— Нет, мсье. Пока я остаюсь священником здешнего прихода, к таким, как ваш брат, не будет снисхождения.— Но его рассудок был помрачен болезнью... Разве он мог осознать, что делает? — И тем не менее нет!
Аббат Тесье поднялся из-за стола. Разговор был окончен. Местный приход не желал иметь никакого отношения к похоронам самоубийцы. Это означало, что даже похоронные дроги придется искать где-то еще. Притворив за собой тяжелые дубовые двери, Теодор Ван Гог еще несколько секунд неподвижно стоял на пороге церкви, не в силах двинуться с места.
Ему вдруг показалось, что могильный камень, на котором будет высечено имя брата, всей своей тяжестью наваливается на его собственную грудь.
В детстве он видел такой камень множество раз: на кладбище в их родной брабантской деревне Грот-Зюндерт. Серый, как сама тоска, с аккуратно выведенным на нем именем и датой: «Винсент Виллем Ван Гог — 30 марта 1852 года». При взгляде на него у Тео всякий раз холодело в груди, но Винсента будто магнитом тянуло в этот кладбищенский уголок. А маленький Тео, едва выучившись ходить, привык всюду следовать за братом...
До отцовского дома от кладбища рукой подать. Большинство почивших попадало сюда, предварительно повстречавшись с их батюшкой Теодором Ван Гогом-старшим, приходским священником, окормлявшим немногочисленную протестантскую паству в брабантской деревне Грот-Зюндерт.
Как и Теодор, имя Винсент считалось в семействе голландцев Ван Гогов наследным.
Так звали многих почтенных представителей этого рода. Но, по словам матери, всегда выходило, что в их честь она назвала лишь своего несчастного первенца, покоящегося теперь под тем самым кладбищенским камнем. А уж второго сына, родившегося по иронии судьбы ровно год спустя, нарекли исключительно в память умершего брата. Заканчивая свой рассказ об этой истории, Анна Корнелия неизменно устремляла на старшего сына пристальный взгляд, будто хотела увидеть его насквозь и понять наконец, станет ли этот скуластый рыженький мальчик достойной заменой тому, кто унес в могилу всю страсть и нежность ее первой материнской любви.
Но Винсент отводил глаза...
Кроме трех сыновей в пасторском доме подрастали еще три дочки, и если бы не граничившая со скупостью бережливость супругов Ван Гог, им было бы нелегко сводить концы с концами, кормя и воспитывая многочисленное потомство. Так что вечно занятая домашними хлопотами мать была очень рада, что Винс так охотно возится с младшим братишкой.
...— Не отчаивайтесь, мсье, экипаж я найду: в соседней деревне кюре не так строг. А вы идите пока в дом — негоже мсье Винсенту оставаться там одному.
Покорно кивнув в ответ, Тео посмотрел вслед удалявшейся через площадь коренастой фигуре. Что ж, может, и лучше, если всеми хлопотами сегодня займется Гюстав Раву: он каждого в этом городке знает.
Да и как иначе? Вряд ли в Овер-сюр-Уазе найдется человек, хоть раз в жизни не заглянувший в его маленькое кафе напротив мэрии. Вот только нынешним утром в сумрачном зале ни одного посетителя... Перевернутые стулья, чуть ли не уткнувшись острыми ножками в потолок, лежат на столах, жалюзи спущены, и пусто за стойкой. Пусто, как в сердце Тео. Пройдя через обеденный зал, он толкнул дверь в просторную заднюю комнату, на мгновение зажмурился... Вот сейчас мрак рассеется и Винсент поднимется ему навстречу, крепко обнимет, как всегда обнимал при свидании...
...— Господи, Тео, каким же ты стал взрослым!
Громко смеясь, Винсент оглядел младшего брата. Хрупкий, с точеным профилем Теодор мало походил на коренастого и плечистого Винсента.
И только волнистые волосы были у обоих одинаково рыжими. Правда, у пятнадцатилетнего Тео в отличие от девятнадцатилетнего Винса они вились не спутанными крупными кольцами, а аккуратными волнами. И, как будто желая уничтожить и это различие между ними, Винс потрепал младшего по голове, взлохматив тщательно напомаженную прическу Тео. Смущенный шумными манерами и громким голосом старшего брата, тот молча улыбнулся в ответ.
С тех пор как Винсента отдали в пансион, они виделись только на каникулах. А после того как старший брат в шестнадцать лет отправился работать в Гаагу, прекратились и эти редкие свидания. И вот теперь настала пора и Тео встать на ноги: в первый день нового, 1873 года он, подобно Винсу, станет продавцом в одном из филиалов фирмы «Гупиль и Ко», только не в Гааге, а в Брюсселе.
Продажа антиквариата и произведений искусства, которыми занималась фирма, была в роду Ван Гогов таким же традиционным ремеслом, как и служение господу.
Из четырех братьев брабантского пастора трое занимались этой почтенной торговлей, а значит, надежное покровительство его сыновьям было обеспечено. Отец и дядя, решившие устроить братьям встречу на Рождество, считали, что младший должен во всем равняться на старшего: Винс у своих работодателей на хорошем счету. И Тео старался не ударить лицом в грязь: целый день рассуждал о книгах, картинах, природе и теологии. А вскоре Винсент прислал ему в Брюссель теплое письмо, предлагая отныне переписываться регулярно. Обрадованный доверием старшего брата и страшно тосковавший в чужом городе, Тео конечно же согласился...
...Приложив руку к груди, Теодор почувствовал, как хрустнул в его кармане листок бумаги.
Вчера он нашел его в комнате Винсента... Еще один из бесчисленных листков, присланных братом за долгие годы и начинавшихся со слов: «Дорогой Тео...» Он осторожно дотронулся до руки Винса, на которой еще видны были несколько крошечных чернильных пятнышек... И почувствовал, как могильный холод, поднимаясь от пальцев к плечу, заползает прямо к нему в сердце. Письмо, лежащее сейчас в нагрудном кармане Тео, оказалось последним: его любимый брат, его Винсент, был мертв, мертв уже почти двенадцать часов. Два дня назад, 27 июля 1890 года, пожелав закончить свой земной путь, он выстрелил себе в грудь из пистолета.
Выстрел пришелся неудачно — миновав сердце, пуля прошила тело, застряв в правом паху. Лишь спустя тридцать восемь часов она наконец-то убила того, кто ее выпустил. И вот теперь мертвенно-бледный, с провалившимися висками, Винс лежит на бильярдном столе в задней комнате того кафе, где остановился два месяца назад, в день своего приезда в Овер-сюр-Уаз — маленький городок в тридцати милях к северо-западу от Парижа.
Медленно поднявшись, Теодор направился к крутой и скрипучей лесенке, ведущей в мансарду.
«Три с половиной франка в день за комнату и отличный стол, — вспомнил он слова Винсента. — В Париже такой дешевизны нипочем не найти. Да и хозяева очень приятные люди. Папаша Раву ничуть не против, если я буду писать их дочь, и даже сам обещал найти время, чтобы позировать...
Ты же знаешь, как плохо было у меня с моделями в госпитале... Право, все сложилось просто отлично...»
Окинув взглядом узкую комнатку с железной кроватью, комодом и единственным стулом, косо стоящим у окна, Тео сглотнул подступивший к горлу комок. Как мог он поверить болезненно-нервной улыбке, за которой так старательно прятался Винс? Зачем вопреки голосу сердца убеждал себя тем июньским утром, что в этом узком пенале его брат и в самом деле найдет надежное укрытие от мрака, наступающего на него последние шестнадцать месяцев? Господи, Тео, да ты же просто струсил! Струсил, убоявшись той бездны, в которую погружался Винсент... Хотя и знал, что кроме тебя удержать его от этого падения некому. А ведь когда-то ты был не в пример смелее...
...— Никто из родных больше не верит ему! Никто! Ты единственный, Тео! И именно ты погубишь его! Погубишь своим ложным благородством, своей преступной снисходительностью к его прихотям, к этим выходкам, которым нет оправдания!
Насупив брови, пастор Ван Гог сурово смотрел на Теодора, но тот лишь упрямо сжимал тонкие губы, не произнося ни слова в ответ. Да и что он мог ответить? За десять лет, с тех пор как началась их новая, уже взрослая дружба, Винс действительно сделал все, что мог, чтобы честолюбивые мечты родителей, возложенные на старшего сына, развеялись как дым. Да разве только родительские ожидания обманул Винс? А его тезка, дядюшка Сент, хлопотавший за племянника перед владельцами «Гупиль и Ко»? Каково было ему узнать, что Винс в итоге хлопнул дверью в обогревшей его фирме, заявив, что хозяева ничего не понимают в искусстве и загребают барыши, продавая безвкусицу идиотам?
А преподобный Стриккер, муж их тетки, оплачивавший занятия Винсента с преподавателем латыни и греческого, которые были необходимы для поступления на теологический факультет Амстердамского университета?
Что он чувствовал, когда Винсент, годом раньше убедивший родных, что его призвание не торговля, а служение господу, вдруг решил не тратить больше время даром и, в один день собрав свои вещи, покинул нидерландскую столицу, бросив на прощание, что нести людям слово божие можно и не изучая разных глупых наук?
А история с поездкой Винса в бельгийский Боринаж? Разве легко было почтенному пастору Ван Гогу узнать, что Евангелический комитет лишил Винсента должности проповедника за «неподобающее поведение»?
А это неожиданное желание стать художником?
Скольких душевных трудов стоило родным принять его всерьез после множества доставленных им Винсентом разочарований... И все же отец с матерью нашли силы обуздать свою досаду и согласились ежемесячно выделять шестьдесят флоринов, на которые Винс мог бы скромно жить в Брюсселе, посещая музеи и получая необходимые уроки более опытных коллег. И разве не родные ходатайствовали за Винса перед жившим в Гааге Антоном Мауве, почтенным художником, дальним родственником Ван Гогов, который был столь добр, что согласился править работы начинающего живописца? Он даже подарил ему кисти и краски.
Но когда Винсент подобрал на какой-то гаагской панели неизвестно от кого беременную Класину Хорник, которую вознамерился вырвать из лап порока и сделать подругой жизни, терпению отца пришел конец. В глазах протестантского пастора эта история ничем, кроме грязного разврата, конечно же не являлась. А значит, о помощи родных больше не могло быть и речи. Лишь преданный Тео наотрез отказался отступиться от брата. Отныне деньги, которые он от случая к случаю присылал ему уже несколько лет, стали для Винсента единственным источником существования.
Опустившись на узкую кровать, Тео со стоном обхватил руками голову... Отец был прав, во всем прав! Он сам убедил брата рассчитывать на него, не задумываясь, что однажды эта ноша может оказаться не по силам ему самому. Он сам заманил их обоих в ловушку, из которой им уже не суждено выбраться поодиночке.
Винсенту его попытка уже стоила жизни, и лишь господу ведомо, какова будет плата самого Тео. Боже мой, ну почему, почему все, что было доброго в каждом из них, так безжалостно обратилось обоим во вред?
Разве Тео поступил плохо, отказавшись вопреки упрекам отца бросить на произвол судьбы брата и опекаемую им женщину? А сам Винсент? Разве он не желал добра Класине? Разве не принял как родного ее младенца, который благодаря его заботам появился на свет не под забором, а в больничной палате? Разве не боролся за Класину до последнего, пока не стало ясно, что в судьбе этой изломанной жизнью женщины уже ничего не изменить? А Боринаж? В чем там-то провинился Винсент?
В этот шахтерский край, расположенный на юге Бельгии, Винсент, не имевший возможности без диплома получить приход, отправился скромным помощником проповедника в конце 1878 года. Сказать, что люди в Боринаже жили бедно, означало не сказать ничего. Роскошью здесь считались не только мясо, но и теплая одежда, мыло... И даже сам уголь, которого его добытчики никогда не могли купить вдосталь. Свои лачуги они топили угольной трухой, вылущенной вручную из отработанной породы.
Миссия на помощника проповедника возлагалась скромная: регулярное чтение Писания в любом помещении, которое окажется пригодным. Увы, протопить хоть сколько-нибудь просторный зал теми крохами угля, что отпускались шахтенным начальством, было невозможно. Вот тогда Винс и отправился вслед за шахтерскими женами к кучам терриля...
Поначалу шахтеры, никому не привыкшие доверять, с подозрением косились на странного проповедника, но все же отправляли к Ван Гогу ребятишек: пусть проведут вечер в тепле и при свете, хоть топливо дома целее будет.
Многие из этих детей уже и сами работали в шахте по двенадцать часов в сутки. Придя, они высматривали места у стенок, чтобы, привалившись к их дощатой обшивке, подремать под мерный голос пастора. Увы, стоять перед этими босыми ребятишками в добротных башмаках и носках, заботливо связанных матерью, оказалось для Винса задачей более трудной, чем рыться в отбросах породы на ледяном ветру. В один из дней он пришел в молитвенный зал в деревянных сабо, холщовой куртке и кожаном шахтерском кепи... На следующий день вместе с большинством детей на проповедь пришли матери.
Еще через неделю отцы.
А спустя шесть месяцев Винсу пришлось уехать. Его лишили должности после того, как, отдав свое последнее белье на бинты для обожженных во время взрыва шахтеров, он попался на глаза приехавшему с инспекцией церковному начальству. Попался прямо в надетых на голое тело штанах из рогожи и с перепачканным углем лицом: мыло стало для Винсента такой же роскошью, как и для его паствы, — ведь свое жалованье он почти целиком раздавал семьям, наиболее пострадавшим от разразившейся чуть раньше эпидемии тифа.
...— Мсье, мы принесли цветы, — робкий голос дочки Раву Аделины, донесшийся снизу через приоткрытую дверь, заставил Тео прийти в себя...
Взяв лежавшие на стуле палитру и кисти Винсента, он спустился вниз. Две девочки, явно побаивающиеся лежащего на столе покойника, жались у двери, едва удерживая большие охапки желтых цветов. Подставив согнутые в локтях руки, Тео, не отрываясь, смотрел, как они один за другим перекладывают мясистые стебли... Подсолнухи. За последние два года Винсент рисовал эти цветы чаще, чем все остальные растения. Маленькие солнца, радостные и яркие. Как часто, вырастая не к месту, они оказываются в охапках сорняков, безжалостно вырванных из плодородной земли крестьянскими руками! Совсем как сам Винс, нередко приходившийся не ко двору и со своей любовью, и со своей ненавистью, и со своим талантом...
Поправив на груди брата последний уложенный цветок, Тео услышал, как дверь за его спиной тихонько скрипнула.
— Мсье, парижский поезд пришел!
Наверное, ваши друзья скоро будут...
Уложив палитру и кисти в изножье гроба, он вышел в полутемный зал. Несколько знакомых силуэтов, показавшихся ему совсем черными в ярких солнечных лучах, маячили на фоне открытой двери... Папаша Раву, уладивший дело с похоронными дрогами и только что вернувшийся в кафе, уже хлопотал, переворачивая стулья у ближайшего к окошку стола. Один за другим вошедшие мужчины молча пожимали Тео руку...
О том, что у Теодора Ван Гога, щеголеватого управляющего модным художественным салоном на Монмартре, есть брат-художник, большинство из его приятелей узнали лишь в марте 1886 года: сам Тео предпочитал об этом не распространяться.
Владельцы галереи не очень-то одобряли снисходительность своего управляющего к свободолюбивым молодым живописцам, а картины Винсента казались необычными даже по сравнению с полотнами импрессионистов. Только самым близким друзьям и только у себя дома Тео иногда осмеливался показать эти мрачноватые коричнево-серые холсты с изображениями работающих в поле или ужинающих в убогой хижине крестьян, ткачей, стоящих за станками, заблудившихся в лесу детей... Иногда эти полотна излучали тихую гармонию, но почти никогда — радость.
К весне 1886-го минуло уже семь лет, как Винс покинул Боринаж, твердо решив отныне стать художником, но Тео иногда казалось, что этот край с его серым небом, грязным снегом и пыльной зеленью шлейфом тянется за Винсом, как тяжкий сон, еще долго после пробуждения мечущийся хлопьями в голове.
Где бы ни оказывался Винс: в Дренте или Антверпене, в Эттене или Нюэнене, он неизменно выискивал одни и те же сюжеты: тяжкая работа, безрадостная нужда и бредущее за людьми по пятам горе... Может, потому и в жизни самого Винса, несмотря на упорный труд и привычки аскета, не иссякала череда обид и огорчений? На смену окончательно канувшей в прошлое родительской любви так и не пришли ни женская ласка, ни верная мужская дружба. Винсент столько лет самоотверженно занимался живописью, но способных по достоинству оценить его полотна было мизерно мало. Даже мать, переезжая, бросила на произвол судьбы несколько ящиков с работами Винса. Так, может быть, брат, за столько лет обросший множеством связей в художественном мире, сможет чем-то помочь?
Приехав к Тео в Париж, Винсент так надеялся на это — только об этом и говорил...
...— Раву, дайте-ка мне молоток и гвозди...
Отставив в сторону недопитый стакан с вином, невысокий пожилой человек, которого приехавшие друзья Тео называли Танги, покряхтывая, поднялся из-за стола. Гюстав Раву, как видно понявший его намерения раньше, чем другие, молча выложил на стойку инструменты и моток бечевки. Тщательно промерив стены вынутой из кармана ржавой рулеткой, он ударил молотком по шляпке гвоздя, и этот звук прозвучал как удар гонга... Теперь уже и все остальные, начав догадываться, что задумал старик, поднялись на ноги...
— А ну-ка, мальчики, несите холсты...
Строго говоря, полутемную лавчонку Жюльена Танги на парижской улице Клозель нельзя было назвать не то что галереей, но даже магазином. Да и торговать она была призвана не картинами, а холстами и красками, которые Жюльен растирал сам. Когда-то, отчаявшись дождаться в своем подвальчике покупателей, он решил предлагать товар вразнос в парижских предместьях, где с некоторых пор обосновались художники, заявившие, что работа в столичных мастерских — вчерашний день. А вскоре Жюльен Танги влюбился. Влюбился в чистые и яркие краски, которые щедро клали на свои полотна молодые бунтовщики от искусства, влюбился в самих этих молодцов, ненавидевших «кофейную гущу», которой писали официальные мэтры, а заодно и самих мэтров, упорно преграждавших новому искусству вход на выставки и в художественные салоны.
Базиль, Ренуар, Сислей, Писсарро, Моне, Сезанн — всем им отныне был открыт неограниченный кредит на улице Клозель.
Когда кредит этот превышал разумные пределы, Жюльен для порядка брал в залог картины своих приятелей. В том, что рано или поздно эти полотна оценят, он не сомневался ни минуты. «Если парень не играет на бегах и не тратит больше пятидесяти сантимов в день, он обязательно преуспеет в жизни», — не раз наставительно изрекал старый краскотер. И все его приятели-художники были трудяги, каких поискать. А уж Винсент Ван Гог и подавно. Иногда он, к удивлению Танги, рисовал по три полотна в день! Да и по части расходов был безупречен: тратя львиную долю своих средств на кисти, краски, холсты и оплату моделей, он иногда неделями обходился без какой-либо иной пищи, кроме хлеба и кофе.
Не уважить такого парня Жюльен Танги просто не мог. И вскоре после того, как Тео впервые привел брата на улицу Клозель, Винсент, еще ни разу в жизни не видавший своих полотен выставленными перед публикой, уже гордо прохаживался перед пыльной витринкой...
Вслед за Танги несколько полотен Винсента повесил в своей галерее художник, живший по соседству с Тео. Еще через некоторое время решили рискнуть и двое мелких торговцев картинами, которых Тео знал по службе... Да и Агостина Сегатори, хозяйка любимого художниками кафе «Тамбурин», не только приветила неизбалованного женской лаской Винса, но и согласилась устроить в своем заведении его выставку. Но Винсенту, ждавшему волею Парижа решительного перелома в своей судьбе, всего этого казалось до смешного мало...
То углубленно-сосредоточенный, то возбужденно-оживленный он что ни день фонтанировал новыми идеями, которые излагал Тео и обретенным наконец в Париже приятелям— Эмилю Бернару, Полю Гогену, Анри Тулуз-Лотреку, Полю Синьяку, Жоржу Сера.
Самой любимой была задумка о создании колонии художников-новаторов, которые, творя вместе, будут обогащать друг друга творческими находками, а заодно и вести общее хозяйство. «Это гораздо экономнее: мы сможем сами готовить и сами растирать краски... Да-да... А все наши полотна будет продавать один агент! Тот, кто на самом деле разбирается в искусстве». Кто будет этим избранником, Винсент не уточнял, а Тео, страшившийся услышать собственное имя, предпочитал не спрашивать.
В галерею, которой он заведовал, Винсенту по-прежнему не было ходу. Все, что вывешивалось в торговых залах, проходило строжайший контроль ее владельцев. И даже после того, как хозяева милостиво дали Теодору разрешение иногда выставлять на антресолях картины импрессионистов, о полотнах Ван Гога они не хотели и слышать. А Тео считал за благо не настаивать. Ведь если он лишится места, они с братом могут остаться совершенно без средств...
В конце 1887 года все приятели Тео, кроме чудака Танги, вернули так и не проданные полотна... А обанкротившаяся Сегатори, незадолго перед тем сделавшая от Винсента аборт, продала описанные полицией холсты по цене от пятидесяти сантимов до одного франка за десяток. Вконец измученный жалобами брата, Тео решился на чудовищный риск и, пользуясь отлучкой хозяев, вывесил в галерее несколько этюдов Винса, но возмутились художники-академисты, чьи полотна оказались рядом...
По вечерам Тео приходилось силой заставлять себя возвращаться в их с Винсом общую квартиру на улице Лепик, где обстановка накалялась все сильнее.
Каждый день, прежде чем повернуть ключ в двери, он замирал от страха, опасаясь, что в ответ на очередную жалобу Винса попросту сорвется или, не удержавшись от раздражения, едко высмеет его очередной прожект... Но однажды, придя домой ветреным февральским вечером, Тео нашел мастерскую брата пустой: полотна были ровными штабелями поставлены у стен, пол вымыт.
Это было так не похоже на Винса, что младший брат не знал, что и думать... Лишь зашедший несколько часов спустя Эмиль Бернар объяснил обескураженному Теодору, что Винсент отправился в Арль, город, про который ему рассказал однажды южанин Лотрек.
Даже сейчас мучительная неловкость вдруг обожгла сердце Тео при воспоминании о том вечере. Он был рад исчезновению брата. Так рад, что даже не сумел скрыть эту радость от Бернара... Да, честно признаться, он тогда и не особенно старался ее скрывать. Он чертовски устал от Винсента за те бесконечные два года, что брат прожил с ним под одной крышей. Устал от его претензий, упрямства, несговорчивости... Но больше всего от его дикой, фанатичной преданности собственным иллюзиям. Тео готов был поклясться, что, попроси он Винса спуститься ради него живьем в геенну огненную, брат, не раздумывая ни секунды, согласится.
И тот же Винсент упорно делал вид, что не понимает Тео, просившего его сделать хотя бы десяток в меру сентиментальных и пригодных к продаже рисунков, простеньких классических натюрмортов, которые можно было бы сбыть на набережной Сены, чтобы хоть чуть-чуть облегчить финансовое положение Теодора, за двоих надрывающегося в своей постылой галерее.
Что ж, может быть, Арль окажется более благосклонным к Винсенту, чем были до этого Гаага, Брюссель, Амстердам, Антверпен, Париж? Может быть, там найдется тот, кто готов будет разделить с Тео становившуюся порой невыносимой ответственность за Винсента? Может быть, это будет женщина, которая согреет сердце Винса?
Тогда и Тео, наверное, сможет наконец-то объясниться с Йоханной...
Голубоглазая миниатюрная Йоханна Бонгер была сестрой его приятеля, и Тео давно знал, что нравится ей. Да и Андрис как будто не возражал, чтобы Теодор Ван Гог посватался к его сестре. Но привести молодую жену в дом, где царили лишь Винсент и его живопись... Об этом не могло быть и речи.
Бог видит, никогда еще в своей жизни Тео не молился за брата так горячо, как в тот вечер. И ни он сам, ни Эмиль Бернар, за несколько часов до этого провожавший художника на Лионском вокзале, не догадывались, что в это самое время Винсент Ван Гог уже мчится в железнодорожном вагоне навстречу своему трагическому концу.
...— А вас, мсье? Вас господин Ван Гог когда-нибудь рисовал? — младшая дочка Раву, маленькая Жермена, уже полчаса зачарованно рассматривающая картины, ковром покрывшие стены старого кабачка, вопросительно уставилась на Тео...
— Нет, милая, он не успел...
Два портрета папаши Танги и этюд с его жены, четыре портрета почтальона Рулена, с которым Винсент подружился в Арле, пять портретов его супруги и столько же новорожденной дочки Марселлы, портрет доктора Рея, лечившего Винсента в арльской больнице, и портрет санитара Трабю, опекавшего его в госпитале Сен-Поль, два портрета врача Поля Гаше, под присмотром которого он жил в Овере, и два — Аделины Раву, старшей дочки кабатчика...
Десятки знакомых и чужих лиц... И бесконечная череда автопортретов, которых Винсент успевал написать по нескольку за год.
Единственным, для кого по странному стечению обстоятельств так и не нашлось места в этой цепи, остался Тео.
Впрочем, однажды, незадолго до побега в Арль, Винс все-таки усадил его перед собой, как всегда, стремительно и резко взмахнул кистью... Но когда через два часа оба взглянули на полотно, то, не сговариваясь, смущенно пожали плечами — это вновь был портрет Винса, только с пшеничной, как у Тео, а не огненно-рыжей бородой! «Мы с тобой одно целое... И для каждой моей картины ты такой же автор, как и я сам... Потому что без тебя их попросту не было бы...»
Сидя в зловещей тишине ночного кафе, украшенного полотнами Винса, Тео в сотый раз вслушивался в голос брата, все еще звучавший у него в ушах... Почему все сложилось именно так?
Когда они переступили грань? И когда на смену их светлой юношеской дружбе пришла такая изматывающая зависимость? Эти путы, которые, как теперь понимал Тео, душили не только его, но и самого Винсента... Вот только у благоразумного и осторожного младшего брата никак не хватало духу их разрубить. Винс первым решился это сделать. И не отступил, пока не испробовал все средства, вплоть до собственной смерти.
Мечта о независимости, которой Винс так самозабвенно грезил в Париже, оказалась очередным миражом. Арль не принес Винсенту ни покупателей, ни почитателей, ни любви. Пытаясь справиться с терзавшим его страхом перед не желавшей налаживаться самостоятельной жизнью, он то пускался в своих письмах в болезненно подробные рассуждения о том, как совсем скоро сможет наконец освободить брата ото всех материальных забот, то просил у Тео еще и еще денег на аренду дома для будущей коммуны, на краски и холсты, мебель и одеяла, то в сотый раз требовал передать Гогену и Бернару предложение как можно быстрее присоединиться к задуманной им творческой мастерской...
И сутками не выпускал из рук кисти и палитру, на которой теперь пламенели новые, непривычно яркие краски. Реальность все чудеснее преображалась на холстах Винсента. Но как будто в отместку все безнадежнее ускользала у него из-под ног...
Паляще-яркие южные краски и так часто дующий в тех местах ледяной ветер мистраль сплетались в единый вихрь, все плотнее обвивающий художника своим смертельным кольцом и переворачивающий вверх дном его жизнь и рассудок. А у Тео уже не было сил, чтобы, по обыкновению, мягко наставлять и терпеливо успокаивать брата в своих письмах.
В декабре 1888 года он сообщил, что готовится на Рождество обручиться с Йоханной.
А спустя несколько дней Поль Гоген, лишь два месяца назад приехавший наконец в Арль, заявил, что по горло сыт странностями Винсента и их коммунарским бытом...
...— Эй, красавица, тебе тут посылка. Видать, подарочек к Рождеству от твоего Рыжика... Или, может, это колечко на помолвку?
Впоследствии на допросе в полиции привратник арльского публичного дома утверждал, что 23 декабря он не успел даже запереть дверь за растворившимся в ночи посетителем, как услышал вскрик и звук падающего тела. Обернувшись, он увидел, что девица по имени Рашель лежит на полу вестибюля в глубоком обмороке.
В бумажном конверте, который она секунду назад вскрыла с кокетливой улыбкой, лежало... отрезанное человеческое ухо. Посетителем же, дверь за которым так и осталась незапертой, был Винсент Ван Гог, не раз навещавший в последние полгода упомянутую девицу.
К утру Винсента нашли без сознания в его доме на площади Ламартина. Как и почему его ухо перекочевало со своего исконного места в злосчастный конверт, так и осталось неизвестным. Кровать, лестница и весь дом были перепачканы кровью.
Рождественским утром Тео примчался в Арль. Однако Винсент не узнал брата. Сидя в закрытой палате городской больницы, он, плача и смеясь одновременно, вообще отказывался кого-либо узнавать.
Доктор Рей уверил Тео, что, пока Винсент в таком состоянии, ему нет смысла оставаться в Арле: помочь брату он все равно не сможет. И Тео, рвавшийся к Йоханне, не стал сопротивляться его убедительным аргументам... В одном купе с ним отправился в Париж и Поль Гоген, побоявшийся даже взглянуть на приятеля.
...Поднеся оплывающую свечу к холсту, висящему на стене, Тео пристально вгляделся в выхваченное из мрака лицо, в глаза, полные боли и сострадания. Сострадания к каждому, кто осмелится в них заглянуть. Это был один из последних портретов Винсента, написанный им в госпитале Сен-Поль меньше года назад... Господи, почему он, заучивший чуть ли не наизусть десятки писем Винсента, знавший наперечет, сколько и каких красок тот расходует за месяц, способный с закрытыми глазами описать мельчайшие детали почти всех его холстов, так и не узнал о нем самое главное?
О его мужестве и его любви. И о той зияющей пустоте, которую брат, так часто в последние годы казавшийся Тео обузой, оставит в его жизни после своего ухода...
Поначалу Винсент еще надеялся. Доктор Рей не уставал повторять, что нервные расстройства не редкость для Арля: то ли мистраль, то ли жгучее солнце так действует на людей, то ли пристрастие местных жителей к абсенту... С последним пороком Винс, открывший для себя эту полынную настойку благодаря Гогену, решительно поклялся распроститься после первого же припадка. И выполнил обещание. Но это не помогло... С каждым новым приступом надежд становилось все меньше.
Тео, разрывавшийся между хлопотами в галерее и подготовкой к свадьбе, никак не мог вырваться в Арль, трогательно заботившегося о Винсе Жозефа Рулена перевели на службу в Марсель. И только палитра, холст и кисти еще оставались рядом...Как раненый боец ползет из последних сил к санитарной повозке, так и Винсент после каждого нового приступа, шатаясь, шел к своему мольберту. И писал, писал... Больничный сад, портрет доктора Рея, ирисы, расцветшие под окном...
После того как взбудораженные обыватели обратились к мэру с требованием оградить их от опасного соседства с сумасшедшим художником, Винсу пришлось переехать из Арльской больницы в приют для душевнобольных, располагавшийся в монастыре Сен-Поль. Там весной 1890 года после особо жестокого приступа болезни он впервые попытался покончить с собой, наглотавшись красок, присланных ему Тео...
...— Пора, мсье Ван Гог.
Все готово...
Очнувшись от голоса Гюстава Раву, Тео заметил, что тени, расстилавшиеся на полу кафе, стали длиннее. Значит, время за полдень и жара должна хоть немного уменьшиться. Друзья с черными повязками на рукавах уже ждали его на улице. Доктор Гаше, сняв с головы свою неизменную парусиновую фуражку, пристраивал на околыш траурный креп.
Страшась оставлять Винсента в Сен-Поле, Тео предложил брату переехать в Париж, но тот наотрез отказался, а настаивать Тео был не в силах. В последние месяцы он и сам чувствовал себя не очень хорошо: мучили кашель, бессонница и боли в ногах... Что будет с Йо, если на ее плечи обрушатся заботы о двух больных мужчинах?
О том же, чтобы снять Винсу отдельную квартиру, и речи быть не могло. Тео с Йоханной из экономии и так забрались на пятый этаж, под самую крышу, откуда Йо, прикованная к новорожденному сыну, по три дня кряду не выходит на улицу. Даже полотна Винсента, которые Теодор всегда хранил в образцовом порядке, из-за тесноты пришлось унести прочь — в сырую мансарду над лавчонкой Танги, где их изрядно засидели клопы.
Вот тогда-то Камиль Писсарро и рассказал Тео о докторе Поле Гаше. Служа в Париже, тот купил в Овере дом, куда приезжал в конце каждой недели, частенько привозя с собой приятелей — парижских художников, с которыми доктор дружил много лет. Тео оставалось надеяться на то, что и с его братом Гаше подружится.
Так оно и случилось. Всякий раз, встречаясь с Тео в Париже, Гаше бодро рассказывал ему о здоровье брата, о том, как прекрасно отнеслись к Винсу овернцы, как нравится доктору его портрет, написанный Ван Гогом... Ни разу за шестьдесят девять дней пребывания в Овере рассудок не покидал Винса...
«Так почему же? Почему?!» — все тот же мучительный вопрос вновь ударил Тео в солнечное сплетение. Неужели все действительно было предрешено в то роковое утро, когда Винсент три недели назад навестил его в Париже?
С неумолимой ясностью Тео припомнилась июльская жара, его душная, пропахшая лекарствами квартира...Хныканье прихворнувшего малыша, недовольное брюзжание Йоханны, изнывающей от волнения за ребенка и разыгравшейся мигрени, его собственные беспомощные попытки изобразить гостеприимного хозяина и сделать вид, что он рад приходу художественного критика Альбера Орье и Анри Тулуз-Лотрека, с которыми Винс пожелал увидеться в гостиной брата.
И жалкий, потерянный взгляд самого Винсента, не знающего, куда деться от неловкости и одиночества... Увы, он уже давно понял, что жизнь без Тео ему не по силам. Но тем утром стало ясно и то, что пути назад для них обоих уже нет.
...Днем 30 июля 1890 года черные дроги тронулись от кафе Раву по направлению к городскому кладбищу Овера. В тот день Тео еще не знал, что он и сам обретет здесь вечный покой и пристанище. Смерть брата окончательно подорвала его здоровье, и без того расстроенное треволнениями последних лет. После похорон Винсента он устроил в своей квартире выставку его работ.
Эта выставка, которой он несколько недель кряду занимался каждую свободную минуту, забрала у него последние силы. Вскоре и на него самого обрушился недуг, столь же неумолимый, как и тот, что терзал Винса. Свои дни Теодор Ван Гог окончил 21 января 1891 года в лечебнице для душевнобольных в голландском городе Утрехте. Там он первоначально и был похоронен. Спустя двадцать три года Йоханна перевезла прах мужа в Овер. Здесь он и покоится рядом с братом, которому посвятил свою жизнь и через которого, как и предсказывал Винсент, Теодор Ван Гог навсегда вошел в историю мировой живописи. Обе могилы сплетены воедино огромным разросшимся плющом.
Подпишись на наш канал в Telegram