— Мама! Мне больно, я не могу заснуть! Пойдем к доктору, ты слышишь? — 12-летний испуганный мальчуган пытался разбудить мать, которая раскатисто храпела, отвернувшись к стене. Отчаявшись привлечь ее внимание, мальчик громко, в голос, заплакал, и только тогда мамаша проснулась.
—Чего ревешь, болван? Сам доигрался! Кто тебе велел кататься с этой горки? Разве я тебе не говорила, что все развлечения от дьявола? Вот господь тебя и покарал!
— Больно, мама! — не унимался тщедушный мальчонка, растирая ладонью коленку, которую накануне сильно ушиб.
— Я терпела любую боль и не хныкала, — отрезала мать.
— Завтра утром пойдем к этим хапугам и бестолочам, уж они-то нас обдерут как липку.
И миссис Хетти Грин повернулась на другой бок и уснула, а сын так и остался сидеть в ожидании утра, растирая больную ногу и поскуливая, как маленькая побитая собачонка. Грубо сколоченная табуретка, на которой сидел Нед Грин, неуклюже раскачивалась, старый засаленный диван, потрепанный абажур, простой деревянный стол без скатерти, протертое до дыр кресло... И въевшийся тошнотворный запах лука, неотвязный, вечный, мальчишки в школе из-за этого запаха не хотели приближаться к Неду, и вчера он был так счастлив, когда они взяли его с собой кататься на санках с ледяной горки!
Наутро мать извлекла из шкафа какие-то изношенные лохмотья и швырнула Неду:
— Быстро одевайся!
У врачей рта не раскрывай, будто ты немой. А то все испортишь, как всегда.
Они вышли из дома. Стояло холодное нью-йоркское утро, ветер пробирал до костей, особенно если учесть, что на тебе только тонюсенькая поношенная курточка. Мать вышагивала рядом в своем неизменном черном платье и черном чепце — этот траур неизвестно по кому она носила всегда, а платье, кажется, не меняла с самого рождения Неда — он всю свою жизнь помнил его таким же застиранным и несвежим. Со стороны они казались парочкой жалких нищих, вышедших с утра пораньше, чтобы собрать подаяние.
Нед еле ковылял — за ночь нога распухла. В коридоре здания, куда привела его мать, сидела огромная галдящая очередь, в основном это были черные и пара каких-то белых побирушек. Хетти Грин невозмутимо втащила упирающегося сына в этот смрадный переполненный коридор, и они уселись у самой двери на свободный стул.
— Мне очень больно! — снова заскулил мальчик. — Разве здесь есть врач?
— Раз ты не можешь потерпеть, нам придется тут сидеть и иметь дело с этими бессовестными обиралами. Но лучше бы ты заткнулся и потерпел!
По коридору прошел мужчина в белом халате.
— Кто здесь с острой болью? — спросил он.
Все ожидавшие рванулись со своих мест с жалобами и криками.
Врач поднял руку, пытаясь навести порядок. Вдруг взгляд его упал на Хетти Грин, он какое-то время вглядывался в женщину, потом, резко развернувшись, приблизился к ним:
— А вы что здесь делаете, миссис Грин? — спросил он с таким изумлением, словно увидел ожидающего своей очереди говорящего тарантула. — Вы хотите бесплатной помощи?
— Бессердечный эскулап! — выплюнула ему в лицо Хетти. — Мой сын страдает, посмотри, что у него с ногой!
И мамаша задрала штанину взвившегося от боли Неда.
— Уходите отсюда как можно быстрее, миссис Грин!
— сдерживая бешенство, посоветовал врач. — Вас здесь никто обслуживать не будет!
— Мразь! Нет, ты подумай, какая мразь! — всю дорогу домой повторяла Хетти Грин. — Не обслужат! А куда прикажете идти? К этим? — и она с отвращением кивнула в сторону вырисовывающихся вдали небоскребов Манхэттена.
По дороге домой Хетти завернула в аптеку и, сделав скорбное лицо, поинтересовалась у аптекаря, какие самые простые дешевые примочки приложить к больному колену сына. Дома она велела Неду «заткнуться», а младшей дочери, десятилетней Сильвии, прикладывать компресс к колену брата, пока боль не пройдет.
Вовсе неудивительно, что врач в бесплатной клинике узнал Хетти Грин — в 80—90-х годах XIX века эта особа была очень хорошо известна в Нью-Йорке: о ней писали газеты, ее фотографии нередко появлялись в прессе, причем ее имя упоминалось с подобострастным уважением и трепетом.
На Уолл-стрит Хетти знала каждая собака, и самые солидные бизнесмены и богачи кланялись ей чуть ли не за милю. Она инвестировала разорившиеся национальные банки под гигантские проценты, безошибочно скупала акции, владела недвижимостью более чем в десятке штатов — ей принадлежало более 8 тысяч участков и домов. И при таком фантастическом богатстве она с двумя детьми ютилась в убогом домишке — такие арендовали по соседству малоимущие работяги — и экономила каждый цент. По городу она передвигалась пешком; двадцать лет кряду носила одно и то же черное платье — этот свой единственный наряд Хетти раз в месяц собственноручно стирала в тазу, причем столь расточительно «частой» стирке подвергались лишь нижние оборки, касающиеся тротуара, на верх можно было не тратить мыла по крайней мере месяца три-четыре — разве она собака и валяется в грязи?
Вот уже много лет Хетти питалась одной только овсяной кашей, а что? Дешево и сердито! Зато на здоровье она никогда не жаловалась, не то что все эти быки-миллионеры, те и в 30 лет двух шагов пройти не могут — одышка у них от этого, видите ли, сердечные приступы или еще какая-нибудь холера! Правда, с собственными детьми ей приходилось воевать — малолетние дармоеды периодически требовали то конфет, то каких-то там сандвичей! Откуда только у них такие барские привычки? Да из школы, ясное дело! Директор там — щелкопер, каждый день меняет костюмы и галстуки, разве такой научит детей чему-нибудь путному? Но выбирать не приходилось — школа-то бесплатная, чтобы Неда и Сильвию туда приняли, Хетти пришлось переговорить кое с кем, и директору оказали нужные ему услуги.
Слава богу, не она будет их оказывать, а те, кто ей обязан А в должниках у Хетти, считай, половина банков в городе. Со всеми приходится воевать, Хетти давно уже ощущала себя солдатом и полководцем одновременно, потому что еще в ранней юности убедилась — против нее настроен и до зубов вооружен весь мир, поэтому ей ничего не остается, как самой вооружиться ему в пику и держать оборону.
В то распроклятое утро, когда Нед показал ей свое опухшее колено, это не то чтобы сильно обеспокоило мать — пройдет, куда денется, заживет как на собаке; однако какое-то смутное чувство то ли страха, то ли предчувствия чего-то зловещего кольнуло тогда и периодически возвращалось, потому что колено у сына упорно не заживало.
Прошло уже несколько месяцев, Хетти перепробовала все примочки и мази из местной аптеки, разорившись даже на весьма недешевые, но становилось только хуже — появились признаки внутреннего нагноения. Нед едва ковылял с палочкой, нога не сгибалась, над ним насмехались в школе, дразня «инвалидом». Хетти угрюмо думала, что, видимо, придется все-таки обратится к обдиралам-эскулапам, веры им ни на грош, деньжищ дерут немерено, но домашние средства не помогают, а малец скулит по ночам от боли. Нельзя сказать, чтобы Хетти были совершенно чужды материнские чувства; правда, к дочери, этой «бестолковой косолапой дурехе», Грин не испытывала почти ничего, кроме чуть снисходительного презрения, но первенец-сын все же несколько возбуждал ее родительский инстинкт.
Как же не вовремя угораздило Неда повредить ногу — Хетти сейчас грызли совершенно другие заботы: надо было отбиваться от конкурентов и занять главенствующее место среди строителей стремительно опутывавших страну железных дорог; кое-кого следовало разорить, кое-кого — пустить по следу ложной выгоды, где их ждет разочарование — Хетти в совершенстве владела этой игрой. Многие копировали ее действия, она знала немало пройдох с Уолл-стрит, которые всегда покупали акции следом за ней и избавлялись от них через пять минут после того, как она их продавала. Случалось даже, что незадачливые брокеры подсылали к ней якобы журналистов, чтобы разузнать ее планы, но Хетти давно раскусила их уловки, и на репортеров, настоящих и самозваных, обрушивала такую площадную брань, что те мигом разбегались. Все, решительно все хотели ее надуть и поживиться не только ее денежками, но и ее умом!
Вокруг одно ворье и проходимцы — это уж она знала наверняка! Взять хотя бы ее мужа — Эдварда Грина, беспечного нерасчетливого осла, вложившего все свои деньги в заведомо бесперспективные компании. Так что с ним сейчас? На грани банкротства! Скулит и взывает о помощи. В других обстоятельствах Хетти ни за что не стала бы с ним встречаться, но сейчас у нее возникла одна идейка.
…Подметая мостовую обтрепанным подолом своего черного платья, Хетти проворно шла по направлению к Манхэттену на назначенную встречу с мужем. Поначалу она собиралась увидеться с ним в сквере. Однако сегодня утром аптекарь, господин Кац, передал ей записку от Эдварда, что муж — скажите пожалуйста! — назначает ей свидание в манхэттенском ресторанчике.
Чертов мот! Сейчас-то уж, когда его дела так плохи, мог бы смирить свое ненасытное брюхо, оно и так напоминает туго натянутый барабан! Просто трудно представить себе, что она в свое время обзавелась такой вредной и обременительной вещью, как супруг. Впрочем, несусветную глупость увлечься Эдвардом Хетти совершила сразу после смерти отца, единственного на свете человека, к которому ощущала привязанность и о чьей смерти горевала.
Грин никогда не вспоминала детство, лишь изредка оно непрошено врывалось в ее сны — а спала она с годами все хуже и хуже, — и тогда Хетти снова оказывалась в солнечном, просоленном морским ветром городишке Нью-Бедфорде на берегу Атлантики в штате Массачусетс; в основном он состоял из низких и непрочных рыбацких хижин.
Семья Хетти принадлежала к квакерской общине, но пользовалась всеобщим почтением в городке, потому что ее дед и отец сколотили приличное состояние и владели теперь китобойной флотилией. Они частенько брали худую нескладную девчонку с собой в порт, и там, стоя на шквальном ветру, она часами следила за погрузкой и разгрузкой судов, слушала, как отец бранится с матросами. Этот непристойный жаргон впитался в ее плоть и кровь, и сейчас, ругаясь с кредиторами, банкирами, миллионерами — да все равно с кем, — Хетти сквернословила, как портовый грузчик.
Кроме отца, свою родню Хетти вспоминала с отвращением: те надули ее, обвели вокруг пальца, хотя, собственно, спасибо им — зато она рано осознала, что в этом мире можно полагаться лишь на себя.
Первым из родственников ее предал любимый дед Гидеон, забравшись на колени к которому маленькая Хетти все вечера читала вслух финансовые новости из газет — дед терял зрение. Он ласково гладил ее по голове и повторял, что она хорошая девочка. Вернувшись с его по-квакерски скромных похорон, Хетти — ей тогда исполнилось 12 — предвкушала, как сейчас откроют завещание и ей, любимой внучке, достанется огромное состояние деда. Она грызла в нетерпении ногти и напряженно вытягивала куриную шею — ну когда же наконец явится нотариус! Дочери деда — ее мать, болезненная Абигейл, и любимая тетушка Сильвия в своем инвалидном кресле, ее отец, другие дядья и тетки, племянники (их собралась целая орда, подумалось тогда девчонке) — все зарятся на ее денежки. А в том, что они по праву ее, Хетти не усомнилась ни на секунду.
Нотариус с театральной медлительностью водрузил на нос очки, вскрыл конверт и стал зачитывать текст завещания деда Гидеона. Хетти раскраснелась: еще минута — и она станет владелицей первого капитала. Да, представьте, она обнаружила свое призвание очень рано, и этим призванием оказались деньги. Уже в восемь лет она с разрешения отца открыла свой собственный сберегательный счет в банке, куда прилежно носила десятицентовики и четвертаки — плату родственников за мелкие услуги. Но напрасно Хетти напрягала слух — в звенящей тишине гостиной, кажется, прозвучали все имена присутствующих здесь, кроме ее собственного. Солидные доли получили обе дочери, зять — отец Хетти и целый выводок каких-то далеких, никому не известных родственников. А ей, преданной, любящей внучке, не досталось ни цента! В ту ночь она горько рыдала, уткнувшись лицом в подушку.
Несправедливость мира впервые стала ей совершенно очевидной. Ничего, она еще всем покажет!
Несколько лет бессмысленной тягомотины в Бостонской школе для девочек: там разряженных, болтливых и глупых фифочек учили черт знает чему: как сейчас полагает миссис Грин, в основном тому, каким образом умело разорить мужа. Впрочем, большинство ослоголовых мужей, как и вообще мужчин, в полной мере этого заслуживают. Хетти была угрюмой, замкнутой и грубой. Если кто-то из девчонок ее раздражал, она, набычившись, угрожающе поднимала свою школьную сумку и хрипло выкрикивала:
— Чего надо? Ща ка-ак по уху врежу!
Вернувшись домой, она поступила на годичные бухгалтерские курсы и стала помогать отцу вести счета. В те годы главной заботой любого родителя было выдать девушку замуж, однако Хетти, вполне миловидная, с гладкими русыми волосами, голубоглазая, хотя и несколько мужиковатого телосложения, ширококостная, не проявляла никакого интереса к противоположному полу. Однажды тетке Сильвии, с которой Хетти была особенна близка после ранней смерти матери, удалось выпихнуть ее в Бостон на бал. В первый и последний раз в жизни на Хетти оказалось не скромное глухое квакерское платье, а нечто бело-розовое, из воздушного муслина. С непривычки все тело у нее чесалось, наряд давил, изящные туфли жали, и она неуклюже танцевала с пригласившим ее принцем Уэльским, словно была деревянная. Под конец тура вальса Хетти вдруг застыла как вкопанная, потом раздраженно скинула одну туфлю, промычав: «Больше не могу».
Принц, наверное, навсегда запомнил свою даму. Что делать? Танцульки не для нее. И наряды тоже. Как-то перед очередным днем рождения отец снарядил Хетти в Нью-Йорк, дав несколько сотен долларов — гигантскую по тем временам сумму — на покупку нарядов. Хетти безо всякого интереса побродила по манхэттенским улицам, по которым шла сейчас на свидание с мужем, на широкие, призывно освещенные витрины с дамскими нарядами она даже не взглянула, а прямиком направилась в первый же попавшийся банк. Служащие удивились, увидев молодую девушку одну, без сопровождения, в таком недамском месте, однако Хетти отлично знала, чего хочет: на все свои деньги она купила акции небольшой кожевенной компании, про которую читала в отцовских газетах. Хетти давно уже следила за ее развитием, и по всем расчетам выходило, что компания быстро пойдет в гору.
Как же удивился отец, увидев дочку в старом платье!
Когда она стала рассказывать ему про акции, он просто махнул рукой, решив, что Хетти его разыгрывает. Вообще поначалу решительно все считали ее просто хвастливой болтушкой — никто не воспринимал всерьез намерение девушки разбогатеть не «понарошку», а на самом деле. В июле 1865 года умер отец; скорее всего от инфаркта, но во время мучительно долгой агонии, когда убитая горем Хетти не отходила от его кровати, он успел дать ей кое-какие наставления: «Главное — не транжирь, дочка, иначе кончишь, как дядя Эндрю Холанд». Это была семейная страшилка: друг отца, всю жизнь кутивший дядя Эндрю, кончил свои дни в долговой тюрьме — опустившийся, нищий, всеми брошенный.
Последними словами отца были: «Подозреваю, что меня отравили». Хетти не размышляла, правда это или фантазия умирающего человека, но в те мгновения ужас быть отравленной навсегда закрался ей в душу, с годами превратившись в навязчивую манию.
…Неужели ее муженек успел об этом забыть, пригласив в ресторан, ведь она почти никогда не прикасается к пище, приготовленной другими? Погрузившись в свои мысли, Хетти и не заметила, как дошла до ресторана «У камелька», в котором муж назначил ей свидание. Войдя в зал, миссис Грин раздраженно огляделась: где этот мерзавец? Ресторан, судя по всему, недешевый, ясно: если хотя бы раз в неделю обедать в подобмых местах, долговая тюрьма тебе обеспечена! На неряшливого вида даму недобро косились и официанты, и гости. Ну наконец-то!
Вот и он!
Эдвард Грин, грузный лысеющий мужчина в очках, страдающий одышкой, постарался выдавить подобие кривой улыбки при виде жены:
— Хетти, дорогая, что же ты не садишься?
— Разве ты не знаешь, что в отличие от тебя я не питаюсь в ресторанах? А мои дела идут получше твоих.
Мистер Грин согласно закивал головой.
— Ну, Хетти, я же пришел сюда ради тебя — чтобы ты не мерзла на улице, чтобы тебе было поуютнее, — засуетился он.
К странной паре уже спешил официант.
— Два яйца вкрутую, — отрезала Хетти.
— И счет принесете ему! — Ткнула она пальцем, попав чуть не в глаз мужу.
Мистер Грин в изумлении воззрился на ту, что все еще приходилась ему законной женой:
— Ты не хочешь ничего больше заказать? Ведь плачу я.
Хетти осклабилась, показав отличные зубы, никогда не знавшие дантиста, и процедила:
— Ты забыл мои привычки.
С Эдвардом они расстались уже больше десяти лет назад, тогда боязнь Хетти быть отравленной не зашла еще так далеко.
— Выкладывай, что тебе от меня надо! — бесцеремонно велела Хетти супругу.
— Я… — промямлил мистер Грин, — мне... Давай лучше перейдем к делу во время десерта, а пока поговорим по-дружески, по-свойски. Как там детишки?
— Какого, к чертям собачьим, десерта? — грозно нахмурилась Хетти. В этот самый момент официант наклонился к уху мистера Грина и что-то ему прошептал. Тот нервно заерзал, вскочил и, кинув на жену умоляющий взгляд, пробормотал:
— Секундочку, минуточку, я сейчас вернусь!
Хетти ничего не оставалось, как приступить к принесенным яйцам — не пропадать же добру из-за этого идиота!
Интересно, какой бес попутал ее связаться в свое время с Эдвардом Грином? Что она в нем нашла?
Неказистый, лысый, на 14 лет старше! Всю жизнь муженек зарился на ее деньги и завидовал ее коммерческому таланту. А ведь Хетти раскусила этого прощелыгу сразу, даром что была совсем неопытна в амурных делах. Миссис Грин взглянула на свой безымянный палец — на нем красовалось колечко с бриллиантом, подаренное еще женихом Эдвардом Грином. Единственное украшение, которое, так сказать, когда-либо касалось ее не имевшего никакой тяги к роскоши тела. Даже тогда, будучи дурой-невестой, Хетти подумала: какое непростительное расточительство! Да ее устроил бы даже засохший цветок с клумбы — так по крайней мере она уверилась бы, что жених не мот! Ей уже сравнялось тридцать, когда они встретились, и Хетти, в сущности, не имела ничего против того, чтобы остаться старой девой, но после смерти отца внезапно остро почувствовала свое одиночество и приняла ухаживания Грина.
Отец оставил Хетти миллион долларов в ценных бумагах — сумма по тем временам очень даже значительная. С ней Хетти и перебралась в Нью-Йорк. Первые удачные вложения, первые серьезные акции — она была очень довольна собой. Эдвард Грин еще улучшал ее настроение, нашептывая вечерами на ушко, какая она красавица и как сильно он влюблен. Ох и глупа же она была! Разве стала бы она сейчас тратить время на выслушивание романтических глупостей, а заодно и дурацких историй Эдварда о разных странах, где он успел побывать, торгуя шелком, чаем, табаком и гашишем; на целых 18 лет тот задержался на Филиппинах, говорил на нескольких языках. Слава богу, Эдвард хоть оказался богат — родом из состоятельной вермонтской семьи; в роду Гринов были конгрессмены и судьи, а родной дядя занимал, между прочим, пост мэра Бостона.
Как жених выпучил на невесту глаза, когда, согласившись выйти за него, Хетти тотчас протянула ему заготовленный нотариусом документ, в котором будущий муж раз и навсегда отказывался от каких бы то ни было посягательств на ее деньги. «К чему нам эти формальности, дорогая?» — помнится, растерянно пробормотал Эдвард, но Хетти смотрела на него как удав на кролика, и он подписал бумаги.
…— Помнишь ли, Хетти, как я поддержал тебя в самый трудный момент твоей жизни? — сентиментальным тоном начал мистер Грин, вернувшись за стол и обнаружив, что скатерть засыпана скорлупой от яиц.
Хетти насторожилась. Разумеется, она ничего такого не помнила. Что еще выдумал этот шельмец?
— Вспомни свою тетю Сильвию и ее завещание? Разве не я сделал тогда все, что было в моих силах? — Чуть дрогнувшей рукой Эдвард набил и закурил трубку, зная, что запах хорошего табака раньше всегда нравился Хетти.
Ах, вот он о чем! И что же такого, спрашивается, он для нее тогда сделал, а? Это был второй, но, слава богу, последний раз, когда родственники ее предали, Хетти тогда сформулировала для себя главный принцип своей жизни: «У человека нет иных друзей, кроме денег». Уж как она носилась со своей тетушкой Сильвией! Месяцами жила у нее, помогала, возила в инвалидном кресле выгуливать к морю, и что в результате? Тетка преставилась через три недели после отца, и на этот раз Хетти не сомневалась: огромное теткино состояние — 2 с половиной миллиона, ну, может, за исключением совсем небольшой части, отойдет ей.
Но чертова кукла Сильвия завещала ей смехотворные 650 тысяч, а все остальные денежки раздала другим родственникам, не забыв также облагодетельствовать подруг и детские приюты!
— И чем ты мне тогда помог? — накинулась Хетти на Эдварда, словно все произошло только вчера. — Сказал: ах, смирись, дорогая, у тебя и так достаточно денег. Ты до сих пор не усвоил, что денег никогда не бывает достаточно. Вот и вся твоя поддержка.
…Впрочем, тогда Хетти смерила жениха презрительным взглядом и решила, что, наверное, все-таки Эдвард Грин слюнтяй. На следующее утро после оглашения теткиной воли она уже сидела у бедфордского нотаруиса, к которому явилась с самым последним по времени, как она утверждала, завещанием Сильвии.
Старый нотариус, который много лет вел дела клана Робинсон, с изумлением пробежал взглядом по строчкам и сидел, не поднимая глаз на мисс Хетти. После долгой паузы он тихо произнес:
— Зачем вы позорите себя, Хетти? Все это шито белыми нитками!
По новому завещанию, написанному рукой Хетти, все деньги Сильвии безраздельно переходили племяннице, внизу стояла подпись. якобы сделанная рукой тетки. На это Хетти потратила полночи и осталась весьма довольна результатами своего труда. О, что тогда началось! Родственнички взбеленились, наняли лучших адвокатов, Хетти сделала то же самое. Тяжба затянулась на несколько лет, Хетти защищала свои интересы, как разъяренная львица детенышей. А как же ее поддерживал Эдвард? Ну да, он все-таки женился на ней в разгар разбирательства, но Хетти расценила это как знак того, что он либо подбирается к ее грядущим денежкам, либо как знак восхищения ее решительностью.
Сама она настолько была поглощена судебным процессом, что выходила замуж словно во сне.
…— Если бы я тебя вовремя не предупредил, что фальшивку разоблачат, а потом не увез, ты бы, Хетти, тогда оказалась за решеткой, — вставил мистер Грин, отхлебывая кофе, от которого супруга с отвращением отказалась.
У нее разве не было ног, и она не могла уехать без него? Предупредил он ее! Подумаешь! Ну да, шепнул про то, что заказана эта, как ее? Графологическая экспертиза. В те годы это было в новинку, и за такую услугу родственничкам пришлось раскошелиться!
Хетти не понимала, что это за чертовщина, но помнит, как перепуганный Эдвард часами вколачивал в ее упрямую голову, что надо уносить ноги, поскольку результаты экспертизы ну никак невозможно оспорить. И что тогда? А тогда Хетти грозит тюрьма за лжесвидетельство и подделку завещания. Почти силой Эдвард увез ее в Лондон. Похоже, все же он был в нее немного влюблен — так называется эта дурь? — потому что поселил жену, за свой счет, разумеется, в одном из самых роскошных столичных отелей, в которых останавливались в свое время Марк Твен и Эндрю Карнеги, если бы только эти имена хоть что-то говорили Хетти. Восемь лет она купалась в роскоши, но при этом умудрилась не пристраститься ни к дорогим нарядам, ни к изысканной еде, от которой у нее болел желудок, ни к бессмысленным побрякушкам. Эдвард, успешно вложив свой собственный миллион, стал совладельцем трех банков, а она, родив в 34 года Неда, а в 37 — Сильвию (названную в память о вероломной тетке), занялась ловкими спекуляциями на разнице курса между долларом и фунтом, скупала акции, изучала перспективные девелоперские компании.
Супруг, видимо, быстро сообразил, что женился на мужике в юбке, и совершенно к ней остыл, но Хетти было на это наплевать, она только вздохнула с облегчением, когда Эдвард перебрался в другую комнату и перестал беспокоить ее своим храпом. Теперь она могла ночи напролет изучать сложенные высокой горкой на тумбочке у постели финансовые и биржевые ведомости. Тяжба за теткино наследство окончилась ничем, Хетти получила всего лишь причитавшиеся ей с самого начала 650 тысяч, и едва адвокаты сообщили, что срок давности по делу о лжесвидетельстве истек, засобиралась обратно в Нью-Йорк: ситуация на тамошней фондовой бирже казалась ей куда перспективнее лондонской.
Эдвард затеял на стороне шуры-муры с какой-то вертихвосткой, ехать не хотел, Хетти знала об этом, но молчала: плевать ей на него, пусть делает что хочет.
Она с детьми вернулась Нью-Йорк. В Лондоне смеху ради Хетти подсчитала до последнего цента, во сколько Эдварду обходится их дорогущее жилье, рестораны, еда, одежда, мужские клубы, табак, и… у нее волосы встали дыбом. Десятки тысяч в год! Муж просто, считай, выкидывает на ветер эти деньги, а ведь их можно было бы так удачно вложить! Если бы Эдвард не был таким самоуверенным ослом, она бы даже подсказала во что. Словом, Хетти сформулировала для себя очередное жизненное правило: сэкономить цент — значит заработать его.
С годами она отточила это правило: каждый год переезжала из дешевой квартиры в еще более дешевую, из десятка приличных платьев в ее гардеробе постепенно осталось одно, в такой же пропорции уменьшался ассортимент и количество потребляемых продуктов. Все вокруг — она знала — принимали ее за безумную, она же считала сумасшедшим весь остальной мир. И вот оно, наглядное подтверждение правильности ее жизненной философии: она сидит здесь, в этом ресторане, при своих миллионах и при этом еще попутно зарабатывает, не тратясь на дорогой обед, а муженек ерзает перед ней на стуле, жалкий, униженный, и боится подступиться со своей просьбишкой.
Хетти, разумеется, не удивилась, когда мистер Грин, набрав в легкие воздуха, сказал, что погряз в долгах и «ради детей» умоляет одолжить ему денег.
Ничего другого она не ждала. Но у Хетти имелся свой план, ради которого она и согласилась увидеться с этим болваном.
— Значит, ради детей? — издевательски переспросила она, и перед глазами встали плачущее лицо Неда и его воспаленное колено. — Твоему сыну нужен хороший врач, а они нынче дороги, мне не по карману, — усмехнулась Хетти. — Хоть ты и банкрот, но кое-какие денежки у тебя, я уверена, остались. Оплати Неду лечение, тогда и поговорим... Может, в благодарность я кое-что и сумею для тебя сделать.
— У тебя нет денег на врачей? — изумленно воскликнул Эдвард.
— Это дело принципа, — отрезала Хетти, поднимаясь со стула. — Сначала подтверди, что ты отец, а потом проси денег.
На следующий день Эдвард отвез сына в приличную манхэттенскую клинику; тем же вечером он ворвался в дом Хетти без стука — бледный, в полнейшей панике.
По его лицу было видно, что ему хочется свернуть ей шею и разнести все вокруг, но, сделав над собой отчаянное усилие, Эдвард попытался придать своему голосу дружелюбную интонацию:
— Хетти, дела у Неда очень плохи!
— Что такое? — ворчливо отозвалась Хетти, нехотя отложив в сторону газету.
— Ему придется ампутировать ногу, иначе он умрет! Началась гангрена! — выкрикнул Эдвард, рухнув на скособоченный табурет.
Сердце Хетти внезапно рухнуло куда-то вниз.
Да что же это такое? Врут они все, эти чертовы эскулапы, все врут! Какая еще ампутация? Они же лечили ногу!
— Не верь этим дуракам, они просто хотят содрать побольше денег, вот и выдумали какую-то ампутацию! Да что же это такое, да как же они могут предлагать отрезать ногу мальчишке?
Через полчаса Хетти ворвалась в клинику, где находился ее сын. На этот раз ввиду исключительности ситуации она воспользовалась услугами извозчика. Нед лежал в небольшой, плохо освещенной палате, отвернувшись к стене, и рыдал так, что у Хетти судорожно сжалось сердце. Она атаковала врача и была похожа на настоящую ведьму в своем застиранном черном платье:
— Если ты только попробуешь, скот, ублюдок, недоносок, тронуть ногу моего сына, я тебя задушу вот этими руками, отгрызу твою куриную голову, разорву…
Ты слышишь, придурок?
До смерти перепуганный врач рухнул в кресло и в ужасе заслонился от нежданного нападения руками. Хетти кинулась в палату к сыну:
— Нед, живо, собирайся! Мы едем домой! Не реви, никто тебе ничего не отрежет!
— Нет! — вдруг истошно заорал мальчуган, повернувшись к матери. — Нет! Я никуда отсюда не пойду! Доктор сказал, что иначе я умру, у меня гарь …гарена!
И он вцепился обеими руками в кровать. Напрасно мать пыталась оторвать его и поднять, чуть не дралась с ним — бесполезно. На звуки потасовки сбежался едва ли не весь медперсонал больницы: слух об инциденте с «уолл-стритской ведьмой» мгновенно разнесся по клинике.
Врачи приближались к миссис Грин медленно и с опаской, словно дрессировщики к разбушевавшемуся хищнику.
— Миссис Грин, операция необходима, — вкрадчиво пискнул главный хирург, внушительных габаритов мужчина с неожиданно тонким и нежным голоском. — Иначе вы потеряете сына.
Впервые в жизни Хетти сделалось плохо — схватка с сыном и врачами закончилась тем, что, почувствовав внезапную дурноту и головокружение, она безвольно осела на стул. «Я не оставила завещания, — мелькнуло в голове. — Кому все достанется?»
Никогда, сколько себя помнила, Хетти не переживала ничего похожего на меланхолию или депрессию, настроение у нее всегда бывало примерно одинаковым, и мысли проворачивались в голове монотонно, размеренно, не мешая одна другой.
Но когда Нед вышел из больницы на костылях, Хетти стала ощущать, словно бы в ее груди разрастается какое-то черное зияющее пятно. Это пятно мешало ей думать об акциях, торгах, вложениях и прочих важных вещах. Глядя на сына, с трудом ковыляющего по дому, она чувствовала, как горло и сердце словно хватает железная рука. Поменьше бывать дома, отгонять от себя эту жуткое неотвязное чувство! Хетти теперь чуть не до ночи засиживалась там, где издавна у нее было подобие офиса. Раньше она добрую половину работы проделывала на кухне, рядом на пожелтевшей газете лежал лук, который Хетти постоянно жевала, чтобы не подхватить заразу. Однако после несчастья с сыном она предпочитала проделывать утомительный путь к парому через Гудзон, с отвращением доставала из кармана широкой юбки мелочь, чтобы расплатиться за переправу, а оттуда еще долго брела до Национального химического банка, где давным-давно облюбовала себе совершенно дармовое местечко, поскольку аренда в Нью-Йорке, с точки зрения миллионерши, была зверски дорогой.
Никого не спросясь, она попросту оккупировала отдельный стол, стоящий наискосок от окошек банковских кассиров; здесь она проводила отныне большую часть дня: читала, считала и думала. Задумчиво мусоля огрызок карандаша, делала тщательные расчеты динамики взлетов и падений акций и принимала решения, куда вкладывать деньги. Ошибалась Хетти редко, но если бы кто вздумал ей сказать, что она просто чует рынок носом, подняла бы его на смех. Хетти доверялась только расчету, и в этом смысле голова у нее работала как компьютер, который изобретут лишь спустя век после ее смерти.
Поначалу весь банк сбегался смотреть на невиданный аттракцион: как миллионерша Грин ставит на стол рядом с собой спиртовую горелку, на которой греется ее знаменитая овсяная каша!
Если тут же на столе валялся обгрызенный кусочек рафинада, это означало, что Грин сегодня пирует — наверное, сделка удалась. После обеда к ней подходили частные клиенты — в основном находившиеся на грани банкротства вчерашние миллионеры, и она ссуживала их деньгами под грабительский процент. При этом просители старались устроиться подальше от ростовщицы — от нее чудовищно разило луком. После короткой беседы Хетти запускала руку в бездонные карманы своей нижней юбки и извлекала оттуда банкноты.
Должники писали расписку, и дело с концом. Память у Хетти оставалась превосходной до глубокой старости: она помнила наизусть сроки выплат сотен своих кредиторов. Кстати, мужу она не одолжила ни единого цента, решив, что именно он виноват в несчастье сына — ведь это он отвез Неда в клинику и заявился с известием о необходимости ампутации. В 1902 году Эдвард Грин умрет в полнейшей нищете — одинокий, больной, посылая проклятия «старой ведьме».
После несчастья с Недом едва ли Хетти отдавала себе отчет в том сложном и мучительном чувстве, которое испытывала к сыну. Это была неприятная и тревожная смесь жалости, презрения, вины; ей тошно и больно было смотреть на жалко болтающийся обрубок вместо ноги, и иногда в голову лезли мысли, что случись такое с ней, она точно предпочла бы умереть.
Нед вырос неуправляемым, капризным и был единственным человеком на свете, перед которым пасовала его безжалостная мать.
Больше всего на свете Хетти опасалась, что он женится и жена растащит ее деньги, поэтому в день совершеннолетия Неда заставила его подписать у нотариуса бумагу, что он не женится в течение ближайших 35 лет! Замечание сына, что к тому времени он уже станет стариком, Хетти пропустила мимо ушей.
— Лишу наследства! — рявкнула она, и сын, разумеется, все подписал.
Теперь ее заботой стало пристроить его к делу, и, подумав, она отправила Неда своим представителем на Коннектикутские железные дороги — Хетти давно почуяла, что именно туда надо вкладывать капитал.
Спустя некоторое время после отъезда Неда Хетти приметила в Химическом банке Коллиса Поттера Хантингтона, вальяжного мужчину с окладистой бородой, одного из крупнейших железнодорожных инвесторов. Этот чертов Хантингтон постоянно перебегал Хетти дорогу и лез со своими миллионами на те же участки, на которые положила глаз и она. Теперь он направлялся к ней, и на его лице играла недобрая улыбка.
— Ваш сын проворовался, миссис Грин, — шутовски поклонившись, произнес Хантингтон. — Он не способен вести дела, он ничего не смыслит — подписал фальшивую документацию, которую ему подсунули, и из-за этого пострадал мой участок межконтинентальной дороги.
Видя, что Хетти молчит и только злобно сверлит его своими колючими глазками, Хантингтон добавил:
— У меня есть все основания упрятать его за решетку, если только вы любезно не уберетесь с моего пути.
— Шантажировать меня явился, скотина!
— взревела Хетти. Ее глаза налились кровью, ноздри нервно подрагивали, чепец сбился набок, и из-под него вылезли седые космы. Сунув руку в свои бездонные карманы, она извлекла оттуда… тяжелый револьвер и направила прямо на застывшего от страха Хантингтона. Все, кто находился в банке, с ужасом взирали на разыгрывавшуюся сцену. В состоянии бешенства сумасшедшую Хетти Грин никто еще никогда не видел.
— Если тронешь пальцем моего сына, размозжу череп на месте, из-под земли достану! А с железной дороги сам убирайся — она моя.
Хантингтон пятился назад, не сводя ошалевшего от страха взгляда от взбеленившейся ведьмы с оружием в руках. Хетти презрительно сплюнула, обтерла пистолет о свои видавшие виды юбки и сунула его обратно. Это был отцовский револьвер, из которого он научил дочь стрелять без промаха. С тех пор как у Хетти завелись большие деньги, она с ним не расставалась, опасаясь покушения.
После инцидента с Хантингтоном Хетти нагрянула к сыну в Коннектикут с ревизией. В скромной квартирке, которую мать сняла Неду, того не оказалось. С сильно бьющимся сердцем и не веря собственным глазам, Хетти подходила к роскошному трехэтажному особняку, на который ей указали как на дом мистера Неда Грина. Китайские фонарики, гравийные дорожки, какие-то статуи у беседки...
— Что вам здесь нужно, мэм? — закричала какая-то толстуха в переднике, выскочив во двор. — Боюсь, вам тут совсем не место.
— Это тебе тут совсем не место, мерзавка, — Хетти наступала на толстуху. — Чтобы духу твоего не было здесь через секунду. Где Нед? Я его мать.
Прислуга забормотала что-то нечленораздельное, Хетти грубо отпихнула ее и вошла в дом. Огляделась. Господи боже! Хрустальные люстры, антикварные резные комоды, обитые дорогим бархатом диваны. Негодяй, сейчас она ему покажет! Едва сдерживаясь, чтобы не начать крушить мебель, Хетти открыла дверь ванной комнаты. Здесь горделиво красовался унитаз с бриллиантовыми вставками. Покачнувшись, Грин рухнула прямо на эту красоту — с ней случился удар.
Думали, она уже не придет в себя, не оправится, но живучая старуха выкарабкалась.
Сын ползал у нее в ногах, умоляя простить. В результате вымолил прощение, и мать положила ему пять долларов в неделю за то, что, он, как прежде, будет продавать на улице прочитанные ею газеты, раз больше ни на что не способен и к тому же вор. Вместе с Хетти также продолжала жить дочь Сильвия, превратившаяся в старую деву при выживающей из ума матери. Сильвия безропотно следовала за Хетти из одной убогой квартирки в другую, которые та меняла в стремлении скрыться от бдительности налогового управления. В те времена законодательство о налогах в США было запутанным и противоречивым и существенно различалось в разных штатах. Хетти была невыносима сама мысль о том, чтобы отдать что-либо государству просто так, поэтому она вела кочевой образ жизни, и засечь ее адрес не было никакой возможности.
В 1913 году конгресс принял 16-ю поправку к конституции, устанавливающую единый порядок взимания подоходного налога.
Когда к Хетти все-таки нагрянул налоговый пристав, она забаррикадировалась от него в комнате, осыпая гостя отборными ругательствами. Когда тот уходил, ей сослепу показалось, что он унес ее ложки, так старуха выскочила следом, вцепилась дюжему чиновнику в рукав и орала, чтобы тот вернул ее добро.
Однажды Хетти принесла откуда-то маленькую собачонку и назвала ее Недом. Наглая собачка повсюду гадила, постоянно лаяла на хозяйку, но та к ней привязалась и все прощала. По мере того как Хетти дряхлела и больше не могла активно заниматься делами, она полностью сосредоточилась на своей давней мысли о том, что сэкономленный цент — это заработанный цент.
Поэтому в последние годы жизни Хетти могла по восемь часов кружить по городу в поисках почтовой марки, которая стоила бы на полцента дешевле.
Несчастье случилось утром 3 июля 1916 года. Молочница посмела сказать миссис Грин, что отныне кувшин молока стоит на полтора цента дороже — что поделать, все дорожает, тяжелые времена. Хетти в ответ уперлась: мол, ни в какую не станет переплачивать, она что, мотовка какая-нибудь?
— Давайте денежки, или я больше не принесу вам молоко! — выкрикнула раздраженная торговка и развернулась, чтобы уйти.
Возмущенная старуха Грин с руганью кинулась за ней следом, вдруг оступилась, упала и умерла. Ей было 84 года.
…Дети промотали многомиллионное наследство Хетти Грин очень быстро и совершенно бестолково. Если бы миссис Грин об этом узнала — она совсем не удивилась бы.
Подпишись на наш канал в Telegram