Была Россия, был Московский Художественный театр, был его первый артист Василий Качалов — и жил он в прекрасной квартире. А потом империя рухнула, МХТ стал тенью самого себя, а Василий Иванович Качалов перебрался во второй этаж бывшей дворницкой, со скрипучими полами и обитой драной клеенкой входной дверью.
Однако Качаловы не унывали: наконец-то путешествия окончились и у них снова есть дом. То, что по сравнению с прежним жильем он выглядел неприглядно, пустяки: в новой Москве, городе закопченных и насквозь протараканенных коммунальных квартир, дворницкая, располагавшаяся в двух шагах от театра, казалась дворцом.
Им приходилось жить и не в таких «хоромах» во время долгого, начавшегося в 1919 году и затянувшегося на три года путешествия — из красной Москвы на гастроли в Харьков, а оттуда за границу вместе с отступающей белой армией. Затем было короткое возвращение в Москву — и новый отъезд: Художественный театр погибал в голодающей стране, и большевики разрешили ему заграничные гастроли. Станиславский повез труппу в Европу, потом в Америку.
...За океаном мхатовцев ждал успех, но не деньги, и потерявший после революции состояние Станиславский писал в Москву, что они вернутся домой такими же бедняками, как и уехали, и их ждет смерть в приюте для нищих артистов.
Впрочем, Качалов мог не вернуться в Москву и после Гражданской. В 1919-м, когда Харьков заняли белые, артисты Художественного театра приняли их, как и вся городская интеллигенция, — с распростертыми объятиями: едва в город вошли полки с трехцветными кокардами, на прилавках сразу появилась еда и даже открылись рестораны. Сын Качалова, Вадим, вступил в белую армию, и спастись от смерти, красных, «зеленых» и тифа ему удалось лишь чудом.
Перебравшись в бывшую дворницкую, Василий Иванович с семьей обустраивался на новом месте — среди чудом сохранившихся любимых вещей, антикварной мебели и старых книг. Днем он отправился в театр за жалованьем. Через служебный вход поднялся к кассе по устланной красной ковровой дорожкой лестнице с темными дубовыми перилами, по пути вежливо раскланиваясь со встречными, не важно, кто это — известные артисты или люди из костюмерной.
Подошел к окошку кассы, поздоровался и неодобрительно уставился на появившиеся перед ним советские небрежно отпечатанные бумажные червонцы. Не рубли, а мусор, но на них все-таки можно купить еду и кое-что из одежды — если она есть в магазинах. Василий Иванович сунул дурацкие бумажки в карман, распрощался с кассиром и направился в контору театра.
Во МХТе он служил двадцать два года, пришел сюда еще в 1900 году, когда здание в Камергерском только строилось. Его приглядели в труппе знаменитого казанского антрепренера Бородая, одной из лучших в России. Качалова тот переманил из театра петербургского Литературно-художественного общества, принадлежавшего знаменитому издателю Суворину, относившемуся к сцене как к своей любимой игрушке.
В суворинском театре служили артисты с громкими именами, и молодой Качалов, вчерашний студент-юрист, прозябал без ролей в полнейшей безвестности.
Тогда он всерьез сомневался — стоило ли бросать Петербургский университет ради сцены? Он и к Бородаю-то пошел ради того, чтобы окончить курс в Казанском университете. Но его сразу завалили ролями, и молодой актер быстро стал любимцем публики, позабыв об юриспруденции. Когда Немирович-Данченко прислал Качалову телеграмму: «Приглашаем на службу в Художественный театр. Сообщите крайние условия», Бородай, чтобы перебить артиста у конкурента, предложил ему пять тысяч рублей в год и бенефис (тот должен был принести еще тысячи полторы).
Шесть с половиной тысяч рублей в год в Российской империи получал не всякий генерал, а Качалову тогда было всего двадцать пять.
Но он все-таки принял предложение Немировича, выторговав себе двести рублей в месяц — столько в Художественном театре не зарабатывал никто. Вскоре Станиславский с Немировичем-Данченко пожалели о том, что согласились на условия молодого артиста, которого сами в глаза не видели: Качалова им отрекомендовал уважаемый в театральном мире человек. В Художественном театре его ждал полнейший крах...
Приехав в Москву, он сразу же отправился в ломбард и заложил часы, а потом снял комнату и пошел знакомиться с отцами-основателями МХТ. Немирович-Данченко был учителем его жены — Нина Литовцева, урожденная баронесса Левестамм, окончила Филармоническое училище, где Владимир Иванович вел курс.
Посмотрев игру «двухсотрублевого» артиста, Станиславский заметил, что он совсем испорчен провинцией и им едва ли удастся использовать его в сколько-нибудь значительной роли. В итоге ролей ему не дали, на репетиции не звали: оставалось лишь дождаться первого жалованья, выкупить из заклада часы и, запрятав самолюбие в карман, вернуться в Казань, в антрепризу Бородая.
Но он остался и продолжал ходить на репетиции «Снегурочки». Сидел в зале, смотрел, как Станиславский работает с актерами, и терпеливо ждал своего часа. И час пробил: когда вдруг некому стало играть царя Берендея, о списанном со счетов актере вспомнили, и уж тут он показал, на что способен!
После репетиции Станиславский бросился его обнимать, а Немирович на следующий день подошел к Качалову с комплиментами, сообщив, что Москва уже полнится слухами о том, что в Художественном появился прекрасный артист. А какой успех ждал его на премьере! Золотое было время…
Качалов заглянул в приемную Немировича, раскланялся с лучезарно улыбнувшейся ему секретаршей Бокшанской, взял конверт с новой пьесой и повернулся, чтобы уйти. Женщина в эту минуту подумала, что Василий Иванович, несмотря на седину, по-прежнему неотразим. Семья у него крепкая, но быть женой Качалова, поди, сущее несчастье, бедную Нину Литовцеву можно только пожалеть. Легко ли жить с человеком, мужское обаяние которого таково, что во время спектаклей партнерши млеют от его прикосновений, а поклонницы ходят за ним стайкой, словно цыплята за курицей?
До революции он был чем-то вроде городской достопримечательности: вальяжный, барственный Качалов прогуливается по Кузнецкому мосту, а за ним семенит вереница театралок.
Околотеатральные люди поговаривают, что хромота, заставившая Нину на несколько лет оставить сцену, — последствие одной из его измен: несчастная-де выбросилась из окна. На самом деле виной всему неудачная операция, однако дыма без огня не бывает. В Качалова влюбляются бесконечно, поклонницы роятся вокруг него, как мотыльки, а он не святой. Но в их семье соблюдают все внешние приличия, и он никогда не ставил жену в неловкое положение — дай бог, чтобы Ниночке было от этого легче! Литовцевой многие завидуют, но на самом деле бедняжке выпал тяжкий крест…
Дверь за Качаловым закрылась, и Ольга Бокшанская вздохнула — какая же все-таки удивительная судьба: после первого показа в театре не знали, как от него избавиться, а затем он раз — и стал лучшим актером!
Всего через несколько лет в рецензиях на спектакли фамилия Качалова стояла первой, и если бы на месте Станиславского был другой человек, это не прошло бы ему даром. Но зависть мэтр считал мелким, недостойным для себя чувством. Впрочем, стоит ли забивать голову чужими делами? И секретарь Немировича с бешеной скоростью забарабанила на «Ундервуде».
Качалов тем временем спускался по лестнице об руку с заглянувшим во МХТ артистом Малого театра Провом Садовским. За углом Камергерского переулка, в полуподвале на Тверской, недавно открылся маленький грузинский ресторанчик, где подавали отменные чебуреки и сухое вино.
Садовский принялся расспрашивать об американских гастролях.
Качалов охотно рассказывал о чудных нравах американцев, пьющих как лошади, по любому поводу пускающих в ход кулаки, но при этом отличных работниках. Однажды, перед самым спектаклем, вспоминал Василий Иванович, в Нью-Йорке подрались рабочие сцены — они выкатились на улицу и домолачивали друг друга перед подъездом. Их втащили обратно в театр и разложили в коридоре за сценой. Очухавшись, драчуны принялись, утирая кровь, монтировать декорации и сделали все быстро и хорошо.
Еще Качалов рассказал забавную историю об евреях-эмигрантах из России. Узнав, что настоящая фамилия Качалова Шверубович, они решили, что артист — еврей из Бердичева.
Чтобы это проверить, позвонили Качалову в гостиницу. На заданный в лоб вопрос, еврей ли ее муж, Нина ответила, что его отец — иерей из Вильно. Связь была ужасной, и собеседник переспросил:
— Раввин?
— Нет, просто иерей.
— Так значит, он простой еврей!
Община закатила торжественный обед в честь знаменитого еврейского артиста Шверубовича, и Качалов, слушая тосты, не спешил разубеждать выступавших.
На самом же деле его отец был настоятелем Никольской церкви в Вильно, на редкость артистичным священником, читавшим проповеди так выразительно, что послушать их приходили даже католики.
Предка Качалова звали Херувимовым, но прихожане, диковатые крестьяне-белорусы, переделали ее на свой лад: сперва он стал Шверувимовым, а затем и Шверубовичем. В семьях священников дети обычно шли по духовной части, но в их роду все складывалось наособицу — фантазии и тяги к творчеству у Шверубовичей было слишком много. Его дядя, тоже священник, мечтал совершить чудо: пройти по воде, аки по суху. В один прекрасный день он собрал своих прихожан и погрузился в лодку вместе со святыми дарами. Доплыв до середины реки Вилии, поднял святыню над головой и ступил на воду. Его спасли, но святые дары утонули — после этого незадачливый чудотворец был лишен прихода и запрещен к служению. Один из братьев Василия Ивановича собирался стать оперным певцом, другой подался в военные, и в том, что сам он поступил на сцену, для семьи ничего неожиданного не было — после любительских гимназических спектаклей ему прочили именно такое будущее.
Вот только путь к успеху оказался извилистым...
…Гимназический, затем студенческий театральный кружок. Любительская труппа, спектакли, сыгранные перед рабочими, снисходительное одобрение рецензентов. Летний театр — публика, состоящая из дачников, первый в жизни актерский оклад. Театр Суворина, рослый, страшный старик, тяжело опирающийся на суковатую палку. Это — сам хозяин, богач, самодур; его имя стало олицетворением продажной журналистики. Суворин советовал ему быть настойчивее, самому требовать ролей, иначе он навсегда останется актером второго плана, без имени и положения. А как требовать ролей, когда у него нет никакого влияния? Но Суворину он благодарен за псевдоним.
Старик сказал, что фамилия Шверубович совсем не подходит для сцены, и он долго ломал голову, искал что-нибудь более звонкое. Как-то в кабинете директора ему бросилась в глаза открытая на последней странице газета, обведенное траурной рамкой объявление: «Николай Александрович Качалов почил в бозе…» После будут говорить, что Качалов взял фамилию кучера, но на самом деле покойный был астраханским губернатором.
...На столе стояли чебуреки и бутылка вина, потом появился мерзавчик водки с зеленой сургучной головкой. Садовский рассказывал ему, как жил театр, пока Станиславский и его актеры странствовали по миру.
Хорошего было мало — большевикам и Художественный, и Малый театры казались устаревшими. На них ополчился Мейерхольд, с ними воевал Пролеткульт, на спектаклях новая публика лузгала семечки.
Зачем пролетариату Чехов и Метерлинк? Не пора ли сбросить МХТ с корабля современности?..
— Вот так они, друг мой Василий Иванович, рассуждают, и возразить против этого, в сущности, нечего, — вздохнул Садовский. — Цирк пролетариату нужен, а нужны ли мы? Когда вы начинали, мечтали, что Художественный театр будет общедоступным, народным— но замечал ли ты в вашем зале народ? Студенты на галерке, профессора, адвокаты и статские советники в партере. Я видел там даже великих князей! А вот народа я в Художественном что-то не встречал…
Садовский откупорил беленькую, они чокнулись и молча выпили.
Так и сидели, коротая время за разговором: репетиции у них в этот день не было, и до вечера их никто не ждал. За первой рюмкой последовала вторая, и они заговорили об открытии Художественного театра, самой первой премьере, игравшейся в Каретном ряду, в театре «Эрмитаж», когда Качалова еще не было в труппе.
Театр открылся 14 октября, и Качалов с Садовским заспорили о том, с чем была связана эта дата. Василий Иванович уверял, что все дело в гадалке и вере театральных людей в приметы, а также в странных причудах владельца «Эрмитажа» купца Щукина, человека крайне мнительного. Здание кишело крысами, но Щукин запретил ставить крысоловки и разбрасывать яд: он боялся, что грызуны ему отомстят. Как-то он привел к Немировичу цыганку, которая и нагадала эту дату. Тот не был суеверен и согласился на четырнадцатое — хуже-то все равно не будет!
Приятели вдоволь посмеялись над этой историей, а потом вспомнили, как Станиславский пытался ободрить занятых в спектакле актеров.
На день открытия был назначен «Царь Федор Иоаннович», и мэтр собирался произнести речь, но волнение так его скрутило, что он не смог произнести ни слова. И тогда огромный, прямой, как трость, элегантно одетый Константин Сергеевич пустился в дикую пляску, пытаясь движениями выразить то, что не складывалось в слова. Он отчебучил какой-то невообразимый африканский танец, с его губ слетало нечто бессвязное. Впавшие в ступор актеры таращились на плясуна во все глаза, понимая, что происходит нечто необыкновенное, о чем будут рассказывать многие поколения театральных людей. Станиславский закончил плясать, и его увели отпаивать минеральной водой, спектакль прошел великолепно.
Это была золотая пора Художественного театра, но она, увы, уже минула...
На десерт они помянули валенок... Этот валенок, самый обычный старый валенок, прибит к притолоке двери МХТ, ведущей на сцену в Камергерском переулке. Придет время, и молодые артисты будут гадать: что это, как он тут появился? Хорошо, если тогда в театре еще останется кто-нибудь из стариков, — старожил объяснит, что валенок трогать нельзя — он прибит ради Станиславского.
Константин Сергеевич высок, гримируясь, целиком перевоплощается в своего персонажа — где ему думать о каких-то дверях? А притолока находится на уровне его лба, и после того как мэтр несколько раз со страшной силой врезался в нее головой, над дверью и появился валенок…
Тут они выпили за Станиславского и за то, чтобы валенок висел над дверью всегда. Домой Качалов направился нетвердой походкой. Хорошо, его новый дом рядом, иначе могло бы возникнуть неудобство: поклонницы и сейчас ходят за ним по пятам — нельзя, чтобы они видели его таким.
А Нина... Нина все поймет и простит.
Прихрамывая и чуть сутулясь, жена неутомимо снует по дому, стараясь сделать все, чтобы ему было комфортно. Если он простужен, Нина ни за что не выпустит его на улицу без шарфа и, провожая, потребует, чтобы не дышал глубоко.
— …Тогда я совсем не буду дышать.
— Не дыши!
В Казань, к Бородаю, Нина поступила на год позже Качалова. И в Москву Василий Иванович уехал уже человеком женатым. Через год после мужа в труппу Художественного театра поступила Нина. Успех пришел и к ней, пусть не такой громкий, как у Качалова. Поначалу ее называли одной из самых обещающих молодых актрис Художественного театра. А потом случилось несчастье, и карьера ее оказалась сломана.
Качалов шел домой, думая, что в их жизни может измениться решительно все: рухнет Художественный театр, на подмостках восторжествует Пролеткульт, он останется без ролей, большевики запретят пьесы Чехова — но жена по-прежнему будет заботиться о том, чтобы он не вышел из дома без шарфа. Тут он не ошибся, а вот с похоронами театра не угадал...
МХАТ (так он назывался с 1920 г.) стал первой сценой страны, его актеры превратились в театральных богов — Качалова удостоили звания народного артиста, Сталинской премии, двух орденов Ленина и ордена Трудового Красного Знамени. Премьеров окружал почет, они получали огромные зарплаты, но при этом годами сидели без ролей.
О мхатовских забавах и курьезах театральная Москва слагала легенды: одна знаменитость, сильно выпив и встав на четвереньки, пыталась отобрать кость у собственной собаки и была сильно покусана за лицо. Другие, попарившись в «Сандунах» и основательно набравшись, закусывали «свежепойманной» рыбкой — открывали консервные коробки, вытряхивали в бассейн шпроты и ловили их ртом. Каждый погибал на свой лад, а Качалов работал — первым начал читать со сцены прозу, и это принесло ему новую славу.
Но то, что творилось вокруг, не обошло и его — после премьеры «Бронепоезда» Станиславский выговаривал своему премьеру за то, что тот был нетрезв во время важного для театра события, когда на спектакль пришли люди из правительства. О том, что происходило в его семье, по-прежнему говорили всякое. Уверяли, что якобы Качалов близок с молодой актрисой Художественного театра, и ее дочь, часто жившая в их с Литовцевой доме, на самом деле рождена от него. Говорили много чего — но жена все так же хлопотала вокруг него, заботилась о его покое и здоровье, крестила Качалова, когда он выходил на улицу, и благоговейно вручала ему трость.
Финал их истории оказался печален: после смерти мужа Нина Литовцева лишилась рассудка.
Подпишись на наш канал в Telegram