Балерина, взметнув руки и выбросив вперед ногу с налитой икрой, изогнула стан так, что казалось, воздух зазвенел вокруг нее. Карандаш Дега летал по листу бумаги подобно мухе, мечущейся по потолку, и оставлял на белой поверхности живые черные следы, постепенно становившиеся очертаниями танцовщицы.
Наконец он поблагодарил девушку за сеанс, и та робко подошла, чтобы взглянуть на рисунок. «Как мило…» — услышал Дега. Вернувшись домой и войдя в мастерскую, он в сердцах швырнул этюд на стол… Окружающий мир постепенно погружался во мглу, его силуэты, прежде дразнившие взгляд и руку, теперь мучили своей неопределенностью.
Мысль о том, что уже никакими силами не развеять стоящий перед глазами вязкий туман, пугала, и потому ее надо было гнать от себя сразу, как только она возникала. В первый раз он, тогда тридцатипятилетний, заметил этот туман во время войны, на стрельбище, когда, прикрыв левый глаз и взглянув на мишень, обнаружил, что почти не видит ее. Что тому причиной — стояние на посту промозглыми осенними ночами во время осады Парижа, когда холод пробирал до костей, или нечто другое, — Эдгар не знал. Но призрак слепоты вошел в его жизнь. Что-то грозное, тяжкое накатило и стало медленно «выключать свет» вокруг. Слепота для художника — все равно что глухота для музыканта, но у обоих остается кое-что: цепкая память.
…Возмущенный отец — эта картина так и не стерлась из памяти восьмидесятилетнего Дега. Как, его сын собирается стать живописцем? Нет, богатый банкир де Га, чью аристократическую фамилию наследник переиначил, искусство обожал. Вечерами запирал дверь своей комнаты и музицировал, а то звал дочерей, просил их спеть хоры бывшего тогда в большой моде Глюка и, сидя в кресле и прикрыв глаза, внимал божественным звукам. Он с удовольствием ходил на выставки, с видом знатока рассматривая картины, но то, что рисовал его отпрыск… Нет, это, по мнению родителя, никуда не годилось! Эдгар тосковал: отец, мягкий, веселый человек, совершенно не понимал того, что выходило из-под кисти или пастели сына.
И надо же такому случиться, что юнцу надоели занятия правом, в которых он всегда чувствовал что-то вымученное!
Вместо того чтобы томиться от скуки на лекциях, Эдгар пропадал в Лувре, копировал полотна любимых художников, а в голове вертелось одно: как сказать отцу о том, что с юриспруденцией он больше не хочет иметь дела? В один из вечеров решился и все выложил.
— Хорошо, — спокойно ответил де Га-старший.
И все. Эдгар выбежал из дома и долго бродил по Парижу. Свобода! Наступает новая жизнь! Для начала надо снять хотя бы небольшую квартиру, чтобы устроить быт по собственному разумению. Деньгами отец помог, а некоторое время спустя, вернувшись с выставки Салона, родитель с восторгом принялся хвалить некий портрет.
— Вот только имени автора не узнал, — вздохнул он.
Сердце Эдгара обдало жаром, и, задыхаясь, он ответил:
— Но это моя работа.
Итак, отец невольно благословил его.
Больше ничьи похвалы Дега не интересовали. Да и зачем ему признание? Продавать свои работы необходимости нет — дед и отец, оба банкиры, позаботились о том, чтобы их отпрыски вели безбедное существование. Живопись Дега — дело полюбовное, он смакует ее, как гурман еду в любимом кафе: над каждой картиной работает столько, сколько душа пожелает, а рисует что захочет. Хочет же он отображать жизнь, которую видит вокруг, благо в Париже она меняется на глазах. Он не один такой: новый приятель, Эдуард Мане, познакомил его с другими художниками.
Один из возмущенных критиков дал им название «импрессионисты» — от слова «впечатление», а они его с дерзостью приняли.
Вместе с ними — Мане, Ренуаром, Сислеем, Моне, Писсарро — Дега проводил вечера в кафе Гербуа на Монмартре. В словесных баталиях, которые вспыхивали за столом, он, острый на язык, часто верховодил. Несмотря на свою вспыльчивость (если чей-то поступок ему не по нраву — прощай, прежний приятель!), он умен, образован и оригинален в суждениях, за что Эдгара ценят и приятели-художники, и друзья родителей-аристократов. Слушать Дега — одно удовольствие. А как он показывает людей! Актер, и талантливый! Кстати, если приглашает в мастерскую и позволяет посмотреть на наброски своих танцовщиц, то сам изящно повторяет балетные па.
В то же время он всегда держится особняком: дружит с импрессионистами, участвует в их выставках, но всякое коллективное действие ему чуждо. В приморском или парижском кафе, даже будучи центром компании, которая умирает со смеху от его едких шуток, он словно бы витает где-то, временами глазеет по сторонам на каких-нибудь сидящих поодаль и пьющих абсент дам со странными лицами, напоминающими запотевшее стекло. Часами бродит по городу, но не ради пейзажей: он «охотится» за людьми, и в его сети постоянно попадается что-нибудь интересное.
Вот, например, та молодая женщина, что взобралась на империал омнибуса. В то время Дега вечерами становилось одиноко и неприютно в его холостяцком жилище, и он придумал себе развлечение: принялся кататься на омнибусах и трамваях, непременно наверху, на империале — открытой площадке со скамейками, откуда можно обозревать закатные улицы с сумеречными силуэтами прохожих.
Женщина, несмотря на полноту, быстро поднялась по лесенке и, устраиваясь неподалеку на деревянной скамейке, слегка поерзала по ней, словно оглаживая ее широким крупом… Дега улыбнулся своим «лошадиным» ассоциациям: он, с тех пор как побывал в Нормандии на конном заводе, полюбил смотреть на рысаков. Затем дама принялась расправлять шуршащие юбки, огладила полы жакета, отвела от лица вуальку. И только тогда успокоилась. Целую минуту она сидела тихо, как присмиревший ребенок, потом встрепенулась и, раскрыв сумочку, стала перебирать свои сокровища. Застегнула замочек, растерянно посмотрела вокруг, наморщила нос, села ровнее и замерла. Еще минуту с небольшим прилежно озирала окрестности, но, не выдержав, снова схватилась за сумочку с видом человека, который обязан довершить важную работу — приведение себя в порядок.
Как все это было чудовищно!
И как прекрасно! Жизнь — Дега это знал — полна подробностей, за которые прирожденный наблюдатель цепляется взглядом так же, как деревенский увалень — ногами за ступеньки крутой лестницы, ведущей на империал. И нет от этой сладкой каторги спасения! Ему повсюду нужно совсем не то, что нормальным людям. Как-то Дега отправился за город на ипподром, сел в поезд, набитый публикой, ехавшей туда же, и оказался в купе с подозрительными на вид мужчинами. Выложив на стол колоду карт, один из попутчиков кивком головы предложил ему сыграть.
— Извините, господа, я не играю.
В следующий момент лицо пригласившего на партию изменилось — придвигаясь к художнику, оно дышало гневом:
— Не играете? Но что вы, мсье, будете тогда делать на скачках?
— Что я буду там делать? — решимость вернулась к Дега. — О, вы были бы удивлены, узнав, что я буду там делать!
Неизвестные начали шептаться — он уловил только слово «полиция». Его приняли за переодетого полицейского! На следующей остановке вся компания выскользнула из купе и, сойдя с поезда, растворилась в толпе на перроне. Они так и не узнали, что странный пассажир направлялся на ипподром, чтобы… делать зарисовки лошадиных ног. Поскольку у этих грациозных животных ноги так же стройны и поступь так же изящна, как у балетных девиц.
Особенно когда балерины стоят в ряд, синхронно повторяя свои па.
Это сходство Дега подметил в парижской Опере, которую полюбил настолько, что заказал себе абонемент на двадцать лет вперед. Сидя на спектаклях, в ложе возле сцены, он следил за движениями выбегавших на сцену танцовщиц. С его места, немного сбоку и сверху, было все хорошо видно. Иногда юная балерина сбивалась, какая-то нетвердость на мгновение появлялась в ее коленях (кто в зале еще мог это заметить?), но через секунду она уже танцевала дальше как ни в чем не бывало. На мгновение взмыв ввысь, «бабочка» в пачке приземлялась на дощатые подмостки с легким стуком, напоминавшим о скачках, и это тоже будоражило воображение.
За кулисами, куда он пробирался, испросив себе такое право у дирекции театра, «воздушные создания» перешептывались, на что-то жаловались друг другу, устало вздыхали, сидели отрешенно, опустив головы и свесив между колен отяжелевшие кисти рук.
На уроках в танцклассе, на которых Дега тоже позволили присутствовать, было душновато и все казалось пропитанным потом нелегкого труда, который заставлял лосниться спины и руки балерин. Кого-то просили по нескольку раз повторить упражнение, кто-то тихо всхлипывал в углу, кому-то разминали колено... Дега лихорадочно набрасывал силуэты танцовщиц в своем блокноте. В перерыве какая-нибудь «сильфида» поливала из металлической лейки пол, ставя ступни носками вразлет. Раз одна из них, нечаянно брызнув водой на брюки Дега, принялась смущенно извиняться, и тогда он, привстав, погладил ее по руке.
Вечерами художник наведывался в кафешантаны на улочках Монмартра, слушал певиц и смотрел на танцовщиц.
Вспоминал, что многие из приятелей, взять хоть Мане или Ренуара, бродят теми же дорогами.
Как-то одна из танцовщиц, всхлипывая, рассказала ему, что контракт с ней расторгнут, и надо искать новое место. Услышав, что мсье готов ей помочь, девица встрепенулась.
— Только, мсье, прошу вас — чтобы не меньше двух с половиной тысяч франков в месяц.
Он решил поговорить со знакомым, имевшим большие связи в театральном мире. Вечером танцовщица уже звонила Дега, утром следующего дня — тоже, а после обеда явилась к нему домой.
— Прошу прощения за вторжение, но я мучаюсь неизвестностью.
Поторопите вашего друга, мне срочно нужен ангажемент... Сами понимаете, расходы, а заработка нет…
Гостья умоляюще посмотрела на него своими большими серыми глазами и, Дега показалось, притопнула от нетерпения ножкой. Она была просительна и одновременно настойчива, эта бедняжка, отплясывавшая на эстраде и спешившая вновь туда вернуться. И, отложив все дела — картины, подготовку к предстоящей выставке, — он бросился хлопотать. Наконец почтальон принес письмо: «Ангажемент получен, спасибо. Искренне Ваша…» И все. Дега только вздохнул, улыбнувшись: да, мир танцовщиц таков. Вечером, чтобы развеяться, решил непременно ехать в Оперу, смотреть уже не раз виденную постановку.
Выбежит нимфа, покачивая пачкой, ножка дрогнет — ему из ложи это хорошо видно, взмахнет тонкими руками… Сверху балерина напоминает покачивающийся пышный цветок и еще бабочку, распластавшуюся на картонке естествоиспытателя. Какое счастье — проводить время так, как хочется, быть хозяином своей жизни, ни от чего и ни от кого не зависеть! Тем более когда позволяют средства.
Но отец умер, банковские дела его оказались в беспорядке, а потом из-за океана пришло новое известие: разорился брат Ашиль. Пришлось, спасая честь семьи, выплачивать долги брата, продать отцовский дом и собственную коллекцию картин, после чего переехать в квартиру, гораздо меньшую, нежели та, в которой он жил прежде. Впервые в жизни Эдгар должен был продавать свои работы, вечно опаздывал к сроку, извинялся перед заказчиками…
Хорошо, что выручали выставки импрессионистов — картины и пастели Дега шли там хорошо, к тому же известнейшие маршаны охотились за его работами, тот же Поль Дюран-Рюэль, одним из первых поддержавший импрессионистов. Но глаза болели, и, вместо того чтобы «пить зелень» в каком-нибудь загородном местечке, Дега запирался в своей мастерской и никого не принимал.
Со временем денежные дела поправились. Пришел и успех, хотя ничего особенного для его приманивания художник не делал, более того — иногда попросту гнал от порога: не желал давать интервью, продавать свои картины в музеи, позднее отказался сниматься в кино. Спустя годы его картину, одну из тех, что когда-то он продавал за пятьсот франков, приобретут за сумму, о которой прочие импрессионисты и мечтать не могли, — почти за полмиллиона.
Но когда Дега спросили, что он при этом ощущает, тот ответил: «Чувствую себя лошадью, которая выиграла скачки, но довольна своей порцией овса». Жил он тогда в доме на улице Виктор-Массе у подножия Монмартра, где занимал три этажа, а в быту остался совсем неприхотлив. Даже продолжал пользоваться омнибусами и трамваями, а когда один из торговцев произведениями искусства, Амбруаз Воллар, спросил его, почему не купит себе коляску, возмутился:
— Художнику ездить в экипаже?!
Раз за свой демократизм Дега едва не поплатился и так уже плохим зрением. Ехал в трамвае с двумя дамами, которые везли огромные букеты цветов, колыхавшиеся прямо перед его лицом, и одна из пассажирок, в шляпе с длиннющими булавками, напоминавшими шпаги, чуть не выколола ему глаз.
Когда же он вежливо попросил ее быть аккуратнее, возмутилась.
— Вам бы орден, — с улыбкой заметил Воллар, выслушав эту историю. — Носили бы орденскую ленточку, и никто не посмел бы так нахально вести себя с вами. Кстати, взгляните на того господина, что мочится прямо в фонтан: свинство, а полицейский смотрит и молчит, потому что у господина — красная ленточка.
— Ох, как досталось от меня Малларме, когда он пришел предложить мне орден! — усмехнулся Дега. — Бедный поэт! Если бы между нами не было стола, не знаю, что я с ним сделал бы. Каждое новое правительство раздает награды, которые на самом деле ничего не стоят.
Воллар вспомнил, что знакомые Дега, идя к нему в гости, снимали свои орденские ленты, чтобы не стать мишенью для его насмешек.
Мане, мечтавшему о награде, он как-то язвительно бросил: «Я знал, что вы — настоящий буржуа!»
— Неужели вас совсем не волнует признание? — спросил Воллар.
— Когда я был в Лондоне, Уайльд спросил, знаю ли я, какой известностью пользуюсь в Англии. Я ответил: «К счастью, меньшей, чем вы». Вообще в мое время никто из художников не достигал признания. Да оно нам и не нужно...
— А семья художнику нужна? Отчего вы не женитесь?
— Знаете, меня иногда называют «женоненавистником», но это глупости.
— Они имеют в виду ваших прачек и обнаженных натурщиц, которых вы пишете с такой откровенностью…
— Да что бы ни имели в виду. Я много лет рисую женщин, а почему не заведу подругу жизни…
Дома, уже перед сном Дега вспомнил, как еще довольно молодым ездил к родственникам в Америку, откуда родом мать. Ему было под сорок, он чувствовал себя в самом расцвете сил, правда, ухудшалось зрение, но надо было только беречь глаза от яркого солнца и иногда полежать среди дня в полутемной комнате. Несмотря ни на что, он был тогда зорок и жаден до жизненных впечатлений, поэтому американский юг его оглушил: пышная природа, богатые дома, белые дети на руках у черных нянек…
Картины размеренной, сытой господской жизни на юге разбудили в Дега тоску: ему захотелось иметь семью с любящей женой и детьми.
Как он жил до тех пор? Совершенно свободно, не обременяя себя никакими связями. Большую часть времени либо рисовал, либо готовился к тому вожделенному часу, когда возьмет в руки уголь, кисть, пастель, — смотрел вокруг и набухал впечатлениями, как губка водой. Женщины служили ему моделями, но эти модели переходили из мастерской в мастерскую, переносили сплетни от одного художника к другому.
— Да, сегодня мне что-то определенно не рисуется, — бросал он в отчаянии самому себе, глядя на испещренный штрихами лист.
— Ах, сейчас почему-то никому не рисуется, вот я позировала мсье… — и начиналась глупая болтовня голой девицы, стоявшей на подстеленной драпировке, о тех вещах, о которых не всякому-то художнику позволено знать.
Дега сдирал лист с мольберта, начинать сначала уже не было сил. Сплетница отпускалась восвояси.
Был на приходящих моделях какой-то невидимый налет — сродни тому, что лежит на предметах в меблированных комнатах. Бесприютность молодых женщин, их ничейность и в то же время принадлежность всем отвращали Дега. Конечно, он, аристократ по рождению, был вхож в лучшие дома Парижа, дружил с утонченными дамами. Но почему-то именно теперь, оглушенный красотой неведомой прежде жизни на чужом континенте, он открыл для себя притягательность такой банальной вещи, как дом.
Были ли тому виной нежные креолки, в которых сохранилось нечто от восемнадцатого века, когда дамы напоминали стройных фарфоровых куколок? Сидя в каком-нибудь доме, Дега любовался стройной прелестной хозяйкой, хлопотавшей вокруг стола, улыбавшейся мужу и с умилением смотревшей на своих ухоженных детей. Вот и его слепая кузина Эстель — мать семейства, ждет уже третьего ребенка. При этом успевает и заняться домом, и съездить в оперу. Нет, жизнь в семье — совершенно естественное состояние.
Так что по возвращении в Париж ему явно стоит присмотреться к девушкам из приличных домов повнимательнее. Но вернувшись в привычную среду, Дега обнаружил, что мир полон самыми разными женщинами, которые ходят в балетные классы, гладят белье, поют в кафешантанах, моются, расчесывают мокрые волосы, примеряют шляпки, пьют абсент, вращаются под куполом цирка.
Гуляя по улочкам кварталов, где много домов свиданий, дешевых гостиниц и прачечных, где пахнет нуждой и беспросветностью, он подолгу смотрел на тамошних женщин. Они отвечали ему взглядами, полными ненависти, а то и гнали вон. И вправду: зачем этот хорошо одетый господин с надменным видом стоит напротив дверей в их прачечную и с любопытством заглядывает внутрь? Что он ищет, засматриваясь на них, явно пытаясь запомнить, как они выглядят?
Зато натурщицы любили позировать ему: Эдгар непременно похвалит прелести фигуры, хотя может и разрисовать ее углем, потому что так ему легче видеть пропорции тела. Жаль только, что он должен продираться взглядом сквозь висевшую перед ним пелену, чтобы увидеть вожделенную плоть.
От долгой работы все чаще болели глаза, плыл сизый туман, мешавший ухватить главное. Врач посоветовал почаще отдыхать и непременно побольше гулять. Для Дега это означало одно: бездельничать. Иной раз он честно бродил по бульварам и паркам, но чаще просто садился в трамвай, взбираясь на империал, и ехал до конечной остановки. Там пересаживался на другой номер — и опять катался по городу.
В одну из трамвайных «прогулок» он заметил на империале молодую женщину, удивительно похожую на ту, что видел когда-то. Полноватая, она легко взобралась по ступенькам лестницы, присела на скамейку и огладила юбку. Каково же было его удивление, когда, заговорив с незнакомкой, он узнал, что та не прочь стать натурщицей.
…Кто-то снаружи подергал ручку мастерской. Дега откликнулся, ему ответил негромкий мягкий голос — она. Художник потянул за веревку, привязанную к засову, и вслед за тем послышались шаги по винтовой лестнице. В неярком свете перед мастером предстала новая знакомая. Она испуганно разглядывала огромные колеса литографских станков и целые «стада» повернутых к стене и прислоненных друг к другу картин.
— Вы никогда не позировали?
— Никогда.
Гостья стала медленно раздеваться, запнулась за наполовину снятую юбку, смутилась, и пока вытаскивала ногу, Дега стал быстро набрасывать на шероховатом листе контуры ее тела. Дега всматривался в ее формы, они представали перед ним расплывчатым светящимся пятном, края которого сгущались и становились дышащей, мерцающей линией.
Эту линию он скорее угадывал, чем видел. Еще немного, несколько лет, и он сможет ее только вообразить, поэтому надо больше рисовать, не теряя времени.
— Ну вот и все, — объявил Дега своей слегка озябшей модели. — Вы работали идеально.
— Работала?
— Конечно. Это труд — быть терпеливой к немолодому и капризному художнику. Однажды я рассорился с особой, которую часто рисовал, рассорился из-за того, что она выказала неудовольствие. Ей, видите ли, не понравилось, как я изобразил ее нос. «У меня не такой нос, мсье Дега!» — заладила она. Пришлось выставить ее вон из мастерской в том, в чем она позировала, вручив ей одежду.
Одевалась бедняжка уже на лестнице. Но я, признаюсь, не терплю, когда лезут в мою работу. Разве человек, не сведущий в искусстве, волен давать советы художнику?
— А если бы она восхитилась рисунком, то стала бы вашей лучшей подругой?
— Боже упаси! Знаете, вот я иногда думал о браке, но одна мысль останавливала меня: что, если жена, взглянув на мою работу, скажет «Как мило!»? Я могу биться день и ночь над тем, чтобы верно передать линию какого-нибудь пухлого зада или худой руки с торчащим локтем, потому что правда, высшая правда художника — это единственное, ради чего стоит браться за кисть или пастель. Это мука, хоть и сладчайшая, — нарисовать так, чтобы мне самому стало понятно: по-другому невозможно. А она — «ми-ило- о!»
Кроме того, меня совершенно не волнует ничье мнение о моих картинах. О них вообще не надо говорить — на них надо смотреть. Но я вас, видно, запутал. Хотите историю про великолепную задницу, раз уж я упомянул подобное создание природы? Рисуя одну модель, я пошутил, что у нее зад, как у Джоконды, — в форме груши. Кто, извините, может видеть зад Моны Лизы? Его можно только представить по очертаниям тела, да и то обладая богатым воображением или знанием женщин. Но та дуреха, польщенная комплиментом, стала всем, кому потом позировала, намекать на интересную форму ее тыла.
Провожая разрумянившуюся от смеха женщину, Дега запел свою любимую песню: «Я соглашусь скорей стеречь баранов стадо, чем девушку, чье сердце заговорило…» А когда она ушла, он вспомнил еще одну историю — как его приятель был на дне рождения чьего-то дедушки.
«Когда мы вечером, уже после девяти часов, сели за стол, виновник торжества почему-то ничего не ел. Потом уже выяснилось, что за праздничными хлопотами ему забыли сделать его похлебку, а других блюд дедушка есть не мог — здоровье не позволяло. Пришлось старику воздержаться от ужина. Зато одна из внучек ради дедушкиного рождения разрешила ему подержать ее собачку. Так несчастный и сидел — глядя голодными глазами на блюдо с омаром и держа в дрожащих руках повизгивавшего песика. Замечательная старость в кругу семьи, не правда ли?» Дега рассмеялся, вновь представив себе эту картину.
Вдруг он ощутил то одиночество, которое обычного человека заставляет бежать куда глаза глядят, лишь бы быть поближе к людям.
Его же это чувство давно толкало к одному — уйти поглубже в себя, в свою мастерскую, которая стала для него тем, чем раковина служит для моллюска.
…Во время ставших редкими прогулок он шел, стуча по камням мостовой палкой, и смотрел вдаль невидящими глазами. В огромной захламленной квартире Дега встречала старая домработница Зоэ с широким лицом и огромными круглыми очками на носу. Поднявшись в свою мастерскую, расположенную под самой крышей, он широкими размашистыми линиями делал несколько рисунков обнаженных женщин, брал воск или гипс и лепил по-прежнему чуткими пальцами фигурки танцовщиц. Их накопилось множество, некоторые уже осыпались и оббились по краям, но продавать свои статуэтки или отдавать на выставки Дега ни за что не хотел.
Проведя некоторое время в мастерской, он в стоптанных башмаках и обвисших брюках спускался вниз, к столу, где на обед обычно подавались ничем не приправленная телятина и макароны. На десерт Зоэ приносила неизменный апельсиновый мармелад и, опершись животом о край стола, заводила беседу. Войдя в свою комнату, старик, которому уже перевалило за восемьдесят, садился в кресло и предавался мрачным думам, вращавшимся вокруг одного и того же: скоро и этого всего не будет. За тусклыми окнами вспыхивали огни, это просыпался вечерний Париж…
Подпишись на наш канал в Telegram