Очень хорошо помню этот момент: сидим мы кружком на стульях, все студенты нашей студии, у нас первая читка пьесы, которую будем ставить. Я застенчивая была, ужас! Глаза боюсь поднять и вот так, снизу, оглядываю ноги всех, кто сидит передо мной. Единственным, у кого были начищены до блеска ботинки и отглажены стрелки на брюках, оказался Юрка Кузьменков.
Я глаза подняла, а он смотрит на меня в упор, не мигая. И что-то так ухнуло в сердце, будто знак какой-то мне дан. А потом опять завертелась-закрутилась студенческая жизнь, я и думать о Кузьменкове забыла, тем более у меня имелся ухажер еще с тех времен, когда я работала в типографии и занималась в драматическом кружке.
Можете себе представить: я мечтала стать актрисой и при этом не выговаривала две главные буквы — «л» и «в».
Картавила так, что мама родная — и та плохо понимала, переспрашивала. Но желание стать актрисой было велико, и я пришла в драмкружок. Руководитель меня послушал и велел немедленно избавляться от картавости. Но как? Пошла к преподавателю по дикции, он сказал: нужна операция — уздечка под языком слишком короткая. А я упорная была — нашла клинику, сделали мне операцию, и все равно пришлось заниматься дикцией. Но я добилась своего — и в драмкружок меня взяли, и к прослушиванию в Школу-студию МХАТ допустили.
И я, и Юра — из простых рабочих семей.
Никто из родни никогда не был связан с искусством. Но видно богу было угодно, чтобы мы оба так стремились в театр, что оказались на прослушивании в студии, которую набирал Юрий Завадский для дополнительного состава Театра имени Моссовета.
В начале 60-х этот театр гремел по Москве своими постановками. Имя Завадского и актеры, и зрители произносили с придыханием, попасть к нему было редкой удачей. Завадский набирал группу — ему требовались три девушки и семь ребят. А пришли поступать — тысячи! На одно место претендовали 600 человек... До сих пор не могу понять, как я вошла в эту золотую троицу. Кроме меня в группе оказались Маргарита Терехова и Наталья Богданова, которая стала потом моей близкой подругой.
И Кузьменков попал в эту же группу, а еще Саша Леньков, у которого актерская судьба сложилась очень удачно.
— Оказаться в одном театре с народными артистами Марецкой, Раневской, Пляттом, Орловой, Марковым — от одного этого голова может закружиться. Вам довелось общаться с ними?
— Они иногда приходили к нам на занятия, Любовь Орлова рассказывала о себе, о том, как стала сниматься в кино. На репетиции к Орловой попасть было невозможно: ее муж Григорий Александров, постановщик спектакля «Милый лжец», закрывал все двери в зал и никого не пускал.
Но зато Любовь Петровна однажды побывала на нашем учебном спектакле — мы ставили что-то из Островского — и даже поцеловала меня после финала, так ей понравилось, как я играла.
Вера Петровна Марецкая казалась нам небожительницей — она мало разговаривала не только со студентами, но и с коллегами по театру.
А вот с Фаиной Георгиевной Раневской мне довелось общаться много и тесно, но было это уже позже, когда я переквалифицировалась из актрис в помощники режиссера.
— Это случилось из-за Юрия Кузьменкова? Вы ведь поженились уже на втором курсе?
— Юра был очень настойчив. Однажды на гастролях заявляет мне: ты будешь моей женой. Я удивилась: у меня вроде как жених имеется, и он будет встречать меня в Москве на вокзале.
Юра очень расстроился, даже домой уехал раньше меня. И вот выхожу из поезда в Москве в полной уверенности, что увижу своего жениха, а на перроне стоит Кузьменков — нарядный, улыбающийся, с букетом цветов. Не влюбиться в него было невозможно! Про жениха я с тех пор и не вспоминала…
А Юра… У него такая привычка была: когда говорит, непонятно, шутит или всерьез. Однажды пригласил меня с подругой в гости. Познакомил с родителями. Жили они в Щукино в одноэтажном доме. «Вот, батя, — говорит вдруг отцу, — выбирай! Какая невеста тебе больше нравится — на той и женюсь». Я, конечно, обиделась, убежала. Но он от меня не отходил, и сердиться на него долго не получалось — улыбка во весь рот, шутки-прибаутки, анекдоты сыплются как из рога изобилия. Юра очень понравился моей суровой маме.
Уж не знаю, как ему удалось ее обаять. Мама была женщина строгая, меня держала в ежовых рукавицах, от себя не отпускала — даже когда мне предложили на полгода поехать на съемки в экспедицию, запретила — и я послушалась…
У Юры день рождения 16 февраля. Он предложил — а был уже декабрь 1963 года: «Давай поженимся на мое рождение». Я, зная, что следующий год, 1964-й, високосный, запротестовала: не хочу свадьбу играть в високосный год. Уж не знаю, как ему удалось, но Кузьменков сумел уговорить работников загса, и поженились мы 30 декабря — в самый канун Нового года.
Свадьбу справляли в репетиционном зале Театра имени Моссовета. Стол был скромным, зато во главе его сидел Юрий Александрович Завадский, а рядом с нами — Марецкая, Орлова, Плятт, Марков, Бортников — сейчас эти имена уже стали театральными легендами.
— Кузьменков уже тогда был знаменит?
— Вовсе нет.
Первую его роль в кино я ведь устроила: меня пригласили в эпизод фильма «Наш дом», а я уперлась: не пойду без Кузьменкова. Он там тоже сыграл эпизод, и в этой картине его заметил режиссер Алексей Коренев. Пригласил после этого сначала в фильм «Вас вызывает Таймыр», а потом и в «Большую перемену». После «Перемены» Кузьменков проснулся знаменитым.
Поженились мы вроде бы шутя. Я даже фамилию менять не стала. Он, конечно, просил, а я присвистнула: «И зачем? Мы ведь через три месяца разведемся!» Как-то все было легкомысленно, несерьезно.
Серьезно к нашей женитьбе отнеслись только родители.
Даже на свадьбе был момент, когда я хотела кольца бросить и все порвать. В самый разгар веселья вижу — одна наша актриса Юре моему буквально на шею вешается. А он вроде как не против. Я подошла, кольцо с руки сняла. «Все, — говорю, — Кузьменков, разводимся, я такое терпеть не намерена!» Он вроде испугался: «Люш, да ты что, это же все шутки...»
Потом Юра даже в некоторых интервью признавался, что были у него романы на съемках, что женщинами увлекался, был, мол, нормальным влюбчивым мужиком. Наверное, все так и было: актеры — люди эмоциональные. Но я ничего такого не знала, не видела, не замечала. Он мне никогда не давал повода усомниться в его отношении ко мне.
И я решила: раз ничего не знаю — значит, ничего и не было! Меня потом много раз спрашивали: «На чем держится ваш брак?» Отвечала нагло: «На моей мудрости и его любви».
— Работать в одном театре и жить в одной квартире — не слишком ли большое испытание для молодой семьи?
— Я так скажу: когда мне пришлось из-за Завадского покинуть сцену, бросить профессию, которую любила больше всего на свете, единственный, кто поддержал меня, был муж, Юрий Кузьменков. А ведь у меня были мысли покончить с собой, ей-богу, вот такая дура…
Начала работать помощником режиссера. Сына Степу родила. Боль отошла куда-то… Потом к нам в театр пришел Сергей Юрский и начал в качестве режиссера ставить спектакли.
Мне подарили счастье быть у него помощником.
Юрский решил ставить пьесу Островского «Правда хорошо, а счастье лучше». Выбрал этот спектакль специально с прицелом на Фаину Раневскую, которая была уже в возрасте и практически ничего в театре не играла. Сергей Юрьевич поручил мне шефство над старой актрисой — ее нужно было привозить из дома, опекать в театре, провожать домой. Я была наслышана о вздорном характере Раневской и сильно перепугалась. Но потом оказалось, что этот год общения с великой актрисой был одним из самых счастливых в моей жизни.
Не секрет, что Фаина Георгиевна не любила мужчин, а к молодым девушкам относилась снисходительно и с теплотой. Она сама рассказывала мне, как однажды Анна Ахматова спросила ее: «Фаина, вы что-нибудь понимаете в мужчинах?»
На что Раневская ответила в своем духе: «Очень мало. Считаю, что это низшая раса».
Меня она раскусила с первого взгляда: «Галочка, почему ты ушла со сцены? Я догадываюсь: ты не дала этому поцу!» Я промолчала, только залилась краской в ответ. Уж она-то хорошо знала привычки Завадского…
На репетициях Раневская капризничала, в хвост и гриву ругала режиссера, но, надо отдать должное Юрскому — он все терпел, все сносил, только бы Раневская осталась в спектакле. Фаина Георгиевна однажды завопила на весь театр: «Мне пора в милицию заявление писать: меня изнасиловал режиссер Юрский!»
Бедный Сергей Юрьевич за время репетиций похудел на 8 килограммов!
И тем не менее он ее берег.
— Фаина Георгиевна, — кричал ей из зала, — будем репетировать или вы посидите?
— У меня пока еще нет паралича, — немедленно откликалась Раневская.
Я готовила ей чай, мы беседовали во время коротких перерывов, чувствовалось, как ей необходимо это общение, как она одинока.
— Галочка, — говорила она, — мне ехать в театр, как вам на аборт сходить. Вы знаете, сколько мне лет?
— Нет, Фаина Георгиевна, не знаю...
— Мне в субботу будет сто пятнадцать!
Иногда я записывала за ней ее великолепные афористичные высказывания.
Она сыпала ими направо и налево.
Однажды на репетиции Юрский говорит:
— Фаина Георгиевна, хотел бы видеть вас не только в профиль, но и в фас.
На что Раневская незамедлительно ответила:
— Вам больше нравится мой фас? А мне ни то, ни другое не нравится…
Не забуду, как она вспоминала свою молодость и работу в провинциальном театре в Крыму: «Я такое вынесла! Каждый день менялась власть. Один день приходят к нам в театр белые и говорят: «Ну вы, б..., где прячете красных?» На другой день приходят красные и говорят то же самое, причем абсолютно теми же словами».
Она ругала современный театр, критиковала режиссера, но сама была счастлива, что ее так трепетно ждут на репетициях, что она еще нужна.
«Так что же я должна вторить в искусстве на данном этапе?» — вопрошала она.
«Из всех искусств, — делилась она со мной, — я больше всего люблю цирк. Там все зависит от мгновения: раз — и нет человека. А драматический артист наложит кучу и идет спокойно ужинать».
Юру моего она не любила. Увидела однажды на сцене и пригвоздила: «Лапотный реализм». Кузьменков сначала обижался, а потом понял: в этом определении больше похвалы, чем осуждения.
— У Юрия Александровича были поклонницы, они вам досаждали?
— Его любили, да.
И не только поклонницы — его обожали костюмеры в театре, гримеры, осветители. Потому что ко всем — с улыбкой, не бывало такого, чтобы женщине руку не поцелует при встрече.
И все же Юра не играл героев-любовников, у него было амплуа эдакого простака — героя русских сказок и былин. И лицо при всей его красоте — типично русское лицо простого парня. Поэтому его даже не всегда узнавали на улицах или в метро: всматриваются так внимательно, а где встречали — не припомнят. Он этих взглядов не любил, известностью своей тяготился, поэтому, наверное, был страшный домосед. Невозможно было вытащить его из дома ни в отпуск, ни в выходные. При этом мне он разрешал ездить по всему миру, куда захочу.
Жадным не был абсолютно — все деньги мне отдавал и никогда не контролировал, куда и на что потратила.
Вот любил он деревню Жабкино, дом этот любил, который мы с ним построили. Последнее время вообще в Москве не оставался ночевать — после спектакля ехал в Жабкино свое любимое. Я ему однажды сказала: «Юра, давай поживем отдельно — ты там, а я в Москве, устала я от тебя». Он испугался: «Что ты, мать! А я от тебя не устал!»
Конечно, все хозяйство и дом были на мне. Мы ведь долго снимали комнату: ни у моих, ни у его родителей жить было негде. Потом, уже после «Большой перемены», купили квартиру. Сначала однокомнатную, потом поменяли на большую. Сын рос, ему нужно было пространство. Все эти заботы лежали на мне, Юра даже не знал, сколько что стоит в магазине.
Удивлялся только, когда в очередной раз мы улучшали квартирные условия: «Это все ты, мать, сделала? Ну, ты у меня молодец!»
— Юрий Александрович обсуждал с вами роль, спектакль, который репетировал или играл?
— Ну конечно! Мы в одном театре работали, и я уже как опытный помощник режиссера могла дать ему совет, помочь на репетициях — мы вообще о работе много говорили. Последние годы, правда, приходилось все время его поддерживать, вытаскивать из депрессий, вызванных невостребованностью, на мой взгляд совершенно необоснованной. Кузьменков — прекрасный артист, а последние лет десять у него хорошо, если случался один спектакль в месяц.
Финансово выручало кино — его довольно активно приглашали в сериалы, но он-то мечтал о серьезном кино, хотел театральных ролей. Их не было, а годы уходили… Это Юру убивало, а сделать я ничего не могла. Понимаете, не могла его спасти! Хотя столько раз выручала, вытаскивала из бед…
Я никогда не вмешивалась в его работу, но однажды сказала категорично: чтобы никогда не играл роль, в которой надо умирать. Это было мое условие. И он послушался. А когда снимался в длинном сериале «Женщина без прошлого», спросил: «Мать, там в тексте есть фраза: «Старик умер», но без моего участия. Как считаешь, соглашаться?» «Ну, если без твоего участия — соглашайся», — говорю.
— Вы верите в приметы?
— Однажды мне был дан знак… На гастролях в Свердловске мы выбегаем из гостиницы — счастливые, веселые. Молодые еще. Настроение отличное, летнее. Вдруг подходит цыганка и почему-то именно меня выбрала из всех. Я от нее отмахнулась, пыталась убежать. А она говорит: «Погоди, я тебе такое сейчас скажу, что сама остановишься… У тебя, — говорит, — умрет муж, когда ему исполнится сорок лет». Я отмахнулась — Юра тогда был в своей лучшей форме, много снимался, играл в театре, ничем никогда не болел.
После Нового года мы с сыном уехали в Рузу, в дом отдыха. Юра нас отвез и должен был забрать через две недели. Наступил последний день отдыха, мы со Степой сидим на чемоданах и ждем отца. Юра очень пунктуальный человек, а тут его нет и нет.
Вдруг меня вызывают вниз, незнакомый мужчина вручает записку. Я ее еще не развернула, а в глазах потемнело от дурного предчувствия. Записка написана рукой мужа: «Люша, я попал в аварию, все нормально, не волнуйся, забери меня отсюда». Я стала метаться по санаторию, а уже темнело, никого с автомобилем не могу найти. Случайно подвернулась инкассаторская машина с хорошим водителем, который согласился меня подвезти. В дороге он сказал, что на перекрестке видел аварию — легковую машину выбросило на встречную полосу, и она разбилась всмятку, непонятно, как водитель жив остался…
В больнице, когда я увидела мужа, чуть сознание не потеряла: лицо — сплошное месиво. Его в больнице, конечно, не узнали, только потом по документам поняли, что это артист Кузьменков.
Удар пришелся аккурат по лицу: были раздроблены челюсть, скулы, глаза затекли… Врачи сразу предупредили: нужен серьезный пластический хирург, в Рузе таких специалистов нет.
На следующий день я дозвонилась до театра, мы перевезли Юру в Москву, в Первую градскую. И начались мучения. Врачи собирали консилиум за консилиумом, чтобы решить, как оперировать лицо, чтобы не осталось шрамов. Решили делать проколы, чтобы через них ставить скобки на челюсть и скулы. Требовалась не одна — несколько операций. Целый год Кузьменков питался через трубочку, жил только на обезболивающих…
— Юрий Александрович рассказывал, что произошло?
— Он — нет. Но инспекторы ГАИ сказали, что муж чудом остался жив.
Юра все-таки сильный был и, когда машину стало заносить, вытянул руки и держал руль на вытянутых руках. Это его спасло — иначе просто снесло бы голову начисто, так говорили специалисты. Вот и не верь после этого цыганкам…
Позже в его дневниках я прочитала: «Это был Освенцим…» Так он страдал от боли. И от страха, что потерял профессию. Тогда начал пить. Каждый раз просил меня только об одном: принеси водки. Я приносила. И все время держала его за руки: боялась, что-нибудь собой сделает — лицо ведь было распухшим очень долго.
С тех пор эта зараза — водка — его не отпускала. Даже когда поправился вполне, начал играть и сниматься — бутылочка в его жизни всегда присутствовала. Моей задачей стало держать Юру, следить, чтобы водка не забрала его окончательно.
И мне это удавалось, никто и никогда не мог сказать про него ни одного худого слова.
— А как вы отдыхали? Тоже вместе?
— Иногда по молодости мне удавалось вытаскивать его на море. Он ужасно не любил эти поездки, но отказать мне не мог. У мужа было столько гастролей и съемок, что лучшим отдыхом для него было никуда не ездить — отоспаться и отдохнуть в Жабкине.
После того как мне пришлось уйти из актрис, Юра, чтобы поддержать меня, придумал совместный номер и организовал концерты по стране. Где только мы не были! Даже на плавбазе во Владивостоке выступали. Там, кстати, произошел смешной случай. Нам на каждом концерте дарили банки с икрой и красную соленую рыбу. В знак, значит, благодарности.
Однажды на этой плавбазе кто-то сказал, что прибыл рыбнадзор и будет повальная проверка. Все артисты — и мы с Кузьменковым — побежали икру и рыбу поскорее упаковывать. И как раз в тот момент, когда Юра заворачивал в газету рыбину, к нам в каюту вошли незнакомые люди и строго так спросили: «А что это вы тут делаете?» Кузьменков рукой махнул и выругался: «Что, не видите? Рыбу прячем! Рыбнадзор на корабле!» Гости засмеялись и представились: они и есть рыбнадзор. Но поскольку Кузьменков их любимый актер, они доставили нас на сушу с комфортом на собственном катере и еще каких-то банок с собой насовали в качестве презента. Юру зрители любили, считали своим, угощали, баловали…
Мы много поездили, но отдыхать он предпочитал дома — с книжкой или у телевизора.
Даже к сыну, который не пошел, слава богу, по нашим стопам и стал дипломатом, ездил не часто.
Когда Степа работал в Америке, я летала к нему одна. Сейчас сын уже третий год работает в Швейцарии. Этим летом Кузьменков наконец решился поехать — навестить сына и внуков (их у нас трое).
Степа организовал нам чудесное путешествие в горы, отдых в термальных источниках, на озерах.
Однажды купаемся в бассейне. Я выхожу по лесенке, вдруг Юра меня окликает: «Люша!» Я обернулась. Он смотрит на меня и говорит: «Какая же ты у меня красивая!» Я еще посмеялась — ну, говорить о красоте в нашем возрасте более чем спорно. Но было приятно. Не часто я от него ласковые слова слышала за почти пятьдесят лет...
В Швейцарии все было замечательно, но Юра заскучал.
И за три дня до отъезда вдруг заявил: давай поменяем билеты и поедем в Жабкино поскорее. Мы даже поругались: ты, говорю, с ума сошел? Всего две недели с сыном можно побыть?!
А он очень грустно ответил: «Да вроде нагостились уже, домой так хочется…»
— Муж жаловался на здоровье?
— Последнее время я видела, что он как-то сдал, похудел сильно. Хотя ел много. Я даже останавливала: ну что ты ешь с такой жадностью, вредно это. Лечиться, как все мужики, не любил, мукой было его вытащить на обследование. Плохо ему было без новых ролей, иногда месяцами не играл спектакли…
Переживал страшно, наверное, больше, чем я, страдал от того, что стареет. Не потому, конечно, что внешность меняется, а из-за того, что возрастных ролей не предлагали.
Мы вернулись домой, в Жабкино его любимое. Прошло всего пять дней после возвращения. Однажды утром он вдруг не захотел подняться. «Неважно себя чувствую, — говорит, — налей мне чаю». Я принесла чай, вижу: ему очень плохо. Вызвала «скорую». Врачи здесь все его знают, приехали быстро, начали уговаривать: «Юрий Александрович, вам надо в больницу». Кузьменков ни в какую. Долго мы его уговаривали, но Юра не соглашался. «Скорая» уехала после того, как он подписал отказ.
Через некоторое время зовет меня. Прибегаю: все в комнате разбросано, чай пролит, лампа опрокинута. Я ничего не понимаю, а он мне говорит: «Люша, я ничего не вижу».
Снова вызвала «скорую».
Но все повторилось. Кузьменков ни на какие уговоры лечь в больницу не соглашался. Я плакала, умоляла. А он смотрел на меня пустыми глазами и молчал…
Через два часа его не стало...
Я чувствую свою вину перед ним. За то, что не спасла. Не настояла, чтобы лег в больницу. Несмотря на то что в нашей семье я считалась главной, распоряжалась финансами и домом, Юра был очень самостоятельным человеком и если принимал решение — ничто не могло его поколебать.
Он хотел быть похороненным в деревне. И я выполнила его просьбу. Хотя мне предлагали престижные кладбища— Троекуровское или Ваганьковское.
Но он всю жизнь играл мужиков из народа и сам был человеком из толпы с амплуа «простак». Теперь и лег рядом с деревенским простым людом. Навсегда здесь остался...
Подпишись на наш канал в Telegram