Я снимался во многих картинах, и некоторые из них пользовались успехом. Но если вы спросите, какие съемки мне вспоминаются чаще всего, назову прошедшую незаметно, во второстепенных кинотеатрах ленту «Чувства». Там я познакомился с женщиной всей моей жизни — по иронии судьбы она играла жену моего персонажа...
В начале картины героиня Эугении умирает во время родов. И тут начинается война, летят самолеты, сыплются бомбы… После ее смерти парень остается с двойней на руках, мастерит из старого ящика колыбель и отправляется на другую сторону залива, к брату, в большой рыбачьей лодке, куда он еще и корову пристроил.
Наша с Эугенией история оказалась счастливее. Она родила мне троих парней — и война не началась...
Это было как солнечный удар: мы сразу потянулись друг к другу. Я уже был немолод, тридцать лет сравнялось, убежденный холостяк: эта мне не нравится, у той глаза не такие, у другой ноги кривые… Я старым хреном стал, от всех нос воротил. А увидел Эугению — и сразу сердце екнуло. Она была такая красивая!
— Сколько лет ей было?
— Эугения на четыре года моложе меня. Вскоре после окончания картины мы поженились.
— К тому времени вы, наверное, пользовались большим успехом у женщин?
Фильм «Никто не хотел умирать» сделал вас знаменитым…
— Нет, у меня все было иначе. Влюблялся я очень часто, это началось еще в школе. В деревне, когда в начальную сельскую школу ходил, влюбился в девочку, мою ровесницу. Знаете, как проявлялась моя любовь? У соседей был павлин, иногда он сбрасывал перья. Я эти перья подбирал и ей относил…
Влюблялся-то я часто, но при этом рос ужасно стеснительным, у меня все было не так, как у счастливых обладателей ярко выраженного мужского начала: я стороной обходил тех, по кому сох, и все чувства держал в себе.
Может, тут сыграло свою роль то, что я поздно стал столичным парнем. Мое детство прошло в деревне и в крошечном провинциальном городке.
Я и сейчас по большей части живу не в Вильнюсе, а в загородном доме, неподалеку от маленького города Молетай. Не люблю больших городов: человеку в них плохо, даже кошки там напряженные и испуганные, переходят улицу с оглядкой.
А возможно, дело в том, что я по своей внутренней сути не актер. Если бы обстоятельства сложились иначе, стал бы ученым, физиком — им в глубине души в общем-то и остаюсь. Я много играл в театре, много снимался, был депутатом Верховного Совета СССР и просиживал штаны в Кремлевском Дворце съездов, возглавлял Союз театральных деятелей Литвы. Но внутренне я принадлежу другому миру, и это не изменила прожитая мной долгая жизнь. Я считаю себя деревенским жителем, и так повелось с самого раннего детства.
В довоенное время мой отец был инженером и кое-что зарабатывал. Он купил гектар земли в районе провинциального городка Пасвалис. Там была большая река, он ее запрудил, сделал плотину и поставил мельницу. Деревенские мололи на ней зерно. Помимо мельницы отец построил еще и и домик. В ледниковый период река, видимо, была глубокой — потом воды стало меньше, а берега остались высокими. На самом верху, в двух шагах от склона, над водой, наш домик и стоял.
Отец работал на строительстве мостов, поэтому часто менял место жительства. Когда началась война, мы жили в Паневежисе, и отец отвез нас — мою мать, меня и брата — в деревню. Ему казалось, там нам будет спокойнее. В той деревне и прошло все мое детство.
Я ходил в деревенскую школу — за пять километров. Все начальные классы помещались в одной комнате. .Летом дорога была не тяжелой, а вот осенью и весной… Размокшие поля, болота, снег, а сапог-то у меня не было! Мы в опорках, в резиновых чунях ходили, стянув их веревкой вокруг щиколоток.
— Когда пришла советская власть, вашего отца не пытались раскулачить?
— К этому времени мельница уже была разрушена водой: река очень бурная, весной она все сносит. Плотину каждый год прорывало. Да и что это была за плотина? В землю вбивали колья, обшивали их досками, а между ними наваливали камни. По весне отец таскал камни, как Сизиф. Но когда он привез нас в деревню, там оставался только домик — плотину уже смыло, а мельница рухнула.
Удивительное было место! Мы с братом почти все время торчали в воде, целое лето из реки не вылезали. Запах водяных зарослей впитался в меня навсегда, на всю жизнь. Деревня для меня все — там и внутренняя свобода, и простор, и прелесть природы…
Потом родители переехали в городок Пасвалис. Домик разобрали и перенесли в город, там его поставили заново.
Когда после окончания школы надо было выбирать вуз, я побоялся сдать документы в театральный, хотя чень хотел стать актером: театр заворожил меня с малых лет. Своей труппы в Пасвалисе не было, заезжие гастролеры выступали прямо в нашей школе, на маленькой сценке. В школе я участвовал в самодеятельности и играл в драматическом кружке. Им руководил наш преподаватель математики, он и систему Станиславского знал — конечно, по книгам.
Когда я рассказал, как готовлюсь к чтению стихотворений, учитель был поражен. Учился при этом я довольно прилежно. Но когда пришло время выбирать вуз, подумал так: живу в маленьком городке, вокруг меня маленькие люди с маленькими проблемами — ну какой из меня артист? Да и семья… Когда признался родителям, что хочу поступать в консерваторию на актерский, мать не возражала, но отец был об актерах невысокого мнения. Он сам был немножко артистического склада, хорошо играл на гармошке, но при этом считал артистов пройдохами, пьяницами и развратниками. Почему — не знаю, видимо, имел основания… Оглядываясь на прожитую жизнь, вижу, что в чем-то он был прав...
В конце концов я подумал, что мечты о театре — идеализм. «Не для тебя, Мартинас, синее небо…»
Есть в Литве такая народная песня. В консерваторию поступать не стал и отправил документы в университет, на физико–математический факультет. Сдавать вступительные экзамены не пришлось: я окончил школу с серебряной медалью. Учился-учился и вдруг понял, что предмет не увлекает меня так, как в школе. Сидишь в аудитории два часа, потом еще два — и везде математика. Думал: «Боже мой! На что я столько времени трачу?!»
— Веселая студенческая жизнь вас не затянула?
— У нас все были очень серьезные математики, и в основном парни.
— В кого же вы тогда влюбились?
— В девушку, изучавшую медицину. Влюбился страшно, просто безумно. А когда парень любит, девушка часто начинает с ним играть, как кошка с мышкой.
Это длилось долго, очень долго… Мы дружили несколько лет, но так и не переступили последний барьер.
— Но вы же таким красавцем были!
— Этого я тогда не знал. Был физиком — и все. О своей внешности вообще не думал.
— Предложение ей сделать не пробовали? Сказать: «Будь моей, давай поженимся!»
— Да нет, мы же студентами еще были. К тому же после четвертого курса я вдруг решил изменить жизнь. Просто изнемогал: увижу какой-нибудь спектакль или хороший фильм — и не нахожу себе места, начинаю с ума сходить. Возвращаюсь к себе в комнатушку, которую снимал, и начинаю что-то изображать, декламировать какие-то тексты…
Наконец решил: «Попробую-ка поступить в консерваторию. Вдруг примут?»
На экзаменах не блеснул: плохо читал, плохо рассказал стихотворение… В общем, все делал скверно. А во время проверки слуха вообще обманул комиссию — ведь у меня его нет.
Когда подошла моя очередь петь, спрашиваю: «Не могу ли я сам себе аккомпанировать на фортепиано?» Дело в том, что я с детства страшно любил музыку и очень хотел научиться играть, а в школе фортепиано закрывали на ключ, чтобы ученики не портили его, не колотили по клавишам кулаками или ногами. Так я что сделал? На листе бумаги нарисовал клавиши — черная-белая, черная-белая… Беру в руки ноты: до-ре-ми — ага, вот это надо нажимать.
А когда учитель оставлял фортепиано открытым, подходил и играл, проверял себя. Вот так по нотам учился играть Причем без музыки.
Выучился, конечно, кое-как — ну, песенку там какую-то наиграть… Слуха-то нет! А потом и аккордеон освоил, и гитару — тоже по нотам.
В консерватории я сел к роялю, начал громко играть, а песенку мурлыкал так тихо, что даже сам не слышал. Комиссия возрадовалась: «Играет! Значит, слух есть! А поет тихо из-за того, что стесняется! Молодой еще…»
Так я и не понял, почему меня приняли, а сейчас уже не у кого спросить. Набиравшая курс преподавательница давно умерла...
Поступив к консерваторию, я еще доучивался на физмате.
— Занимаясь физикой и актерскими этюдами одновременно, можно сойти с ума...
— После того как меня приняли в консерваторию, наука стала вторичной, и на пятом курсе физмата я начал учиться плохо, хотя до этого отличником был: физику с математикой знал прилично.
Да и ответственный был: раз родители присылают сало, помогают мне, я обязан хорошо учиться! На физмате многие знали, что я учусь в консерватории, и относились ко мне снисходительно, как к блудному сыну: «Наш артист!» Это немножко помогло, я как-то сдал выпускные экзамены и получил диплом.
А потом, неважно окончив консерваторию, отправился в маленький городок Капсукас. В отличие от физмата на актерском я учился плохо с самого начала.
В душе все-таки оставался физиком: был скованным, выходя на сцену, включал мозг и, вместо того чтобы раскрепоститься и отдаться интуитивному порыву, начинал размышлять. Однажды преподавательница велела нам сыграть этюд на тему «Комсомольцы идут на стройку»:
— Поднимайтесь на сцену и идите на стройку!
Иду, повторяя про себя: «Я комсомолец, комсомолец… Я комсомолец!» — и сам себе не верю.
Сказал об этом преподавательнице.
— А-а-а!.. Тогда вы не можете быть актером…
И я ей почти поверил! Но желание стать артистом было большое, и консерваторию я все же не оставил.
Итак, получив диплом, мы с двумя приятелями подписали распределение, забросили в грузовик свои раскладушки и чемоданчики и поехали в маленький город Капсукас.
Как я был счастлив!
Я в театре — и свободен! Получал, конечно, мизерные роли, с алебардой у входа стоял…
— Ваша любовь с будущим доктором к этому времени закончилась?
— Любовь продолжалась. Она приезжала ко мне, но мы только целовались.
Мне страшно повезло, что через полгода театр, в котором я служил, закрыли. И меня взял режиссер из Каунаса Генрикас Ванцявичюс. Я ничего не умел, но что-то он во мне увидел.
В Каунасе проработал четыре года, жил в гримерке, раскладушку свою там ставил. Но главное — я работал в театре, и это все искупало!
Меня завораживала театральная атмосфера, особенно ночная, после спектакля, когда монтировщики разбирают декорации, все расходятся, и огромное здание пустеет... Было в этом что-то волшебное!
— А что стало с вашей девушкой?
— Разлука сыграла свою роль. Иногда в Каунасе я ходил на танцы. Молодой ведь еще был... И девушка моя об этом узнала: подружка ей сказала, что я с кем-то гуляю... Она обвинила меня в неверности, и наша любовь закончилась. Видимо, ей были не по душе актеры...
— Как можно быть неверным, если любовь чисто платоническая?
— Я тогда был наивным романтиком. И очень несмелым. На большее, чем поцелуй, я не отваживался, да и она была против большего… Мы расстались по ее инициативе, но я все равно продолжал любить, хотя продолжения эта история не имела.
Карьера моя между тем шла по нарастающей. Слава богу, что я попал в руки к Ванцявичюсу, знаменитому режиссеру и очень хорошему педагогу. Спустя четыре года после начала моей работы в Каунасе он поставил пьесу Стейнбека «О людях и мышах», где играл я, совсем еще молодой, и актер Витаутас Томкус, который в фильме «Никто не хотел умирать» исполнил роль лесного брата. Спектакль имел успех. Потом Ванцявичюса перевели руководить Вильнюсским академическим драмтеатром, и он взял с собой нас с Томкусом.
Первая работа, которую мне дал Ванцявчюс в Вильнюсе, — роль в пьесе Жана Поля Сартра «Затворники Альтоны».
Тогда-то я и стал настоящим актером. Пьеса мне безумно нравилась, персонаж так увлек, что я начал изучать философию экзистенциализма — без этого Сартра не поймешь, не докопаешься до того, почему твой персонаж ведет себя так, а не иначе.
Роль затянула меня до какого-то опасного предела. Иногда актеры так увлекаются, что потом не могут выйти из образа. Он начинает мутить твой разум, и это очень опасно. Таких вещей надо избегать.
Вот, например, Смоктуновский сыграл в БДТ князя Мышкина в «Идиоте» и потом во всех своих ролях немножко идиота играл — да и в жизни тоже.
Я с ним сталкивался, мы были заняты в одной картине, во «Врагах» по Горькому. Иннокентий Михайлович был такой наивный, такой хороший… В жизни тоже играл добрячка не от мира сего, а на самом деле был все-таки другим.
Разумеется, я не превратился в своего персонажа, сумасшедшего и военного преступника. Но он стал мне так понятен и близок, что это не могло пройти бесследно. …
После спектакля и фильма «Никто не хотел умирать» мы стали знаменитыми.
— Когда к актеру приходит слава, вокруг него появляются женщины.
— Возможно. Но я всегда был очень замкнутым человеком. И вообще, как уже говорил, я не актер, а физик. У меня все было немножко иначе, не так, как у многих.
Да, поклонницы были, но я их не видел, вернее, не обращал на них внимания…
— Но человек не может жить как монах...
— Вы правы. Но то, что было, не затрагивало моего сердца, и я проснулся, только влюбившись в Эугению. Я ведь очень поздно познал женщину…
— В какие годы, если не секрет? Не в 25 же, не в 26 лет?
— Да...
— Вы шутите!
— Нет, не шучу. Я уже был довольно известным актером и много снимался. Это была простая, очень красивая девушка. Мы познакомились в Молдавии, на съемках.
Уже не помню, что она там делала. Съемки закончились, я уехал, она мне не звонила, я ее не искал. А вскоре после этого встретил Эугению.
От любовных приключений меня отвлекала то ли стеснительность, то ли увлеченность работой. В школе я был просто зубрилой. Даже себе программу составил: во время школьных каникул с такого-то часа по такой-то — читаю научно-популярную литературу. Дошло до такой глупости, что перед выпускным классом во время каникул весь задачник по физике решил! Совсем был дурак! На каникулах! Все идут в лес, купаются в озере, а я сижу и решаю задачи.
Потом был французский. В школе язык преподавали, но учитель сам его не знал. И я решил учить самостоятельно. Взял учебник, начал постоянно заниматься, и это принесло плоды — Сартра я читал в оригинале.
Разговорный язык у меня слабый, нет практики. Хорошо, что одна из моих невесток, жена среднего сына, который живет в Лондоне… Да нет, она ему не совсем жена. Как даже и назвать, не знаю… В общем, они вместе, и она англичанка. А я английского не знаю — зато она знает французский. Мы с ней разговариваем и понимаем друг друга.
— О ваших детях я кое-что знаю. Старший — крупный экономист и преуспевающий финансист, второй, который в Лондоне, — актер, а младший до сих пор живет с вами. И зовут их как литовских королей и князей: Витаутас, Гедиминас и Миндаугас…
— В этом нет никакого национализма. Когда на подходе был старший сын, я дружил с художником Витаутасом Калинаускасом и режиссером Витаутасом Жалакявичюсом.
Да и кругом были одни Витаутасы. Ну, думаю, чего тут изобретать колесо? Пусть первый будет Витаутасом. Когда родился второй, не хотелось его обделить: первый у нас князь, пусть второй будет Гедиминасом, основателем Вильнюса. А когда появился третий, я подумал: если назову парня «простым» именем, старшие будут его обижать. Пусть станет королем! Единственным литовским королем был живший в XIV веке Миндаугас. Так мы его и назвали...
Не знаю, крупный экономист Витаутас или не крупный, но успешный — точно. Ему удалось и колледж в Америке окончить, и университет, и все это еще в советское время...
— С вашей помощью?
— Поначалу я ему немножко помог, но все остальное он сделал сам. В Америку Витаутас поехал в ранние перестроечные времена, попал туда по обмену. После окончания Чикагского университета, чтобы вернуть кредит (который он брал на обучение), год проработал на бирже брокером. Однажды мы играли спектакль в Торонто, я приехал к нему в Чикаго, и он повел меня на биржу. Внутрь посторонних не пускают, но за тем, что там происходит, можно наблюдать через огромное стекло. Ужас, кошмар… Все кричат, поднимают руки —совсем как в советском фильме про ужасы капитализма…
— Итак, ваш первый сын — успешный экономист. А как средний оказался в Англии?
— Он артист, окончил театральный, но в театре работать не стал. Ему предлагали в Шяуляй ехать, но современная молодежь разборчива, для чего ей провинция?
В Шяуляй он не захотел и остался без театра. В литовских сериалах поснимался немножко и, как большинство нашей молодежи, начал подумывать о загранице. В Англию уезжал не навсегда, но думаю, что там и останется.
— Чем он занимается?
— Работает на стройке, иногда снимается. В последнее время два предложения из Белоруссии поступило. Снялся в каких-то эпизодах, у него даже небольшие роли были… Гедиминас живет надеждой, что ему кто-то предложит роль, а пока что работает руками. Он все умеет — и плитку класть, и красить...
— Третий сын живет с вами. Он, насколько я знаю, автомеханик?
— Ему уже за тридцать, недавно женился.
Миндаугас с детства обожал разные механизмы. Еще совсем маленький был, пацан пацаном, а уже собирал и разбирал разные мопеды-шмопеды и картинги. Проедет по деревне чуть-чуть — и поднимается клуб пыли. Это значит, очередной шмопед сломался. Он тащит его во двор, разбирает до винтика, опять собирает — и едет.
Миндаугаса с детства тянуло к моторчикам, у него великолепная интуиция — ему только дай двигатель, а уж он доведет его до ума. Учиться не захотел, окончил 9 классов и заявил, что от науки его тошнит.
Он немножко поработал у моего приятеля в автомастерской. Сперва мыл машины, потом начал проверять, как у них работают «мозги».
Затем шеф увидел, что парень разбирается в двигателях, и его взяли в ремонтный цех. Сейчас у сына свое дело, живет он в нашей квартире — в ней около 120 метров, и зимой ее нелегко отапливать, счета приходят большие. А я предпочитаю жить за городом и в Вильнюс наезжаю время от времени.
Поначалу я купил дом-развалюху, сарайчик. Довести его до ума помогал мой тесть. Он был деревенским жителем, имел кузницу, мог лошадь подковать, колесо починить, дом построить. Словом, мастер был на все руки.
Когда тесть похоронил свою третью жену (мать Эугении была второй), он начал страшно пить, и Эугения взяла его к нам в Вильнюс. Но жить в городе тесть не мог, его тянуло в деревню. И когда я купил в Молетае развалюху, он переселился туда.
Построил баню и жил в ней, пока рос дом.
Бревна таскать тестю было тяжело, он в возрасте уже был, но окна и двери сам сделал, по старому еще образцу.
Дом, который мы с тестем построили, позже сгорел. Я получил страховку, добавил денег и построил новый дом.
Живя в Молетае, я часто вспоминаю тестя. Ухаживая за Эугенией, как-то приехал к нему в деревню, и у нас зашел разговор о смысле жизни. Я кудахтал-кудахтал, начал Шопенгауэра цитировать — это человеку-то, у которого руки, как две огромные сковородки! Он смотрел на меня как на полного идиота, ничего не говорил, но когда я закончил, махнул своей «сковородкой» и сказал:
— Работай, работай, работай — пока не умрешь.
Вот весь смысл жизни.
Я его тогда не понял, но потом часто возвращался к этой мысли. И ведь действительно, он самую главную истину изрек: мы хлопочем, придумываем себе разные цели — а ведь надо просто работать, чтобы что-то после себя оставить.
— Но вы ведь так и прожили жизнь. Есть дом, который построили, три сына — и множество прекрасных ролей. Вы и до сих пор снимаетесь…
— Да, снимаюсь, но роли, как правило, эпизодические.
— Какие съемки принесли вам самую большую радость?
— «Трест, который лопнул». Был бассейн, была водка и хорошая компания. На съемках я познакомился с Николаем Караченцовым и подружился с ним на всю жизнь.
Он большой затейник, а я немножко другого склада, но тем не менее мы сразу пришлись друг другу по душе.
Ужасно, что он попал в аварию! Жена пробует его вытащить, делает все, что можно, но удастся ли ей справиться с его параличом?
Мне повезло, что мы встретились, на тех съемках я нашел прекрасного друга. И сам процесс работы доставлял удовольствие: режиссер Одесской студии Александр Павловский был, может, и не гений, но хороший профессионал и славный человек, съемки проходили в радостно-игровом настроении. Порой мы с Караченцовым выпивали. В Одессе не было чистого алкоголя, там все разбавляли особо извращенными способами. Однажды мы выпили водку, от которой я распух, и глаза наутро были совсем не те — не мои глаза.
Видимо, какую-то гадость в нее подмешали. Умница Павловский увидел, что я не в состоянии играть, и отменил съемки.
А вот каждая картина с замечательным режиссером Витаутасом Жалакявичюсом становилась не праздником, а каторгой. Он был очень жестким, и всегда создавалось впечатление, что Жала, как бог, все знает, но сказать не хочет. Тихо говорит, еле слышно объясняет. Потом спрашивает: «Понял?»
А ты ни черта не понял, при этом весь напряжен, стараешься понять, что от тебя требуется, а не получается. Но знаешь: то, что он предлагает, неординарно и перевернет вверх ногами все твои представления.
Я работал у него на нескольких картинах, и ко мне он относился более-менее деликатно.
Но я был не раз свидетелем, как он доводил актеров до истерики. На картину «Кентавры» в Венгрию приехал актер из Армении, он должен был играть Корвалана. Эпизодическая роль, но зато Корвалан! Лидер чилийской компартии! Сценарий написал сам Жалакявичюс.
Счастливый армянский актер приехал в Будапешт и поселился в гостинице «Геллерт». Внизу турецкие бани, завтрак — шведский стол. Просто прелесть, что за съемки.
Начался съемочный день, загодя подготовившийся армянский актер, немолодой, уважаемый человек, сияет.
— Камера! Мотор!
Актер сказал пару фраз — и Жалакявичюс еле слышно говорит: «Нет».
Актер повторяет их — и снова: Актер не понимает, что Жалакявичюс хочет.
— Давайте еще раз.
Но едва актер открывает рот, как Жалакявичюс опять объявляет: «Нет!», пробует что-то объяснить, но напряжение нарастает, а актер по-прежнему ни черта не понимает, что Жалакявичюс от него хочет.
Это повторяется еще раз и еще — и режиссер доводит актера буквально до нервного шока. Человек приехал из Армении подготовленным — и впервые столкнулся с Жалакявичюсом.
Я, конечно, мог бы сказать режиссеру: «Да пошел ты! Объясни, чего хочешь!» А армянский актер не смел: он приехал к гению. К богу!
Кончилось это тем, что эпизод так и не был снят. Актер уехал домой, не сыграв роль.
На мой взгляд, Жалакявичюс был просто недоволен эпизодом, который сам же и написал, — образом Корвалана, которого пытался показать в нескольких штрихах. И все свое недовольство выместил на актере. Это был настоящий терроризм. Представляю, каким раздавленным бедный армянин уехал.
Впрочем, был у меня и экстремальный опыт. Помню съемки, проходившие в Армении во время ГКЧП. Мы в горах снимались, телевизор еле-еле принимал — экран все время мерцал и гас. Мои дети стояли у обнесенного баррикадами сейма и ждали штурма, а я был на краю мира и играл армянского композитора Камитаса, сошедшего с ума во время турецкого геноцида. У подножия гор располагался маленький городок, и в тамошнем продуктовом магазине не было ничего, кроме пепси-колы, соли и какой-то приправы.
Утром мы вставали, разводили костер, над ним подвешивали котел.
На рынке покупали помидоры, баклажаны, перец, где-то доставали еще и ягненка. Его кидали в котел с овощами — так мы готовили завтрак. Все садились вокруг костра, ели, а потом приступали к работе.
Вечером после съемок был опять костер: баклажаны, помидоры — и тутовка. Бутылка шла по кругу, и всем становилось тепло, хорошо и весело.
Замечательные были съемки...
Потом мы приехали в Ереван — там ни электричества, ни отопления, холод в домах стоял жуткий. Свет давали только больницам, правительственным учреждениям и киностудии, вот что меня тогда удивило.
Мир рушился, а киностудии давали электричество! Помню квартиру в многоэтажном доме — у одной-единственной женщины на лестничной площадке был керогаз. У нее по вечерам собирались все соседи, согревались у керогаза, суп варили, вместе ели при свечке. Родство людей было просто удивительным. На киностудии для меня нашли драгоценную вещь — валенки. В них я снимался, в них же приехал домой и от души подивился свету, еде в холодильнике и теплу в квартире...
Но самый дорогой для меня фильм — скажу об этом еще раз — тихо прошедшие и никем не замеченные «Чувства». На тех съемках я познакомился с Эугенией.
— Но ведь она певица была, а не актриса.
— Она окончила консерваторию по классу вокала. Голос у нее был красивый, но не сильный. В оперу Эугения не попала, работала в филармонии, пела на концертах. Она была от природы хорошей актрисой, снялась в пяти или шести картинах, и каждая роль интересная.
— В семидесятые—восьмидесятые годы вы стали главным советским западным красавцем, вас заочно любили миллионы кинозрительниц Советского Союза. Не изменить жене в такой ситуации трудно. Тем более что значительную часть времени вы проводили на съемках...
— Вы абсолютно правы, у меня были случайные увлечения. Я немножко презираю в себе актера, но иногда способен на разные глупости. Много не было, но иногда… Иногда было.
— Жена, наверное, догадывалась?
— Она все сразу понимала. Эугения очень интуитивная была. Но проходило время, а оно лечит. Все утихает, ты немножко начинаешь забывать, а потом опять... Но все, слава богу, заканчивалось хорошо.
У нас всякое бывало. Однажды дело чуть не дошло до развода — характерами не сошлись. Как обычно говорят в таких случаях… Мы были очень разными людьми. Я, как вы могли заметить, интроверт, а она была экстравертом. Открытая, свободная... Но тем не менее мы друг без друга, оказывается, не могли жить.
— Но тогда почему вы хотели развестись?
— Дело в том, что мне «моча в голову ударила». Мы, актеры, фантазеры — дай нам только повод, и у нас сразу воображение начинает разыгрываться.
Порой оно так захватывает, что мы теряем рассудок. Вот и со мной произошло такое. Случайно познакомился с красивой женщиной и решил, что безумно влюблен. Потом самому смешно стало. Абсолютно глупая история…
— И жена об этом узнала?
— Если бы. Характеры у нас были разные, мы часто спорили, и однажды я решил: «Все! Хватит!» Сказал, что нам надо развестись.
— Ужас.
— Ох да. Ужас. Слава богу, этого не случилось. Дурман в голове рассеялся.
— Но дурман был реальный?
— Никаких отношений не было. Я часто влюблялся, но, как правило, глазами и душой. Ничего реального. С Эугенией мы довольно часто конфликтовали, ругались… Ох, боже мой, как мы не умеем ценить то, что имеем! Пока человек жив, кажется, что он всегда будет, можно на него и накричать. А когда уходит, понимаешь, что ты потерял.
— Но вы же были вместе больше сорока лет. Вы должны быть благодарны судьбе за то, что она подарила вам счастье.
— Я благодарен… Знаете, никогда много не курил, просто баловался, теперь, особенно в деревне, выкуриваю пачку за пачкой. А наша собачка Дука после смерти Эугении от меня совсем не отходит. Раньше она была шустрой, веселой, встречая нас с женой, кувыркалась от счастья, а теперь состарилась, как и я.
— Замечательная собака. Но я бы ее расчесал.
— Жена это делала. А я думаю, пусть будет так, как есть.
— Психологи считают, что любовь живет шесть, максимум восемь лет. Потом неизбежно нарастает усталость друг от друга.
— Все верно. Но есть и другая вещь: люди не созданы для того, чтобы быть одни. Человек состоятелен только тогда, когда у него есть вторая половина. Бог создал единое существо, разделил его на две части, одну назвал мужчиной, другую — женщиной и велел им тянуться друг к другу. После смерти Эугении я понял, что женщина и мужчина созданы для того, чтобы быть вместе. Если человек один, он несостоятелен. Он —половина чего-то. Чтобы быть целым, надо быть вдвоем.
Человек рожден, чтобы быть с кем-то, иметь возможность о ком-то заботиться. Чтобы вокруг него была семья, жена и дети, самые близкие ему люди. Только тогда его душа дышит и он полноценен. Быть одному — огромный эгоизм. Конечно, это удобно: хочу — пойду, не хочу — не пойду, никто мне ничего не скажет, я сам себе хозяин... Но когда ты имеешь возможность с кем-то делиться, помогать и оберегать — тут-то и возникает смысл жизни.
Я это очень остро почувствовал сейчас, когда жизнь для меня стала бессмысленной, бесцельной. Не хочу играть на сцене, не хочу ходить в театр — а ведь я его безумно любил...
Для меня Эугения жива, она меня не отпускает. И уже, наверное, не отпустит, пока и я не пойду туда же. Да ладно, хватит. И так лишнего наговорил...
Подпишись на наш канал в Telegram