— Ласточка моя, не умирай! Не оставляй меня одного! — неслось из телефонной трубки.
…Я безучастно смотрю в окно. Такой же вечер, такая же московская стужа и мгла, как тогда, 22 года назад. Ярко освещен вход в метро — мой дом рядом с «Алексеевской». Прохожие, как всегда, спешат. Торопятся в семьи. К родным. Близким. Любимым. Мне спешить некуда, я никого не жду. С акварели на стене ободряюще улыбается Аня из «Вишневого сада» — Юрин первый подарок. В шкафу еще висит его любимый вельветовый пиджак цвета хаки. На столе — незажженная черная свеча — почему-то люблю теперь только такие — в хрустальном подсвечнике.
Тоже его подарок.
Много раз пыталась я уйти из этого дома. Уезжала надолго. Жила за границей. Делала ремонт: сносила стены, меняла мебель… Теперь моя квартира — вполне современная европейская студия. Но… ничего не изменилось внутри. Когда-то давно я прочитала о «гении места» — есть такое метафизическое понятие. И я знаю, кто «гений» моего места. Кто не отпускает меня. Не дает визы на отъезд — как будто хочет сохранить в этих узких кирпичных границах секунды счастья, которое я здесь испытала. И я покоряюсь этой неведомой силе.
…В ту страшную ночь — 2 февраля 1989 года — мне позвонил Юрин сосед-милиционер, который меня хорошо знал: — Срочно приезжайте на Гиляровского!
За три секунды оделась и помчалась на такси.
Дверь квартиры была распахнута. Переступив порог, я оцепенела. На столе — остатки пиршества, бутылки и закуски… По квартире, натыкаясь друг на друга, как сомнамбулы, блуждают врачи и сосед Аркадий… А Юра… лежит уже неподвижный под белой простынкой.
— Что происходит? Почему мне не позвонили раньше?
— Юра хотел, но… его гости не знали вас и побоялись тревожить ночью. Решили вызвать «скорую». Хотя Юра пытался протестовать: не надо врачей, надо Клару… А я пришел позже и сразу позвонил вам, — так сбивчиво объяснил Аркадий.
Похоже, сами доктора были в смятении — ведь они явно ошиблись.
Сделали укол, оказавшийся смертельным.
Я потом все перебирала в уме: чем могла бы помочь, если бы приехала раньше? Может, позвонила бы лечащему врачу Юры, Екатерине Дмитриевне Столбовой и посоветовалась с ней. Могла что-то и сама подсказать врачам — я ведь знала, какие лекарства принимал Юра. По жуткому стечению обстоятельств укол врачей наложился на антидепрессанты, которые он принимал накануне... Плюс, конечно, алкоголь... Его сердце, изношенное, как у шестидесятилетнего человека (это потом показало вскрытие), не выдержало…
Остальное помню смутно…
Тогда я еще не до конца понимала, насколько встреча с Юрой и его внезапный уход перевернули мою жизнь…
…Шел 1984-й год.
После иняза я работала переводчицей немецкого языка в Союзе советских обществ дружбы и общалась со многими актерами, в том числе из МХАТа. С его руководителями меня связывало многое — и совместная творческая работа, и личная жизнь. По правде говоря, она была у меня достаточно бурная.
Тогда Олег Ефремов, худрук МХАТа, собирался пригласить немецкого режиссера ставить спектакль «Юристы» по пьесе Рольфа Хохгута. И Олег Николаевич предложил мне заняться подготовкой к постановке. Дал полный карт-бланш.
Я с удовольствием согласилась. Взяла пьесу, прочитала, отредактировала. Занялась кастингом, позвала актеров, которых знала очень хорошо, — Борю Щербакова, Лену Проклову...
А мой друг юности Олег Табаков должен был сыграть главного героя пьесы. Так разошлись почти все роли. Немецкий режиссер Гюнтер Фликкенштайн, которого пригласили ставить спектакль, был доволен моим выбором.
Но оставалась одна проблема. На роль начальника службы безопасности г-на Хеммерлинга никого не могла найти. Пошла к Ефремову:
— Олег, кого посоветуешь?
— А возьми Богатырева.
— Ты с ума сошел! Я терпеть его не могу! Этого подлого Ромашку после «Двух капитанов» просто ненавижу всеми фибрами души!
— Тем лучше, — убеждал Ефремов. — Здесь он как раз будет на своем отвратительном месте.
Мы начали работать над спектаклем.
Юра появился на репетиции — вроде бы милый, веселый и общительный человек.
«Юристы» всех нас как-то быстро сдружили.
Тем более что режиссер — иностранец. Ему было одиноко и неуютно в чужой стране — тогда еще Советском Союзе. Я это хорошо понимала. Но не могла же каждый день его развлекать! Поэтому попросила артистов приглашать его в гости по очереди, чтобы общаться в неформальной обстановке. По тем временам, кстати, это была большая экзотика…
Юра откликнулся первым: — Да с удовольствием.
Только уж простите — готовить не умею. Обещаю торт и шампанское.
Так я впервые оказалась у него в гостях в квартире на улице Гиляровского, полученной им, кстати, от МХАТа.
Мы провели чудесный вечер. Юра как мог нас развлекал, угощал огромными кремовыми тортами, было много сухого вина и «Советского» шампанского. И я в тот вечер увидела, что это не злобный и подлый Ромашка, а совершенно чудесный человек — отзывчивый, заботливый, доброжелательный. Он откликался на любую идею, просто фонтанировал гостеприимством. Я была совершенно очарована его человеческими качествами. Хотя и внешне, надо сказать, он был эффектен — блондин почти двухметрового роста (я доставала ему до плеча).
Он признался нам, что ужасно любит рисовать, и стал показывать свои акварельные работы. Они оказались просто восхитительны: мы пришли в восторг, о чем ему тут же сообщили. Растрогавшись, он подарил мне свою, по его словам, любимую работу — ту самую «Аню» из «Вишневого сада».
Вообще в тот вечер он больше внимания почему-то уделял мне, а не коллегам или режиссеру, с которым не очень-то хотел общаться… Это было и приятно, и тревожно…
Так началась наша очень серьезная и большая дружба с Юрой.
В марте 1985-го состоялась премьера, потом конечно же банкет. Но я запомнила не этот банальный прием, а стенгазету, которую мы вместе с Юрой выпустили к премьере. Так мы решили ознаменовать это событие. Мой приятель, очень хороший фотограф из Петербурга, снимал рабочие моменты репетиции.
Я написала стихи, посвященные каждому актеру. А Юра, как отличный художник, все оформил яркими заголовками, красивыми виньетками, изящными заставками. Газета получилась громадной, из нескольких листов ватмана. Совершенно фантастическое, изумительное творение. В театре такого никогда не было. Жаль, что она пропала. Кто-то, видимо, взял ее на память. Мы очень переживали — столько было вложено души!
Итак, мы успешно выпустили «Юристов», режиссер уехал. Я же ходила на спектакль как на работу. Ведь актеры иногда что-то комкают, меняют текст. Я следила с карандашом в руке, делала замечания. Юра на них реагировал с юмором… Я немного смущалась: чувствовала, что искорки между нами уже проскочили.
Но куда деться?
В театре мы постоянно «натыкались» друг на друга. Смеялись. Болтали. Бегали пить кофе, который Юра обожал (его приятельница Нелли Игнатьева доставала ему трехлитровые банки «арабики» — тогда страшного дефицита).
Но вообще-то он был любезен не только со мной. Я никогда не видела Юру агрессивным или враждебным по отношению к кому-то. Он умел быть отзывчивым, внимательным. А в театре это очень сложно, там, как правило, дружат «против кого-то». В нашем же «несоветском» проекте не было «закулисья». Мы так все подружились, с такой радостью общались друг с другом, что места никаким интригам и сплетням не находилось. Но и потом я никогда от Юры не слышала ничего плохого в адрес коллег. Даже когда его явно обижали.
Как-то незаметно мы стали чаще видеться.
Он навещал меня на проспекте Мира, я приходила к нему на улицу Гиляровского. Это почти рядом. Он оказался большой книголюб. Мог взять наугад книжку с полки — и начинал читать вслух с любого места. И это было совершенно чудесно — ведь тогда, помимо театра и кино, Юра работал на радио. Жаль, что я не успела ничего записать на магнитофон. Особенно он любил поэзию Серебряного века, прозу Бунина и Булгакова…
Сейчас любой артист, мелькнувший пару раз в телесериалах, считает себя звездой. Но они — даже не метеориты. Настоящие звезды — это не медийные растиражированные лица, а актеры милостью божьей. Именно таким был Юра. Он преображался на сцене внутренне — без грима, костюма.
Просто становился персонажем, которого играл, — Лопахиным, Фурмановым, Карениным, Шиловым, Штольцем…
В работе Юра был очень четок и организован. Часто играл, будучи больным, с температурой или высоким давлением. Но мог и наоборот, что называется, споткнуться на ровном месте. Проблема, увы, таилась в его пагубных наклонностях…
Однажды произошла неприятная история. Юра в плохом состоянии пришел на спектакль... Мне стоило большого труда привести его в форму — помогли холодные компрессы, душ... И он пошел играть. Тогда нам это удалось. Но в следующий раз уже ничего нельзя было исправить. Богатырев просто не мог выйти на сцену. За кулисами началась паника.
Артисты в замешательстве стали предлагать разные варианты:
— Кто знает этот текст? Только ты, Кларисса. Давай тебя оденем в Юрину форму — пусть охранник будет женщиной!
Я отказалась. Помимо вздорности самой идеи я бы просто утонула в Юрином костюме…
Спектакль пришлось отменить. Разразился серьезный скандал — зрители очень возмущались. Я поняла: у Юры могут быть крупные неприятности. Дело надо было срочно замять.
И на следующий день я уложила его в клинику № 12 на Волоколамском шоссе. А журналистам объяснила, что артист внезапно заболел… Но ведь и врачам нужна была своя версия.
И я заставила Юру сказать, что, напряженно работая, он принимал одновременно тонизирующие препараты и транквилизаторы, снимающие напряжение. Я хорошо знала, что при этой несовместимости препаратов иногда отказывает сердце (кто мог знать, что именно от этого через несколько лет Юра и погибнет?). А внешне человек выглядит как бы пьяным.
Мы так все и объяснили врачам. Они сделали вид, что поверили. Юру положили на лечение. Он там отлежался и, хотя ездил играть в театр, все-таки немного отдохнул.
Вообще отдыхать он не умел. Ни разу не ездил в отпуск. Умел только работать. Праздно сидеть без дела не мог. Самой любимой формой отдыха у него было рисование. Как-то в гостях написал мой портрет.
Мне сейчас трудно смотреть на него…
И в больнице, кстати, он тоже рисовал. И дарил портреты врачам. Там он вел себя совсем не как звезда, снимающаяся в фильмах Никиты Михалкова и играющая на сцене МХАТа у Ефремова. Был прост в общении с персоналом, добр, доступен, заботлив. Подружился с докторами, часто беседовал с ними об искусстве.
Я навещала его практически каждый день. И всегда привозила разную снедь. Питание там было, конечно, никакое, а он уже привык к моей кухне. Юра выхватывал из рук мои кастрюльки-баночки-мисочки и всегда твердил одну «мантру»:
— Я тебя умоляю, только отвернись! Не смотри, потому что я не ем — я просто жру... Так вкусно, что не могу оторваться.
Тогда его хорошо подлечили — ведь злоупотребление алкоголем повлекло за собой скачущее давление, нервные срывы…
И — «зашили». Хватило надолго. Потом, правда, он снова начал выпивать, но уже не уходил в запои.
Сразу после больницы у него наступил довольно спокойный период. Мы уже не работали вместе, но часто общались. Он приходил ко мне и зачастую оставался допоздна. Причем мог заснуть прямо в кресле… Как-то после шумного застолья, когда гости разошлись, мы с подругой буквально на руках уволокли его в другую комнату и положили на диван. А когда несли, я пошутила: «Ох, Катя, нелегкая это работа — из болота тащить бегемота». Уложили, закрыли дверь, вернулись на кухню. Пьем кофе, коньяк, разговариваем… Вдруг открывается дверь.
На пороге — Юра:
— Ты почему меня так обижаешь?
— Как?
— А ты меня бегемотом назвала!
— Да нет, дорогой. Я просто вспомнила детские стишки.
— Это ты не про меня?
— Нет-нет, не про тебя…
Успокоенный, пошел, улегся и заснул…
Кстати, Юра всегда первый поднимался после застолья и шел мыть посуду. Он это любил. Вам это подтвердят многие Юрины друзья. Утром встану — на кухне все чисто...
Я понимала, что Юре не хватало домашнего уюта. Мама и сестра остались в Ленинграде. Я же всегда любила готовить. И холостяк Юра, лишенный домашней кухни, обожал все, что я пекла, — блины, пироги, хачапури… Особенно любил мой наваристый борщ. И как-то мне предложил то ли в шутку, то ли всерьез — все-таки время тогда было «голодное» — создать «борщевой кооператив»:
— Клара, давай сделаем так. Я встану внизу, у метро, и «поторгую лицом» — физиономия ведь у меня достаточно узнаваемая. А ты будешь в это время варить дома свой фирменный борщ в таких огромных баках и спускать мне в корзине из окна. Я стану разливать его по бумажным стаканчикам и продавать. И торговля, уверяю тебя, пойдет очень бойко. Особенно если добавить пирожки… Мы тогда вволю посмеялись.
Он ведь не мог представить, что настанет время, когда в Москве на каждом шагу появятся кафе и рестораны и можно будет поесть горячего буквально на любом углу… Вообще к вкусной еде он был неравнодушен. Ел много и жадно. Может, потому в последние годы быстро набрал вес, что, кстати, переживал болезненно — ведь ему уже не предлагали роли героев…
Помню, как-то на Пасху Юра сломал ногу, сидел дома в гипсе. А я тогда приготовила не только куличи и творожную пасху, но и какое-то необыкновенно вкусное сербское блюдо — грудинку на косточках с фасолью... Он с утра начал торопить звонками:
— Приезжай скорей, я уже не могу, помираю с голода.
— Ну подожди немного, у меня еще не все готово…
Спустя час я с кастрюлями в сумках ловила такси (от моего дома до его было езды ровно на 59 копеек!). И он встречал меня, щелкая зубами от голода.
Он действительно питался, как и многие актеры тогда, от случая к случаю. Я иногда не верила своим глазам. Как-то заехала — а Юра на сковороде разогревает хрустящие хлебцы... Чтобы съесть теплыми… Заглянула в холодильник — там, как говорится, мышь повесилась…
Хотя если ждал гостей — все метал на стол. Заначек не признавал. Был готов поить и кормить каждого гостя, даже случайно зашедшего. Такое необыкновенное гостеприимство. А некоторые люди этим пользовались. Я не считаю их друзьями— скорее собутыльниками Юры.
Они слетались на улицу Гиляровского выпить на дармовщинку, зная, что Юра никогда ничего не пожалеет. Это в конечном счете его и погубило.
А еще он был очень благодарным человеком. Если, например, получал гонорар в кино или на телевидении, обязательно звонил:
— Приезжай, будем пить шампанское.
— По какому поводу?
— Я получил гонорар, пятьсот рублей. Триста тебе отдам, двести себе оставлю.
— А почему так? — спрашиваю.
— А потому, что в театре я получаю зарплату регулярно. А у тебя ничего нет.
Ты свободный художник. Когда заработаешь — сочтемся.
Надо сказать, я вышла на свободный рынок гораздо раньше, чем все остальные граждане нашего государства. С 1979 года жила гонорарами — писала для «Студенческого меридиана», делала сценарии короткометражек для Ленинградской киностудии, работала приглашенной переводчицей в зарубежных фирмах. А это такой заработок, что сегодня есть, а завтра — Поэтому случались моменты, когда в кошельке было пусто. А ведь у меня еще росли дети.
На мужей надеяться было бесполезно… И Юра прекрасно это понимал. Он помогал, не дожидаясь просьбы. И не только мне — всем шел навстречу. Говорят, полтеатра остались ему должны после смерти… ...Осенью 88-го началась наша совместная работа с Петером Штайном над проектом «Орестея».
Он приехал в Москву для заключения договора, а потом позвал меня к себе в Западный Берлин, чтобы вместе поработать над текстом.
К сожалению, в это время у Юры опять начались затяжные возлияния. Я позвонила его лечащему врачу Екатерине Дмитриевне Столбовой и договорилась, что его снова заберут в больницу. Юра согласился, я стала собираться в Берлин.
Но я видела, как он расстроился. Ведь я его избаловала своим вниманием, когда он лежал в больнице первый раз. И вот он снова на Волоколамке, а я еду в Западный Берлин, вместо того чтобы навещать и кормить его с ложечки. Прощаясь, пыталась успокоить: — Потерпи, я ненадолго, дней на десять, максимум — две недели.
Продукты тебе оставлю, а пироги потом испеку.
Я не знала еще, что меня ждет в Германии. Сначала все было неплохо. В Берлине меня встретил Петер Штайн, поселил на бывшей вилле Бертольда Брехта, мы начали работать. А через несколько дней с его «легкой руки» я оказалась в больнице с подозрением на онкологию. Штайн настоял на серьезном обследовании и срочной операции (забегая вперед, скажу, что немецкие врачи денег с нас не взяли — это был акт огромного уважения таланта мастера). Операция прошла успешно. Я лежу в отдельной палате с телефоном, и меня тут никто не признает за русскую — мой немецкий идеален, практически без акцента.
Так мы с Юрой одновременно оказались на больничных койках, но в разных странах.
Но Юра еще и играл — за ним из театра присылали машину и везли на спектакль. Отказаться нельзя: во МХАТе шли спектакли без второго состава. Нагрузка получалась колоссальная, но Юра был безотказен. Из театра он мне каждый раз звонил, буквально рыдая в трубку:
— Ласточка моя! Не умирай! Не оставляй меня одного!
Я успокаивала:
— Да что ж ты меня хоронишь раньше времени? Со мной уже все в порядке. Я уже не умру. Врачи обещали, что буду жить.
— Это правда?
— Правда, правда.
— А ты приедешь на Новый год в Москву?
— Приеду!
— Обещаешь, что мы вместе его встретим?
— Обещаю!
И он, успокоенный, возвращался в свою больницу и продолжал курс лечения. А в середине декабря я вернулась в Москву, хотя еще еле-еле ходила. И засела дома…
Под тот Новый, роковой 1989-й год Юра тоже выписался из больницы. Пришел здоровый, пышущий румянцем, интересуется:
— Где будем встречать — у меня или у тебя?
— Юра, мне трудно куда-то ехать. Давай лучше у меня…
— Хорошо.
В это время его разыскали школьные друзья из Химок, с которыми он не виделся много лет. Они решили отметить Новый год все вместе. Позвали Юру. Тот отказался:
— Нет, не могу. Буду с Клариссой. Мы уже договорились.
Они стали звонить мне, уговаривали приехать вместе.
Это разговор я передала Юре. Он даже рассердился:
— Я вообще не хочу туда ехать. Ты же обещала, что мы встретим Новый год вдвоем!
— Ну хорошо..
Он поинтересовался:
— А что тебе рекомендовали врачи? Нужны какие-то лекарства?
— Юрочка, мне ничего не нужно. Только… я потеряла много крови и ослабела. Поэтому немецкие врачи мне посоветовали регулярно пить сухое красное вино. Это очень хорошо для крови.
В конце декабря мы созваниваемся и договариваемся: Юра привезет напитки, я накрою стол. Несмотря на слабость, собралась с силами и приготовила салаты, пироги, запекла его любимую утку….
31 декабря вечером входит Юра — в шикарной дубленке, с двумя огромными спортивными сумками.
Широким жестом расстегивает молнию одной. Там — дюжина, не меньше, бутылок красного сухого вина «Бычья кровь»!
—Это, Кларисса, твое лекарство.
— ???
— Ты же сама говорила. Это тебе на спецкурс лечения. А это — нам на Новый год.
Открывает вторую сумку. Там весело позвякивают бутылки три шампанского, столько же коньяка...
Я в ужасе:
— Ты с ума сошел! Как мы это одолеем?
— А ты зря думаешь, что мы только одну ночь будем гулять. Мы будем долго праздновать — до Старого Нового года.
Так что еще придется в магазин бегать...
И мы встретили вдвоем этот Новый 1989-й год... Перед тем как пригубить шампанское, Юра как ребенок спросил у меня разрешения:
— Ты разрешишь мне выпить? Сейчас мне можно?
— Ну если немного…
Признаюсь честно: эта ночь стала рубежом в наших отношениях. Они изменились. Из чисто дружеских, платонических, переросли в нечто большее. Если раньше Юра мог меня поцеловать как друг, то сейчас меня обнимал уже мужчина, который питал ко мне не только дружеские чувства… Я оказалась ему нужна как женщина. И я это понимала. Я чувствовала рядом с собой настоящего мужчину. И все вопросы о его ориентации, которая вызывала столько кривотолков, отпали сами собой.
И уже на другой день Юра начал вести разговоры о том, как бы нам быть вместе...
Предложил съехаться в одну большую квартиру, чтобы не тратить время на дорогу.
Увы, мы ничего не успели — даже попрощаться…
Прошло несколько дней. Тогда, в январе 1989 года, в Москве проходил фестиваль немецких театров. И с большими трудностями нам удалось добиться, чтобы Петер Штайн привез свой спектакль «Три сестры». 13 января немцы показывали его во МХАТе, а потом все мы праздновали Старый Новый год в Доме актера, еще не сгоревшем, на улице Горького (ныне Тверской). Были, помню, Кирилл Лавров, Марк Захаров, много друзей из театра.
Богатырева не было. Но фестиваль на этом не закончился. Сейчас, спустя годы, я понимаю, что именно он и отнял у меня Юру…
Я была чрезвычайно занята, работала и днем, и по вечерам... Мы почти не виделись. Он на это время остался один. Сейчас я понимаю свою ошибку и его чувства. Он так ждал моего возвращения из Берлина, думал, что после волшебной новогодней ночи все должно измениться, как в сказке. А ничего не произошло: снова были будни и работа до седьмого пота. Я переводила до поздней ночи, работала по 14—18 часов в сутки. И мне все было недосуг. А домой я попадала редко.
Один раз он застал меня по домашнему телефону:
— Как здоровье?
— Ничего, спасибо…
Это был наш последний разговор. Сейчас я иногда грустно размышляю: были бы тогда мобильники — может, Юра и остался бы жив…
Тот фестиваль продолжался целый месяц... Юра нес свою вахту в театре, где, кстати, у него были достаточно сложные отношения с режиссером. Поясню. Юра ведь был артистом скорее классического масштаба, иного плана, чем его коллеги. Для меня было ясно: он — из когорты великих русских артистов. Внешние данные, рост, прекрасная постановка голоса, музыкальность… В старом неудобном зале МХАТа его было слышно отовсюду. А на сцене театра тогда в основном доверительно «шептались». Юра явно не вписался. И оказался этакой «белой вороной» в театре.
Это была очень непростая, депрессивная для него ситуация.
Я не раз предлагала ему помощь:
— Может, тебе стоит вернуться в «Современник»? Хочешь, я поговорю? Или в Ленком?
Я ведь часто выезжала с этим театром на гастроли… Но Юра все никак не мог решиться, хотя и страдал от отсутствия подходящих ролей. В расчете на него ничего не ставили…
Но что-то его держало во МХАТе. Возможно, зарубежные гастроли — театр тогда часто выезжал за границу, это было большим стимулом в эпоху повального дефицита. И Юра, кстати, привозил оттуда подарки в основном не себе, а друзьям.
…2 февраля 1989 года — для меня черный день на всю жизнь.
А мог быть светлым — на следующее утро должна была открыться долгожданная первая выставка Юриных картин в филиале Бахрушинского музея на Тверском бульваре. Она, конечно, открылась — но уже без него…
Я тяжело переживала Юрин уход. И до сих пор чувствую себя виноватой. Сейчас многое вижу иначе. Не мы выбираем дату нашего прихода на землю и ухода в вечность. Но выяснилось и другое: место Юры в моей жизни так и осталось пустым. И не только у меня — знаю, что на его могилу на Ваганьковском кладбище до сих пор приходят преданные ему друзья.
….Я снова смотрю в темное окно, за которым летят первые снежинки. И вижу в его отражении не очень счастливое женское лицо. Я четырежды была замужем, пережила немало бурных романов…
Но спустя годы из этого хоровода мужских лиц различаю почему-то только одну близкую и родную душу — Юру Богатырева. С ним можно было бесконечно говорить обо всем и каждую секунду чувствовать поддержку и внимание. И, что, наверное, самое главное — ощущать такое сильное человеческое тепло, что оно греет до сих пор.
Может, и впрямь стоило хоть раз спустить из окна корзину с борщом?
Подпишись на наш канал в Telegram