Фрунзик Мкртчян везде совал свой нос — он был главным героем его анекдотов. И комплекс по поводу внешности здесь ни при чем. Просто ему казалось, что шутка над собой устраняет боль. В этом и была трагедия смешного человека: Фрунзик таким образом пытался лечить себя от болезни любимой жены. И тут, к сожалению, судьба оставила его с носом...
Фрунзик снимался в Индии у Раджа Капура. Вечером вышел в город. Дорогу ему преградила повозка, в которую был «запряжен» маленький рикша.
Мкртчян сел на место пассажира, ребенок тронулся на полусогнутых. Через пять метров Фрунзик взбунтовался: «Эй, малчик, тпру!» Водрузил рикшу на свое место, а сам взял в руки оглобли… Индусы расступались в смятении — по центру города бежал хорошо одетый господин с воплями: «Иго-го!», а в тележке позади него хохотал пацан из бедного квартала, выкрикивая по слогам заученное: «Но! Ко-бы-ла!» Получив «за проезд» горсть монет, маленький рикша захлюпал носом...
Рядом с тобой, Фрунзе, люди часто то улыбались, то плакали…
Откуда взялась эта привычка — смеяться сквозь слезы? Фрунзик считал, что только так и можно примириться с превратностями судьбы, — изменив к ним отношение. Поэтому он не терпел, если кому-то рядом плохо.
Мог у любого прохожего спросить: «Чего такой грустный?» И человек открывал ему душу.
А тот индийский мальчишка… Да Фрунзик сам когда-то был таким же голодранцем! И никогда не забывал этого: ни за границей, ни на высоком приеме в Кремле.
Фрунзик любил вспоминать свое детство. Соседские дети рассаживались на ступеньках родного дома в Ленинакане и ждали: сейчас начнется... Десятилетний артист разыгрывал на площадке второго этажа целый спектакль в лицах — пародировал знакомых. Например, один сосед все время чихал и тут же сам себе желал: «Будь здоров, дорогой, живи до ста лет!» А когда Фрунзик это изобразил, тот удивился: «Не замечал за собой такой привычки!» Финал представления всегда был одинаковый: занавес-одеяло на бельевой веревке задвигался, открывалась дверь квартиры, и две волосатые руки хватали маленького актера.
Было слышно, как отец Мушег отчитывал его в прихожей:
— Опять кривляешься? Кто тебя этому научил?
Не хотел он, чтобы Фрунзе становился актером. Считал — не мужское это дело. «Ни себя, ни семью не прокормишь!» — повторял Мушег. Семья Мкртчян жила в трехэтажном домике с коммуналками на несколько семей, и отец мечтал, чтобы его дети когда-нибудь выбрались из трущоб. По его мнению, больше шансов на это сыну даст профессия художника. А Фрунзик прекрасно рисовал, выпячивая на холсте самые смешные людские черточки. Отец заставлял его упражняться в рисовании каждый день.
Родителям Фрунзика было трудно понять, почему их сын не такой, как все.
Они-то обычные рабочие. Его отец трудился на текстильном комбинате, мать была посудомойкой. Судьба свела их в юности на улицах Ленинакана, хотя оба выросли в одном детском доме. Всех его воспитанников связывала общая трагедия: дети остались сиротами после нашествия турок в начале прошлого века, когда в результате кровавой резни погибло 1,5 миллиона армян. Фрунзик так и не узнал, где похоронены его бабушка с дедушкой. А что может быть страшнее для человека, чем лишиться памяти предков? Только потерять уважение родного отца!
Фрунзик переживал, что Мушег с самого начала не видел в нем актера. Но сам без лицедейства не мог. Как только при комбинате открылся драмкружок, он туда записался.
Настоящий театр, не игрушка! И как-то его отец, который, кстати, был не дурак выпить и побушевать, оказался среди зрителей. А вечером после спектакля подошел к кровати сына и лег у него в ногах — да так и проспал до утра. Для Фрунзика Мкртчяна это было главным признанием его таланта.
— Ты хорошо играл… Без хлеба не останешься. Но рисовать все равно не бросай, — сказал тогда отец.
Только Фрунзик обрадовался, что отношения с отцом устаканились, как тот не вернулся к ужину... Арестовали его на выходе с завода: ноги Мушега под штанами были обмотаны свежепроизведенной тканью. Какая грустная ирония: он всего лишь пытался прокормить своих детей! С завода в то голодное время все что-то тащили…
А попался Мкртчян — не повезло! За какие-то пять метров бязи ему присудили десять лет уральских лагерей. Отец Фрунзика вернулся из-под Нижнего Тагила уже тяжелобольным человеком. И только после разоблачения культа личности… А накануне войны его жена осталась одна с четырьмя детьми.
— Как же я вас на себе вытащу? — беззащитно спросила она своих ребят в тот день.
— Разве ты одна? У тебя в семье остались мужчины! — успокаивал ее Фрунзик в свои 14 лет.
И тут же нашел работу киномеханика при заводе. Через квадратное окошечко в своей будке он каждый день смотрел новые фильмы. А дома повторял интересные эпизоды. Его любимчиком был Чапаев: чтобы нагляднее его изобразить, Фрунзик зажимал между носом и верхней губой щетку для одежды.
Василий Иваныч мог бы позавидовать таким усам!
Но в войну людям не до театров — жрать нечего! Семья голодала, порой приходилось делить на всех маленький кусочек черного хлеба. Некоторые ужасы того времени Фрунзик смог осознать, только когда вырос.
Однажды он с друзьями гулял во дворе и увидел почтальона, который не решался войти в дом к пожилой женщине. Уставившись на дверь, как брошенный щенок, делал шаг — и отступал. Заносил руку — и не мог постучать. Губы тем временем шевелились: он спорил с собой о чем-то... А Фрунзик знал, как ждала та соседка писем с фронта от единственного сына. «Ур-ра! — заорали мальчишки под ее окнами, игриво поглядывая на почтальона.
— Тетя, тетя, вам письмо!» Она вышла — и парня затрясло. Он не знал, как передать матери похоронку. А глупые дети все кричали «ура»… Этот эпизод врезался в память Фрунзика и вошел в фильм его родного брата Альберта «Песнь прошедших дней». Мкртчян сыграл того почтальона. Но и тут он умудрился выдать такой монолог, исполненный сомнений, что мы смеялись. А под конец он смял послание и сунул бумажку в рот с горьким отчаянием в глазах…
У Фрунзика были очень трогательные отношения с матерью. И Санам всегда выделяла его среди остальных детей. Даже когда сын уже вырос, она подходила к двери ванной и заботливо спрашивала, не потереть ли ему спинку. «Если грязно… Я себя с той стороны ни разу не видел!» — выкрикивал Фрунзик. Санам ласково объясняла: «Твой брат и сестры самостоятельные, а ты какой-то беспомощный».
Бытом Фрунзик и правда себя не обременял (иногда в холодильнике у него были только брынза и укроп).
В драмкружке его заметили сотрудники Ленинаканского театра им. А. Мравяна. Вся семья Мкртчян пришла смотреть на самого молодого актера, 16-летнего Фрунзика… Однако за весь спектакль родственники так и не дождались его выхода. «Ну вот, позвали играть, а на сцену не выпустили», — ворчали они. А во время поклонов «на бис» один сгорбленный дед распрямил плечи, вырос раза в два, лицо его разгладилось… И он превратился в юношу. И не в кого-нибудь, а в нашего Фрунзика Мкртчяна! «Ты даешь, старик!» — Зрители вскочили с мест, пораженные его способностью перевоплощаться.
Слава о новом актерском даровании долетела до Еревана, и Фрунзика вскоре переманили в самый лучший местный театр — Государственный национальный имени Габриэла Сундукяна. Там мы с ним и подружились — с тех пор скучать актерам не приходилось... Мкртчян в первый же день проявил себя во всей красе. Когда его спросили, где учился, не моргнув глазом отрапортовал:
— Музыкальный техникум, отделение виолончели!
Худрук выбежал из кабинета и вернулся с инструментом наперевес:
— А ну-ка сбацай нам что-нибудь!
Фрунзик возмущенно замахал руками:
— Зачем играть, слушай? У меня бумажка есть, что умею!
Его юмор всегда был, что называется, на злобу дня: многие тогда заканчивали институты, только чтобы получить корочку… А мы после этого выступления еще долго дразнили его виолончелистом.
В театре Фрунзика приняли за своего — сразу протянули стакан:
— Актер, который что-нибудь из себя представляет, должен быть пьющим.
Потом Фрунзик это утверждение неоднократно оправдывал. На съемках «Мимино» постоянно ходил «мод мухой». В результате Георгий Данелия рассвирепел — ввел сухой закон. Фрунзик выдержал неделю и развел философию:
— Я понял, почему бездарности завоевали мир. Они никогда не пьют, с утра встают свежие, как огурчики, и бегут делать деньги…
И вздохнул так тяжело:
— Какой кошмар!
Но в те дни для Фрунзика сто грамм уже были необходимы, как лекарство…
Большой груз давил на плечи — не каждый выдержит.
Хотя поначалу Фрунзик Мкртчян всем казался баловнем судьбы. Столичная жизнь, главные роли, всенародная любовь… И он в ответ влюбился в молодую красивую женщину.
Женский пол всегда стелился у ног Фрунзика. Девушки не давали ему проходу, на застольях визгливо хохотали, заглядывая в рот.
— Что они во мне нашли, не знаешь? — спрашивал Фрунзик, и его рука будто сама намекала на выдающийся нос.
Конечно, все его обаяние было в носе!
Фрунзик считал, что не вправе владеть таким богатством в одиночку, поэтому заказал визитки, на которых одной линией обозначил свой армянский профиль. Раздавал их всем подряд. Нос Мкртчяна тогда можно было найти в кармане почти у каждого. Его роспись тоже плавно переходила в носатый автопортрет.
— Почему вы думаете, что у меня большой нос? Это у других носы маленькие! — любил повторять Фрунзик.
Будто все вокруг только и думали о его носе! Никто ни разу даже не поинтересовался, почему это у Мкртчяна такой шнобель. А Фрунзик все шутковал: «Просто он начинается не там, где у других людей, а с середины лба!»
В общем, устроил культ личности носа.
На самом деле Мкртчян своей внешности нисколько не стеснялся. А насчет успеха у женщин только иронизировал. Однажды приходит домой:
— Э, почему вы меня не искали?
— А разве ты пропадал?
— Меня женщина украла! Посадила в машину и увезла! Я все думал, где же родня с выкупом? Не дождался — убежал! — переиначил он старинный кавказский обычай.
Сам он тоже рано проявил «червонный» интерес. Еще в Ленинакане приметил на городской площади одну красавицу — длинные каштановые волосы и глаза оленихи.Эти глаза смотрели с каждого рисунка, которые были разбросаны в тот период по его квартире.
Друзья и родные заметили: с Фрунзиком творится что-то неладное… Он даже бормотал себе под нос Шекспира. Все думали: роль зубрит. А оказалось, девушку звали Джулия. Почти Джульетта… Соль трагедии заключалась в том, что отец берег ее, как лучшую овечку в своей отаре. А тут наш носатый Ромео. Нарисовался — хрен сотрешь! Фрунзик зовет прелестницу в театр, провожает до дома. Смех Джулии долетает до отчего уха с улицы. И строгий папаша улавливает в нем такие призывные нотки, что с горячностью хватается за ружье — уже готов судить Фрунзика по закону гор выстрелом из форточки. Есть ли повесть печальнее на свете? Ромео стал ломать комедию не хуже, чем в сцене суда из «Мимино». Толкнул прощальную речь, как перед казнью. Через минуту отец девушки сполз на подоконник от смеха.
Какое-то время влюбленные встречались, а потом в жизни Фрунзика случился Ереван.
Джулия осталась воспоминанием о первом светлом чувстве Фрунзика. Даже не любви, а так— попытке урвать кусочек яблока раздора. Он этим фруктом впоследствии здорово подавился. Его любимые женщины были прекрасны, как налитой спелый плод, только с гнильцой внутри...
Их дуэт с Донарой запечатлен на пленке. В фильме «Кавказская пленница» они тоже сыграли супругов. Дядя Джабраил и его жена спорят о том, стоило ли похищать спортсменку и комсомолку.
— Как же вы могли украсть такую девушку? — отчитывает мужа Донара.
— А в соседнем районе жених украл члена партии! — встревает в беседу Никулин.
Эту фразу придумал и поначалу должен был произнести сам Фрунзик. Но в его устах она звучала обличающе — реальные партийцы обиделись бы. Тогда ее передали Балбесу, от которого зритель не ждал политической сатиры. Но Фрунзик все равно получил за свою шутку приз от Леонида Гайдая: удачная находка оценивалась режиссером в бутылку шампанского. Правда, Донара, заботившаяся, чтобы Фрунзик не ударился в запой, тайно отдала выигрыш Моргунову. Мкртчян не растерялся и на скорую руку дополнил картину еще одной деталью. Когда Варлей обливает Этуша из вазы водой, у того из-за уха торчит красная гвоздика. Так ее туда заткнул находчивый Фрунзик — придал герою кавказского шика. Съемки проходили под Алуштой.
Когда Донара обнаружила мужа на берегу моря за распитием шампанского, он начал оправдываться:
— Гайдай мне сказал: «Пей, когда предлагают, — таков кавказский обычай!» Зачем хорошего человека обижать?
Это было счастливое время. Фрунзик сам познакомил Донару с Гайдаем, который оценил ее внешние и актерские данные. У жены Мкртчяна были все шансы добиться признания. Но этим надеждам не суждено было осуществиться...
Донара, кстати, тоже приехала в столицу из Ленинакана. Фрунзик помнил ее еще девочкой, но они не были знакомы. Так что когда после одного спектакля в нашем театре к Фрунзику подошла красивая женщина, он не узнал в ней Донару. Она расцвела, как эдельвейс.
Мкртчян посмотрел девушке в глаза и утонул в двух черных омутах. Он умел оценить женскую красоту, когда мимо шла привлекательная женщина. Но чтобы влюбиться по-настоящему — такое с ним редко случалось.
Его будущая жена собиралась поступать в театральное училище и попросила Фрунзика помочь. Это было нормально: Фрунзик Мкртчян никогда никому не отказывал и в этот раз дал девушке несколько советов. А когда она поступила, понял, что хочет видеть Донару каждый день, и настоял, чтобы молодую актрису посмотрел главный режиссер Театра им. Сундукяна. И такая красавица появилась в нашей труппе! Их вместе с Фрунзиком сразу назначили на главные роли в спектакль «Дядя Багдасар». На сцене они играли влюбленных, а за дверьми театра уже не могли выйти из роли — продолжали обниматься.
И доигрались до свадьбы.
Когда им кричали «Горько!», Донара целовала мужа в нос.
Сначала гуляли в Ереване, на второй день поехали в Ленинакан. Маленькая, хрупкая Донара была моложе Фрунзика лет на 15, но не выглядела рядом с ним девочкой. Напротив, следила за его проказами почти с материнским вниманием. Подкладывала закуску на тарелку, чтоб молодожен не перебрал вина. Иногда одергивала: «Заправь рубашку!» — для свадьбы Фрунзик сшил себе костюм на заказ.
Молодая семья поселилась в квартире у Мкртчяна в центре Еревана, которую он к тому времени получил. Вскоре Донара сообщила, что ждет ребенка. Гулял весь театр! Фрунзик был вне себя от радости: он любил детей и легко находил с ними общий язык.
Когда приезжал во двор своего детства, напрашивался к мальчишкам на футбол. Но тут выяснилось, что должна родиться дочь, и Фрунзик схватился за голову: «Вай-вай-вай!» А переживал он за свое богатое наследство: «Готов отдать дочери все, кроме носа. Девочке такой ни к чему». К счастью, его опасения не оправдались: внешне Нунэ была копией мамы-красавицы.
Зато сыну Ваагу отец передал свои способности к рисованию. Они проявились у мальчика с детства. Жаль, дед Мушег не дожил, а то порадовался бы. Ведь Фрунзик исполнил его мечту: сам всю жизнь делал наброски, которые ему помогали лучше понимать своих героев. А порой и людей. И Вааг в этом пошел по его стопам, будто продолжая следовать завету деда.
Фрунзик с Донарой были замечательной парой и прожили счастливо десять лет. Но, видно, такие у бога весы: если с горкой навалил таланта — в любви или удаче не доложит. Такая вот высшая математика...
Заболела Донара неожиданно. Вдруг начала изводить домашних странными подозрениями. За обедом отодвигала тарелку и спрашивала: «Кто-нибудь уже пробовал этот лагман?»
Как-то выхватила у сына из рук бутерброд и поднесла к носу.
— Отравлен, — озвучила она результат своей экспертизы.
Так в дом к Фрунзику постучалось безумие. Потом у Донары начались приступы ревности: она прямо на улице вдруг крепко хватала мужа за руку и не хотела отпускать. Кричала: — Ты должен ее бросить!
Я тебя очень прошу!
Прохожие с любопытством оглядывались на них… А Фрунзик мучительно краснел и увещевал жену:
— Что ты городишь? У меня никого нет, кроме тебя!
Ревновала она и к другим актрисам театра, и перед командировками закатывала мужу истерики.
Наконец, ее удалось отвести на медицинское обследование. Фрунзик пришел на репетицию как в воду опущенный: «Донара неизлечима больна…» Врачи выявили нарушения эндокринной системы, которые повлияли на психику. Тогда Фрунзика уже свободно выпускали на гастроли за рубеж. И он при первой возможности вывез жену во Францию. Ему там посоветовали лучших психиатров из армянской диаспоры.
Но их диагноз не утешил моего друга: болезнь неизлечима. Ее можно сдерживать, но приступы будут повторяться, прогрессировать… Периодически Донару госпитализировали. После выхода из больницы она какое-то время держалась — возвращалась на сцену и даже хорошо играла. Но дома между супругами будто встал некто третий. Выскакивал, как черт из коробочки, и Донара становилась другим человеком. Боялась, ревновала, подозревала… Злой дух болезни тиранил их обоих.
А Фрунзик как раз находился на взлете популярности: ему предлагали роли, посылали на гастроли. Только это его и спасало от того, чтобы не сойти с ума вслед за женой. Ну и еще, пожалуй, его уникальная способность переплавлять боль в безудержное веселье.
По Союзу он давно путешествовал без документов. Сам не помнил, где потерял паспорт. Но Мкртчяну неизменно продавали любые билеты на самолеты и поезда. Один раз даже в Кремль свободно пропустили. Тогда они с Вахтангом Кикабидзе и Георгием Данелия шли получать премию за «Мимино». Охранники спросили документы, хотя прекрасно узнали всю троицу. Фрунзик, у которого не было никаких удостоверений личности, воскликнул:
— А разве американские шпионы в Кремль по паспорту ходят?
Стражи махнули на них рукой...
С Вахтангом они познакомились еще на съемках фильма «Не горюй!» Спустя годы, когда Кикабидзе приезжал в гости, всегда сидели в обнимку — демонстрировали дружбу народов.
— Мы с тобой сделали для объединения армян и грузин больше, чем все эти политики, вместе взятые! — поднимали они бокалы уже за «Мимино».
И ударялись в воспоминания о том, как жутко холодно было на съемках в Москве. И теплолюбивые Буба и Фрунзик по очереди уступали друг другу лишний свитер, чтобы не околеть. Георгий Данелия поражался, сколько Фрунзик импровизировал. В кадре он продолжал говорить так, как привык в жизни. И все крылатые выражения, которыми знаменит «Мимино», актер выдал в камеру с ходу: «Я тебе один умный вещь скажу, только ты не обижайся», «Эти «Жигули» чем думают, я не знаю», «Мужчины не плачут — мужчины огорчаются»… Будто срывалось с языка что-то давно накипевшее. Человеческая трагедия изливалась в творческую энергию.
Но даже в молчании Фрунзик был красноречив. После премьеры «Дяди Багдасара» в Америке он, уходя со сцены, вдруг повернулся к зрителям, развел руками и минут пять шарил глазами по залу. Аплодисменты и смех нарастали с каждой секундой. Потом за кулисы к нему пришел американский журналист:
— Вы столько мне сказали своей последней сценой!
— Но я просто молчал.
— А я понимал вас, будто говорили по-английски…
Эти талантливые выходки граничили с хулиганством. У нас в театре записывали спектакль для телевизионного эфира. Члены съемочной группы расположились под сценой с камерами, все были в наушниках…
Фрунзик читал монолог и вдруг «отключил звук», продолжая эмоционально шевелить губами и жестикулировать… При этом одним глазом он весело наблюдал, как забегали звукооператоры, проверяя контакты микрофонов и наушников. Потом —раз! — голос Мкртчяна опять врубился на полуслове.
Однако такие проказы никого не раздражали, за них Фрунзика любили еще больше. Однажды он летел из США, проходил через таможню в новой импортной майке и заметил, что на него все подозрительно косятся. Наконец таможенник отвел Фрунзика в сторону и предупредил: «Поменяй футболку, у тебя на груди надпись: «Да здравствует американская армия!»
В Ереване народная молва присвоила Фрунзику новое имя — Мгер, Солнце. Это прижилось и среди его друзей.
Ты же был солнечным клоуном, Мгер! Но когда улыбался, глаза твои оставались печальными…
В городе все знали о несчастье в семье Мкртчяна, он ничего не скрывал от людей. Каждого почитал за друга. И все приглашали его в дом, предлагали выпить, отвлечься. Но даже под воздействием водки Фрунзик никогда не сетовал на судьбу. Напротив, его веселость умножалась на градусы, и мой друг затевал новую игру.
Как-то после удачного спектакля стал вальсировать на автомобиле прямо напротив поста ГАИ. Милиционеры сбежались штрафовать обнаглевшего шофера. Фрунзик опустил стекло:
— Товарищи, мы спектакль отыграли, одолжите на бутылку!
Гаишники расплылись в улыбках: — Мы только на пост заступили, не натрясли еще.
Приезжай через полчаса — будет тебе целый стол!
Бывало, после творческих посиделок в театре мы всей труппой ночью шли на городскую площадь. Мгер забирался на трибуну, не разобранную после митинга, и затевал свою демонстрацию. Выступал в роли Ленина, напрямую общаясь с пролетариями из актерского состава.
В ереванских кафешках его давно знали.
— Налей, — говорил Фрунзик официанту.
— А закусить? — интересовался тот.
— И закусить налей! — снова подставлял Мгер пустую рюмку.
В ресторанах нам всегда присылали в подарок бутылки: «Тот и этот стол вас уважают!» В один «злачный» вечерок перед Фрунзиком выстроилось с десяток призовых «кубков», полных коньяка, шампанского, водки... Мкртчян подозвал официанта и заключил сделку:
— Слушай, дорогой, я сейчас это все не выпью. Отказываюсь в пользу ресторана. А вот если однажды утром у меня не будет денег на кофе, тогда я к вам приду.
И с тех пор он частенько захаживал туда выпить чашечку кофе.
Однажды с похмелья Мгер пришел в театр в разных ботинках — один черный, другой коричневый. Когда я ему указал на эту забавную деталь, друг не растерялся: — Пусть люди смотрят!
Хочу ввести в Ереване новую моду.
Меру народной любви к себе Фрунзик не преувеличивал. По пути в Ленинакан его машину как-то тормознули жители села. Так один из них, увидев Фрунзика, поцеловал любимого актера... в капот.
Всего лишь раз посреди шумного застолья Фрунзик шепотом признался мне:
— Когда вокруг столько людей, я чувствую себя так одиноко…
Домой он не спешил, любил побродить по ночному Еревану. Когда его спросили, как же он так болтается по темным улицам совсем один, Фрунзик отшутился:
— Почему один? Собаки-кошки тоже ходят!
Его горе росло — он постепенно терял ту Донару, которую полюбил когда-то.
Во время приступов она переставала узнавать мужа, а он — ее. И с каждым разом срок госпитализации увеличивался. Наконец врачи посоветовали оставить Донару в больнице насовсем — ей требовалось постоянное наблюдение. И Фрунзик вернулся из Франции уже один. Заперся в квартире и пил несколько дней.
Дочь Нунэ к тому времени уже выросла, вышла замуж и уехала в Аргентину. Фрунзик ощущал себя гражданином мира, поэтому не побоялся выпустить ее за «железный занавес».
Вааг по-прежнему жил с отцом. Но он с детства был мальчиком непростым. Тяжело находил общий язык со сверстниками. Кроме рисования ничто больше его не интересовало.
В подростковом возрасте у сына начались нервные срывы. Отец решился его обследовать— выяснилось, что Вааг унаследовал болезнь матери. Фрунзику оставалось только ждать, когда она завладеет мальчиком полностью.
В общем, для поддержки душевных и физических сил моему другу требовалась компания. О новой супруге Фрунзик сообщил мне как бы между делом:
— А я, кстати, на днях женился!
— Опять?
— У Чарли Чаплина было несколько жен, так чем я хуже?
Сложно сказать, по любви или от отчаяния сошелся он с Тамарой Оганесян. Хотя она тоже была невероятно красивой, да еще моложе его бывшей жены.
Тамару утвердили на ту же роль в «Дяде Багдасаре», что и Донару. Одни и те же диалоги, сцены, которые Фрунзик с юности много раз проигрывал с любимой женщиной. Может, сработал эффект «дежа вю», но этот спектакль опять устроил личную жизнь Фрунзика.
Тамара была дочерью известного человека — председателя Союза писателей Армении. Отсюда и все ее богемные замашки — хлопотать по хозяйству она была не настроена. Готовить не умела. Вообще была настолько не приспособлена к самостоятельной жизни, что даже не могла одна поужинать. Поэтому бегала по всему Еревану и спрашивала знакомых, где гуляет ее Фрунзик. Часто находила мужа на вокзале, куда мы с ним наведывались, чтобы закусить любимыми пирожками с картошкой. Из этого невинного желания всегда получался скандал.
С появлением новой жены Фрунзик не остепенился.
И хотя Тамара пыталась взять его в кулак и пресечь пьянство, Мгер не мог принадлежать ей одной. Он уже давно стал народным достоянием. Со всеми вытекающими последствиями.
Постоянно ссорясь, супруги не прожили и года. За месяц до кончины Фрунзика Тамара от него ушла.
А смерти Мгер не боялся — он и над ней успел изрядно поглумиться. Даже всех нас уже подготовил. Повесил однажды в театре собственный портрет в черной рамке, рядом пришпилил траурный бант. И сам встречал каждого входящего со скорбным лицом: «Какая утрата! Какой был человек!» — указывал на фото издалека. Коллеги, конечно, огорчались и спешили в поминальный угол, чтобы узнать, какого бойца лишился наш дружный отряд.
Там снова встречали Фрунзика, только в графическом варианте — портрет над ними смеялся.
Декабрь 93-го года в Ереване не было света и тепла — отключили из-за военного конфликта с Азербайджаном. А Фрунзик пил несколько дней, оплакивая кончину нашего друга и коллеги Азада Шеренца. «Когда меня увидят в роли Отелло, наконец узнают, кто такой Фрунзик Мкртчян», — повторял он в пьяном бреду.
Потом он заперся в квартире и продолжал скорбеть в одиночку. Вааг шатался по темной квартире, уже не понимая, что происходит с 63-летним отцом...
Когда сломали дверь и вошли в квартиру, первым делом увидели Ваага: мальчик безучастно сидел на диване, глядя пустыми глазами в потолок.
В той же комнате лежал Фрунзик, обхватив руками мраморный постамент, на котором стояли домашние часы. Они отсчитали последние удары его сердца и пошли себе дальше.
Солнце из Армении ушло за два дня до наступления нового 1994 года — мы потеряли Мгера. Тот Новый год в каждом доме Еревана начался с тоста, посвященного светлой памяти Фрунзика Мкртчяна. Траурная процессия растянулась через весь город. Света в городе по-прежнему не было, он лился только из включенных фар автомобилей, чинно выстроившихся по обочинам.
Нунэ и Вааг пережили отца всего на несколько лет. Дочь попала в автокатастрофу в Аргентине. Сын скончался в больнице, в соседней палате с Донарой.
Они с матерью друг друга уже не узнавали. Как будто родовое проклятие лежало на семье Фрунзика Мкртчяна... В июле этого года Донара умерла в психиатрической больнице.
Незадолго до смерти Фрунзик выбил у властей города в центре Еревана помещение под собственный театр. Наверное, он мечтал о своей сцене еще с тех давних пор, когда устраивал первые представления на лестничной площадке с занавесом на бельевой веревке… Теперь в его память на барельефе у входа в театр «Мгер» — до боли знакомый профиль в бронзе.
И хотя тебя уже давно нет с нами, Фрунзе, нос твой по-прежнему собирает аншлаги…
Подпишись на наш канал в Telegram