Вечером на вокзале моросил мелкий дождик, горел фонарь... Валера провожал меня, и я смотрела в его сияющие глаза с ресницами-опахалами. Когда приехала к маме, все ей рассказала. «Он, — говорю, — совсем молодой…» Мама спросила только: «Ты его любишь?»
Во время съемок «Тихого Дона» пришла я в очередной раз на репетицию к нашему режиссеру, Сергею Герасимову. Никого из группы еще не было. Сергей Аполлинариевич усадил меня на диван, стал расспрашивать о жизни.
Я поведала ему и про погибшего отца, и про мамину нелегкую судьбу, и про свои мытарства... «Вам, наверное, все рассказывают про себя?» — спрашиваю Герасимова. — «Так еще никто не рассказывал». Тогда я и призналась: «А я люблю вас». И расплакалась. Он подошел ко мне и говорит: «Знаешь что, Зинуша, надо преодолевать свои страсти. Научись держать себя в руках, потом сама себе будешь благодарна».
И, глядя на меня, улыбнулся: «А ушки у тебя — как пельмешки». Я удивилась, а Герасимов, оказывается, любил пельмени, отсюда и такое сравнение. Вдруг поцеловал меня в щеку, возле губ. «Готовься, — сказал напоследок, — скоро начинаем снимать».
— Насчет «держать себя в руках»: у вас и так, по-моему, что называется, горделивая осанка. Мальчики- ровесники не робели перед вами?
— У меня еще в школе был такой характер, что если парень посмотрел заинтересованно, он мне уже не нравился.
А вот если не обращал внимания, меня разбирало. В старшем классе школы, помню, приглянулся один, но он дружил с другой девочкой, поэтому и понравился. И вдруг переметнулся ко мне. Как-то раз мы с ним поспорили о чем-то, и он ударил меня по щеке. Все, этот мальчик перестал для меня существовать. Я уже училась во ВГИКе, когда он приехал повидаться. Я видеть его не могла... Помню, сижу в комнате, на него не смотрю, но в стекле линзы, которая ставилась перед телевизором, отражалась его фигура. Так мне было противно даже это отражение! Так гость и уехал ни с чем.
Кавалеры у меня в молодости были, но не так чтобы много.
Что-то заставляло парней держать дистанцию. Уже потом многие признавались, что просто не решались подойти. Недаром Герасимов обо мне сказал: «Сурова, как сама жизнь».
— Не от родителей ли шло это «да — да, нет — нет»?
— Одно из моих первых воспоминаний — лицо отца в застекленном верхе входной двери. «Идочка, — попросил он громко, — открой дверь, доченька». Я открыла. Следующий кадр воспоминаний — я на руках у папы, который несет меня по улице. Затем — вокзальная площадь, он купил мне в деревянном ларьке конфеты. Помню, как мама потом забирала меня от папы с бабушкой. Мне было три года, к тому времени родители расстались...
Маме выбрал жениха отец — фигурой он был колоритной.
Например, однажды в день получки вечером его, как всегда, ждали дома, а он все не шел. Не явился и ночью. Под утро бабушка услышала на улице громкую музыку, выглянула в окно и видит: идет духовой оркестр, а впереди — ее муж с вдохновенным видом. Петр Иванович находил, наверное, особенный кураж в том, чтобы блеснуть перед возлюбленной женой и оправдать свое ночное бдение на стороне. Дедушка работал инженером на стройке и там повстречал моего будущего отца. Выпили — и он, вероятно, решил выдать за него юную Александру Петровну. Но, думаю, большой любви между матерью и отцом не случилось: они были слишком разными людьми.
Несмотря на свой молодой возраст, отец оказался уже сломленным человеком, поскольку многое пережил. Когда началась революция, Георгий Константинович Широков учился в Тифлисском юнкерском училище по классу трубы.
Вместе с другими воспитанниками его посадили в Новороссийске на пароход и отправили в Лондон. Но в Англии разразился кризис, ребята оказались там никому не нужными, поэтому устраивались кто как мог. Отца с несколькими друзьями взяли работать в ресторан, они чистили картошку и питались очистками. Это мне бабушка рассказывала. Спустя несколько лет папа, скопив денег на дорогу, вернулся в Россию, точнее, уже в Советский Союз, где жить ему разрешили «в аулах Дагестана».
Родители поженились, появился на свет мой старший брат Владимир, а через четыре года — я. Мама во время беременности читала книгу о греческой певице по имени Аида и возмечтала, если будет девочка, дать дочери это имя. Но когда пришла пора регистрировать новорожденную, она лежала в постели больная, и в загс отправился отец.
Он записал меня Зинаидой. Увидев метрику, мама впала в отчаяние. «Шура, что ты переживаешь? — утешал ее папа. — Зинаида — это два имени сразу». Все детство и юность меня звали Идой, я даже школьные тетрадки подписывала «Ида Иванова», по девичьей фамилии матери. Отца тогда уже не было в живых: арестовали во время репрессий, и больше его никто не видел.
Жизнь была тяжелой, но мама оказалась хотя и романтичной, но крепкой натурой. Она умела лихо скакать на коне — до войны даже воспитывала кавалеристов — была «ворошиловским стрелком» и верила в «светлое будущее», которое строила вместе со всей страной, работая с утра до ночи. Поначалу мы жили в Махачкале, на улице Буйнакской — это название сразу дает почувствовать место.
С улицы входили в парадную дверь, которая вела в закрытый со всех сторон двор. Помню детский сад при мамином заводе, любимую горячую манную кашу, непременно с черным хлебом. Летом садик отправляли на отдых в Ставропольский край, везли детей на грузовиках, и, уезжая, я всегда ревела — домашняя была девочка.
Еще помню снег в Махачкале, замерзшую булыжную мостовую на нашей улице и в переулке, он шел под уклон и зимой превращался в горку. Мальчишки катались с нее на металлической раме, которая страшно разгонялась. Однажды я тоже попросила прокатиться и поехала. Набрала скорость, ребята орали: «Тормози! Тормози!» Но какое там «тормози», когда я совсем пигалица?
Несусь вниз, впереди стоит карета «скорой помощи», они тогда напоминали небольшие автобусы. Я рассекла подбородок о бампер и свалилась с рамы, та улетела вперед, под машину, и остановилась уже на площади, в которую вливалась улица. У меня до сих пор остался шрам на память о том случае.
С началом войны маму послали на курсы, которые готовили специалистов по зерну: фронт надо было обеспечивать хлебом. Она так напряженно занималась, что как-то раз у мамы лопнул сосуд в глазу, и кровяные капли упали на тетрадь...
В наших краях и в Дербенте, куда мы переехали, война не ощущалась, только эшелоны с фронта приходили. Железная дорога шла вдоль моря, на рельсах часто стояли поезда, а дальше начинались песок и вода. Однажды я бежала на море, полезла под вагоном, а состав тронулся.
В секунду я выкатилась наружу и выдернула ноги почти из-под колес.
В море стоял валун, с него открывалась далеко уходящая синяя гладь. Братик ловил бычков, нес их домой нанизанными на прут, гирляндой. Бабушка обваливала бычков в муке и жарила, мне так нравился запах рыбы, шипевшей в подсолнечном масле!.. Одно время дед с бабушкой жили в поселке на рыбных промыслах, дом их находился на берегу моря. Мы приезжали туда на лето. Раз Володя, его приятель и я, шестилетняя, стояли на пустынном диком пляже, а рядом, сидя на песочке, играла наша младшая двоюродная сестренка, двухлетняя Ларочка, о которой я еще расскажу. Мальчишки болтали о чем-то, а я смотрела то на них, то на Лару. И вдруг вижу ее уже в воде: она распахнула свои светло-голубые глазищи и лихорадочно машет руками и ногами, а голова запрокидывается назад, в глубину.
Я закричала: «Вова!» Брат — он великолепно плавал — успел схватить сестренку за ногу.
Как-то, посмотрев французский трофейный фильм «Три мушкетера», мы, дети, решили варить суп, как герои картины, которые пели вокруг котла: «Зуп, зуп». Прямо за нашим домом начинались виноградники, мы натаскали оттуда торкалы — это палки, к которым привязывались виноградные плети (за такое можно было получить от сторожей солью из ружья). Выкопали яму, положили в нее наши «дрова», сверху поставили принесенную кем-то кастрюлю. Покидали туда все, что притащили из дому (я, например, — обычно лежавшую в дощатом ящике селедку-залом, жирную, вкусную — Каспий ведь рядом). В кастрюле кипело, а мы ходили вокруг и пели: «Зуп, зуп...»
Потом мы жили на Ставрополье, в станице Новопавловской.
Однажды с девчонками купались на речке, а мальчишки стали с нами заигрывать — бросать камни в нашу сторону. И угодили мне камнем в лоб, тоже небольшой шрам остался. В другой раз я тонула в пруду. Ступила в воду, проплыла, хотела встать на дно — а дна нет. Я то уходила под воду, то выныривала и кричала в эти моменты. Видела, как ко мне, огибая пруд, потому что вплавь бы не успел, мчится брат, совершенно голый — мальчишки купались безо всего. Он подлетел, бросился в воду и спас меня. Раньше спас Ларочку из моря, теперь — меня. А сам погиб, когда ему не было и тридцати. Случилось это так.
Володя был заядлым рыбаком. Как-то они всю ночь рыбачили, а под утро на грузовике поехали домой.
Брат отлично водил машину, но в тот раз уступил место за рулем другу, а сам устроился рядом и задремал. Навстречу ехали кабардинцы или чеченцы, тоже на грузовике, с ворованными овцами в кузове. Машины столкнулись бортами, и оторвавшаяся железяка ударила брата в висок. Произошло это, когда я уже я училась во ВГИКе...
— Подросший брат был старшим мужчиной в вашей семье или мама вышла замуж?
— Еще в Махачкале у нее появился друг, белорус. Его, как и моего отца, звали Георгий. Он был чекистом. Вспоминаю одну сцену: я, маленькая, лежу на кровати в своей комнате и сквозь дверной проем смотрю, как он чистит сапоги, натирает до блеска пуговицы и бляху ремня и поет: «Там вдали, за рекой засверкали огни.
В небе ясном заря догорала. Сотни юных бойцов…» Стройный был, подтянутый, с густыми, зачесанными назад волосами. Георгий одним из первых ушел на фронт, раз приезжал к нам уже в Дербент, а вскоре погиб. Сохранилась фотография, где он стоит со стальной выправкой и светлым взглядом, а рядом — мама, нежная лебедушка.
Мама нравилась мужчинам. Вспоминаю ее, тоненькую, быструю, энергичную, на каком-то празднике в платье из парашютного шелка, выкрашенного в малиновый цвет. Она понравилась одному азербайджанцу, высокопоставленному чиновнику. Тот предлагал даже сделать ее начальником порта в Баку. Не выдержав, мама отправилась к секретарю райкома и пожаловалась, что этот человек не дает ей проходу. Секретарь предложил: езжайте в другой район — на выбор.
Так мы оказались в станице Новопавловская, где мама возглавляла пункт «Заготзерна». Здесь ей пришлось нелегко: ее и будущего мужа, Михаила Кириенко, ничего не объясняя, посадили в КПЗ. Они провели там девять месяцев, а потом их так же, без объяснений, выпустили.
Михаил Игнатьевич на фронте был ранен, его комиссовали, и он работал главным бухгалтером на том же пункте по приему зерна, где мама была директором. Влюбился он в нее невозможно. Мы жили в одном доме, Кириенко приходил к нам каждый день и, если не заставал маму, заводил патефон и ставил пластинку: «Предо мною вы явились, как заветная мечта. Чувства-страсти пробудились, погубила красота». Сидел, удрученный, и слушал. Я тоже слушала, но мне больше нравилась песня на обратной стороне пластинки, которую я просила поставить, когда заканчивалась первая: «Ехали цыгане с ярмарки домой...»
Кириенко часто брал гитару и пел своим глубоким тенором украинские песни и романсы о любви.
Со временем мама все-таки сдалась под натиском его чувств и вышла за соседа замуж, поэтому в четырнадцать лет я стала по паспорту Зинаидой Михайловной Кириенко. Хороший он был дядька…
— И стал настоящим отцом двум чужим детям?
— Даже трем: кроме нас с Володей, в семье жила Ларочка, моя двоюродная сестра. Ее мама, сестра нашей матери, тетя Женя, была цирковой артисткой. Она выступала с акробатическими номерами, танцевала, пела. У нее была дивная фигура — пышная грудь, тонкая талия, которую мужчина мог обхватить двумя ладонями, и круглые бедра.
Артисты тогда ощущали себя среди прочих людей особенными, одевались не как все. Женя носила шляпу с большими полями, всю в сиреневых и лиловых блестках. Хорошо помню ее, походившую лицом на нашу бабушку, с огромными серыми глазами, смотревшими еще загадочнее из-под лилово-сиреневого мерцания шляпы. Женин муж Яков, служивший в цирке коверным, был на голову ниже, но держался с большим достоинством.
Однажды Женя с Яковом и девятимесячной Ларочкой приехали к нам. Помню такую сцену: перед Яковом на столе лежат гармошки-концертино разных размеров, самая маленькая из которых — со спичечный коробок, а на полу сидит, подняв передние лапки, шпиц Денька, еще щенок. Деньку они оставили нам, собачка прожила у нас пятнадцать лет, пока уже на Ставрополье наш чахоточный сосед, которому нужен был собачий жир, не застрелил ее и не съел.
А в тот вечер Яков поочередно играл на разных гармошках, и Денька подвизгивала в лад звучавшей мелодии.
Уезжая, Женя с Яковом оставили нам свою девятимесячную дочку, которую не могли возить с собой по гастролям. А сами стали, как и прежде, мотаться по стране. Но Яков был гуленой-выпивохой, поэтому Женя от него ушла. Когда в Москве остановилась у своей родной сестры Оли, к ней посватался живший в том же доме молодой человек. Но неожиданно Яков прислал бывшей жене телеграмму с просьбой приехать — мол, погибает без нее и обещает остепениться. Женя сорвалась и уехала. Спустя некоторое время в нашей квартире в Махачкале, в полутемной комнате с приспущенными шторами сидела с телеграммой в руках бабушка, а я бегала вокруг и успокаивала ее, как могла.
В телеграмме сообщалось: «Женя умерла от родов. Яков». Так Ларочка осталась у нас насовсем.
— Наверное, образ тети Жени повлиял на ваше решение стать актрисой?
— Вполне возможно. Женя в сиреневой шляпе и номер Якова с гармошками, исполненный в нашей квартире, были яркими впечатлениями моего детства. Но я и сама выступала перед публикой. Помню, как играла в любительском спектакле царицу и громким голосом с дощатого помоста приказывала: «А подать сюда жареного солдата!» В девятом-десятом классах у меня в школе был учитель немецкого, который выучил язык в плену. Семья его в войну погибла, наверное, после всех перенесенных страданий он и стал выпивать.
Войдет, помню, в класс — высокий, худой, с тонким печальным лицом, слегка нетрезвый, и говорит: «Кириенко, Примаков, хотите заработать хорошие оценки? Давайте, спойте». Мы вставали и пели. Я начинала: «Скажи, сынок, скажи, родной, Скажи, казак мой дорогой, В какую даль, в какой огонь Тебя носил горячий конь?» Примаков отвечал: «Я, мама, был в таком огне, что опалил он сердце мне…» и так далее. И весь класс слушал, а учитель сидел за своим столом и плакал.
В общем, я почувствовала, что могу заражать людей своей актерской игрой и пением, и задумала идти во ВГИК. Нашла в районной библиотеке справочник, где и вычитала о таком институте. Но сначала решила окончить техникум, все равно какой, поэтому выбрала железнодорожного транспорта, в Москве.
Мама меня отпустила, чтобы я поближе познакомилась со столичной жизнью, тем более что в Москве жила ее сестра Оля.
Но тетя не могла меня приютить — там и так было тесно. Поселилась я в общежитии по Ярославской дороге, а по субботам после занятий ехала к тете. Мужа ее репрессировали, а саму Ольгу, работавшую на Лубянке машинисткой, как ни странно, не тронули и оставили им с дочерью Эллой жилье в доме, принадлежавшем «органам». Однажды я в очередной раз убралась у тети в квартире и прилегла на диван рядом с ее маленькой внучкой Светочкой. Лежу и вдруг спрашиваю тетю: «А что будет, если Сталин умрет?» «Ты что?! — услышала я такой страшный шепот, что аж мороз прошел по коже. И дальше сдавленным глухим голосом тетя произнесла: «Замолчи!
Сталин никогда не умрет!»
Если я приходила, а дома у тети никого не было, ставила пластинку с песней Клавдии Шульженко: «Мама, нет рук добрее твоих…» Слушала и ревела от тоски по маме, по дому... Тетя Оля, вернувшись, одаривала меня авоськой продуктов, и я возвращалась на электричке за город, в свою «казарму». Шла со станции огородами, там вечно голодные студенты воровали картошку. У меня уже в печенках сидел запах этой картошки, которую жарили на общей кухне, где вечерами устраивали танцы. На танцы я не ходила, хотя любила их будь здоров!.. Полгода страдала, в конце концов тетя забрала из техникума мои документы, подарила свою шубу из оленьего меха и посадила в поезд. Вагон был общим, я легла на лавку, с головой накрылась дохой и плакала под ней, не представляя, что дальше делать. Приехала, вышла на перрон, где меня встретили удивленные мама, отец и брат: они не понимали, зачем я оставила Москву и чем собираюсь заниматься.
В итоге просто пошла доучиваться в школу.
— И как провинциальная девочка Ида оказалась на курсе самого Сергея Герасимова?
— После выпускного я опять отправилась в Москву. Сдала экзамены в Институт кинематографии, меня приняли, но условно. Сидела расстроенная, тут ко мне подходит Тамара Федоровна Макарова, актриса и жена Герасимова. «Ты чего переживаешь?» Я объяснила. «Мы с Сергеем Аполлинариевичем на будущий год набираем свою мастерскую, — говорит. — Приезжай».
Спустя год я снова поступала, уже к ним. Мне дали этюд — показать человека, который заметил в соседней комнате пожар.
Влетела я в аудиторию… А была в купленных мамой чешских туфлях с рантом, подошва у них оказалась сделанной из тисненого картона, а полы во ВГИКе — натертыми воском. Выглядела я как корова на льду, но очень старалась. Комиссия что-то такое во мне увидела и допустила к собеседованию. Жду, а рядом со мной сидят две девочки, уверенные в себе красотки. Думаю: куда мне с ними тягаться? Наконец меня вызвал Герасимов. Он спросил: «А почему ты решила стать актрисой?» И я моментально вспомнила давнюю историю.
В пятом классе я должна была сдавать экзамен по ботанике. Сидела под деревом на лужайке возле заготпункта, держала перед собой книгу и ничего в ней не видела. Дело в том, что тогда вышел на экраны фильм «Рядовой Александр Матросов», и после сеанса у меня весь подол платья был мокрым от слез.
Поэтому я и не могла учить ботанику: передо мной стояло лицо Матросова во всю высоту экрана. Когда вскоре показывали «Молодую гвардию» Герасимова, я боялась ее смотреть. Ничего этого я Сергею Аполлинариевичу рассказывать не стала, ответила только: «Меня некоторые картины так волнуют… Если буду актрисой, хочется, чтобы зрители, глядя на меня в роли, тоже переживали». Вероятно, моя искренность его окончательно подкупила.
— Герасимов относился к вам как к близкой душе?
— Да. За исключением одной трагикомической истории. Во время учебы я жила у тети Оли.
Однажды ее дочь решила покраситься в блондинку и говорит: «Давай и тебе волосы осветлим». Я согласилась, хотя до того никогда не красилась. Получился приятный цвет, как у скорлупы грецкого ореха. А наутро мне предстояла репетиция одной из сложнейших сцен в «Тихом Доне» — Наталья проклинает своего мужа, Григория. Драматическая сцена, тяжелая.
Пришла на репетицию, надела платочек, чтобы закрыть волосы. Подошла очередь моей сцены. Я, обливаясь слезами, самозабвенно проклинала Григория, потом сорвала с головы платок и упала на стол. Лежу и чувствую радость от того, что у меня получилось. «Все свободны, — объявляет Герасимов. — А Зина Кириенко останется». Сижу, жду его похвалы и вдруг вижу на столе платочек. Меня охватил ужас. Когда все вышли, как Герасимов пошел меня разносить!
Дескать, она актриса, ей все можно, вместо того, чтобы о роли думать, голову красила! Он умел жестко высказать то, что думает, часто воздействовал таким способом на актеров.
Однажды при всей съемочной группе отругал Элину Быстрицкую, игравшую Аксинью. Снимали сцену, где дерутся братья, Григорий и Степан, а Аксинья забилась под телегу и, глядя на них, плачет от страха. Герасимов решил, что Элина недостаточно эмоциональна, и, не стесняясь в выражениях, выдал ей при всей съемочной группе. Конечно, Быстрицкая оскорбилась, расплакалась по-настоящему, лицо у нее опухло. В этот момент Герасимов и дал команду оператору, чтобы снимал. Потом Элина даже расцеловала Сергея Аполлинариевича: настолько сильный кадр вышел.
Вот он и мне устроил тогда разнос после репетиции. Но у меня характер мамин, решительный. Я вскочила и, перебивая Герасимова, прокричала: «Ну и не нужен мне ни ваш ВГИК, ни ваша Наталья, ни Шолохов с «Тихим Доном», ни ваша Москва!» Я так кричала, что люди открывали дверь и заглядывали к нам, не понимая, что происходит. Это мне потом рассказывали, а тогда я ничего вокруг себя не видела и в конце концов разрыдалась, уронив голову на стол. Слышу — Сергей Аполлинариевич молчит. Потом тихо подошел, стал гладить меня по голове, как ребенка, и испуганно приговаривать: «Успокойся, что ты? Успокойся, детка, да будешь ты играть Наталью, будешь». Правда, добавил: «Но голову приведи в порядок». Больше он на меня голоса не повышал никогда.
Кстати, из-за Герасимова меня знают как Зинаиду: он, когда надо было писать титры «Тихого Дона» спросил, как мое имя.
«Ида. Точнее, Зинаида». Он так и написал.
— Благодаря кино вы и встретили свою любовь?
— Я снималась в Грозном в картине «Казаки». Однажды иду на концерт Аркадия Райкина, который приехал туда на гастроли. Неожиданно ко мне подходит незнакомый молодой человек. «Вы Зинаида Кириенко?» — «Ну, как видите». — «А куда вы идете?» — «На концерт Райкина». — «И я туда же». Пошли вместе. Внешне парень был необычайно хорош: кожа — чистый мрамор, длинные ресницы загнуты, густой чуб. Выяснилось, что зовут его Валерий, он играет за молодежную сборную Грозного по волейболу, и его, хорошо сложенного и к тому же умевшего скакать на коне, пригласили на съемки «Казаков».
Вышли с концерта и отправились каждый в свою сторону.
Спустя несколько дней сплю днем в гостинице после съемки, как вдруг жившая со мной в номере звукооператор подходит и тихонечко говорит: «Зиночка, проснитесь, вас ждет молодой человек. Он там, в коридоре». Наверное, думаю, кто-то за автографом пришел. «Скажите ему, — попросила я соседку, — что я отдыхаю». Она ушла, через минуту возвращается: «Нет, Зиночка, вы должны к нему выйти. Он такой красивый! Он так одет: белая рубашечка, белый галстук. Видно, готовился». Я выглянула в коридор: стоит у окна мой недавний знакомый, красивый как бог. Мы поговорили о чем-то, и он ушел.
Прошло еще несколько дней. Лежу в перерыве между съемками на берегу Терека, вижу — идет Валера, может, случайно туда забрел, может, узнал, где я.
Опять пообщались и разошлись. Началась съемка, я должна загонять корову, а хворостины нет. Все кричат: «Хворостину! Хворостину!» Вдруг Валерий подает мне прут. Вечером того же дня мы с группой отправились в горы на какую-то встречу. Садимся в машины, и я увидела его, стоявшего неподалеку и глядевшего в нашу сторону. Меня спросили, кто это. «Не знаю, пацан какой-то». И мы уехали. Но, заметьте, все эти дни он ненавязчиво оказывался рядом. В конце концов мы с ним стали, как тогда выражались, «ходить», то есть гулять в парке.
Поначалу я не знала, сколько ему лет: Валера казался взрослым, серьезным, уверенным в себе. Выяснилось, что ему семнадцать, у него до встречи со мной была подружка-школьница... А мне — двадцать семь, и хотя я совершенно не выглядела на свой возраст (да и сейчас во многом осталась девчонкой), такая разница меня немного смущала.
Когда приехала к маме, все ей рассказала. «Он, — говорю, — совсем молодой…» А мама, в сердечных делах понимавшая, только спросила: «Ты его любишь? А он тебя? Это самое главное».
— Выходит, что традицию не влюбляться в тех, кому сразу понравились, вы нарушили?
— Значит, до той поры так не любила… Я ненадолго уезжала в Москву играть спектакли, а когда вернулась в Грозный на съемки, меня поселили в другом номере, отдельном, но обшарпанном. Увидев этот ужас, Валера сказал: «У меня тетя живет неподалеку, переезжай к ним». Дом оказался рядом — на центральной площади города. Тетя уже знала, что племянник встречается со мной, и отвела мне целую комнату.
И родители Валеры приняли меня очень радушно.
Свадьбу мы играли в доме его дедушки и бабушки. Собрались родственники и бывшие воспитанники детского дома, где директорствовал Валерин отец. Среди них была одна пара с пацаненком лет шести, который тут же в меня влюбился. Все время стоял рядом и смотрел на меня. Так я и сидела: с одной стороны — Валера, с другой — стоявший столбиком влюбленный мальчик. Когда мы уезжали в Москву, он бежал по перрону за нашим поездом и плакал. Спустя год у нас с Валерой было еще одно свадебное торжество — после того как ему исполнилось 18, мы смогли законно скрепить наш союз. Вскоре родился сын, а Валеру забрали в армию. Раз я приехала в его часть с концертом. Стою, жду мужа. А он выходит из-за кустов с такой красной и сытой физиономией, какой у него в жизни не было!
Разъелся на солдатских харчах. После моего выступления перед ребятами нам отвели комнату, там мы и ночевали.
— Если жена снималась и ездила с концертами, то кто вел дом?
— С детьми больше занимался Валера, у него в отличие от жены рабочий день был от звонка до звонка. В детских болезнях он разбирался лучше меня. Отпуск проводил с детьми. Однажды я поехала на гастроли в Краснодар, и встречавшие меня журналисты потом красочно описывали, как сначала появилась коляска, затем — актриса, то есть я, с ребенком на руках, а сзади — муж со старшим сыном. Провели в городе несколько дней. После этого Валера с детьми отправился в Грозный к родителям, а я поехала то ли выступать перед зрителями, то ли на съемки.
Однажды нас с мужем вызвал директор школы, где учились сыновья, и сообщил, что старший побил окна.
Тимур признался потом, что военрук стал выговаривать ему: мол, он не готов к уроку и думает, что ему как сыну актрисы все позволено. А мои дети никогда никому не рассказывали, что их мать — актриса. Поэтому слова военрука прозвучали обидно. В отместку Тима с другом расстреляли окна класса из рогатки. Пришлось нам стеклить все окна в школе, где нашли хоть какие-то трещины на стеклах... Думаю, моим мальчишкам нелегко приходилось: все время на виду, и требования к ним предъявляли не такие, как к другим детям.
Валерий, конечно, многим жертвовал ради меня. Он мог бы большего достичь в профессии (учился в МГУ на экономическом факультете), но ранняя любовь перевернула его жизнь.
Хотя я не чувствовала, что он тяготится своим положением.
— Вас не пытались у него увести?
— Пытались, но я эти поползновения пресекала, чем нажила себе врагов. Один воздыхатель, заправлявший нашим кино, в результате отомстил мне за то, что не ответила на его ухаживания. Меня после больших работ вдруг стали приглашать на второстепенные роли или не утверждали в картины, несколько лет я вообще не снималась. Держалась тем, что у меня семья, любовь Валеры, да еще натура выручала — наверное, мне передалась мамина стойкость. Но все равно было обидно, что во цвете лет, когда я и выгляжу хорошо, и уже все могу сыграть, потому что опыт есть, не востребована. Раз меня пригласили в жюри фестиваля, где председателем был Станислав Ростоцкий.
Я его спросила, с какой стати меня позвали в жюри, если совсем не снимают. «Ты разве ничего не знаешь? — удивился Ростоцкий. — Потому что этот (и назвал фамилию) больше не руководитель. У тебя ведь конфликт с ним был?» — «А ты от кого это слышал?» — «Думаешь, мужики в компании не обсуждают такие темы? Он сам рассказал, как ты его поставила на место. В актерском отделе был список тех, кому заказан вход в кино, с нарисованным сверху крестом, я этот список видел. Там стояла и твоя фамилия». Так я узнала, чьих рук это дело, из-за кого меня не снимали. И только Евгений Матвеев разорвал порочный круг.
Он пригласил меня на пробы в свою картину «Почтовый роман». Я приехала в Киев беременная, но внешне, по-моему, не очень было видно, что я в положении.
После проб мы с Евгением Семеновичем вышли на улицу. Стояла осень, солнце светило, в лужах лежали яркие листья каштанов… Идем, и Матвеев говорит: «Эх, Зина, что же ты наделала? Думаешь, никто ничего не заметил? Тебе когда рожать?» «В начале января», — отвечаю. «Извини, — говорит он, — но я ждать не могу». Так я не сыграла в матвеевсом фильме, зато вскоре он взял меня на одну из главных ролей в картины «Любовь земная» и «Судьба». Если бы не эти работы, я бы, наверное, впала в депрессию.
— Матвеев не положил на вас глаз? Его ведь как режиссера не могли не вдохновлять актрисы, с которыми он работал?
— После премьеры «Любви земной» однажды он пришел к нам с Валерой в гости. Сидели за столом, выпивали, Евгений Семенович отпускал мне комплименты, потом мы спорили о чем-то…
Под утро муж пошел провожать Матвеева и, вернувшись, рассказывал: они молча вышли из подъезда, вдруг Евгений Семенович выдернул из палисадника какой-то дрын — наверное, думал, что Валера его сейчас бить будет. Но увидев, что муж мой настроен миролюбиво (он в жизни ни с кем не дрался), сделал вид, что просто идет и поигрывает палкой. Один раз на съемках возвращаюсь я как-то в гостиницу, а мне говорят: «Зайдите в номер напротив». Захожу: на диване в белых простынях сидят мои выкупанные дети, Валера в кресле смотрит телевизор, накрыт стол. «По такому поводу, — говорю, — надо позвать Семеныча». Матвеев пришел, мы хорошо посидели, и тот вечер укрепил нашу с ним товарищескую дружбу. Мне думается, он тогда стал уважать меня еще больше. Я прожила с Валерой сорок четыре года без четырех месяцев и уже восьмой год живу без него.
Умер он от сердца, рано, конечно: ему было чуть за шестьдесят. Теперь провожу время с сыновьями и внуками, которых у меня пятеро.
— У вас все в жизни сбылось?
— Недавно мне приснилось, будто я должна где-то выступать — исполнять песни из картин, в которых снималась. Вижу перед собой много народу. И вдруг понимаю, что могу спеть только одну песню, к которой есть музыкальное сопровождение, — «Эхо любви» из картины «Судьба», которую я пою на своих выступлениях перед зрителями уже много лет. Ладно, думаю, пусть будет так: выйду с одной песней. Затем смотрю — и платье на мне не то, и туфли я концертные не взяла. Слышу — со сцены уже звучит «Эхо любви». Что мне оставалось делать? Так и бродила растерянная, никому не нужная. Зато утром радовалась, что это был только сон…
Подпишись на наш канал в Telegram