Мне три года. Бабушка Леля привезла меня к маме погостить. А через три дня тайком уехала. Помню, как я рыдала: «Хочу к бабе! Хочу к Леле!», а на третий день засунула в наволочку свои вещи, игрушки и рванула на улицу. Бегу, не разбирая дороги, по многолюдному проспекту, большая наволочка бьет меня по ногам. Куда бегу? Конечно на вокзал! Я еду к своей любимой Лелечке в Харьков! Но меня остановили прохожие и вернули маме…
По замыслу взрослых за эти три дня в Москве я должна была привыкнуть к маме.
Вот меня и водили в зоопарк, кукольный театр, покупали игрушки, мороженое в неограниченном количестве. Но привыкали мы с мамой друг к другу долго. И не потому, что я такая вредная, просто по-другому и быть не могло. Я счастливо жила с четырех месяцев с дедушкой и бабушкой в Харькове. Наверное, поэтому тосковала по нашему дому, по полисадничку с розами, по своим игрушкам, по любимому котику Мурату…
Когда я родилась, дедушка предложил маме: «Все, мы забираем ребенка, ты должна сниматься!» Мама согласилась. Она сама писала об этом: «Мать я — никакая. Актрисе нельзя быть матерью».
А потом меня отдали маме. И началась наша новая жизнь вдвоем в 13- метровой комнатке в общей квартире многоэтажки.
Я на всю жизнь запомнила то мое, пускай и детское, горе.
Да и мама об этом не забывала. Недаром очень ярко описала мой «побег» в своей книжке. Кстати, многие журналисты после этого решили, что я с трех лет на мать обиделась. Это такой бред!
Тогда уж отсчет «обид» надо начинать еще до моего рождения…
Мама, забеременев, мечтала о сыне, даже имя придумала — Марк, в честь любимого папы — Марка Гавриловича. А в июне 59-го года в обыкновенном роддоме на свет появилась девочка. Когда мама узнала, что у нее дочка, долго и отчаянно плакала, а ее соседки по палате удивлялись, как можно не радоваться появлению ребенка?! По домашней легенде, молока у мамы было так много, что она кроме меня еще двоих детей кормила.
Однако врач делать это ей отсоветовал: «Срочно перетягивайтесь, иначе ваш организм не выдержит». Я до сих пор так и не знаю, почему меня назвали Машей. Ну, наверное, чтобы хоть как-то было похоже на Марка, во всяком случае, на ту же букву…
Так что своим появлением на свет маму я разочаровала. Открыла, что называется, счет…
Мы с мамой с самого начала расходились во вкусах и привязанностях. Она даже в книжке написала: «Какие же мы разные с моей дочерью!» Вот это слово «разные» — ключ к пониманию наших отношений…
Я родилась, когда мама уже стала знаменитой. За ее плечами была «Карнавальная ночь». Я росла, а мама годами создавала свой образ.
Одежда, прическа, манера говорить «а-ля Гурченко». Я хорошо понимала: нас с мамой всегда будут сравнивать. Дочка кинозвезды должна быть точной копией знаменитой мамы. Но второй Гурченко я становиться не хотела. Наверное, это был мой протест. Я даже название ему придумала — «сознательный пофигизм». Меня с детства раздражали разговоры об актерских тусовках и маминых мужчинах…
Не знаю, в кого я такая? Может быть, в отца? К сожалению, мы виделись нечасто, урывками. Странно, я даже не помню его лица…
Мои родители познакомились во ВГИКе. Однажды мама увидела в институтской столовке необыкновенного красавца и от неожиданности чуть поднос не выронила. Красавец учился курсом старше на сценарном факультете, куда поступил после мореходки.
Карманы его пальто вечно были набиты книжками, журналами, газетами. Он читал все подряд и сражал наповал своей эрудицией. Надо ли говорить, что все женщины сходили по нему с ума! Мама его обожала и, конечно, наивно думала, что выходит замуж за Бориса Андроникашвили навсегда!
Эта аристократическая фамилия досталась отцу при трагических обстоятельствах. Ему было всего три года, когда родителей репрессировали. Отца, известного писателя Бориса Пильняка, расстреляли в 38-м, а мать, Киру Георгиевну, сослали. Она была актрисой и режиссером, из княжеского рода. Из страха за сына она отправила его в Тбилиси. Бабушка усыновила внука и записала его на свою фамилию — Андроникашвили.
Семья Андроникашвили была очень известной в Грузии.
Тетя папы — великая Нато Вачнадзе, а его двоюродные братья — режиссеры братья Шенгелая. Вачнадзе я не видела, она погибла в автокатастрофе в июне 53-го. А вот с бабушкой Кирой мы встретились всего раз, когда мне и годика не исполнилось…
Она вернулась из лагерей через восемь лет и однажды летом приехала в Харьков повидать меня, свою внучку. Мама рассказывала, что в честь высокой гостьи накрыли роскошный стол. Бабушка даже рыбу фиш приготовила. Они с дедушкой страшно боялись ударить лицом в грязь перед аристократкой. Дедушка суетился вокруг гостьи и без конца щелкал ее стареньким «ФЭДом»: с внучкой на руках, за столом, на фоне свадебных фотографий моих родителей….
С тех пор, как только на экраны Харькова выходил грузинский фильм, дедушка обязательно меня на него водил.
А если по телевизору показывали грузинские танцы, с гордостью говорил: «Смотри, Машуня, это твои родичи танцуют — грузинцы!»
Так что по отцу я на четверть — грузинка. А с маминой стороны — мы стопроцентные русские из Смоленской области. Я знаю, что многие считают маму украинской еврейкой из-за отчества. Но имя деду дали по святкам, в честь святого Марка. А когда дедушка получал до войны паспорт, из-за его говора паспортистки не расслышали фамилию Гурченков и написали — Гурченко.
Родители развелись, когда мне было чуть больше года. Может, они и раньше разбежались бы, только в советском суде не разводили, пока ребенку год не исполнится… Я не знаю, почему они расстались.
Бабушка дипломатично молчала, а у мамы спрашивать было бесполезно — она на эту тему не распространялась. Хорошо зная мамин характер, могу предположить, что расстались они врагами. Как-то спустя время прочитала в интервью ее подруги: мол, Люсю доконали измены мужа. Правда это или нет? Знаю только одно, мама при разводе на алименты не подавала.
Я слышала, что отец хотел к нам вернуться, но мама его не приняла. Она всегда была максималисткой: либо черное, либо белое! Никаких полутонов не признавалось.
В моей памяти сохранились редкие встречи с отцом. Он иногда забирал меня к своим родственникам. Помню, как однажды летом мы ездили в Парк имени Горького. Я каталась на аттракционах, потом папа купил мне японский бумажный зонтик.
Как назло, в этот день пошел дождь. Я пришла домой вся промокшая, с полинявшим зонтиком. Мама сердито проворчала: «Что он тебе зонтики дарит! Лучше бы сходил с тобой в магазин и пальто купил!» И испорченный зонтик тут же полетел в помойку. Мама вроде бы и отпускала меня к отцу, но потом комментировала наши свидания довольно язвительно.
А папа, судя по всему, побаивался маму. Однажды в мой день рождения передал через друга подарки. Сам не зашел — не хотел с мамой сталкиваться. Больше мы не виделись...
Когда мне было лет 13, отец позвонил маме и попросил отпустить меня с ним на открытие музея. В Тбилиси собирались открывать музей деда — писателя Пильняка. Но мама не разрешила.
После мамы папа был лет восемь гражданским мужем Нонны Мордюковой.
Говорят, что мама у него спросила: «Как ты можешь жить с этой бабой?!», а он ответил что-то вроде: «А она вкусный борщ готовит!» Потом он женился на художнице, у него двое детей. В 96-м отец умер. Я узнала об этом не сразу, мама как-то сказала…
В первом свидетельстве о рождении я была записана на отцовскую фамилию — Андроникашвили. А когда пошла в школу, мать мне выправила другое свидетельство — так я стала Марией Гурченко. В школе ко мне не приставали с расспросами о маме, может быть, потому что пора моего детства совпала с трудными годами ее застоя в профессии. Ради куска хлеба она моталась по городам и весям с концертами. Мама не отказывалась ни от чего: зовут на завод — едет, на концерт в шахте — пожалуйста!
Помню, как она рассказывала: возвращается после выступления на заводе — в руках горшочек с тремя ромашками, подарок заводчан.
А на улице страшный холод, она в одних туфельках, денег нет. Вначале метро, потом трамвай. И это после оглушительного успеха в «Карнавальной ночи»! Мама все отдала бы за аплодисменты зрителей, ей так их не хватало, она даже книгу свою назвала — «Аплодисменты».
На нее очень рано свалилась слава, а потом — ба-бах! по голове, удар за ударом. Ее резко перестали снимать в кино, писали пасквили, рисовали карикатуры в виде алчного краба с клешнями — мол, эта артисточка только о деньгах и думает. В ответ как защитная реакция в ее характере появилась жесткость.
А как известно, родным и близким всегда больше всех достается. Доставалось и мне…
Я росла самостоятельной девочкой. Меня так мама приучила — она ведь без конца в разъездах. Я сама вставала в школу, сама приходила после уроков, сама себе готовила что-то поесть. В десять лет бегала в магазин за продуктами. А там вечно очереди, вот я и сочиняла, что моя мама лежит в больнице, мне нужно туда продукты везти. Сердобольные тетечки тут же без очереди пропускали.
Помню, как часто оставалась дома одна. Иногда, уезжая на гастроли, мама просила какую-нибудь подругу присмотреть за дочкой. Иногда вечерами мне было так одиноко и тоскливо, что я открывала балконную дверь и смотрела на окна соседей. Там горел свет… Еще совсем маленькой я усвоила: самое главное в маминой жизни — работа.
«Меня не отвлекать! Звонят — спроси кто! Придут гости — не мешай взрослым разговаривать!» — эти правила мною выполнялись беспрекословно.
Но это не значит, что мама за меня не волновалась, не обращала внимания. Она часто брала меня с собой на съемки, на концерты. В августе мама приезжала за мной в Харьков и увозила куда-нибудь к морю. В перерывах между съемками мы сидели на пляже, о чем-то говорили, вспоминали…
Мама часто предлагала: «Маш, пойдем погуляем», и мы молча гуляли по улицам. Мне казалось, это ее успокаивало. Но случалось, мама приходила после съемок накрученная, взвинченная и вымещала это на мне. Ей надо было каким-то образом спустить пар…
И тогда я только и слышала: «Маша, не мешай! Принеси! Подай! Встань в угол!» Что-что, а покомандовать она любила…
Наверное, мама мечтала, что я пойду, как и она, в артистки. Она смотрела, как я кручусь перед зеркалом в ее юбке, подбитой китовым усом, с пуговицами, обтянутыми тканью, и радовалась: вот будущая Гурченко номер два!
Мама мне подкрашивала глаза, наряжала, ей это явно приносило удовольствие. Ей было приятно приводить меня, разнаряженную куколку, в ЦДРИ, где артисты часто встречали Новый год.
Конечно, как будущая кинозвезда я должна была петь! Мама решила нанять мне педагогов по музыке. Одна учительница пыталась мне правильно поставить руку.
Я жутко этому сопротивлялась — мне хотелось сразу же играть какую-нибудь любимую песенку. Вторая пожаловалась матери, что мне абсолютно неинтересно заниматься, и на этом мои уроки музыки закончились…
Помню, как мама мне говорила, вот, мол, вырастешь, и мы будем обязательно тебе подкрашивать волосы и выщипывать брови. «Ой, а у нас за это девчонок из старших классов ругают!» — пугалась я. — «Ничего. Мы это будем делать после школы…»
Маленькой я была светловолосой, а после первого класса стала темнеть. Мама считала, светлый цвет мне идет больше, и какое-то время я послушно красилась в блондинку. А потом вдруг перестала краситься — волосы из-за краски превратились в солому. Я коротко постриглась и выкрасилась в любимый цвет — баклажан.
И долго ходила красно-фиолетовая. Маму это, думаю, раздражало. Она ни слова мне не сказала, но в ее глазах я читала жуткое неприятие моего нового «образа». Она никогда бы не позволила такого «надругательства» над собой...
Первое время мама пыталась заставить меня что-то изменить в себе, но у нее ничего не получалось. Я все делала наперекор. А она слишком быстро раздражалась, эмоции захлестывали, она кипятилась, кричала, наверное, поэтому результата ее слова не имели…
А потом она махнула на меня рукой. Мама была слишком загружена работой, да еще и личной жизнью надо было заниматься. В нашем доме стали появляться новые «папы». Я где-то прочитала шутку о маме: «Людмила Гурченко давила мужей, как трактор!» Не берусь судить… Но она всегда остроумно обыгрывала количество мужей: «Любовь у меня одна, только…
объекты меняются!» У родителей мама никогда не спрашивала совета, каждый раз ставила их перед фактом: вот, мол, любите и жалуйте — это мой новый муж. С 17 лет жила самостоятельно, привыкла обходиться без родительского благословения…
Да и у меня она не интересовалась: тебе нравится твой «новый папа»?
Первый отчим у меня появился, когда я еще в школу не ходила. Саша Фадеев-младший, пасынок писателя Александра Фадеева, был тоже актером, правда, не очень известным. А известен он был другим — сутками пропадал в ресторане ВТО. Официантки его обожали: такие щедрые чаевые мог оставлять только Шура Фадеев. Хотя, честно говоря, я не помню, чтобы он дома валялся пьяным.
Не знаю, счастливы ли они были, но при мне никогда не ругались. Мамина свекровь Ангелина Иосифовна Степанова помогла им с двухкомнатной квартирой на Маяковке. Не думаю, что мама с мужем особо шиковали: ее тогда нечасто снимали в кино, дядю Сашу из Театра Советской Армии попросили уйти. Поесть, одеться — на это у них хватало, а вот на все остальное — вряд ли…
Но даже в тяжелые времена мама умудрялась одеваться, как королева. Ее швейная машинка Zinger переезжала с нами с квартиры на квартиру. Как-то мама купила дешевый ситчик под английский гобелен — по всей ткани рисунок: под деревьями сидит галантная пара. За ночь сшила себе шикарное платье, и все решили, что ей его привезли из-за границы. А она просто ходила по улицам и непроизвольно подмечала детали: ага!
— вот этот воротничок мне пригодится, этот фасон юбки надо запомнить, ой! — какие интересные карманы пошли. Мама и для ролей все «в копилку» складывала, по крупицам собирала: тут походка интересная, а там — замечательные очки.
Особо не помню, занимался мной мамин муж или нет? В памяти осталось только, как он возил меня в детский садик у Центрального телеграфа, что на улице Огарева. Зато теперь, когда у мамы были спектакли или съемки, я уже не оставалась одна. Меня часто забирала к себе на ночь мамина свекровь.
Ангелина Иосифовна Степанова была знаменитой актрисой МХАТа. Она жила на улице Горького, в доме, где был тогда магазин «Спортивные товары». Почему-то в память навсегда врезалось то, какими вкусностями она меня угощала.
Ангелина Иосифовна разрезала батон за 22 копейки, клала туда тертый сыр и чуть-чуть сахара. И все это запекала в духовке. А еще я впервые у нее попробовала арахис. И на всю жизнь полюбила эти орешки...
Но мама с Фадеевым прожили недолго. Скорее всего Степанова не хотела их развода. Она надеялась на стальной характер невестки, думала: вот Люся возьмет ее сына в ежовые рукавицы, и тот бросит пить. Но тут, извините, или мужем непутевым заниматься, или карьерой. Мама выбрала последнее…
После развода мамина свекровь поступила благородно: «Люся, тебя никто не собирается выгонять на улицу. Да еще и с ребенком. Я куплю Саше квартиру, а ты деньгами поучаствуешь…» И мы с мамой остались в двухкомнатной квартире на Маяковской.
Они разошлись, когда я еще в школу не ходила. Почему? Не знаю. Может, пьянки его устала терпеть. Передо мной мама, понятное дело, не отчитывалась…. Я слышала, что после развода с мамой у Шуры Фадеева был роман с Ларисой Лужиной. Она сама рассказывала, как однажды спасла ему жизнь. Приехала на дачу и буквально выдернула из рук Саши охотничье ружье. Он был в стельку пьян и пытался застрелиться.
Когда мне исполнилось семь лет, в нашу семью пришел Иосиф Кобзон.
И для мамы, и для Иосифа Давыдовича это был не первый брак. Может быть, поэтому они не торопились регистрировать свои отношения. Через год поехали на гастроли в Куйбышев, а в гостинице их отказались селить в одном номере. Там они и расписались, а через два года... разошлись.
Мне нравился Иосиф Давыдович. Да и он пишет в своей книге: «У нас с Машей были очень добрые отношения». Это правда...
Он — мужик, хозяин, хотя может быть и жестким. Одним словом, лидер! А два лидера под одной крышей… Как-то у Иосифа Давыдовича спросили в телевизионном интервью: «Почему вы разошлись с Гурченко?» Он ответил: «Двоим мужикам сложно ужиться на одной территории». Я бы не назвала маму «мужиком», но, по сути, он прав. Мужская струна в ее характере, безусловно, присутствовала...
Где они познакомились? Не знаю. Я, как обычно, проводила лето у бабушки. Видимо, спели вместе на каком-нибудь концерте две песенки и понравились друг другу.
Иосиф Давыдович поселился у нас. По поводу появления нового «папы» я не устраивала истерик.
И, надо отдать должное, отчим сумел наладить со мной отношения — тихо, спокойно. Мама радовалась, что муж наконец-то ( в отличие от Саши) хорошо зарабатывает.
Однажды летом мы всей семьей поехали к морю. Идем втроем по набережной. Я держу маму за руку. «Хочу мороженое, мам!» — тереблю ее, едва завидев лоток с тетей-мороженщицей. Ну сколько тогда стоило мороженое? 28 копеек — это максимум! Кобзон мне протягивает три рубля: «Купи себе мороженое». Я к лотку и бегом обратно со сдачей в кулачке. «Маш, оставь деньги себе. В следующий раз еще купишь», — говорит он. До сих пор не могу забыть эту щедрость.
Я не помню, чтобы он читал мне на ночь сказки.
А мне это и не нужно было. Мне нравилось, что он со мной очень спокойно и дружелюбно разговаривает. Идем рядом, он берет за руку, когда через дорогу переходим, что-то объясняет, говорит как со взрослой барышней, а не с ребенком.
Около метро «Алексеевская» была двухкомнатная квартира его матери. Мы там справляли Новый год. У них в коридорчике новогодняя елка стояла. Помню, как взрослые закрылись на кухне, а мне, чтобы не подслушивала, включили пылесос и велели пылесосить. Потом вдруг кричат: «Маша, Дед Мороз пришел, подарки принес!» Кобзон при этом куда-то подевался — по всей видимости, он и был этим самым Дедом Морозом.
Однажды в Сочи, когда я потерялась на пляже, они с мамой сбились с ног, меня разыскивая. Потом Иосиф Кобзон в сердцах шлепнул меня по заднице.
Мама с Кобзоном, к сожалению, развелись через три года.
Они не разговаривали друг с другом, встречаясь, даже не здоровались. Слухи об их совместной жизни ходили разные. Как-то один журналист спросил у Иосифа Давыдовича: бил ли он Гурченко? Тот ответил: «Не бил. Но она — единственная женщина, на которую я поднимал руку в своей жизни. Есть такое слово — пощечина».
А мама свой брак с Кобзоном называла одной из самых больших ошибок в жизни. Как-то спустя годы мы с мамой были на концерте в ЦДЛ. В толпе я увидела Иосифа Давыдовича с женой Нелли. Мне так хотелось с ним поздороваться, но я не посмела подойти — мама расценила бы это как предательство. У нее разговор был короткий: кто не со мной — тот против меня!
Странно, как же я называла своих отчимов?
Дядя Саша, дядя Иосиф? Или просто по именам? Не помню… Зато прекрасно помню, кого я сама стала называть папой…
Мамино знакомство с Костей совпало со смертью дедушки. Мама всерьез считала, что это ее любимый папа послал ей верного друга на всю жизнь...
Костино появление пришлось на самый сложный период в моей жизни — подростковый. К тому же он был всего на десять лет старше меня. Мне — 14, ему — 24. Поэтому новому «папе» пришлось очень сильно постараться, чтобы я его приняла…
С Костей мама познакомила меня, когда они начали только встречаться. Мне он сразу понравился — тихий, скромный, очень предупредительный.
Однажды выхожу из метро, а тут он.
«Пойдемте вместе», — предлагаю. Идем по двору на пионерском расстоянии — метра два друг от друга. На следующий же день дворовые бабули нас с Костей не только поженили, а еще и придумали, что я беременна!
Костя часто бывал у мамы, они что-то репетировали, он ей аккомпанировал. И в какой-то момент остался на ночь. С утра встаю, а они мирно на кухне пьют чай. Внутри включился тревожный сигнал — «чужой на моей территории». Это была не ревность, а что-то собственническое: моя мама, мой дом! Три года мы жили одни, а тут снова новый мужчина... Помню, мама что-то меня спросила, а в ответ я ей нагрубила, да еще и хлопнула дверью.
Костя деликатно искал ко мне подход: не давил, не воспитывал. Постепенно входил в нашу семью, ждал, когда к нему привыкну. Я видела, как трепетно, как бережно он относится к маме. Он очень искренне относился и ко мне, поэтому я потянулась к нему. Ребенка-то не обманешь!
Мы очень дружно жили большой семьей в 28-метровой квартире. Если Леля оставалась ночевать, спала в моей комнате: я — на диване, а бабушка — рядом на полу. Потом мы переехали в большую трехкомнатную квартиру, и у Лели появилась своя комната.
Мы все прекрасно ладили, ставили домашние спектакли. А еще мы с Костей любили клеить в альбом коллажи. В доме хранились старые газеты «Правда», «Известия» с передовицами и фотографиями членов Политбюро. Мы вырезали фигуры и к телу, например, Громыки клеили мое лицо.
А потом, разглядывая наше «творчество», смеялись до упаду.
Так и нашли общий язык. Как-то мама давала концерты в Ялте. С нами туда поехал и Костя. Я сидела за кулисами в тепле, а Костя из скромности ждал нас в легкой куртке на улице, на сильном холодном ветру. Раз он так сделал, два, а на третий я подумала: «Почему он там один на улице мерзнет? Пойду-ка я к нему». Проявила солидарность. Тогда же мы поплыли в шторм на катере. Вокруг высоченные волны, качает жутко, а я все о Косте забочусь: «Тебе не плохо?»
Сначала я его называла дядей Костей, потом — просто Костей, а через год стала называть папой. Я хорошо помню этот день. Сидим втроем в ресторане, и вдруг я неожиданно выпаливаю: «Костя, можно я тебя буду папой называть?»
Он ответил не задумываясь: «Буду счастлив!» Я заметила, что мама и Костя волнуются. Они даже выпили за это событие…
Я не очень любила учиться. Мои двойки мы все — бабушка, Костя и я — тщательно скрывали от мамы. «Маме не говори, ругаться будет», — предупреждал Костя. Каждую неделю он расписывался в моем дневнике, проверял задания. Даже на школьные собрания ходил. Директор при виде моего «папы» удивленно покашливал, но делал вид, что все в порядке, а Костя насупливал брови, чтобы казаться постарше. И для солидности даже отпустил усы. Леля прозвала его за это Луисом Корваланом.
В школе я всегда дружила с мальчишками. Было двое-трое ребят, с которыми мы постоянно тусовались. А учителя Косте докладывали: мол, Маша Гурченко всем парням на шею вешается!
По поручению мамы Костя работал «соглядатаем» — следил, с кем из школы возвращаюсь, где бываю, с кем дружу. И все докладывал матери. Он, как строгий папа, «принимал меры» и гонял моих ухажеров. Однажды один одноклассник по строительным лесам залез к нам на пятый этаж с букетом сирени. Так его Костя чуть с лестницы не спустил!
А еще он удивительным образом умел обходить все острые углы. Маме вдруг шлея под хвост попадет, она в сердцах покричит-покричит, а он спустя время дипломатично советует: «Люсь, лучше не надо, ты подумай сама…»
Он всегда предупреждал меня, когда можно к маме подступиться, а когда лучше ее не трогать. В доме все было подчинено Люсе. Никто из домашних не смел расслабляться: шаг влево, шаг вправо — расстрел!
Но это не значит, что она дома была звездой.
Мама запросто могла собрать волосы в хвостик и ходить без макияжа в домашнем платьишке и босиком. Но это только если не было гостей. Еще один миф — что Гурченко сидела на изнурительной диете. Она очень любила бабушкину стряпню: жареную картошечку, вареники...
Помню, в 76-м году мама лежала в больнице со сложным переломом ноги (на съемках фильма «Мама» Олег Попов случайно упал на нее на катке). В это время я школу оканчивала. Вдруг вечером мамин звонок из больницы: «Хочу жареную картошку!» Бабушка бегом бросается выполнять Люсино желание. Я договариваюсь с мамой: «В десять вечера встречаемся у забора». И несу ей в ЦИТО заботливо завернутую в полотенце миску с картошкой, чтобы просунуть сквозь железные прутья ограды передачку…
Все хозяйство по дому вели бабушка и Костя.
Леля готовила и убирала, на Косте были магазины, гаражи, концерты, аппаратура, поездки… Все их попытки привлечь меня к хозяйству заканчивались полным крахом. Домашние знали: Машу посылать в магазин бесполезно! Она рассеянная. Как-то утром ушла за сметаной, а вернулась… к ночи и с творогом. «Ой! — говорю. — А я у подружки засиделась!»
Вся семья служила Люсе, но ко мне это «служение» относилось в меньшей степени. Такое впечатление, что мама не всегда знала, как ко мне подойти. В какие-то моменты она даже передо мной пасовала. Косте достаточно было пальчик показать, и он уже в истерике, а здесь — никакой реакции. Мама привыкла к эмоциям, а в ответ наталкивалась на мое молчание.
И тут она терялась: как себя вести с дочкой-подростком?
И опять вспомнилось мамино: «Какие же мы разные с моей дочерью…»
А тут еще я учудила — в восемнадцать замуж собралась за своего ровесника. Мама переживала, придирчиво расспрашивала: кто он? Не обижает ли? Чем собирается заниматься? Пыталась по моим ответам понять: достоин ли жених моей руки. Ясно дело, боялась, как бы ее дочку не обманули…
Самое смешное, что выглядел мой жених гораздо старше маминого мужа. За большие пшеничные усы мама с Костей прозвали его Саша-белогвардеец. Мама как-то о Саше сказала: «Маша красавцев любит. Молодец!» Хоть в этом с ней сошлись...
Свадьбу гуляли в «Национале». Мама подарила мне кольцо с бриллиантом. Это единственное, что у меня осталось от нее на память…
Я вышла замуж и стала Марией Королевой, навсегда сняв с себя груз знаменитой фамилии. И это на какое-то время спасло меня от любопытных взглядов. Я человек не публичный и не люблю быть на виду. Стоило кому-то узнать, что я дочка Гурченко, как тут же сыпались вопросы: «Ой, а какая она?», «А правда, что у вашей мамы был мужем такой-то?»
Жили мы, слава богу, отдельно. В дни рождения, Новый год встречались за одним столом, но особой дружбы между зятем и тещей не было. Сыном (как она хотела) Саша так ей и не стал. «Быть сыном» — это означало делать все, как она любит, говорить то, что она хочет слышать. Мама часто повторяла: «Маша, мы с тобой одна семья.
А Саша… он обязан нам то-то и то-то…» Сейчас разные слухи ходят о том, о каком зяте она мечтала. Я даже слышала, что мама хотела выдать меня замуж за Никиту Михалкова…
Да, не оправдала я маминых надежд. И вышла не за того, и после школы по материнским стопам не пошла. Выбрала профессию медицинской сестры. Год проработала в детской онкологической больнице. А потом родила двоих детей, и моя профессия поменялась — стала просто домохозяйкой…
Дети у меня погодки. Марк — сентябрьский, а Ленка — ноябрьская.
О том, что я родила мальчика, первым узнал Костя. Радостный, побежал с этой вестью к Люсе. Она принимала ванну. Костя забарабанил ей в дверь: «У нас родился мальчик!» Она вскрикнула: «Марк!»
— и заплакала. У меня и не спрашивали, как называть детей, — конечно, в честь родителей мамы: Елены Александровны и Марка Гавриловича.
Когда через год пришла пора рожать Ленку, Саши в этот момент не было дома. Звоню Косте: «Папа, срочно приезжай!» А у них были гости. Но они с Лелей мигом примчались. Бабушка осталась дома с маленьким Марком, а меня Костя погрузил в машину и повез в роддом. Вдруг машина резко затормозила на светофоре. «Ой! Я, кажется, рожаю!» — застонала я. У Кости аж руки затряслись: «Вон там «скорая» стоит. Может, туда тебя пересадим?» — «Мне с тобой спокойнее. Только поезжай быстрее!»
Родила в тот же вечер. Меня вывезли на каталке в коридор. «Мне бы домой позвонить… Муж волнуется», — говорю нянечке.
Она, не долго думая, подкатывает каталку к ординаторской. — «Саш, у нас девка!» Он передает трубку бабушке: «Маша, ты что, уже встаешь? Тебе же нельзя! А ты Люсе позвонила?» — «Нет еще…» Через два дня звоню домой, а мне говорят: «С Еленой Александровной тебя!» А я так хотела назвать дочку Катюшей…
Мы с мужем и детьми жили в бабушкиной квартире. Когда-то они с дедушкой обменяли свою двухкомнатную в Харькове на две комнаты в московской коммуналке. После смерти дедушки мы сделали с бабушкой родственный обмен — она переехала к маме, а мы получили ее метры…
Когда Марк и Лена приезжали к маме, она очень радовалась. Марком Костя занимался, а Леной — Люся. Иногда мама с Костей забирали детей на выходные.
Мама всегда дарила внукам подарки: Лене — платьица, Марку — игрушки.
Однажды привезла Лене из Германии платье с короткой юбкой, она ей чуть попу прикрывала. А Ленке-то уже лет двенадцать было. Она примерила платье, вижу: замялась. Мама очень расстроилась, что ее подарок не понравился. Я утешаю: «Мам, ты не переживай. Разберемся. Ленка платье с брюками будет носить». Но она все равно вышла из положения по-своему и отдала Лене свою норковую шубу и зимние сапоги. Как говорится, на вырост.
Прошло месяца полтора. Мы не виделись: то мама на гастроли уезжала, то бабуля приболела. Звоню в очередной раз и натыкаюсь на мамину обиду: «Ты, оказывается, меркантильная! Шубу получила, и мать уже не нужна».
Я после нашего разговора дня два рыдала…
У мамы в новой квартире была большая ванная комната, там она устроила что-то вроде будуара: у одной стенки — ванна, на другой висело зеркало с полочкой, где стояла косметика. Она очень любила Ленкой заниматься. Посадит ее перед зеркалом и начинает красить, причесывать. Мне казалось, мама все время приглядывается к маленькой Лене. Помню, все с надеждой говорила: «Марк не мой! Может, Ленка в меня будет?» и тут же с сомнением отвечала: «Нет… Не моя…»
Лена называла бабушку Лелей, а Люся у детей была только Люсей. Никаких бабушек! Исключительно по имени. Только Саша называл тещу Людмилой Марковной.
Нормальные отношения с Сашей у мамы держались до поры до времени.
Пока однажды не произошел крупный инцидент. Мы жили с детьми в квартире на первом этаже. Сыро, темно. Ленка часто болела, ей поставили диагноз — бронхиальная астма первой стадии. Я обратилась за помощью к маме: «Может, твои связи помогут нам поменять квартиру…» — «Да-да-да. Я подумаю. Я обещаю», — ответила мама.
Прошло время. В очередной день памяти деда мама приехала к нам на дачу, которую мы с Сашей снимали. Сели. Помянули дедушку. И тут вдруг Саша спрашивает у тещи: «Людмила Марковна, как там дела с квартирой?» Мама резко ответила, встала и немедленно уехала. Потом позвонила и высказала претензии: как же ее обидели! Как посмели в этот святой день говорить о таком низменном! Ноги ее в нашем доме не будет!
И тут я поняла, что меня поставили перед выбором — либо мама, либо муж. Я же помнила, как Костя, посвятивший ей всю жизнь, вдруг стал «предателем». Я не хотела быть предательницей!
Очевидно, это понял и Саша. Он собрал вещи и ушел. А через какое-то время мы официально развелись. Мама проявила чуткость, подставила мне плечо, как могла меня утешала: «Маш, ты перестала за собой следить, располнела. Вот похудеешь — он сам к тебе прибежит!» Она пыталась меня отвлечь, даже на курсы вождения отправила. А недели через две после развода вдруг звонит Саша: «Нужно поговорить…» В итоге мы помирились и через полгода снова пошли в загс регистрироваться. Мама, скрепя сердце, примирилась с этим: ну что тут поделаешь, если Маша не может без него жить?
Но с этих пор мы общались уже реже… Кстати, до сих пор живем в той же квартире, на том же первом этаже…
Я и тут оказалась не похожей на маму. Проявила не свойственное ей постоянство. Однолюбка!
А мама снова решила поменять мужа. Ей и разводиться не пришлось — они с Костей не были официально женаты: в свое время она его убедила, что это не обязательно. А еще, когда они только начали жить вместе, сразу предупредила — детей у нас с тобой не будет. Если бы не ее характер, думаю, с Костей они прожили бы всю жизнь...
Я жутко не хотела, чтобы они расходились. Помню, Костя в последнее время был такой потерянный, он так выложился для мамы, что его просто не осталось. Он был для нее и домработницей, и администратором, и аккомпаниатором, и горничной, и аранжировщиком, и секретарем, и мужем, и другом…
И так почти 19 лет. Он даже себе трудовую книжку завел, где в графе «профессия» написал — муж Людмилы Гурченко…
Как-то мама приехала к нам в гости с незнакомым мужчиной. «Познакомьтесь, это Сергей Михайлович Сенин. Мой муж»,— представила она его. Вот и все: прошу любить и жаловать. Никаких свадебных мероприятий они не устраивали.
Мама с Сениным познакомились на фильме «Секс-сказка». С Костей в последнее время мама была на грани разрыва. А тут ухаживает молодой перспективный продюсер из Одессы. Ради мамы, говорят, он бросил в родном городе семью…
Последний мамин муж моложе меня на полтора года.
Я ни разу не видела его орущим, повышающим голос, но он как-то сумел обуздать мамин характер. Она слушалась Сергея Михайловича. Правда, поговаривали, что они друг в друга кидались пепельницами…
Если Костя изо всех сил старался всех в семье объединить, то Сергею, как я понимаю, пожилая бабушка и я с детьми были не нужны. Он пришел к Люсе не просто жить, он хотел с ней работать. И сразу ясно всем нам дал понять, что женился на Гурченко, а не на ее семье.
Поначалу мы еще общались. Помню, Сережа заезжал за нами 1 января и отвозил всех к маме. Пожалуй, это все…
А потом пошли «звоночки». Когда у мамы замаячил Сережа, бабушке было уже 76 лет. Ей было трудно привыкнуть к новой семье дочери, трудно терпеть ее постоянные придирки: «Ты не так разговариваешь по телефону!
Ты не то купила! Ты не так ответила Сереже!» Как-то, помню, в феврале Леля вдруг пришла ко мне. Я ни о чем ее не расспрашивала — сразу же поняла: они с мамой что-то не поделили. Напоила чаем, накормила, а потом предложила: «Ложись спать. Сегодня ты остаешься у меня». Если Леля прекрасно уживалась с Костей, то с новым зятем начались сложности…
Так бабушка и осталась у меня жить. Раз в месяц ей приходилось ездить к Люсиному дому за пенсией в банк. Это ей давалось нелегко — с больными-то ногами. Однажды шла мимо их подъезда, решила зайти к дочке. Звонит снизу в домофон: «Это Елена Александровна, я хотела бы с Люсей повидаться…» Повисла пауза. А потом Сергей ответил: «Вы знаете, сейчас Людмила Марковна очень занята…»
Она повернулась и поехала домой…
Ну занята и занята, что тут поделаешь? Мы живем своей семьей, они — своей. Дети учатся в школе. Все было хорошо, пока… пока Марк не попал в дурную компанию.
О том, что Марк увлекся наркотиками, мы узнали не сразу. Начал он с таблеток, а потом стал колоться. Когда это обнаружилось, мы с Сашей, собрав все свои сбережения, срочно отправили его учиться в Англию, подальше от компании. Думали, все обойдется. Прошло полтора года. Марк вернулся домой на зимние каникулы, и вот тут случилась трагедия…
В этот день Марк отмечал день рождения своей девушки Оли в кафе. Потом он по дороге домой где-то достал дозу. Мы все были дома, спали и не подозревали, что он сделал себе смертельный укол.
Я почувствовала что-то недоброе и вошла к нему. Когда вызвали «скорую», врачи так и не смогли откачать его… Марку было всего шестнадцать.
В тот день к нам пришли соседи — Марк дружил с их сыном. Я им благодарна, что они привели своего младшего сына. Я поглядела на мальчика, и меня словно пронзило: «Мне нельзя загибаться. На мне Ленка, да и Сашке нужна поддержка». — «Маш, а ты матери звонила?» — «Нет еще…» «Надо позвонить…» — сказала соседка. — «У меня нет сил…»
И тогда муж соседки сам набрал Люсин номер. К телефону подошел Сергей: «Как я ей скажу? Она же в больнице…» Я понимаю, что ему было бы проще, если бы я сама матери это объявила. Ему явно не хотелось брать на себя столь тяжелую роль.
Потом мама так и не смогла мне этого простить.
В каком-то интервью, рассказывая о Марке, сказала: «Позвонили какие-то посторонние добрые люди, сообщили…» Конечно, она обиделась. Но у меня не было сил доказывать ей что-либо… У меня на руках умер ребенок, какие тут могут быть счеты?
На похороны Марка зимой 1998-го пришло очень много народу: человек 400. Из всех соседних школ собрались, хотя мы никого не приглашали. И мама с мужем пришла… Многие до сих пор уверены, что Гурченко не было на похоронах внука. Но это неправда. Я помню, как Сергей шел впереди, расчищая ей дорогу, как она подошла к Марку, попрощалась, как постояла в сторонке, а потом незаметно ушла… В последний раз мы всей семьей собрались на девять дней.
Помню, у входа на Ваганьковское кладбище сидели попрошайки, и музыкант на трубе играл. Мама поглядела на них и сказала: «Как мне их всех, несчастных, жалко», на что Сережа ответил: «А что жалко-то? Ты лучше о себе подумай, тебя-то никто не пожалеет». Это он при мне сказал: мол, дочери ты не нужна…
Не знаю, внушал он ей эту мысль постоянно или нет, но пропасть между нами становилась все глубже и глубже. Я звонила маме, а ее муж говорил одно и то же: «Люся занята. Люси нет. Она уехала. Она отдыхает». Знала ли она о моих звонках? Возможно, нет…
На годовщину смерти Марка они с Люсей решили сделать ограду на могиле. Мы встретились с Сениным на кладбище — мне надо было передать ему документы. — «Ну как мама? Как ее здоровье?
Передай привет…» «Ой, не надо! У вас такие сложные отношения… Лучше не трогать ее сейчас…» — замахал он руками.
Последний раз мама была у нас, когда бабушку укладывали в больницу. А когда случилась история с квартирой, тут все общение и закончилось…
Эту квартиру в Волковом переулке мать купила Леле, когда стало ясно, что та с новым зятем не уживется. Квартиру она оформила на себя, а на бабушку — дарственную.
Формально мы не ссорились. Не ругались, не кричали, друг друга не оскорбляли. Когда умерла бабушка, я позвонила маме и сказала, что Леля завещала квартиру мне. Для мамы это оказалось неприятным известием. Она не ожидала, что Леля так поступит. Мама вспылила и в раздражении стала кричать: «Вы все хотите моей смерти!»
И швырнула трубку. На следующий день мне позвонил Сенин: «Гони ключики от квартиры!» Я ответила: «Встретимся в суде».
С этого момента мы перестали общаться с матерью. Все переговоры шли через Сергея Михайловича. Как-то адвокат осторожно предложил мне: «Может, вам стоит с матерью примириться, попытаться поговорить?» Я ответила: «Я-то пожалуйста. Только она, мне кажется, не захочет…» Адвокат сделал попытку, но мама наотрез отказалась идти на мировую. Если бы у нас с ней состоялся разговор, мы бы во всем разобрались. И все могло пойти по-другому… Но, увы…
Через полгода после смерти Лели я подала в суд. Началось слушание дела — «Королева против Гурченко». Суд постановил отдать две трети квартиры маме, а мне — одну треть.
Мамины адвокаты предлагали выплатить мою часть по ценам БТИ. Но я отказалась от десяти тысяч долларов в пользу мамы. Мне важна была эта квартира, потому что она была бабушкина. В итоге мама ее продала. А ведь передать квартиру мне была воля ее матери. И эта воля была не исполнена…
Спор из-за квартиры случился уже тогда, когда других обид хватало… Мама мне не звонила, я ей тоже. Было совершенно ясно, что общаться мы уже не будем. Я с этим смирилась и никого не винила…
Да дело было не только в квартире… Мы действительно разные, мама, как всегда, была права. Для нее главное — это работа. А для меня — моя семья: муж, дочь, внучка, собаки…
Кто-то из «желтой прессы» узнал о судебном процессе, и моя жизнь превратилась в ад!
Меня стали преследовать журналисты, исподтишка фотографировали, спрятавшись за машину, подлавливали у подъезда с диктофоном в кармане. Помню, пристал один такой липучка — идет рядом и вопросы задает, я, чтобы отстал, односложно отвечаю. «Какие у вас отношения с мамой?» — «Я ее очень люблю…» — «А как вы относитесь к ее творчеству?» — «Она молодец, что в таком возрасте продолжает себя реализовывать…» На следующий день читаю бредятину: «Моя мама молодец! Пускай продолжает вкалывать. А я в такой нищенской куртке с тележкой в руках иду за продуктами в магазин и жду наследства». Ну как так можно?!
Когда не стало мамы, через три часа у нас под окнами была толпа людей с камерами. Все каналы телевидения собрались. Репортеры деловито устанавливали аппаратуру у нашего подъезда, передавали «сводки» по телефону в редакции.
Мы оказались в засаде: ни выйти, ни войти. Пришлось раза три вызывать милицию. Но атака продолжалась: нам обрывали телефон, звонили в дверь, мы сидели, забаррикадировавшись в квартире. «Вы поедете на кладбище?» — вопрос из-за двери. Я молчу. «Вы нам должны сказать! Вы нам обязаны ответить!» Кому я обязана? Перед кем должна отчитываться? Это моя личная драма… Это моя мама…
О смерти мамы я узнала из газет. Сергей нам не позвонил, а потом в разговоре с журналистами с обидой сказал: «Мне ее родственники даже соболезнования не принесли».
Я до сих пор мысленно разговариваю с мамой. У меня так много за эти годы накопилось вопросов: «Почему мы тогда так поступили, а ведь могли поступить иначе, и не было бы обид?
Почему не поговорили, не объяснились? Ведь могли бы все исправить, все изменить…» Нет ответа, жаль…
И еще одного мне очень жаль. То, что мама так и не увидела свою правнучку. Многие потом говорили, что она очень хотела повидаться с Тасей. Не знаю, что ей помешало? Андрей Малахов как-то рассказывал, что на одном из модных показов Гурченко вздохнула, кивнув на подиум, где демонстрировали детские вещи: «Вот бы эту шубку для Таси…»
Когда я сейчас смотрю по телевизору фильм «Карнавальная ночь» и вижу мою юную маму, невольно думаю: ведь она на экране моложе моей дочери! Я вижу, как моя Ленка похожа на нее: те же глаза, тот же милый овал лица, та же улыбка... Удивительное совпадение, но и мамину героиню зовут тоже Лена!
Каждый раз замечаю, как на экране светится от счастья мамино лицо, когда ей аплодирует публика. И невольно вспоминаю ее слова: «Когда я слышу аплодисменты — это для меня как взлет в небо, как взмах крыльев, как наркотик, как водка, как адреналин». Все! Аплодисменты….
Благодарим салон «Интерни» за помощь в организации съемки
Подпишись на наш канал в Telegram