— Вы смотрите на мои кеды? Все смотрят. Удобно, красота. Моя любимая одежда — брюки, кеды, майки, я всюду так хожу. Каблуки, шпильки — да, эффектно, понимаю, но не для меня. Вы представляете меня на шпильках? Все умрут со смеху, если я буду на них ковылять! Хотя в принципе я совсем не боюсь выглядеть смешной, наоборот, мне это даже нравится — тебя замечают, на тебя показывают пальцем, ты не такая, как все.
— Эта черта у вас общая с вашим отцом?
— Ни в коем случае! Отец не выносил, когда над ним смеялись в жизни, — только над его персонажами. Вот я могу на любую церемонию в таком виде явиться — на пати, на фестиваль, в гости, — и все привыкли, а отец — нет, он всегда очень тщательно одевался, с иголочки, ни пылинки на ботинках, ни пятнышка. Это связано с детством: он вырос в бедности, а я — наоборот. Но, как и отец, я всегда обожала смешить и сейчас люблю, в детстве я вообще была этакой девчонкой-сорванцом, с одной стороны, и клоунессой — с другой. Помню себя в вечных джинсах и майках, крутящей перед сестрами, братьями или гостями сальто, колесо, а еще на руках ходила, на голове стояла...
— Джеральдин, вы ведь четвертый ребенок Чарли Чаплина?
— Да, но я первенец у отца и его последней жены Уны.
Мама моложе папы на 36 лет, вот она была настоящая светская львица, красавица. Отец обожал красавиц, и, конечно, я была бы не прочь на них походить, но увы… Когда Ричард Аттенборо снимал фильм о моем отце, мне досталась роль собственной бабушки Ханны — матери папы. Может, я предпочла бы роль одной из его девушек (смеется), но, к сожалению, не тот типаж. Да, кстати, я тогда была уже немолода. Меня иногда до сих пор узнают на улице женщины с детьми: «Смотри, вон дочка Чарли Чаплина!» Дети хлопают глазами: дочка в таком возрасте? «Я бабушка Чарли Чаплина», — успокаиваю я их, и ведь отчасти говорю правду! Зато детишки сразу веселеют: в мире все на своих местах. Помню, я однажды, лет в 16, накрасила губы ярко-красной помадой, это было тогда модно, и мне казалось, что отцу это должно очень понравиться. Но увидев меня в таком виде, он остолбенел, а потом влепил мне т-а-акую оплеуху!
Первый и последний раз он поднял на меня руку... Сказать, что я обиделась, — ничего не сказать. Это было оскорбление, шок — мы долго не общались. Мама мне говорила: мол, просто он испугался, что ты так быстро повзрослела, но она стояла за отца горой, он всегда был у нее прав в отличие от нас, детей. Нам иногда казалось, что мы родителям мешаем, настолько эти двое были постоянно поглощены друг другом. Нас в основном воспитывали няньки.
— При такой колоссальной разнице в возрасте и в социальном происхождении брак ваших родителей оказался просто уникально гармоничным…
— В общем, да. Если учесть, что мама вышла за него в восемнадцать, а ему на тот момент стукнуло 46 и это был его четвертый брак...
Хотя мой дед по матери, Юджин О‘Нил (американский сценарист, драматург, лауреат Нобелевской премии по литературе. — Е. Г.), узнав, за кого дочь решила выйти замуж, пришел в ужас. Он был категорически против, но мама его ослушалась, и тогда ее отец порвал с ней отношения. Я никогда не видела своего деда, знаю о нем только по рассказам. Уже подростком я прочла его пьесы, конечно просто замечательные. Однажды, помню, вошла в раж и с пеной у рта доказывала одноклассникам, что одна из пьес деда списана с нашей семьи, а наша семья — это нечто, в ней сам черт ногу сломит: с несколькими браками отца понять, кто кому кем приходится… А кто-то мне возразил — мол, не задирай нос, это про все семьи. Конечно, потом я все и сама поняла — именно это делает пьесы деда потрясающими.
— Одноклассники завидовали вам?
— Еще как! Зато списывать всегда давали, ведь мой отец был самым знаменитым на свете, я лично этим просто упивалась. Подружки из моей школы — я училась в закрытом швейцарском интернате — были готовы на все, чтобы я их пригласила к себе на каникулы. Мы жили в 17-комнатном доме над Женевским озером, один парк чего стоил — 37 акров, клубничные поля, огромный бассейн, беседки; в доме было больше десятка слуг. Дети обитали на третьем этаже с двумя няньками. Конечно, нам завидовали. Я и сама себе завидовала, кода в восемь лет вместе с родственниками снялась у отца в «Огнях рампы». Мне очень понравились шум, свет, суета, крики, но больше всего то, что меня освободили от школы. Однако тут крылся подвох: в студии зачем-то открыли школу для детей-актеров, и нас гнали туда прямо со съемочной площадки.
На съемках отец был диктатором, нам, детям, спуску тоже не давал. Чаплин кричал, возмущался, требовал, настаивал, и все его боялись. Вообще у отца был сложный характер, нередко случались затяжные депрессии, как я теперь понимаю; его ни в коем случае нельзя было критиковать — он этого не переносил, замыкался, днями мог отмалчиваться. Мама это знала и научилась держать язык за зубами. С другой стороны, отец обожал публику, всегда нуждался в зрителе. У меня тоже есть эта черта, я, как и он, люблю за семейным ужином устроить веселое представление, особенно если у кого-то из домочадцев кислое настроение. Но я гораздо легче отношусь к тому, что на меня не смотрят или вдруг над моими шутками муж и дочка не смеются. С отцом так поступать было нельзя. Он на домашних часто отрабатывал будущие роли, и тут уж все обязаны были изображать восторженных зрителей.
Помню, отец разыгрывал перед нами «Золотую лихорадку», мы стонали от смеха, причем совершенно искренне, но вдруг мой маленький брат, сидевший на руках у мамы, заплакал. Отец остановился, побагровел от гнева и заорал: «Уберите отсюда этого несносного ребенка! Скорее!»
— Но при всем том говорят, что у Чаплина было какое-то удивительное чувство юмора, что он из жизни устраивал представления, это так?
— Да! Иногда, если вставал с той ноги, с ним можно было лопнуть от смеха. До сих пор, приходя в ресторан, я вспоминаю его шутки. Он любил одно блюдо, которое называлось «синяя треска», ее подавали обычно отваренной и целой. Отец поднимал тарелку, делал трагическое лицо, потом прижимал к себе блюдо и восклицал со слезами в голосе: «Дорогая, ты ли это?
Я сразу тебя узнал!» Потом он высасывал у рыбины глаз и всхлипывал: «Ах, моя дорогая!» Другая его знаменитая в семье шутка связана с вином. Вино он очень любил, отменно, до тонкостей разбирался в винных картах и обычно с пристальным вниманием наблюдал, насколько профессионально официант владеет ритуалом: правильно ли открывает бутылку, какой рукой наливает в бокал, какое количество и так далее. Видя, со сколь серьезным и строгим видом Чаплин следит за манипуляциями с бутылкой, официанты обычно нервничали и старались все сделать безупречно, как на экзамене. Отец брал бокал в руку, слегка взбалтывал вино, нюхал, любовался игрой света, потом медленно пригубливал… Официант благоговейно следил за каждым его движением. Лицо отца внезапно перекашивала гримаса непередаваемого отвращения, он резко отворачивался, молниеносно вытаскивал платок и делал вид, что выплевывает.
Мы едва сдерживали хохот, официант каменел от ужаса, после чего к нему поворачивалось расплывшееся в улыбке лицо отца: «Превосходное вино, просто изумительное». Только после этого домашние взрывались хохотом, и обычно некоторое время спустя к нам присоединялся официант.
— Джеральдин, вы, наверное, очень смелый и независимый человек, раз не побоялись при таком отце стать актрисой. Чаплин одобрил ваш выбор?
— Отец никогда ни на чем не настаивал: если что-то сам выбрал — добивайся цели. Но я совершенно не собиралась идти по его стопам; мне часто говорили и в глаза, и за глаза, что, мол, на детях гениев природа отдыхает.
В каком-то смысле я с рождения смирилась с тем, что никогда не сравнюсь с отцом, и, слава богу, не потратила жизнь на то, чтобы поймать «жар-птицу». Кроме того, быть актрисой я в самом деле не собиралась, мне хотелось танцевать, и целых три года я промучилась в Лондонской королевской балетной академии.
— Почему промучились?
— Потому что я балет любила, а он меня — нет. Однажды отец пришел на меня посмотреть. Педагоги бросились к нему и на все лады запели, какой я талантище, какая грандиозная меня ждет карьера, как я буду блистать на европейских балетных сценах. Мы идем после спектакля домой, я семеню за отцом, он, насупившись, молчит, ясное дело, сама я не лезу с вопросами — боюсь.
Вдруг он поворачивается ко мне: «Мне за тебя стыдно! Из тебя скорее выйдет клоун, чем балерина! Бросай, не позорь меня!» Я про себя охаю. Он уже не может остановиться: «Ты не готовилась! Не работала, била баклуши!» «Слава богу, — думаю, — все так плохо, потому что я не работала, а не потому что бездарность».
— Вы, наверное, жутко переживали?
— Нет, представьте! Я вообще по сравнению с отцом человек легкий, кроме того, знала, что отцу угодить невозможно, даже если привязать себя к станку и работать круглыми сутками. Кстати, к так называемому таланту отец всегда относился подозрительно: ему казалось, что решительно всего можно достичь учебой, упорством, а вот я в это не верю: нет таланта — значит, бьешься головой в запертую дверь. Вообще в отличие от меня отец по природе был трудоголиком — в полвосьмого утра он уже сидел за своим необъятным письменным столом, писал, писал и не вставал до тех пор, пока не получалось то, что он хотел.
Пока он работал, нам, детям, можно было играть только на улице — его отвлекал малейший шум. А возвращаясь ко мне и балету, на самом деле в глубине души я и сама чувствовала, что здесь у нас нет взаимности, поэтому мне пришлось в конце концов с ним распрощаться. Я немного потанцевала, мое имя, вернее, имя отца, даже собирало залы, но я кожей ощущала, как через десять минут публика разочаровывается. Наконец я надолго зависла без работы: ни денег, ни успеха... Домой раскисшей и потерпевшей поражение мне ох как не хотелось возвращаться! Поэтому я пошла в цирк: отец же говорил, что я клоунесса... Вертелась там, крутилась, денег все равно не хватало, у родителей гордость мешала просить.
И тут меня осенило: я же все-таки дочь своего отца, у меня фамилия Чаплин, надо это использовать, так сказать, по прямому назначению. Я ведь могу предложить себя не как танцовщицу, а как актрису, поначалу мне вряд ли откажут, а там видно будет — если снова не мое, то брошу. Я даже представить себе не могла, до какой степени легко, словно по волшебству, передо мной откроется эта дверь. Я заявила: «Хочу агента». И агенты посыпались на меня со всех сторон. Первый же предложил мне роль в картине Жака Дерея «Прекрасным летним утром» с Жан-Полем Бельмондо. А Бельмондо был уже тогда очень большой звездой. Вот так случайно я и начала играть, постепенно втянулась, а потом и влюбилась в эту профессию. Я никогда не была звездой, я всегда была именно актрисой. Меня с отцом роднит одна черта — я, так же как и он, тотально вживаюсь в образ, просто впускаю его в себя и начинаю в нем существовать: в образе готовлю обед, в образе делаю уборку, в образе хожу по улицам...
Однажды должна была играть убийцу, так мой муж Патрисио ночью встал воды попить, а у холодильника я с ножом притаилась. Вообразите его состояние! Вообще если я играю подобные роли, у нас в доме обстановка накаляется до предела. Муж шутит, что ему никогда не скучно, потому что он каждые полгода меняет жен.
— Джеральдин, вы сыграли жену доктора Живаго в картине Дэвида Лина. Ощущаете в себе нечто от русского характера?
— Я не могла тогда знать, что это такое. Просто играла преданную жену своего мужа, попавшую в ужасные условия. Мы снимали Россию в Мадриде. На улице тридцатиградусная жара, а мы кутаемся в шубы и вокруг летает мраморная крошка, изображающая русский снег.
Целый день нам не давали пить, чтобы не покрывались потом. Сейчас мне кажется, что секрет моего легкого успеха в кино именно в том, что я не боюсь быть смешной или наивной. Помню, Бельмондо спросил меня, много ли я снималась, и я, совершенно спокойно глядя в его красивые глаза, заявила: «Вообще нисколько». — «А где ты училась?» «Училась балету», — был мой невозмутимый ответ. Я, честное слово, не боялась сыграть плохо, потому что понимала, что никогда, ни при каких обстоятельствах не превзойду отца. Так чего же мне бояться? Не стану знаменитой? Это последнее, о чем я беспокоилась! Ведь мое рождение у родителей уже стало историей, нас детьми постоянно фотографировали, иногда просили и автографы, я привыкла к вниманию с пеленок и практически тогда же поняла, что мне никогда не предложат более значительную роль, нежели роль дочери Чарли Чаплина!
Наверное, это сделало меня свободной от желания любой ценой достичь славы. У меня, кстати, нет неприязни к фоторепортерам. В молодости они особенно настойчиво преследовали меня, и я придумала один трюк: никогда не бежала от них, не кричала, не возмущалась, а просто останавливалась и очень доброжелательно, спокойно улыбалась. Ну и кому в наше время нужно публиковать такую скучищу?
— Джеральдин, брак с режиссером Карлосом Саурой кардинально изменил вашу судьбу, вы надолго осели в Испании.
— Я бы и без Карлоса в Испании осталась.
К моменту знакомства с ним вдруг решила, что хочу обосноваться в Мадриде: именно в этом городе я снималась с Бельмондо в своем первом фильме и сразу влюбилась. В город, я имею в виду. Много света, много солнца, прекрасный климат; жизнь бьет через край, весело, шумно. В Швейцарии мне всегда этого не хватало. Внезапно я поняла, что в этой далекой от родительского дома стране я гораздо свободнее от семьи, в том числе от авторитета отца. Пусть я буду здесь никем, зато наконец стану сама собой. Именно здесь однажды мой агент представил меня Карлосу, собиравшемуся снимать «Мятный коктейль со льдом» — это наш первый совместный фильм. Мне было всего 23 года, ему — на 12 лет больше. За двенадцать лет, что мы прожили вместе, до 1989 года, было сделано 8 картин. У нас родился сын. Сейчас Шейн совсем взрослый, психолог, умница, ну а мы с Карлосом давно расстались, потому что двум творческим людям в одном пространстве тесно.
На съемочной площадке я покладиста, слушаюсь режиссера, а дома выкладываю все, что накипело. В общем, каждый из нас рвался вперед, никто не желал уступить, какой уж тут брак?
— Джеральдин, насколько я знаю, вы не так давно снова вышли замуж, кажется, в 2006 году?
— Абсолютно точно, но с моим дорогим Патрисио мы вместе уже около 20 лет, просто слишком долго проверяли свои чувства, Патрисио — тоже киношник, он оператор родом из Чили. Папа, к сожалению, оценить его как жениха не успел, но я уверена, он наверняка ему понравился бы, хотя, возможно, отец и взревновал бы. У нас с Патрисио столько общего, просто удивительно, а самое главное — юмор, смех, мы до сих пор можем смеяться какой-нибудь шутке целое утро.
У нас есть дочь Уна, названная в честь моей мамы, это настоящая бомба, ураган, а не девушка! Сейчас ей 25 лет, и она тоже захотела стать актрисой. Господи, как же я этого боялась, буквально пришла в ужас, узнав о ее желании непременно стать звездой! Я говорила ей: «Уна, зачем тебе на себя это взваливать? Вдруг ничего не выйдет? Потратишь лучшие годы…» Я тряслась накануне ее первой съемки — вот сейчас увижу ее на съемочной площадке, и окажется, что она плохая актриса. Я ведь сразу это пойму, что тогда делать? Ведь я не сумею отрезать дочери, как мне когда-то отец: мол, бросай это дело. И вдруг перед камерой я увидела не свою взрывоопасную дочь, а совершенно другого человека: застенчивого, тихого... У меня просто камень с сердца упал. Пусть пробует, а там посмотрим.
— Джеральдин, в чем секрет того, что вы до сих востребованная актриса и постоянно снимаетесь?
Мы ведь все знаем, что происходит с актрисами после, скажем, сорока….
— Секрет простой: я не боюсь возрастных ролей, не боюсь играть комических старух, приживалок, ведьм, уродин... Вот в последней картине я разъезжаю на инвалидном кресле. Посмотрите, как ловко я научилась с ним управляться. Отец говорил, что актер остается актером лишь до тех пор, пока умеет производить неизгладимое впечатление. Вот я и стараюсь. Режиссеры приглашают меня так часто еще и потому, что я ничего не делала со своим лицом, никаких пластических операций. Актрисы моего возраста, сделавшие пластику, выглядят, безусловно, гораздо лучше и моложе меня, но они все одинаковые, а я со своими морщинами выгляжу естественно.
И я люблю эти морщины, они же часть меня. Кроме того, с возрастом приобретаешь свободу, которой у тебя нет, пока ты молода. В юности стараешься произвести как можно более выгодное впечатление: красишься, наряжаешься, торгуешь так или иначе своей внешностью, а сейчас я свободна. Например, мы с мужем подолгу живем в Майами — у нас там небольшой домик, и мое любимое развлечение — усесться в уголке кафе и наблюдать за людьми: в этом городе, если тебе больше 29, ты невидима. Я усаживаюсь и оглядываюсь по сторонам: здесь все искусственное, утонченно, красиво искусственное — пластиковая трава у фонтана, пышные женские груди, фактурные икроножные мышцы у мужчин, все… Я иногда записываю подслушанные невольно диалоги, подсматриваю жесты, восклицания, походку.
Все это дает мне огромный материал для кино. Очень люблю эти моменты. Но по-настоящему счастливой чувствую себя поздно вечером или ночью дома, когда тишина, темно и я знаю, что все мои близкие — муж, дочка — спят в своих кроватях. А значит, все хорошо.
Подпишись на наш канал в Telegram