— Что значит «чего ради»? Висновская была сумасшедшей!
Плевако вежливо выпроводил из своего номера не в меру разошедшуюся клиентку, умылся и сел за работу.
В ночь перед процессом он долго не мог заснуть, ворочался и поправлял подушки, то и дело садился на постели, чтобы заново пересмотреть заметки.
Под утро Плевако решил, что не скажет о Висновской ни одного дурного слова — к чему брать грех на душу, если обстоятельства дела до такой степени неясны? Речь пойдет о трагедии двух запутавшихся в своих отношениях молодых людей, бедных неоперившихся птенцах, слишком рано вылетевших на волю из родительского гнезда и погубленных жизнью. Так он не оскорбит ничьей памяти и не согрешит перед господом: в конце концов, дело адвоката — толковать любое сомнение в пользу своего подзащитного… Но как же он устал от того, что перед выступлениями в суде ему приходится успокаивать свою совесть! С этой мыслью Плевако наконец заснул и спал до тех пор, пока его не растолкал поднявшийся в номер помощник: внизу ждала карета, пора ехать на процесс.
А там, в зале суда, среди публики Плевако увидел пристроившегося в заднем ряду князя Грузинского.
Князь просидел в зале все время процесса: он слышал речь прокурора, выступления свидетелей и, разумеется, речь Плевако — блестящую, полную ума и огня, впоследствии не один раз переиздававшуюся.
На этот раз «всероссийский златоуст» превзошел самого себя — к концу его выступления многие из сидевших в зале женщин плакали, да и сам князь почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Плевако говорил о том, как два не похожих, разделенных судьбой и не способных свить общее гнездо человека на свою беду полюбили друг друга. Бартенев был неопытен и слаб, Мария Висновская его завораживала. А она, не раз обманувшаяся в любви, обладательница мятущейся души и расстроенных нервов, была одержима мыслью о смерти.
Молодой офицер стал игрушкой в ее руках и сделал то, что она ему приказала. Публика слушала Плевако как завороженная — перед глазами будто вставало объяснение влюбленных, когда они в последний раз были вместе и после ночи любви Висновская написала записку влиятельному другу, прося помочь ее матери, а потом накрыла лицо пропитанным хлороформом платком и велела корнету нажать на курок… Оправдать Бартенева суд не мог, но тот получил не самое строгое наказание — восемь лет каторги.
Плевако и князь Грузинский так и не встретились в Варшаве, но вновь столкнулись в вагоне-ресторане скорого московского поезда. Обрадовались друг другу, сели за столик у окна, заказали ужин, и князь поздравил Плевако с блестящей защитой.
Адвокат пожал плечами и сказал, что лучше помочь виновному, чем дать пропасть тому, кто не виноват, — Бартенев много выстрадал, искренне раскаивается, из этой истории он выйдет другим человеком. Тут до них донесся шумный разговор сидящей через два столика от них компании — молодые люди, судя по всему студенты, обсуждали процесс Бартенева и рассказывали друг другу анекдоты об адвокате Плевако.
— …Вы слышали, господа, как Плевако защищал мужика, которого проститутка обвинила в изнасиловании? Он попросил вычесть из суммы штрафа стоимость простынь, которые истица запачкала своими туфлями!
— Ну и что?
— А то, что она вскочила и завопила во весь голос «Неправда! Я их сняла!»
— Куда лучше история с проштрафившимся попом: тут наш златоуст ограничился одной фразой. Он предложил присяжным вспомнить, сколько грехов батюшка отпустил за свою жизнь, и попросил их простить ему один-единственный грех.
— Это хороший случай, но он бледнеет перед тем, как Плевако защищал мужика, убившего свою жену. Он встал и пятнадцать минут подряд медленно, с расстановкой повторял: «Господа... присяжные... заседатели! Господа... присяжные... заседатели!»» — до тех пор пока публика вместе с присяжными, прокурором и судьей не пришла в совершеннейшее исступление и не начала реветь, свистеть и топать ногами. Тут Федор Никифорович поднял руку, дождался тишины в зале и заявил: «Милостивые государи, вы не выдержали и пятнадцати минут моего эксперимента.
Каково же было несчастному мужику пятнадцать лет слушать несправедливые попреки сварливой бабы?» Подсудимого оправдали.
Плевако не выдержал — расхохотался: первые два случая были чистой правдой, третий — байкой, но как хорошо придуманной! Говоруны оглянулись, узнали знаменитого адвоката и после минутного замешательства начали аплодировать, а князь Грузинский взглянул в глаза Плевако и сказал, что господь щедро его наградил, но в свое время он же с него и спросит.
— Вы блестяще провели защиту, я, как и остальная публика, был потрясен. Но прошел день, чары развеялись, и теперь я почти уверен в том, что Бартенев по собственной воле убил Висновскую.
Князь напомнил о разбросанных по комнате обрывках, из которых сложили предсмертные записки Висновской, и даже процитировал некоторые из них: «…Человек этот угрожал мне своей смертью — я пришла.
Живой он не даст мне уйти… Смерть эта не по моей воле… Боюсь… Дрожу!.. Это была ловушка...»
Суд покорили убедительность и страсть, с которыми говорил Плевако, продолжил Григорий Ильич Грузинский, но сами аргументы не были неоспоримыми. Висновская писала это, чтобы ее не приняли за самоубийцу? Но тогда она не положила бы на лицо платок с хлороформом. Корнет не собрал и не выкинул обрывки, потому что чувствовал себя невиновным? Он мог их не найти, мог не подумать об этом от растерянности — лет ему немного, и убивал Бартенев в первый раз…
Грузинский пункт за пунктом опровергал защиту Плевако, говорил, что тот блестяще придумал Бартенева и Висновскую, нафантазировал их отношения и обстоятельства смерти и убедил, загипнотизировал судей.
Тот слушал его, улыбаясь в усы, а потом сказал:
— А помните ли, ваше сиятельство, несколько лет назад мне ведь тоже было нелегко убедить присяжных, что вы, князь, всегда носили с собой оружие. Надо ли было вам, дорогой мой, врываться в чужой дом через окно, выбив стекло? Зачем вы гнались за раненым? Да и в том, что в руках у Шмидта тоже был револьвер, я постарался убедить присяжных с ваших слов...
Князь с грустной улыбкой покивал головой и вздохнул.
— Дело адвоката — не месть, а защита, милейший Григорий Ильич. Тот, кто согрешил и раскаялся, чист перед богом и государством! — закончил Плевако.
Князь хотел было возразить, что Бартенев, судя по всему, раскаиваться не собирается, но промолчал, и они разошлись по своим купе. Плевако долго сидел на разобранной постели, глядя на разлитую за окном темноту. Он был глубоко верующим человеком, много лет состоял церковным старостой кремлевского Успенского собора, и, несмотря на внешнюю браваду, слова князя его поразили. Рано или поздно придется подводить итог прожитой жизни, и не ляжет ли на его душу камнем то, что он спасал виновных? После земной жизни будет и другая: как он взглянет в глаза Марии Висновской, случись им встретиться за гранью вечности?
Возможно, на самом деле она была совсем не такой, как он представил ее в суде… Да нет, все это вздор — у адвоката своя работа, он не должен думать о таких вещах! Но как же совместить это с тем, чему его в детстве учила мать: черное всегда остается черным, а порок должен быть наказан?
…Как хорошо вернуться домой, туда, где тебя любят и ждут! Извозчик быстро привез Плевако на Новинский вал, сани промчались мимо принадлежавших ему доходных домов к небольшому двухэтажному особняку с кариатидами, а там уже был готов обед и кипел самовар. Подъезжая к парадному крыльцу своего дома, Плевако с бьющимся от нетерпения сердцем думал о том, выйдет ли навстречу жена и что она ему скажет.
Он не знал, что обвенчаться они смогут только через девять лет, после смерти законного мужа его подруги, и на свадьбе, одетая в белое кружевное платье, Мария Андреевна будет выглядеть моложе и красивее своих дочерей. А сам Федор Никифорович проживет после этого еще целых восемь лет — вполне достаточно, чтобы насладиться семейной жизнью.
Его родные и приемные дочери найдут себе хороших мужей, сыновья вырастут достойными людьми. Не пропадет и корнет Бартенев — император прочтет в газетах отчет о судебном процессе, заинтересуется речью Плевако и заменит каторгу разжалованием в солдаты.
Не знал Плевако и того, что сомнение, поселившееся в его сердце после вчерашнего разговора с князем Грузинским, будет расти и крепнуть и в конце концов помешает ему работать.
Он начнет дольше готовиться к выступлениям, а вот говорить станет куда хуже — к концу жизни знаменитый адвокат будет меньше выступать в суде...
Но пока что с крыльца ему улыбалась жена, а Федор Никифорович чувствовал себя совершенно счастливым.
Подпишись на наш канал в Telegram