Тогда во всем мире — от Москвы до самых Петушков — царило два Венички Ерофеева. Один у нас в деревне, другой на Курском вокзале. И оба еле волочили ноги. Я — потому как из яслей не выходил, еще не научился, а отец — потому как выпил и ходить разучился. Это ко мне рвались его душа и тело всю книжку, к нам с матерью в гости мчалась та электричка. А что в жизни? Несколько раз Венедикт Василич до пункта все-таки добирался… О, как не любил я его набег!
Хотя пустым отец никогда не являлся: то кулек орехов мне вручит, то часы с кукушкой сопрет где-то, а то среди зимы вдруг родит дыню. Вышел Веничка, ею беременный, из Средней Азии и до нашей деревни Мышлино напрямик допер — а от Петушков это еще четыре километра по сугробам. Матушке всегда презенты на стол выставит. И вот это, я считаю, уже свинство: сам он пил и не пьянел, пил, «чтобы привести голову в ясность». Для него чекушка — высший комплимент даме. А женщина от такого глубочайшего реверанса борзела и зазнавалась (как все они). Пьяная мать рушила гармонию в доме. Нахулиганится в зюзю, а я уже не знаю, добужусь ли ее утром. Когда постарше стал — с вечера отолью у них водку в стакан и под кровать задвину. Утром по углам избы шарят — изящно, как слепые котята: «Кажется, со вчера еще оставалось малец, граммулек сто, на два стопарика», — Венедикт Василич всему любил счет, даже в таком взлохмаченном состоянии.
И выдавят жалость из сынишки — торжественно подношу стакан им на радость. Похмелю маму и три километра веду ее за руку в школу — литературу преподавать (что же еще?)
На меня отец особого внимания не обращал — от каменного гостя больше бы тепла к сыну исходило. «Привет, дурачок. Пока, дурачок», — иначе Веничка меня и не называл. А я его за это — по имени-отчеству. Планку Венедикт Василич высоко задрал — я за всю жизнь так и не допрыгнул. Он же у меня гений. Ухватите за шкирбон любого гения и спросите: «Ты любишь чадо свое, сучий пес?» Он от вас морду поворотит и перстом указующим ткнет в томик трудов своих: «Читай, дурачок». Там все ответы… И последуйте, непременно последуйте за его жестом, как бы неприличен он ни был.
Ведь я еще под себя ходил, когда Ерофеев написал в своей поэме: «Там, за Петушками, где сливается небо с землей, в дымных и вшивых хоромах распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев». А до меня это ласковое послание дошло лишь спустя 20 лет. Когда Венедикт Василич лежал при смерти и дал указ: «Читай, дурачок», я впервые открыл «Москва—Петушки», узрел эти строки, отеческой слезой орошенные... Твердо понял тогда, почему все скитания Венички Ерофеева замыкались на Курском вокзале и он всегда возвращался в наш домик, что «там, за Петушками», и так далее.
По кой хрен я вообще родился, для нас обоих была загадка сфинкса. В блокноте Венедикта Василича сохранилась разочарованная запись: «Ждали Анну.
Родился сын. Назвали Венедиктом. Суетливо, но Бог нас рассудит, верно ли мы это сделали». Они хотели не меня, понимаете?
А с какого бодуна им Анна-то понадобилась?.. Анна Андреевна исчезла неожиданно, бросив четырех детей на произвол судьбы. Которая и так в отношении Ерофеевых позволила себе многое: сначала за антисоветчину арестовали моего деда Василия, а после войны и его сына Юрия загребли. Тот как раз воровал хлеб, чтобы прокормить братьев и сестер в самое голодное время. Следующей на очереди в каталажку стояла мать Венички — за подстрекательство сына ко хлебобулочным хищениям... И вскоре ночью в дверь избы Ерофеевых бесцеремонно заколотили кирзовые сапоги. Детей с неразлипшимися ото сна глазами выстроили в линейку. «Где искать Анну Андреевну, мать вашу?» Но такое осиротение выражали ангельские личики, что даже у тех рож, что в кирзовых сапогах, сомнений не возникло: и записки не оставила отпрыскам ушлая баба — просто ушла, вашу мать...
И вот уже старшая сестра Нина останавливается с 8-летним Венькой и 9-летним Борькой у облезлых ворот: «Потерпите.
Отец вернется — возьмем вас обратно». Вместо звонка наружу торчат жалкие проводки. Высокую ограду увенчивают ржавые колючки проволоки. На Кольском полуострове такие заборы в то время — верх архитектурной мысли. И куда в 45-м их отца упекли — одно, а куда этих воробьев родная сестра сдает — то же самое. Хулиганская слободка. А Венька, хоть и крупный паренек, внутри соткан из тонких материй, за что определенно будет бит — по себе сужу. Во серых стенах детдома он стал вести дневник, от одиночества, и потом хвастал: «Я помню каждый свой день».
Бывший начальник местной жэдэстанции, дед мой, в 54-м вышел из лагеря обновленным. «Раньше он с задором и вслух хулил советскую власть — теперь же все хулы были молча написаны на его лице», — говорил о нем Веничка. Бумажку о реабилитации отца Венедикту Василичу преподнесли буквально на смертном одре, чем лишний раз его просто убили. А тогда и блудная мать вернулась домой — перекантовалась в Москве… Веничка принял на грудь Анну Андреевну, но обиду на нее затаил. И при этом все равно ждал, что родится девочка и будет названа в ее честь… Чуден поворот души Ерофеевской, которая лично от меня сразу отвернулась.
Когда отец выражал интерес проверить мой троечный дневник, мучительно нос морщил: «А мой ли это сын?» Сам он отучился на все пятерки.
Со 2-го по 8-й классы — в детдоме, а в 9-й и 10-й уже ходил в родном селе. Его бывшие одноклассники постоянно сбегали бродяжничать, и Веничку сиротство при живых родителях толкнуло на путь скитальца — легко он расстался с семьей. Нацепил золотую медаль на грудь и вышел из Кировска в Москву. В пути много чудес повидал: «На Кольском полуострове, кроме зеков, никого не водилось. А как перешел Полярный круг, только с севера на юг, — увидел первую березку и аж заколдобился. Встретил живую корову — и совсем разомлел», — как сказку, рассказывал Веничка.
Институты он щелкал как орехи — сменил четыре штуки. И отовсюду был изгнан на начальных курсах — за то, что нес антисоветчину. Во время собеседования на филфаке МГУ ответил на все вопросы — даже на те, что ему не задавали.
Препод устало указал ему на выход. Этот выход и был входом в университет.
Как-то, уже на кабельных работах, Веничке пришлось лезть в траншею, мимо как раз проходила женщина с ребенком и наставительно сказала своему сынишке: «Будешь плохо учиться — придется тебе, как этому дяденьке, в грязной канаве сидеть». Это о Ерофееве, у которого отродясь не было ни одной четверки!
«Веничка, ты хочешь прославиться на весь институт?» — честили его на партсобрании в последнем, Владимирском педагогическом учебном заведении им. Лебедева-Полянского. «Что вы, у меня замахи куда шире», — выступал Ерофеев. Где бы он ни появлялся, всегда собирал вокруг себя шайку единомышленников. Он сеял в их головы стихи запрещенных поэтов и библейские изречения, за что был объявлен главой религиозной секты (верующей была его матушка, и Веничка рано прочитал Библию).
В институтском дворе они сходились стенка на стенку: с одной стороны его «попы» выстреливают добрым и вечным, с другой — комсомольцы с прокламациями. С третьей — девки не сводят влюбленных глаз с неформальных лидеров. Матушке пришлось выдержать конкуренцию. На свидания к отцу она приходила, сверкая улыбкой и кровоподтеками. «Свирепая ты, девка, — поражался Веничка (у него все были «девки», чтоб не путаться). — Мое сердце пожимает плечом, глядя на тебя». «Ивашкина больше пострадала», — докладывала Валька результат бабьей свары с соперницей.
Мои родители были высокие, глазастые и брюнетистые. Венедикт Василич любовно звал Вальку Зимакову «черненькой», а когда достанет — «зимачихой».
В своих записках он четко фиксировал: «Состоялся второй разговор с Зимаковой». Речи она выдавала дерзкие и провокационные, блудливо поводя плечами. Оттого пошли слухи, что «попы» готовятся к их венчанию… Комсомольцы зажали Ерофеева в углу и поставили вопрос в ребро: «Кого поведешь в церковь — Ивашкину или Зимакову? С той и погонят с курса». Веничка отпирался: «Я не хочу жениться». — «Как это, подлец, не хочешь? Теперь ты обязан!» Повод для репрессий все-таки нарыли: заявились к нему в общагу с обыском и обнаружили под матрацем Библию. Секретарь институтской парторганизации вопил на собрании: «В 41-м нашу Владимирскую землю топтал фашистский захватчик. А в 62-м — Ерофеев в своих тапочках!» Постановили, что Веничка в общаге больше не жилец, и его приютил у себя лучший друг из «попов» Вадя Тихонов (которому он, кстати, посвятил «Москва—Петушки»): «Ерофейчик, я предоставлю тебе политическое убежище».
Мама публично покаялась: «На меня было оказано дурное влияние. Наложите любое взыскание», — ее оставили на курсе, и студентка Валентина Зимакова окончила институт учительницей русского, немецкого и литературы.
Для вида свой преступный союз родители оборвали. А на тайных вечерях в гостях у Вади Тихонова бросались друг другу на шею. Веничка приходит со службы весь черный (устроился истопником-кочегаром во Владимире), матушка любовно вытирала платочком остатки гари с его лица. После института они вместе переехали к ней в село Мышлино Петушинского района, где Валентина устроилась работать в школу.
Тогда же и расписались без церемоний, как простые советские люди. Но по сути они так и не пожили как муж и жена. Работы там не было, да и Веничке в деревне было душно — его куда-то все манили электрички.
Я же родился в первые дни Нового 66-го года, гляжу: мать с похмелюги, еле меня держит, у ней икота… А довел ее до такого состояния Веничка, конечно. Праздник вроде семейный — муж приехал, пили вино. Утром какой-то дрянью похмелились, мамаша в непонятках: то ли бухло обратно просится, то ли я — на белый свет. А зима, метель, дороги нет. До роддома 15 километров, транспорт— четвероногий. Венедикт Василич еле Зимачиху на повозку запятил. Одной рукой вожжи держит, второй от роженицы отбивается. Она так в него вцепилась, что на запястье синяки от пальцев запечатлелись…
Еле дотянули до больницы, окотились. А я в слезы: еще бы, и ждали не меня, и напились так, будто никого не ждали!
Напрасно я о родителях, будто они конченые алкаши, говорю. Матушка, конечно, начала выпивать с мужем и делать этого с годами так и не научилась. У Венедикта Василича же был к этому не меньший дар, чем к литературе: он не хмелел в самом дурном смысле, только с утра, бывало, маялся. Эти тонкие пальцы — они дрожали, как у пианиста, когда Веничка нарезал с краешка колбасу. Разливал, вдыхал букет «трех топориков» и весь озарялся… Это был театр одного актера! А порой он собирал у нас в избе аншлаги такого масштаба, что их разгонял только местный сельсовет. Приезжал Веничка со своими друзьями — все, как он, великаны под два метра ростом и мужики дюже образованные.
Соседи наводили локаторы: из окна нашей избы звучала классическая музыка (у Ерофеева была целая фонотека). Болтали чудные гости обо всем и все высмеивали. «Поговорим о несуществующем: о деньгах Тихонова…» — любил подтрунивать Венедикт Василич над другом. Потом Вадя вставал на четвереньки и рычал, на него верхом взбирался Веничка и картавил: «Геволюция, товагищи, всегда шла бок о бок с половой гаспущенностью!» — вместе они представляли Ленина на броневичке. Я покатывался на печке, наблюдая эти спектакли. Если утром они выбирали, кому бежать за догонкой — а идти до ближайшего магазина в соседнюю деревню, — устраивали соревнование. Кто первый споткнется, декламируя стихотворение, тот и гонец.
И в этом я вижу глубокое философское значение отцовского пьянства: сколько бы ни выпил, Веничка не терпел заплетающихся языков и сам ни разу не проиграл в этом споре.
А если кто-то начинал нести ахинею, скучнел на глазах: «Мне с тобой не о чем пить». Ерофеев мерил стаканами и литературные достоинства современников: «Кому-то не налил бы ни граммули, кому-то — и то погодя — грамм сто. Василю Быкову — полный стакан, даже с мениском. Алесю Адамовичу — сверх мениска бы налил». А с писателем-однофамильцем Виктором они на дух друг друга не переносили. Чтобы читатели их не путали, когда оба стали известны, в Москве провели вечер двух Ерофеевых. Веничку публика встретила бурными овациями, к его сопернику отнеслась с прохладцей. После выступления отец отказался фотографироваться рядом с Виктором и свысока ему заметил: «Смени фамилию, не позорься!» Кстати, одно голландское издательство все равно тиснуло на книге фотку не того Ерофеева.
И потом в книжном магазине несмышленый читатель подсунул Виктору «Москву—Петушки» с целью получить автограф Венички. Жаль, отец не увидел его лица!
Только после смерти Венедикта Василича я прочитал и трогательные записи в его дневнике: «Мой малыш, с букетом полевых цветов, верхом на козе. Возраст 153 дня». Наверное, были в моем детстве моменты, когда я осознавал, что какой-никакой, хоть плохонький отец, да у меня есть. Однажды даже повоспитывал — повысил на меня голос. Соседский пацан залепил в глаз снежком, вбегаю в избу, реву. Бабушка: «Кто это тебя?» Я назвал имя, а Веничка весь аж затрясся: «Не смей стучать!» На всю жизнь запомнил, даже своим детям завет деда передал.
Брал он меня и в походы по грибы. И заставлял вести им строгий учет: «Вчера был на дальней поляне. Принес: 77 подзаячников, 48 подосиновиков и несчетное количество лисичек». В этом плане Веничка был щепетильный. Он когда свою главную книжку писал — с секундомером ехал от Курского вокзала до Петушков и помечал в тексте те места, где миновал станции. Поэтому некоторые возникают прямо посреди предложения. С одной стороны — любил окружать себя мифами и легендами, с другой — по жизни цеплялся за точные цифры и даты.
Куда бы Веничка ни отправлялся в командировку — прокладывать кабель или бороться с кровососущим гнусом, — всегда посещал местную библиотеку. Какая книжка ему глянется — ту прячет под ремень штанов. И так целую библиотеку в штанах собрал! Она полностью отражала географию его путешествий.
И страсть к чтению у меня от отца. Веничка вопрошает: «Что читаешь?»— «Мастера и Маргариту». Кривится: «Ядрена мать, дальше 38-й страницы у меня не пошло!» «А мне тоже не нравится!» — поддакиваю. И ведь почти не вру.
А в 10 лет Веничка удумал меня крестить — при этом морально не подготовил. Просто надел на «дурачка» красивый костюмчик, и мы сели в Петушках на электричку до Москвы. В дороге отец вещал что-то вроде: «Пора, мой друг, пора…» — и размахивал руками. Но я его не слушал от накатившей радости совместного путешествия. По прибытии на перроне к нам присоединился его приятель, и вот мы все вместе вырулили к церкви на «Китай-городе»… Тут я понял, что меня ведут, как ягненка на заклание, — то есть впереди какой-то таинственный и неприятный обряд! Улучил момент, пока они с будущим крестным отошли к ларьку за «Кагором», — и побежал к метро.
Ох и осерчал на меня Веничка: «Мы, как муд...ки, вокруг церкви бегаем, а он опять на Курском вокзале!» Сам отец окрестился, причем в католичество, только когда узнал о своей болезни. Я же в этом году с дрожью в коленях пошел в церковь и выполнил волю Венички.
С детства я понимал, что мой отец — какой-то очень загадочный писатель. Было для меня загадкой много лет — что же он там написал. А говорили, известность его облетела весь мир и дошла до самых Петушков. И вместо того чтобы гордиться этим, петушинцы кудахтали: «Сам алкаш — и нас под одну гребенку с собой равняет!» Как-то меня одна бабулька в сторонку отозвала и давай кукарекать: «Не читай папкиных книжек! Он столько грязи на нашу страну в них вылил!» А то мужики на завалинке пьют, подзывают пальчиком: «Твой батюшка — гений.
Его книга — это транс-це-ден-тально!» — покрякивают. Мнения разделялись, Петушки полемизировали. А я в результате этих прений чувствовал себя отпрыском знаменитости — даже менты меня не трогали, когда пить начал. Будучи отроком, стал ловить радиоголоса — и наконец сквозь скрежет глушилок из приемника до меня донеслось: «Мы не знаем, кто скрывается за этим вычурным именем — Веничка Ерофеев, ясно одно: автор книги еврей», — в Израиле «Москву—Петушки» в 73-м году напечатали впервые. Самиздатовский текст на микропленках пришел туда буквально по рукам и без участия автора.
Помню, как матушка бросилась на шею Венедикту Василичу, когда он в 77-м году показал ей первый полученный им авторский экземпляр — во французском переводе «Москва на водке».
Книжка Ерофеева тогда уже миллионными тиражами выходила на Западе: «Сначала был на меня наплыв стран НАТО, а потом они отхлынули и пошли страны Варшавского договора». Веничка сам рассказывал, что похмелялся в строительном вагончике, когда его отыскал какой-то мусью и подписал контракт, в котором Ерофеев разрешил себя публиковать за границей: «Моя проза в розлив с 1970-го и с 1973-го на вынос». Видимо, о гонорарах он даже не задумывался — до сих пор все права на публикацию «Москвы—Петушки» в мире принадлежат французскому издательству «Альбин Мишель». Мы пытались их отсудить: сначала я доказывал, что являюсь сыном писателя («Что за Венедикт Ерофеев? Он умер! А вы — самозванец!») В результате мы остались должны юристам 20 тысяч евро за проигранное дело.
При Союзе на наш адрес периодически приходили посылки с импортными шмотками: джинсы, меховая шапка, пуховик, которые доставались мне. Еще присылали альбомы с картинками из Лувра, которые Веничка загонял искусствоведам. Вот и все барыши. Но Веничке это было до фени: вообразите, что такое для советского писателя быть изданным на Западе!
В 8-м классе меня подозвала к себе учительница по химии и протянула зеленую папку с кипой печатных листков: «На, Веня, почитай». С каким трепетом я прижал эти страницы к груди, с какой опаской спрятал в ящик парты! Отец же был многогранный, как стакан, я совсем его не знал — и хоть чуточку он мог мне приоткрыться на сих страничках. Но, сволочь, опять не открылся! На перемене одноклассники похитили самиздатовскую поэму — директор застукал их в туалете с запрещенной литературой.
Вся школа стояла на ушах, ситуацию обсуждали на бюро райкома или обкома — какая разница... К отцу меня так и не подпустили.
Сейчас-то я понимаю, что у родителей жизни не было, а тогда злился на обоих по очереди. Веничка у нас по полгода не появлялся, а Валька ревновала — хотела, чтобы муж принадлежал только ей. Всегда сама провоцировала конфликт. Друзья Венички утверждают, что Зимачиха ему первая изменила… В матушку влюбился директор школы и подрулил к нашему дому на санях. Входит — Веничка на него зырит с печки — и гость тут же выкладывает перед ним свою руку и сердце: «Жена у тебя просто красавица, полюбил я ее. Отдашь по-хорошему?» Батюшка ухмыльнулся: «Говоришь как Тургенев, а поступаешь как подлец». И долго потом переживал, поминая этот инцидент.
Сам-то отец и не скрывал, что в своих отлучках «пасется среди лилий».
Только после смерти прояснилась самая громадная тайна Венички Ерофеева: кто такая эта белобрысая бестия «с косой от попы до затылка», что ждала героя книжки на перроне. Ю. как раз проживала в Петушках и училась с матерью в одном институте. На страницах дневника они с Веничкой то страстно ссорятся, то отчаянно мирятся. И даже вместе ездят на Кольский полуостров к родным Ерофеева. Она и разрушила нашу семью… Мы с женой нашли ее адрес и пытались познакомиться, но престарелая Ю. отказалась освещать эту историю наотрез.
А для моей матери Венедикт Василич все равно оставался самым близким человеком в жизни.
Она писала ему письма с признаниями в любви: «Я приеду к тебе. Не знаю, прогонишь или нет. Целую руки твои, тоже очень красивые». Я бегал кидать их в ящик на почту. А однажды прихожу из школы: мама рыдает над грудой конвертов, которые вернулись, не найдя адресата.
Веничка был абсолютно бездомным существом — ночевал в рабочих общагах, у друзей и своих девок… Его уже преследовал КГБ за то, что книжка вышла на Западе. Только в 75-м году Ерофеев наконец прописался в Москве и был реабилитирован перед властями. Уверен, не по любви, а только ради своего угла женился на психически нездоровой даме с ученой степенью — Галине Носовой. Ее же прельщала известная фамилия — романтической связи между ними не было. Любую попытку ее наладить Веничка называл «дурными поползновениями Носовой».
Даже на их свадьбе рядом с женихом сидела все та же Ю.
Петушки оставались для отца романтическим местом, навроде дачи. При этом однажды Веничка появился у нас с другой молодой любовницей, Яной Щедриной. Мама спросила спокойно: «Вам стелить вместе?» К тому времени она тоже нашла себе нового супруга, скорее от безысходности: обычного сельского мужика, вместе они не спеша и без особого смака спивались. У Венички даже осталась запись в дневнике: «Валька уже не та. Но пусть все идет, как идет». За нарушение дисциплины ее и с работы потом выгнали — кто-то настучал, что опять явилась с похмелья. А матушка животных любила не меньше, чем детей, — тогда пошла в совхоз выхаживать телят. Ей уже и разницы особой не было, кого учить литературе.
Последний раз родители виделись на моих проводах в армию. Матушка закупила два ящика водки и чего-то красного. Закуску приготовить не успела… Потому что наехал Венедикт Василич — и я опять на них обиделся. У родителей за три дня до моего отбытия началась грандиозная пьянка. Забыли, зачем встретились. Входит бригадир к нам на веранду — торжественную речь толкнуть: в одной кровати дрыхнут мама, Венедикт Василич и отчим... А ведь по традиции меня всей деревней должны были сунуть в автозак. И я заваривал родителям крепкого чайку, пытался отрезвить — а они в него добавляли водку. «Это грог, коктейль англицких лордов!» — выпендривался отец. Я оскорбился и принял их же позу: тоже набрался. Проснулся с коликами в мозгу, вспомнил, что впереди казарма, — совсем затошнило. Ситуацию выправила бабушка: вынесла из данного вертепа те «патроны», что еще уцелели, и переставила их на стол в соседской избе.
Родители оклемались, переползли туда… И Веничка даже принялся травить байки, как на военной кафедре МГУ их муштровал майор: «Главное в человеке — выправка», — а начитанный солдатик Ерофеев умничал: «Это точная цитата из Геринга, который, как известно, плохо кончил». После изгнания из института военкомат вообще недоумевал, куда слать ему повестку... А на тех проводах один местный житель стал упрекать Венедикта Василича за меня-безотцовщину: «Как же так… Ребенок рос, и мать его растила!» Веничка не устыдился, а восхитился: «Мужик, да ты поэт!»
О болезни отца, которую обнаружили в 84-м году, мать мне в часть не писала. «Не думала же я, что вы когда-то с ним сойдетесь», — оправдывалась она. Раньше меня от алкоголя воротило, но наша советская армия любого научит пить «шипры».
Демобилизовался из Омска, а как через неделю протрезвели — матушка в срочном порядке рапортует: «У отца диагностировали рак гортани». Помните: «Они вонзили мне шило в самое горло»? — Веничка за 20 лет предсказал в своей поэме и то, что умрет в пятницу на рассвете…
Почему-то я тогда не удивился. Подозревал: с отцом нечто подобное должно случиться. Прийти к нему трезвым было бы выше моих сил. Я выстоял огромную очередь за вином на Земляном валу, опорожнил в одну харю две бутылки сухого… Венедикту Василичу тоже прихватил «лекарство» — заныкал в подъезде у мусоропровода. И правильно: вход в комнату, где он лежал, преградила жена Галина Носова: «Стой, Венька! Руки вверх!» — и обшмонала меня, словно мент. Пить Веничке было нельзя, хотя все приносили и искушали: «Настала пора коньяков и канделябров».
Организм больного ослаб, он начал пьянеть и легко переходил тот барьер, за которым начинается свинство и заканчивается вдохновение. А потом и «белочка» настигает: черт на люстре, змеи в ногах... Фу! А во время операции отца ведь и наркоз не брал — лошадиную дозу вкатили. Веничка после этого лишился голоса, писал в блокноте: «А во сне я все болтаю, болтаю…» Для общения ему пришлось использовать голосообразующий аппарат.
В первый раз боялся я предстать пред Венедиктом Василичем: вдруг отлучит от тела, я ведь за два года даже письма ему не написал… Но его голубые глаза радостно осветились — приставил к шее руку, и механический голос произнес: «Ругал я этих девок, что Веньку ко мне никак не зовут!» Я сбегал за спрятанной бутылкой, разлил…
И как прорвало: говорил, говорил про себя… Отца в первую очередь интересовало: «Как у тебя с бабами и что они в тебе находят?» «Отмечают, что не такой, как все», — сообщил я. Венедикт Василич бросился к блокноту и записал мой ответ дословно: «Мой сын объясняет свой успех у женщин собственной исключительностью!» Материться при Веничке — русский язык оскорблять, он тут же реагировал: «Еб…на мать, не выражайся!» Начинать что-то «про умное» еще хуже. Венедикт Василич своим страшным тембром парировал так, что слышали все соседи. Однажды при гостях меня опустил, и я со всем своим юношеским максимализмом кинулся вон из комнаты. Очнулся только в Петушках и весь в мигренях. От обиды, как праведный Пушкин, взял в руки перо — впервые высказал отцу на бумаге, что думаю о его методах воспитания сыновей. «Зачем ты меня вообще рожал?
Чтобы всю жизнь принижать?» — лились на бумагу слова и выражения. Потом отец об этом не припоминал. Только после его смерти я нашел свое письмо в одном дневнике — Веничка отредактировал в нем каждую строчку и снабдил эти правки уничтожительными ремарками на полях. Я тогда выкрал это письмо из архива вдовы, зашел в туалет и сжег его, сам сгорая от стыда… В голове стучали слова Венедикта Василича: «Ничто не вечно, кроме позора».
А вообще и для меня, и для матушки он был щедрым на прощение: «Что с тебя взять, пойдем похмелимся, дурачок». Я ведь до такой пошлятины по пьяни скатывался, что видел: мучаю родного отца. Не зря мне его друг Флер однажды подписал приговор: «Не пей, Веничка, ты не гений». О чем я и раньше догадывался. Хотя чем-то я Венедикта Василича, видимо, забавлял.
«Принес?» — приподнимался он на локте с азартом. Я откашливался и заводил шарманку: «Маленький мальчик на лифте катался, все хорошо, только трос оборвался…» Веничка беззвучно сотрясался от распирающего его смеха. Вот собирал для него стишки, анекдоты… Такие аудиенции длились не больше суток — Веничка уставал ржать, потому ставил рамки с порога: «Ты к нам на сколько?»
В коридоре перед квартирой суетились сумасшедшие бабенки: у одной на коленях ворох бумаг, другая с бутылкой, завернутой в газету «Правда»… Боялись не успеть выпить с Ерофеевым. Начинающие поэтессы требовали от умирающего благословения. Одну такую дуреху отец у меня на глазах выгнал: «Пшла вон со своими стихами — мне блевать нельзя!»
Людям было до него дело — преследовали до самого конца.
В 88-м году «Москву—Петушки» наконец опубликовали в журнале «Трезвость и культура». В сильно сокращенном виде, зато миллионными тиражами. Заплатили ему за публикацию хорошо, и пустым я от отца опять не уходил: «Проводил Веньку, снабдив 35-ю рублями», — читаем в дневнике. Тогда на Веничку набросились журналисты. «Меня беспокоит не их запоздалость, а их суетливость», — вздыхал он. Помню, одни телевизионщики решили снять Веничку на Красной площади, куда по сюжету никак не мог попасть его герой, но отец, конечно, сто раз бывал. И больного долго держали перед камерой, Мининым и Пожарским на ветродуе...
Когда в 84-м году за границу просочилась информация, что у Венедикта Ерофеева рак, его пригласили во Францию от Сорбонны — обещали сделать бесплатную операцию, согнать в кучку лучших врачей.
И вот Веничка в мыслях уже шагает по Елисейским полям, запивая их «Мерлом», когда советские власти находят большой перерыв в его трудовой деятельности и запрещают выезд. «Ладно бы речь шла о турпоездке, но о жизни человека… — говорил Ерофеев. — Умру, но не пойму этих скотов».
«Я хотел бы собрать в одной комнате всех любовниц — и посмотреть на их общение сверху», — когда-то шутил Венедикт Василич. И ему это удалось — у кровати больного все 5 лет кроме законной супруги Галины Носовой по очереди дежурили Яночка Щедрина и его последняя любовь Наташа Шмелькова. Жена то терпела этих девок, а то выставляла за дверь. Когда Веничка ворчал и становился невыносим, Галина сама звонила Шмельковой: «Наташа, приезжай, ему плохо» — и допускала их отношения в соседней комнате.
Наташа была самая юморная девка — Веничка смеялся над ее словами сквозь боль. Потом срывался на нее, и Шмелькова клялась: «Больше ты, Веничка, меня не увидишь!» Но всегда возвращалась дальше его развлекать. Ю., напротив, прервала с ним общение: «Мне инвалид не нужен», — так и выразилась, опять же напоследок его убив.
В бабах Веничка вообще был разборчив: все, кто окружал его по жизни, — красивые, умные и в разной степени с прибабахом. Нормальная женщина разве станет такого терпеть? Если отдельно взять Галину Носову, то в последние годы со дня на день она ждала Нобелевскую премию. «Потерпи, еще годок поживи — и дадут», — просила она мужа. Он терпел и смеялся. Веничка прозвал ее «надсада», и когда она, бывало, разбушуется, сам звонил санитарам — сдавал супругу в «Кащенко».
Кроме психозов у Носовой явно была мания величия. «Я хоть жена известного русского писателя, а ты, е.. твою мать, кто?» — кидала она Ерофееву. Носова отказалась хоронить мужа на Ваганьковском кладбище, объяснив это тем, что там лежат конкуренты Венички: «Это кладбище Высоцкого, пусть Кунцевское будет за Ерофеевым!» В общем, женщина была с размахом.
После данной трагедии Галина доживала свой век в жанре детектива. А какой детектив без погони? Захотели мы с женой ознакомиться с дневниками отца. Приходим — Носова что-то темнит и глаза долу роняет: «Здесь их нет — бумаги в надежном месте». Сложила все 36 блокнотов в чемоданчик и три года носилась с ним по Москве, перепрятывая с места на место.
Весьма удачно скрывалась от преследователей, хотя никто за ней не гнался. И какой детектив без неожиданной, а лучше — даже мистической развязки? На исходе августа 93-го к земле приближалась одна популярная в научных кругах комета. Ученый-статист Галина Носова открыла окно на 13-м этаже и вылетела навстречу небесному телу. По ее расчетам и чертежам, оставленным на столе, ровно в 23 часа они с кометой должны были столкнуться. (Кстати, Яна Щедрина через несколько дней после смерти Венички упала в лестничный пролет.) Ну какой же детектив без жертв?
Тогда наследницей дневников Ерофеева стала мать Носовой. И только в 98-м году она нам их отдала — наконец я получил доступ к тайным мыслям отца. Больше всего боялся там увидеть заметки вроде «на сынишке природа отдохнула»…
А вот такой нежности и снисхождения к себе с его стороны никак не ожидал.
Мама не поехала прощаться с отцом — только плакала и икала, плакала и икала. А у меня его уход все время в голове. «Когда приедешь, Венька?» — «11 мая». Почему я так сказал? Мне даже никто не сообщил, что отец 7-го уже впал в беспамятство, а я прибыл на день раньше обещанного… Квартиру открыла какая-то посторонняя девка: «Веничка, скорей беги в больницу!» И я дежурил у его кровати до утра 11-го мая, когда хрипы прекратились — Венедикт Василич открыл глаза, удостоверился, что я пришел, как условились, и сомкнул веки.
Думаю, отец искренне верил в свое бессмертие… Еще году в 86-м он случайно услышал по радио «Немецкая волна»: «Скончался русский писатель Венедикт Ерофеев».
И говорит нам с улыбкой: «Дайте-ка мне зеркальце». — «На, Веничка». Подышал на него — не запотело: «Значит, правда. Но даже если меня приговорят к повешению, я встану через час и пойду», — очередной миф про себя отец тогда принял «на ура».
В один из своих первых визитов я набрался смелости и выпросил у Венички «Москву—Петушки». Он нехотя достал тот самый французский экземпляр, из-за которого они с матушкой когда-то так сжимали друг друга в объятиях. Сказал ревниво: «На вынос такому оболтусу не дам — читай при мне». Я вышел на балкон и уткнулся в книгу. Периодически из-за тюли показывалась седая голова Венички: «Что же ты, дурачок, не смеешься?» И я, конечно, ржал. Но мне было не до смеха. «Когда тебя нет, мальчик, я совсем одинок. Ты бегал в лесу этим летом?
И наверно, помнишь, какие там сосны? Вот и я как сосна… Она такая длинная-длинная и одинокая-одинокая-одинокая, вот и я тоже». Вдохнул я эти отцовские признания — и выдохнул. И ничего не почувствовал. Ни его, ни себя не узнал в этих фразах. Только в одной меня узнаю — что «любящий отца, как себя самого».
А ведь Веничка тем самым мне давал аванс, и я перечеркнул его надежды — и прежней жизнью, и последующей. В институт не поступил, а работая в совхозе, пил так неумело, что жена буквально с того света вытянула… Думаете, легко жить под именем Веничка Ерофеев и быть при этом среднестатистическим муд..ком?
Отец хвалился тем, что знает наизусть Библию, я то же самое теперь могу сказать про «Москву—Петушки». Но страницы про себя хотел бы забыть — и в книге всегда их пропускаю: я недостоин этих строк…
И вы лучше не лезьте в наши внутрисемейные дела — пролистывайте к чертям всю его любовь к сыну, начинайте с того момента, где у Венички сперли четвертинку…
Подпишись на наш канал в Telegram