Среди множества питерских дворцов и особняков этот четырехэтажный дом на углу улицы Глинки, носившей раньше название Никольской, выглядит скромно. Из всех возможных архитектурных украшений ему достались лишь ряд барельефов, венчающих окна первого этажа, да три чугунных балкончика...
Утром 30 июня 1894 года на один из них, тот, что украшает бельэтаж с угла, ближнего к Никольскому собору, вышел молодой, но уже слегка лысеющий человек лет двадцати пяти в светлом летнем костюме. С минуту он неподвижно стоял, щурясь на бьющее в глаза солнце. И вдруг со всего маху стукнул кулаком по перилам балкона, как будто поставил на чем-то жирную точку.
Вспугнутые его ударом голуби вспорхнули вверх, негодующе хлопая крыльями. Но молодой человек лишь громко расхохотался им вслед. Пусть летят! Пусть хоть весь мир теперь летит в тартарары. Его самая заветная мечта исполнена. А значит, отныне все в этой жизни будет по его и ничто ему не страшно...
За семь лет до этого, 1 января 1886 года, тот же молодой человек, еще по-детски вихрастый и одетый не в летний костюм, а в форменную шинель знаменитой на весь Петербург гимназии К.И. Мая, сломя голову несся от Поцелуева моста мимо Театральной площади к этому самому дому на Никольской. Еще на лестнице начав расстегивать пуговицы, он скинул шинель и фуражку прямо на пол передней и, кое-как пригладив мокрые от снега волосы, бочком протиснулся в полуоткрытую дверь столовой, где горничная Степанида уже подавала жаркое.
Укоряющая тишина, повисшая при его появлении в комнате, заставила юношу втянуть голову в плечи. Черт возьми! Ну как он мог опоздать? Сейчас пристанут с расспросами — и все-все откроется.... Но жаркое, поданное Степанидой, пахло так зазывно, что приставать с вопросами никто не стал. Только недовольный взгляд отца заставил юношу покраснеть до корней волос. И чтобы скрыть смущение, он преувеличенно активно заработал приборами...
Опаздывать к семейным обедам, да еще в праздничный новогодний вечер, в патриархальном семействе Бенуа не полагалось. И пятнадцатилетний Шура Бенуа отлично об этом знал. Его отец, известный архитектор Николай Леонтьевич, слыл человеком хотя и мягким, но принципиальным до неприличия.
Поговаривали, что эта принципиальность немало помешала в свое время его карьере. Блестяще начав деятельность со службы при императорском дворе, он пользовался особым покровительством Николая I, построив в любимом царем Петергофе множество зданий: конюшни, вокзал, жилые корпуса для фрейлин. Однако после смерти своего покровителя Николай Леонтьевич не пожелал в угоду новым вкусам изменить излюбленной своей готике и теперь на склоне лет вынужден был довольствоваться частными заказами да реконструкциями.
В семье авторитет Николая Леонтьевича был непререкаем... И только Шуре, вот как сегодня, могло сойти с рук то, за что его старшие, давно самостоятельные братья все еще побаивались получить от отца нагоняй. Родившись в тот год, когда самому Николаю Леонтьевичу минуло 57, а его жене Камилле Альбертовне было далеко за сорок, Шурик был последним из их девятерых детей.
Потеряв незадолго до его рождения маленькую дочь, Камилла Альбертовна надышаться не могла на сына. А обожавший жену Николай Бенуа старался ей не перечить. Так что в доме Шуриньку не без основания считали баловнем и маменькиным сынком...
Вот и сегодня, даже когда замешательство, вызванное его опозданием, было забыто и обед вновь потек своим чередом, Камилла Альбертовна не переставала время от времени кидать в сторону младшего сына пристальные встревоженные взгляды. Где же он все-таки пропадал? Поднялся, несмотря на праздник, ни свет ни заря, завил, что поедет навестить многочисленных тетушек и дядьев... Но побывать, как говорит, успел только у Киндов.
А потом? Потом гулял... Весь день на морозе? И Камилла Альбертовна тяжело вздохнула. Нет, что-то тут не так... И эта слишком близкая дружба с Атей Кинд... Вместе в театр, вместе на каток... Конечно, глупо требовать от мальчика, чтобы из-за неладов у взрослых он вдруг расстался с приятелями детства, а с Атечкой они знакомы едва ли не с шести лет... Но что же делать? Спокойно сидеть и ждать до той поры, пока вся эта детская возня не выльется в какие-нибудь вполне взрослые неприятности? А в том, что барышни Кинд ничего, кроме неприятностей, их дому принести не могут, кажется, сомневаться уже не приходится...
Скоро десять лет, как их сын Альберт женат на старшей Атиной сестре Маше. Помнится, Шуринька с Атей и увидели друг друга впервые на этой самой злополучной свадьбе.
Ради любви к молодой талантливой пианистке Марии Кинд Альберт Бенуа тогда забросил учебу, отказался от борьбы за большую золотую медаль и дававшегося вместе с нею права на пансионерскую поездку в Италию за счет Академии художеств. Ничего не хотел видеть и знать, кроме обожаемой Машеньки... И вот как все изменилось теперь...
Конечно, у Бертуши есть слабости: и легкомысленность, и ветреность. Но при ласковой, снисходительной и разумной жене все эти шероховатости в его характере с годами вполне могли бы отойти на задний план. Однако Маша будто поставила своей целью замечать в муже одни недостатки. Словно ей и дела нет ни до его таланта художника-акварелиста, ни до его редкостного дара музыканта-импровизатора... А ведь мастерством Альберта восхищен сам император Александр III, не раз приглашавший его в путешествия на царской яхте только для того, чтобы полюбоваться, как Бенуа в мгновение ока несколькими точными мазками схватывает малейшие оттенки заката или восхода...
А как Альберт обожает дочерей!
С каким ребяческим восторгом устраивает для них праздники по любому поводу... Но Маше и это как будто безразлично...
Зато каждую интрижку мужа, даже мимолетную и платоническую, она норовит возвести в трагедию, угрожая разводом, разлукой с детьми. Всякий раз, желая наказать Альберта за очередную провинность, дуется заодно и на всю мужнину родню. Что же из этого может выйти хорошего? Да ничего, ровным счетом ничего...
Вот и сегодня, сославшись на мигрень, Маша не пожелала спуститься с третьего этажа, где расположена их квартира, к старшим Бенуа в бельэтаж.
А ведь она прекрасно знает, что Альберт в своей семье души не чает, что братья с детства привыкли проводить этот день с родителями... Впрочем, недавно Бертуша намекнул, что к его жене весьма неравнодушен ее старый знакомый — композитор Танеев. И не без взаимности... Если дело и дальше так пойдет, все и вправду может закончиться разводом. И вина за это целиком и полностью будет на Машиной совести!
И Камилла Альбертовна удрученно покачала головой... Ну кто бы мог подумать, что девушка из такого почтенного немецкого семейства, как Кинд, придется здесь до такой степени не ко двору... Батюшка Марии Карл Иванович — капельмейстер хорошего военного оркестра, матушка, аккуратная, как все немки, идеальная хозяйка и мать...
А Атя... Не то чтобы младшая Машина сестра совсем уж не нравилась Камилле Альбертовне... Музыкальная, начитанная... Но эти чертики, пляшущие в ее глазах... Когда-то она слишком снисходительно отнеслась к такому же блеску в глазах ее старшей сестры и вот теперь не устает корить себя за то, что вовремя не дала Альберту верный совет, не предостерегла от брака с девушкой, которая за долгие годы так и не смогла стать родной в их дружной семье...
Но что сделано, то сделано. А вот Шуре нет никакой нужды повторять ошибки брата. В их натурах и так слишком много общего: и талантов, и слабостей. Шуриньке нужна тихая, скромная, домашняя девочка... Нет, ей сегодня же следует решительно поговорить с младшим сыном. Эти походы к Киндам пора прекратить. Один бог знает, что из этого может выйти...
Камилла Альбертовна и не догадывалась, что «все уже вышло», и не далее как сегодня: все те часы, что, как уверял с утра Шура, будут посвящены родственным визитам, были отданы страстным, до ломоты в зубах, поцелуям с Атей Кинд.
Он и сам не знал, как это вышло.
Казалось, еще вчера Атя лишь мило кивала Шуре, заходившему по дружбе к ее старшему брату... Но две недели назад, в канун Рождества, собравшись всей молодой компанией у Альберта и ожидая в полутемных комнатах, когда же уложат малышей и зажгут елку, они вдруг оказались на одном диване. И когда, замирая от страха и восторга, он положил Ате на колено свою ладонь, она молча накрыла ее рукою...
Никогда до этого вечера он не мог бы подумать, что возненавидит рождественскую елку, вдруг запылавшую свечами и разрушившую волшебный полумрак...
С того дня он только и мечтал о том, как бы остаться с Атей Кинд наедине хоть на четверть часика. И вот сегодня ему это удалось...
— Поверь мне, Атинька, я желаю тебе только добра. Пора подумать о будущем. С Шурой у вас ничего путного не выйдет. Даже если ты войдешь в этот дом, тебе по гроб жизни будут ставить в вину не только все твои прегрешения, но и мои заодно. Ты же знаешь, тебе и сейчас там не рады. Да и посуди сама, ну что за партия для тебя этот мальчишка?
Молча теребя бахромку наброшенной на плечи шали, Атя слушала старшую сестру. Да, нужно быть с собою честной. Надо признать, что Маша кругом, кругом права.
И эти бесконечные переходы Шуры из гимназии в гимназию, его вечно несданные экзамены. Вчера он, смеясь, заявил Ате, что и в гимназии Мая его к выпускным скорее всего не допустят. А ведь они так надеялись, что уже этой осенью он поступит в университет... И что их будущая свадьба, о которой Шура уже столько времени говорит как о деле решенном, наконец-то и вправду станет хоть какой-то различимой во времени реальностью...
— Господи, а эти его дурацкие спектакли, эти мальчишки-резонеры, что вечно толкутся у них дома? «Общество самообразования»... Да они же латынь выучить прилично не в состоянии...
Глядя, как младшая сестра под напором ее аргументов опускает голову, Мария Карловна горячилась все сильнее, подгоняя тот решительный момент, когда Атя наконец вслух выскажет свое с нею согласие...
Но та все молчала...
Да, все было правдой! Всю позапрошлую зиму Шура как отравленный носился со своим кукольным преставлением по мотивам балета Пуни «Дочь фараона». Целыми вечерами, не вспоминая об уроках, штудировал книги по истории Египта, по воскресеньям бегал в египетский отдел Эрмитажа. Засадил Атю и свою сестру шить костюмы по его эскизам, злился, заставлял переделывать, требовал, чтобы все было безупречно... По правде говоря, она и сама в ту зиму жила как в угаре. Шура умел любого увлечь своей идеей, заставить жить его планами. Господи, да что говорить, она только ими и жила все последние три года! И всякий раз после того, как Шура охладевал к недавно еще пламенно пропагандируемой им идее, убеждала саму себя, что неосуществленный им план на самом деле просто не стоил осуществления.
Ате вдруг вспомнилось, как недавно Шура под большим секретом признался ей, что выпрашивает у Камиллы Альбертовны денег, чтобы купить роскошное дубовое кресло для их будущего дома.
И что раньше он уже прикупил тем же манером полдюжины стульев и даже какие-то кубки для вина, и кованый фонарь с малиновыми стеклами... Все в «романтически-рыцарском», так нравящемся ему стиле.
Господи, но это же ребячество! Не собирается же он в самом деле всю жизнь просить денег у маменьки? Даже Ате отлично известно, что с тех пор как старики Бенуа взяли к себе овдовевшую дочь Катю с ее шестью детьми, им и так нелегко сводить концы с концами. И она тысячу раз говорила Шуре, что пока он не найдет службу, они не смогут жить вместе.
Но Шура будто ничуть не волновался по этому поводу...
А эта история с Академией... После удачно прошедшей премьеры домашнего спектакля Шура увлекся новой идеей — стать театральным художником-декоратором. Сдал вступительный экзамен и принялся по вечерам после гимназии ходить вольнослушателем в Академию художеств. Упросил родителей за бесценок сдать отличную квартиру в их доме какому-то приезжему декоратору-французу, у которого он якобы будет брать уроки. А Николай Леонтьевич и Камилла Альбертовна, как всегда, уступили Шуриньке.
Но все опять закончилось ничем. Для того чтобы попасть в четвертый, декорационный класс Академии, Шуре следовало преодолеть первых три: гипсовый, фигурный и натурный...
Но он так и не дошел даже до первого экзамена...
По его словам, слишком долго оставаться в аудитории, шлифуя свои работы, ему мешал... скверный запах. Что ж, очень может быть... Ведь многим вольнослушателям, приезжавшим за тридевять земель в столицу в поисках художественного образования и как попало ютившимся по петербургским углам и подвалам, и помыться-то толком негде... Но разве выросший подле любящей маменьки Шура Бенуа мог подозревать о таких прозаических вещах или тем более принимать их в расчет?
С досады Атя, дернув, оторвала бахромку шали... Неужели Шурка думал, что она ни о чем не догадывается: дело было совсем в другом, и ушел он из Академии вовсе не из-за каких-то там запахов, а только из самолюбия.
Ведь его работы несколько раз подряд были названы преподавателями среди худших на курсе. Атю же он с горячностью убеждал, что все дело только в интригах, которые недоброжелатели плетут против его отца...
Да, собственно, какая теперь разница, в чем действительно было все дело... Главное, что из-за этой унизительной истории с Академией даже родители Ати, раньше благоволившие к Шуре, стали посматривать на него косо... Да, да, Машенька во всем права — Шура Бенуа просто балованный мальчишка... Но боже мой, почему же тогда ей так хорошо с ним?
Ни с кем другим она не испытывает такой радости, такого упоения жизнью. Никто лучше Шуры не умеет так увлекательно рассказывать о театре, о музыке.
Господи, да обо всем на свете... Никто другой не умеет так взахлеб мечтать, так безусловно верить в собственные мечты. И так любить ее, Атю Кинд...
Мысль Ати против воли сама собой побежала назад, к той упоительной весне 1886 года, когда они с Шурой, одурманенные нежданно нахлынувшей любовью, и дня не могли провести врозь... Его тощая нескладная фигура была первым, что выхватывали из множества силуэтов Атины глаза, еще не привыкшие после полумрака гимназии к уличному свету. Каким чудом Шуре удавалось поспевать точно к назначенному часу с 10-й линии Васильевского, где располагалась его собственная школа, к ней, на Большую Конюшенную? Скорее всего он просто прогуливал последний урок... Но зато домой они всегда возвращались вместе.
И эти поцелуи украдкой в ее парадном, от которых она как будто слепла и глохла на несколько секунд...
Несколько месяцев они еще делали вид, что, как и раньше, «просто дружат», но постепенно правда конечно же выплыла наружу... И восторгов у родных не вызвала. Впрочем, не желая рушить и без того хрупкий мир между двумя семействами, родители Ати и Шуры, не сговариваясь, до поры до времени решили потерпеть, надеясь, что все само собой уляжется. Но время шло... Ате минуло восемнадцать. Пора было подумать о замужестве... И Атя догадывалась, что сегодня Маша не просто так завела весь этот разговор...
А сердце, никак не желавшее слушать доводы разума, стучало в висках все оглушительнее. Господи, как Маша не понимает, что вся правда ее слов о Шуриной ветрености, незрелости, безответственности — на самом деле ничегошеньки, ну прости ничегошеньки не значит...
Что правда совсем, совсем в другом... Но от этого все только хуже...
Последние полгода Атя кожей чувствовала, что они оба, и Шура, и она сама, вплотную подошли к той черте, переступить которую не мыслили никак иначе, кроме как став женой и мужем. И в этом охватившем их оцепенении без следа растворилась вся былая радость их любви... Все чаще, стоило им даже на несколько минут остаться наедине, в воздухе сгущалось одурманивающее напряжение, и обычно говоривший без умолку Шурка вдруг надолго замолкал. Не решаясь обнаружить страсть, копившуюся внутри, они то начинали ссориться по пустякам, то судорожно и пламенно мирились. Но ни один из них все никак не решался сделать тот последний и неотвратимый шаг, после которого возврата в упоительную пору детства уже не будет...
Сделай его Шура — она почти наверняка шагнула бы ему навстречу... Но смелости шагнуть к нему первой ей не набраться...
Господи, а что будет, если Шурка не согласится расстаться? Если все будет, как в прошлом году, когда Атя, устав сопротивляться родителям и сестре, в первый раз попыталась его оставить? Пока они не помирились, Шура отказывался есть, три дня лежал лицом к стене...Что, если в этот раз он придумает что-то похуже? Господи, он же такой фантазер...
Желая любой ценой прервать тяготивший ее разговор, Атя обвила руками шею сестры:
— Ну, полно обо мне, Маша. У тебя-то как?
— Осенью мы с Альбертом должны разъехаться, потом подадим на развод.
По той боли, что промелькнула в глазах сестры, Атя поняла: хотя Маша давно уже смирилась с разладом в своей семье, хотя даже в собственной квартире они все приспособили для того, чтобы жить, почти не встречаясь, этот последний шаг на пути к окончательному разрыву давался ей нелегко...
— Но послушай, Маша, разве ничего уже нельзя поправить?
— Поправить? Что можно поправить, после того как пятнадцать лет подряд твой муж в каждой гостиной флиртует с какой-нибудь новой смазливой мордашкой? Когда...
— Но ведь ты и сама...
— Сама? А что мне оставалось делать? Ждать, пока превращусь в старуху?
Маша отвернулась, смахнув брызнувшие из глаз слезы:
— Нет, решено. Когда все закончится, ты, если захочешь, сможешь жить у меня. Вряд ли после моего развода с Альбертом Шура станет бывать у меня часто... И для тебя это будет очень кстати...
И, хитро улыбнувшись сестре, Маша, подмигнула:
— Будем обе «девушки на выданье»... Мы ведь с тобою красавицы. Так что без женихов не останемся, — уже со смехом закончила она, обнимая за талию и подтаскивая к зеркалу удивительно похожую на нее Атю...
— А где же колечко ваше, барин? Аль потеряли?
— ставя на стол самовар, Степанида, на правах бывшей Шуриной кормилицы позволявшая себе с ним немалую фамильярность, притворно сокрушаясь, покачала головой.
Увидев, как внезапно вспыхнувший сын убрал под стол руку, Камилла Альбертовна незаметно погрозила Степаниде пальцем. Не надо лишний раз смущать Шурика, он и так последние дни сам не свой. Но от сердца у нее все же отлегло. Значит то, о чем ей по секрету рассказал Альберт, и в самом деле правда: Атя с Шурой расстались. Ну конечно, как она раньше сама не догадалась! Ведь иначе Шурик никогда бы не снял с пальца этот перстень — три года назад он ей все уши прожужжал, рассказывая, как они с Атей выбирали друг другу в подарок колечки с камнями «своего» месяца...
Ну что ж, вот все и улеглось, кажется...
Вчера Альберт объявил родителям, что сразу после развода с Марией Карловной намерен вновь жениться — на молоденькой художнице Марии Шпак. Ну а Шуринька, кажется, не шутя приналег на учебу. Даст бог, в университет осенью все же поступит. И их долгим и непростым взаимоотношениям с семьей Кинд придет незаметный и спокойный конец...
...— Так что ты можешь поздравить Атю, думаю, к концу года они с господином Сергеевым обвенчаются, — Мария Карловна протянула бывшему деверю фотокарточку.
Шура вымучил из себя улыбку и чуть дольше, чем, наверное, следовало, задержал в руке кусочек картона. Светлые волосы, приятное лицо с крупными чертами, глаза тоже светлые, наверное, серые или скорее стальные, каковые и положено иметь волевому, серьезному человеку.
Попытался представить, как Атя в подвенечных кружевах сходит под руку с этим господином по церковному крыльцу...
— Что ж, передайте Ате... гм... Анне Карловне мои поздравления...
Для приличия посидев в гостях у бывшей невестки еще минут десять, он заторопился домой. Выйдя на улицу, с силой втянул носом воздух, попытался успокоиться... Черт, и зачем его только понесло сегодня к Марии Карловне? Впрочем, какая разница? Рано или поздно известие об Атиной помолвке все равно дошло бы до него...
Со времени их расставания прошло уже почти два года. И, черт возьми, он совсем неплохо провел их... Пара-тройка веселых романов с милыми девушками... Да и посерьезнее кое-что тоже было.
Да-да, намного серьезнее, чем их с Атей поцелуи в парадном...
Да что там говорить, он и письма-то Атины сжег еще прошлой осенью. Чтобы уж ничего, ничего на осталось... А через несколько дней, будто по волшебству, встретил ее саму на какой-то студенческой вечеринке, на которые оба раньше никогда не ходили.
Они поболтали о друзьях детства, рассказали друг другу про Европу, в которой оба успели побывать... От зала Дворянского собрания, где устраивали вечеринку, до дома, где Маша и Атя, как они когда-то и планировали, жили теперь вместе, было минуты три... Он даже пальто не надевал. А вернувшись обратно в гремевший музыкой зал, просто не смог там оставаться — решительно нечем было дышать без Ати...
Господи, неужели и в самом деле все? Что же за тяжелая весна нынче... Мама так страшно больна. А теперь еще эта Атина помолвка...
— Что значит ты не поедешь? Атя, ты с ума сошла...
— Я же сказала, Маша! Извинись за меня перед родными господина Сергеева, скажи, что я заболела...
— Да уж, похоже, ты и в самом деле больна.
Раздосадованная Мария Карловна захлопнула дверь в комнату сестры и пошла в свою спальню — отдать распоряжение горничной по поводу вечернего отъезда в Москву. У Маши накопились там кое-какие дела... Да и господин Сергеев, бывший москвичом, настойчиво звал невесту познакомиться с его родными. Атя даже специально новое платье заказала.
И вот теперь это безапелляционное «не поеду!»
На пороге спальни Маша вдруг резко остановилась. Сам собою всплыл вдруг в голове вечер недельной давности... Неожиданно зашел сам не свой, осунувшийся, с покрасневшими глазами Шура Бенуа. Несколькими днями раньше умерла Камилла Альбертовна, и у Маши просто духу не хватило быть неласковой с этим совершенно потерявшимся от горя юношей. Атя тоже была дома... Кажется, они с Шурой с час просидели одни в гостиной, пока Маша с другими гостями пили в столовой чай...
От догадки, молнией мелькнувшей в голове, Маша на мгновение приросла к месту. Неужели опять? После стольких усилий родных, только и думавших, как бы получше устроить милую Атечку? Нет, она немедленно потребует объяснений!
Но бросившись обратно в комнату сестры, Маша уже не застала там Ати, успев только услыхать дробь каблучков из передней и стук входной двери...
— Господи, до чего же холодно!
Похлопав себя по плечам, Шура с завистью покосился на огромные валенки на ногах дворника, сгребавшего снег... И, смеясь, потер Атин покрасневший нос своей варежкой. Выглядели они оба как отступавшие восемьдесят лет назад из Москвы французы: с ног до головы обвязанные шарфами, башлыками и шалями. Увы, предательски легкие ботинки сводили все это утепление на нет: выдержать без валенок больше тридцати минут на заледеневшей улице было решительно невозможно. Пойти же после окончания Шуриных университетских занятий и Атиного рабочего дня в конторе железных дорог было попросту некуда.
Узнав, из-за кого младшая сестра расторгла свою завидную помолвку, возмущенная до глубины души Маша решительно заявила, что ноги Шуриной больше в их доме не будет. Стоило ли удивляться, что ее примеру немедленно последовали и раздосадованные Атины родители... Ходить же в дом Бенуа после Машиного развода Атя считала невозможным...
И все же они виделись каждый день. Пока хватало сил, бродили по улицам, потом сидели, забившись в самый дальний уголок какой-нибудь студенческой чайной. Если удавалось найти подворотню потемнее, целовались, пока ноги не деревенели от холода... И не могли наговориться.
Давно забыты были и инженер Сергеев, и дочь владельца большого и очень популярного книжного магазина на Невском Наташенька Фену, с которой Шура был так близок еще недавно.
Да и к чему о них вспоминать? Ведь и без этого им столько важного нужно рассказать друг другу...
И Шура рассказывал, совсем как раньше: без устали и взахлеб. О том, что прочел и услышал «без Ати»: о Вагнере, о «Спящей красавице» Чайковского, о новых своих друзьях — Левушке Розенберге, с которым его познакомил брат Альберт, восхищенный акварельным мастерством молодого художника, о приехавшем из Перми учиться в университет Сереже Дягилеве. С двоюродным братом Сережи Димой Философовым, так же как и с Валей Нувелем, Шура дружил еще с гимназии Мая. Так все вчетвером они и поступили в 1890 году на юридический факультет. Впрочем, мечты у всех четверых были связаны совсем с другим поприщем...
— Нужно сделать так, чтобы живопись, театр, музыку у нас в России перестали считать забавой, каким-то придатком «серьезных» занятий...
Ты только представь себе, Атюша: в энциклопедии мировой живописи нет ни слова о русском искусстве... Ни о Венецианове, ни о Брюллове, ни об Иванове, ни о Репине, ни о Сурикове! Это же просто позор!
Примирительно погладив разгорячившегося Шуру по руке, Атя улыбнулась:
— Ну, вот ты и напиши.
— Я?
Шура, несколько опешив, остановился прямо посреди Невского, который они переходили, взявшись за руки. Едва не наехавший на молодую пару извозчик громко выругался.
Уже на тротуаре, куда они, хохоча, убежали, он вдруг пристально посмотрел на Атю:
— А я вот и признаюсь...
Тебе первой! Я уже написал в издательство. Они согласны...
— Ну и отлично! Пиши сразу же по-немецки, я поправлю грамматику...
В октябре 1893 года в Мюнхене из печати вышел специальный дополнительный том прогремевшей ранее на всю Европу иллюстрированной энциклопедии «История живописи в XIX веке» под редакцией Рихарда Мутера. Весь том был посвящен русским художникам. Прямо на обложке пониже заголовка значилось «При участии Александра Бенуа. Санкт-Петербург».
Не забыл педантичный немец-издатель и о гонораре...
А следующей весной был получен долгожданный университетский диплом, наличие которого устраняло последние формально условленные с родителями препятствия к их свадьбе. Ни неожиданное и сокрушительное разорение Атиного отца, оставившее ее бесприданницей, ни внезапно обрушившаяся болезнь самой Ати, из-за которой пришлось перенести уже назначенное венчание, — ничто уже не могло их остановить. Обручальные кольца заказали в той же ювелирной лавке, где семь лет назад еще гимназистами они на сэкономленные карманные деньги купили себе два простеньких перстенька...
— Шура! Над чем там смеешься? — еще заспанная, Атя выглянула из-за занавески на балкон.
Успокоившиеся голуби уже вновь рассаживались по перилам...
— Ни над чем, Атюша. Просто я радуюсь! Давай сегодня завтракать на балконе!
Спустя полчаса умытая и розовая от утреннего солнца Атя уже хлопотала над небольшим столиком, а верная Степанида несла с кухни маленький «балконный» самоварчик и купленные в кондитерской на Театральной площади пирожные... Над Никольским собором плыл колокольный звон...
Практикующим юристом Александр Бенуа так и не стал. Горячо поддерживаемый своей молодой женой, он занялся тем единственным, что интересовало его в жизни, — искусством во всех его проявлениях. Четыре года спустя, 9 ноября 1898 г., вышел в свет первый номер нового журнала «Мир искусства» — единственного в России, адресованного тем, для кого служение искусству, наслаждение им или его изучение стали смыслом жизни.
Одним из «отцов-основателей» нового издания, немедленно заставившего говорить о себе обе столицы, вместе с 26-летним Сергеем Дягилевым стал 28-летний Александр Бенуа. Со своими приятелями — Левой Розенбергом, взявшим себе псевдоним Бакст, Димой Философовым, Валей Нувелем — они же стали и ядром одноименного художественного объединения. Впереди были шумные выставки, устраиваемые мирискусниками, театральные триумфы и знаменитые Русские сезоны, заставившие заговорить о русском искусстве всю Европу. Впереди была целая жизнь... Жизнь с Атей.
День своей свадьбы с нею Александр Бенуа особо отмечал в дневнике до глубокой старости, которую они с Анной Карловной встретили рука об руку.
Вместе они навсегда покинули в 1926 году Россию и старый дом на Никольской, вместе пережили все трудности эмиграции. Жена Александра Николаевича умерла 30 марта 1952 года во Франции, не дожив трех месяцев до пятидесятивосьмилетия их совместной жизни.
Подпишись на наш канал в Telegram