Синьора Дель Монако шла так быстро, что стук ее каблуков барабанной дробью отскакивал от кафельных стен. От волнения и бесконечных изгибов петляющего больничного коридора голова кружилась, и ей казалось, что она вот-вот упадет. Но когда за очередным поворотом показалась табличка «Хирургия», она, собрав все силы, еще прибавила шагу. Только бы ей успеть поговорить с Марио до того, как его увезут в операционную, только бы успеть сказать ему, что сегодня утром все было не всерьез...
— Я слышать не хочу об этом палаццо! Оно стоит кучу денег, а слава у него дурная. Я решительно против, Марио! И нечего ухмыляться, я вовсе не шучу!
О, она терпеть не могла эту фальшиво-картинную улыбку мужа, к которой он прибегал всегда, когда хотел от нее отделаться... Он как будто опускал между ними невидимую и одновременно непроницаемую завесу — точнее, театральный занавес, на котором был огромный портрет великого тенора Марио Дель Монако, улыбающегося каждому и никому конкретно... Портрет, совершенно не похожий на того нежного, ранимого, доверчивого Марио, которого она так любила. И это ее всегда бесило. Бесило до такой степени, что она видеть его больше не могла и тут же заканчивала спор.
— Ну что ж, поступай как знаешь!
Можешь хоть сегодня купить этот дворец и остаться там навсегда! Но имей в виду, что я с тобой там жить никогда не буду!
И в сердцах хлопнув дверцей машины, в которую Марио успел сесть за время их перепалки, она круто развернулась и пошла прочь. А секунду спустя услышала, как взревел мотор и взвизгнули по асфальту шины великолепного Ferrari: Марио, как обычно, резко взял с места, до отказа утопив педаль газа.
— Марио!
Увидев, что хирургическая каталка, появившаяся было впереди, стремительно удаляется по направлению к белой двери с надписью «Операционная», синьора Дель Монако вскрикнула и побежала. Но какой-то врач схватил ее за локоть, заставив остановиться...
— Синьора Дель Монако, хирурги уже ждут.
Нельзя терять ни минуты...
— Вы не понимаете, я должна с ним поговорить...
Почти плача, она попыталась вырваться. Но увидев, как двери операционной распахнулись и сомкнулись вновь, поняла, что спорить бесполезно. Без сил опустившись на стоящий у стены узкий диванчик, она разрыдалась:
— Как это произошло?
Врач с сожалением пожал плечами:
— Увы, подробностей мы не знаем, этим занимается полиция. Кажется, виновницей аварии была другая машина. Если не ошибаюсь, ее вела дама.
И похоже, ваш муж ее знает. Он все время до самого госпиталя как заведенный повторял ее имя: Рина Филиппини. Полицейский даже решил, что у синьора Дель Монако серьезное сотрясение мозга... Мы проверили и...
Увидев, как резко и неожиданно побледнела жена пациента, врач быстро наклонился над нею:
— Синьора Дель Монако, вам плохо? Не волнуйтесь, сотрясения нет! Травмы тяжелые, сломаны ноги и ребра, множество ушибов, но сотрясения нет...
Но женщина, глядя на врача широко раскрытыми глазами, смогла лишь прошептать в ответ:
— Этого не может быть!
— Чего не может быть? Вы тоже знаете ту даму?
Она его поклонница? Вы предполагаете, что она могла намеренно протаранить машину синьора Дель Монако?
— Нет. Просто Риной Филиппини когда-то звали меня.
И глядя на то, как вытянулось лицо врача, она растерянно и виновато развела руками....
Филиппини... Она уже давно отвыкла от свой девичьей фамилии, уже почти четверть века она — синьора Рина Дель Монако, жена всемирно известного оперного певца... И Марио один из немногих, кто остался рядом с тех времен, когда она была синьориной Филиппини, молоденькой дочерью отставного армейского капитана, студенткой консерватории.
И вот какая-то чужая женщина, по невероятному, немыслимому стечению обстоятельств оказавшаяся ее тезкой, чуть было не погубила мужа!
Неужели все, что говорили об этом злополучном венецианском палаццо, правда? И те мистические легенды, которыми она безуспешно пыталась напугать Марио, в глубине души уже сама им почти не веря и стремясь всего лишь удержать супруга от глупых, по ее мнению, трат, на самом деле вовсе не легенды, а самая настоящая правда?
Даже сейчас, много лет спустя, Рина отлично помнила тот вечер в самом начале весны 1941 года, когда Марио впервые заявил ей, что во что бы то ни стало купит Палаццо Дарио. Да и как ей было его не помнить...
В ту зиму она пела в венецианском театре «Ла Фениче», а Марио, в декабре 1940 года с огромным успехом дебютировавший в «Мадам Баттерфляй» на сцене миланского Театра Пуччини, только что вернулся с гастролей по Сицилии.
Они не виделись больше месяца и были просто переполнены восторгом от встречи и разговорами о своих первых успехах. Бродили по венецианским переулкам, сами не понимая, куда идут, пока не оказались на водном трамвайчике, плывущем по Гранд-каналу... Там Марио и сделал ей предложение. И, показав рукой куда-то в сторону берега, добавил: «Видишь вон тот дворец? Он давно мне нравится... Я обещаю, он будет нашим...» Честно говоря, она тогда даже не поняла, какой именно из проплывавших мимо старинных палаццо он имел в виду. Да она вообще в ту минуту ничего не видела, кроме самого Марио, его глаз, его ладной фигуры, так ловко и элегантно затянутой в военную форму... Конечно, она согласилась. Согласилась, хотя была уверена: отец ни за что не даст своего разрешения на их брак...
— Я требую, Рина, чтобы ты поклялась мне, что больше не станешь видеться с Марио.
Ты понятия не имеешь, на что обрекаешь себя! Оперная звезда, у которой от пения, видите ли, пропадает голос... Да чем, черт возьми, вы будете жить? Тебе нужен муж, который в состоянии заботиться о тебе и дать тебе достойный дом...
Взглянув в упрямо блестевшие глаза дочери, капитан Филиппини досадливо крякнул и безнадежно махнул рукой. Девчонка! Да и он сам хорош! С его-то жизненным опытом... Расчувствовался, вспомнив о старых временах, позволил этому смазливому юнцу бывать у них в доме... И вот пожалуйста... Рина, его послушная малышка Рина заявила, что уйдет из дому, если отец запретит ей видеться с Марио! Да будь проклят тот день, когда он вообще узнал это семейство!
С флорентийцем Этторе Дель Монако, его женой Флорой и двумя сыновьями — старшим, одиннадцатилетним Марио и младшим, Марселем, капитан Филиппини познакомился в середине двадцатых в Ливии, где в те годы служил в колониальных частях итальянской армии.
Знакомя капитана с семьей, Этторе с улыбкой заметил, что его жена до такой степени любит оперу, что даже своих мальчиков назвала в честь персонажей Пуччини: старшего — в честь Марио Каварадосси из «Тоски», младшего — в честь Марселя из «Богемы».
Когда-то Флора, обладавшая недурным голосом, сама мечтала петь на сцене.
Но ее мать, бабушка Марио, была решительно против. Двоюродная сестра Флоры, оперная певица Ада Джакетти, много лет была любовницей Энрике Карузо, и ее бурный роман с ним, а еще больше — скандальная связь Карузо с младшей сестрой Ады породили в семье твердое убеждение, что театральные подмостки не то место, куда следует стремиться порядочной девушке.
Так что пение Флоры звучало разве что в спальне ее сыновей да в маленьких гостиных друзей. «Зато ее голос, похоже, передался нашему младшему, — гордо заявлял Этторе. — Уверен, настанет день, когда Марсель выйдет на сцену весь в кружевах и споет партию Андре Шенье».
Земляки-итальянцы, волею судьбы оказавшиеся в полудикой африканской колонии, поневоле тянулись друг к другу. К тому же Этторе Дель Монако неплохо разбирался в радиотехнике, которой увлекался и капитан Филиппини. Пока жены пили на веранде кофе, а мужчины возились с очередным приемником, дети играли в саду с маленькой газелью, которую капитан подарил на день рождения своей восьмилетней дочери Рине…
Спустя пару лет семейство Дель Монако возвратилось в Италию и дружба прервалась.
Каково же было удивление капитана, когда десять лет спустя, осенью 1936 года, Рина ворвалась в его кабинет с веселым смехом: «Нет, папа, ты только подумай! Это же Марио! Марио Дель Монако!» Из-за ее спины на капитана смущенно смотрел хрупкий юноша с красивыми черными глазами.
Само собой, капитан Филиппини через столько лет не сразу узнал в нем маленького сына своего ливийского приятеля. Оказалось, что за прошедшие годы многое поменялось. И не Марсель, как предполагал отец, а именно Марио оказался наследником вокальных данных матери.
В Пезаро, где семья Дель Монако жила после своего возвращения из Ливии, Марио закончил художественный лицей и консерваторию, а весной 1936 года выиграл престижный конкурс на получение двухлетней стажировки в школе молодых певцов при Римской опере. Там они и встретились с Риной, которая тоже стала в тот год одной из пяти стажеров.
— Вообще-то мой маэстро был против того, чтобы я уезжал из Пезаро... Он говорит, что я еще недостаточно освоил технику, а тем методом, по которому он меня учил, в Италии почти никто не владеет... Но я решил рискнуть...
В тот вечер, приятно проведенный за воспоминаниями, расчувствовавшийся капитан предложил Марио бывать у них запросто. И тот не заставил себя упрашивать.
А несколько месяцев спустя синьор Филиппини начал замечать, что дочь говорит о Марио что-то уж слишком часто...
Поначалу Рина возмущенно отвергала подозрения отца: они с Марио не более чем друзья. Да о чем вообще разговор, когда Марио встречается с другой девушкой? Капитан Филиппини проверил, это было правдой. Но после того как Рину из-за Марио лишили стипендии в оперной школе, отец понял, что правдой был и тот факт, что Марио Дель Монако занял в ее сердце гораздо большее место, чем обычно отводится другу. Увы, доблестный капитан и отдаленно не догадывался, чем его дочь готова пожертвовать ради этого парня...
Покорно выпив успокоительное, которое врач накапал ей в стакан, синьора Дель Монако ободряюще улыбнулась:
— Не беспокойтесь обо мне.
Все в порядке... Просто это совпадение имен слишком чудовищно... Вы когда-нибудь слышали о Палаццо Дарио?
И видя, как доктор недоуменно пожал плечами, Рина усмехнулась. Ну еще бы, он ведь, наверное, римлянин. Большинству из тех, кто бывал в Венеции по делам или как турист, этот город кажется чудом романтики... Песни гондольеров, мраморные террасы, залитые изумрудной водой... Вот и Марио обожал Венецию и слушать не хотел ее «байки». Ни про Джованни Дарио, благодаря своей хитрости и коварству ставшего непревзойденным дипломатом, сумевшим уговорить свирепого турецкого султана Мохаммеда II на мир с Венецией... Ни про таинственное посвящение «духу города Венеции», которое Дарио повелел начертать на фасаде дворца, в 1487 году построенного по его заказу знаменитым архитектором Пьетро Ломбардо...
Ни про странную смерть зятя, дочери и племянников Джованни, последовавшую вскоре... Ни про множество других зловещих и темных историй, случившихся в этом дворце за время его почти пятивекового существования… Венецианцы утверждают, что даже когда дворец пустует, а такое из-за его дурной славы случается нередко, стрельчатые окна во всех трех этажах светятся в ночи странным светом... Но Марио было на это наплевать, и он лишь смеялся в ответ…
Да, но ведь Рина-то всегда считала себя почти венецианкой! От ее родного Тревизо до Венеции рукой подать... Как же она могла позволить Марио эти насмешки, как могла хоть на минуту забыть, что шутить с венецианскими легендами смертельно опасно?
Да ей следовало лечь поперек дороги, лишь бы не отпускать его в эту поездку...
— Синьора Дель Монако, может быть, вам лучше поехать домой? Операция продлится несколько часов...
— Нет-нет, я подожду...
Ждать Марио... Заботиться о Марио. А если понадобится, и защищать его ото всех на свете… Вот уже почти тридцать лет, как это стало для нее смыслом жизни. С той самой первой зимы в Риме, когда у Марио пропал голос.
День ото дня приходившая на занятия Рина с ужасом слышала, как мощный, звенящий, «стальной» тенор, полгода назад заставивший приемную комиссию выбрать Дель Монако из сотен претендентов, все чаще вытесняет нечто похожее на кошачье мурлыканье.
Поначалу на ее вопросы Марио отмалчивался, ссылался на простуду, но потом со слезами признался, что подобное происходит с ним не впервые. Несколько лет назад, еще в Пезаро, только начиная всерьез заниматься пением, он уже терял голос. Врач сказал, что всему виной необычные связки — толстые и длинные, почти басовые, которые в горле у Марио по непонятной прихоти природы звучали тенором. Но зато каким!
В тот раз его спас профессор пезарской консерватории Артуро Мелокки. Известный всему городу чудак, владелец королевского пуделя, названного в честь главного героя оперы «Аида» Радамесом, он был приверженцем собственной, как он говорил, уникальной для Италии методики пения с опущенной гортанью. Денег за обучение по своей методике маэстро не брал, лишь иногда во время прогулок по городу соглашался выпить за счет благодарного ученика чашечку кофе со свежайшим пирожным.
Сам Мелокки утверждал, что обучился своему методу в Китае у некоего русского эмигранта, бежавшего из большевистской России.
Так ли это было в действительности, никто не знал, но в течение нескольких недель профессор путем ведомых лишь ему приемов и в самом деле вернул Марио голос. А заодно наказал держаться подальше от слишком вычурных теноровых арий, предназначенных для «легких» голосов, — вроде партий Альфреда из «Травиаты» или Фигаро из «Севильского цирюльника».
— Ваше амплуа — герои...
Однако в Риме никто не желал верить в то, что хрупкий паренек, весом не дотягивающий и до шестидесяти килограммов, а ростом чуть больше метра семидесяти, способен стать на сцене грозным венецианским мавром или египетским полководцем.
Вот тогда Рина не выдержала и на одном из занятий на глазах онемевших от ужаса сокурсников сбросила с дирижерского пульта на пол ненавистную партитуру «Севильского цирюльника», арию из которого Марио, собирая в кулак остатки голоса и воли, в отчаянии пытался допеть до конца. А вскоре после этого она тайком от Дель Монако отправилась к руководителю Римской оперы маэстро Тулио Серафину. И никогда не рассказывала Марио о том, что там услышала...
«Мелокки всегда называли «разрушителем голосов». Он способен заставить сиять почти любой голос, но это сияние их в конце концов и сжигает. Кого-то раньше, кого-то позже.
Не думаю, что можно будет что-то сделать... Мелокки никогда не берет назад тех, чей голос дал осечку... Вашему другу стоит пока не поздно поискать другую профессию».
После скандала, случившегося во время репетиции «Севильского цирюльника», лишившейся стипендии Рине пришлось бросить стажировку. А вскоре и Марио вернулся к родителям в Пезаро, на родину ставшего для него роковым композитора Россини. Без голоса и без каких-либо надежд...
Вот тогда капитан Филиппини и потребовал, чтобы дочь раз и навсегда прекратила думать об этом неудачнике. На следующее утро Рина вышла из своей комнаты, держа в руках чемодан, в котором лежали дюжина оперных партитур, флорентийская соломенная шляпка и платье в ромашках. То самое, в котором она впервые после многих лет разлуки встретилась с Марио на экзаменах...
Впереди у них обоих было три года упрямой веры, любви и бесконечной работы.
За эти годы Марио успел окончательно забыть всех на свете девушек ради Рины Филиппини, вернуться к Мелокки, который вопреки обыкновению согласился заниматься с ним до полного восстановления голоса и, что еще ценнее, обучить воспитанника всем секретам своего уникального метода, уйти в армию и стать благодаря пению любимцем всей части, выступить на сценах десятков кабачков и рабочих клубов.
В те годы опера была в Италии не развлечением для эстетов, а истинно народным искусством. В любом, даже самом захолустном городишке обязательно было несколько любительских трупп, в которых пели грузчики, шоферы и банковские клерки.
А уж такой профессионал, как Марио, был просто нарасхват... Репетировали они с Риной во время его увольнительных в гостиной одной обедневшей миланской семьи, по часам сдававшей в аренду студентам свое пианино. Рина все эти годы тоже пела где придется, а когда не было ангажемента, клеила пакетики для карамели и шила.
А потом наступил тот вечер в Венеции, когда Марио сказал, что не желает дальше откладывать их свадьбу, даже ради ее отца... Они обвенчались 21 июня 1941 года. Спустя сутки мир облетело известие о начале войны между Германией и СССР. И оперная карьера Марио снова превратилась почти в мираж. Оставалось уповать хотя бы на то, что новый командир части окажется не меньшим меломаном, чем прежний, и не отправит лучшего тенора округа на Восточный фронт...
— Вас просят к телефону, синьора.
Аппарат в ординаторской.
Медсестра махнула рукой на приоткрытую дверь справа, и Рина, очнувшись от воспоминаний, с трудом поднялась со своего диванчика. Звонил старший сын Джанкарло. С тех пор как в утреннем выпуске новостей сообщили об аварии, телефон на их римской вилле не умолкал ни на минуту. Позвонили даже из России. Пять лет назад Рина уговорила Марио отправиться с гастролями в СССР. «Господи, куда ты только меня везешь!»— в ужасе прошептал он, когда, едва переехав границу, они увидели женщин-путейщиц, хмуро тащивших вдоль полотна огромные промасленные шпалы… Но Рина только усмехнулась. Она не сомневалась, что приезд Марио, который первым из итальянских оперных певцов решился на поездку в Страну Советов, будет в СССР феерическим событием национального масштаба.
И не ошиблась. К эпохальной встрече готовились все — от дирекции Большого театра до уборщиц гостиницы «Националь», в которой для итальянского тенора и его жены был выделен лучший номер с концертным роялем и севрским фарфором... Несколько лет спустя русская партнерша мужа Ирина Архипова по секрету призналась Рине, с которой подружилась, что к приезду Дель Монако она, уже три года к тому времени певшая в главном театре страны, преодолев давнее сопротивление своего отца, все же сделала впервые в жизни настоящий маникюр.
Все две недели гастролей русские в буквальном смысле слова носили Дель Монако на руках: после первого же представления «Кармен», на котором Марио неистово аплодировал сам генеральный секретарь КПСС Никита Хрущев, хористы подхватили артиста и не дали ему сойти на пол до самой гримерки.
Говорили, что до той поры подобное случалось в Большом лишь однажды, когда после премьеры «Бориса Годунова» хор нес до артистической Федора Шаляпина. Спев в советской России всего четыре спектакля — два на главной сцене Большого и два в филиале на Пушкинской улице, Марио уезжал из этой удивительной страны практически национальным героем. А уж когда Дель Монако, не забывший этого горячего приема, «пробил» для молодых советских солистов стажировку в «Ла Скала», а в 1964-м и гастроли миланского театра в Москве…
— И еще, мама, из Лондона звонили трижды.
Спрашивали, сможет ли папа петь там в июле.
— О, мадонна! Джанкарло, скажи им, что пока мы не знаем даже, будет ли он к тому времени ходить... Нет-нет, операция еще идет...
Положив трубку, Рина без сил опустилась на стоявший рядом стул. Неужели Марио и в самом деле придется аннулировать контракты? Ему, всю жизнь смертельно боявшемуся сорвать выступление или гастроли!
О, это мучительное время перед премьерой или особо ответственным выступлением... Все в доме замирало: ни громких голосов, ни яркого света. Случалось, Марио даже зеркала требовал завесить черной тканью, как будто в доме покойник. Да он в такие моменты и сам походил на покойника. Последние сутки перед спектаклем он обычно вообще не разговаривал и по нескольку часов кряду неподвижно лежал на кровати, скрестив руки на груди...
Лишь иногда позволял себе включить телевизор, который смотрел через специально сконструированные зеркальные очки, как через перископ подводной лодки.
Рина знала, что с той давней зимы 1936 года страх потерять голос жил в душе Марио как паразит, иссушая нервы и ни минуты не позволяя чувствовать себя спокойно. Каждую новую хвалебную рецензию муж тщательно подшивал в специальную картонную папку, каждый новый удачный и престижный контракт воспринимал как подарок судьбы. Если бы не Рина, давно научившаяся управляться с ушлыми импресарио, он, кажется, пел бы практически бесплатно везде, где только предлагали, чтобы снова и снова доказывать всем и самому себе, что может это делать...
Даже став всемирно известным певцом, которого оспаривали друг у друга ведущие оперные театры, он не мог удержаться от трогательно-мальчишеских выходок. В России, увидев толпу поклонников, заполнивших тонущую в июньских сумерках Манежную площадь, он не смог удержаться и запел «O sole mio» прямо с балкона «Националя». И даже дома, во время утренних распевок, не раз ради озорства силой голоса заставлял подрагивать подвески хрустальной люстры...
Он так невероятно гордился подписанным контрактом с «Ковент-Гарден»! Когда-то этот театр стал первой заграничной сценой, на которую Марио пригласили выступить, и с тех пор он относился к Лондону с особой симпатией. К тому же ему еще ни разу не доводилось петь своего любимого Отелло на родине Шекспира.
Ну разве не странно, что любимейший персонаж Марио, в роли которого, по мнению знатоков, Дель Монако нет равных, тоже накрепко связан с Венецией? И если верить шекспироведам, он должен был бывать в этом городе почти в те же годы, что и Джованни Дарио... Рине вдруг вспомнилось, что, мечтая о своем злополучном палаццо, Марио не раз говорил ей, что дворец так красив, что даже командующий венецианской армией наверняка не счел бы зазорным жить в нем...
Это неожиданное воспоминание, затерявшееся было в памяти, вдруг молнией вспыхнуло в голове Рины. Что, если эта авария — только первое звено в череде несчастий, которые навлек на них проклятый город и этот злополучный дворец? Теперь из-за катастрофы Марио, возможно, навсегда придется расстаться со своей звездной ролью...
А может быть, даже и со сценой...
Нет, так не годится. В досаде на саму себя Рина сжала кулаки. Она не имеет права на страх. Так решено давным-давно. В тот самый день, когда, похолодев от ужаса, вышла из кабинета маэстро Серафина. Да если бы она дала себе это право, Марио, возможно, вообще никогда не спел бы своего Отелло. Впервые выступить в этой роли его пригласил оперный театр Буэнос-Айреса. И до сих пор при воспоминании о пасмурном июльском дне, проведенном ими накануне премьеры в аргентинском отеле, Рину пробивала дрожь. Марио плакал как ребенок. Даже не плакал, рыдал, требуя, чтобы она немедленно отправилась к дирижеру и настаивала на вызове дублера. Рина и сама готова была сорваться... Конечно, все кончилось триумфом... И сегодня тоже все будет хорошо...
Выключатель в полутемной ординаторской громко щелкнул, и Рина от неожиданности вздрогнула всем телом.
— Пойдемте, синьора, он скоро должен очнуться...
Молодая медсестра, чуть раньше провожавшая ее к телефону, поманила Рину в коридор.
При виде иссиня бледного лица мужа, до самого подбородка укутанного простыней, и его тела, распяленного на вытяжителях, Рина закусила губу. Она осторожно сжала пальцы Марио, но его веки даже не дрогнули.
— Он начнет просыпаться минут через десять, — вполголоса пояснила сестра и, поправив какую-то трубку, тянувшуюся к закрепленной на штативе капельнице, смущенно опустила руку в кармашек своего накрахмаленного халата.
— Когда синьор Дель Монако очнется, может быть, вы попросите его подписать это для меня?
И, сунув Рине кусочек цветного картона, она осторожно выскользнула за дверь.
Машинально Рина посмотрела на открытку.
Поющий Марио был снят на фоне венецианского Гранд-канала... Дикое раздражение вдруг волной накатило на Рину. Долгие годы она не давала ему выхода, старательно играя роль всепонимающей и всепрощающей жены-мадонны. Больше всего Марио боялся, что Рину, без которой он решительно не мог обходиться ни в быту, ни на сцене, а потому брал с собою везде, где только мог, сочтут его ревнивой надсмотрщицей, боящейся отпускать от своей юбки непутевого мужа.
Но Рина ни разу не дала кому-либо повода так думать... Немного юмора, немного иронии — и никакой ревности, Боже упаси!
Даже когда только что оставившая своего знаменитого мужа — дирижера Леопольда Стоковского, 30-летняя красотка-миллионерша Глория Вандербилт, с которой Марио под предлогом общего выступления на благотворительном вечере познакомила Эльза Максвелл, начала каждое утро присылать за ним свой лимузин...
Даже когда другая, не менее богатая красавица, владелица нефтяных скважин в Калифорнии, с которой немного подвыпивший Марио накануне на каком-то приеме был не в меру кокетлив, наутро прислала на имя синьоры Дель Монако чек, в котором предлагала жене самой проставить любую сумму, которую она сочтет достойными отступными за мужа, Рина и бровью не повела.
Только иронически усмехнувшись, убрала чек в шкатулку, пригрозив прятавшему глаза Марио: «Будешь действовать мне на нервы, и в самом деле продам этой фурии».
Но в этот раз ее нервы вдруг сдали: слишком уж много было волнений для одного дня... Судорожно смяв открытку, она резко бросила ее под кровать. Пусть эта девица думает о ней что хочет. Да и что она может о ней думать? Ни одна из этих восторженных любительниц оперы, вечно стреляющих в нее завистливыми взглядами, и понятия не имеет, что значит быть женой тенора...Что значит месяцами не видеть сыновей, пока она мотается с их отцом по всему миру от Рио-де-Жанейро до Токио… Замирать за кулисами или в зале каждый раз, когда исполняемая мужем партия подходит к очередному апогею...
И произносить слова «Твой Голос» так, как будто речь идет о его святейшестве Папе Римском. Случалось, что, разучивая новую партию, муж месяцами не касался Рины. И ей начинало казаться, что Голос — это некто третий, кто лежит в их постели и бдительно следит за ними обоими...
Впрочем, не стоит кривить душой: она ведь и в самом деле не верила, что какая-то из смазливых красоток-поклонниц, вечно увивавшихся за Марио, сможет всерьез его заинтересовать. Для того чтобы позволить себя соблазнить, а уж тем более купить, он был слишком самолюбив. Но самому покорить женщину... Талантливую, решительную, яркую... Тем более что недостатка в таковых вокруг него не было. И Рине всегда следовало быть настороже.
Взойдя на вершину мирового оперного Олимпа, ее Марио оказался в окружении десятков примадонн самых разных национальностей, у каждой из которых и таланта, и решительности, и красоты было хоть отбавляй.
Рената Тебальди, с которой Марио был знаком и дружен еще в Пезаро, Зинка Миланова — с ней он открывал сезон 1951 года в «Метрополитен-опера», Райз Стивенс, которая стала его первой Кармен... Мафальда Фаверо, Джина Чинья, Лина Бруна Раза, Джульетта Симионато, Мария Канилья. И, конечно, Мария Каллас.
Они познакомились в 1947 году в доме Тулио Серафина, активно протежировавшего молодую гречанку, а два года спустя уже все вместе уезжали на гастроли в Буэнос-Айрес. В Генуе у трапа трансатлантического лайнера двадцатишестилетнюю Марию провожал пожилой седовласый господин лет на тридцать старше ее — Джованни Батиста Менегини, за которого она днем раньше вышла замуж.
Несколько театральное обожание и преувеличенная забота, с которой он увивался вокруг своей молодой жены, назойливо прося супругов Дель Монако присматривать за нею, совершенно не понравились Рине. Но Марио, к ее несказанному удивлению, уже на следующий день принялся ревностно исполнять данные синьору Менегини обещания, засыпая молодую подопечную советами по поводу того, как лучше всего использовать время путешествия для подготовки к гастролям. Впрочем, Мария вскоре закрылась в своей каюте, где в одиночестве занималась с утра до вечера, чем недвусмысленно продемонстрировала, что ни в чьей опеке не нуждается.
— Не думаю, что она понравится аргентинской публике, — бросил жене уязвленный Марио. И Рина поняла, что пришла пора держать ухо востро: доброжелательный и неконфликтный по натуре, ее муж не в пример другим артистам крайне редко позволял себе нелицеприятные высказывания в адрес коллег. А значит, эта гречанка и в самом деле чем-то его зацепила.
И окончательно убедилась Рина в этом совсем скоро, после того как Марио, как будто начисто забыв о своем мнении, высказанном относительно Каллас, уговорил директора «Ла Скала» Антонио Гирингелли доверить ей открытие сезона 1952 года. Советоваться с певцами в таких вопросах было не принято, но Дель Монако, всегда крайне успешно выступавший в «Ла Скала», был у дирекции на особом счету. То, что он сам будет исполнять главную мужскую партию в «Норме», было давно решено, и Рина не сомневалась, что если Марио спросят о других солистах, он прежде всего предложит свою давнюю подругу Тебальди.
Но, как оказалось, Рина ошиблась.
А уже в следующем сезоне Мария, чудесным образом похудевшая с девяноста до шестидесяти килограммов, стала практически официальной примадонной «Ла Скала» и Марио взахлеб делился с Риной своим восхищением по поводу исполнения ею партии Медеи, никак не комментируя тот факт, что окончательно затравленная поклонниками Каллас Рената Тебальди готовилась в это время навсегда покинуть сцену любимого театра.
Бог знает, чем бы все это закончилось, если бы Марио был всего лишь мужчиной и не был певцом. А этим своим званием он не был готов поступиться ни ради одной из женщин.
В то время как Мария Каллас, упивавшаяся в тот год своим двойным — вокальным и женским — триумфом, как будто только и стремилась к тому, чтобы затмить всех и вся.
В оперных кругах уже поговаривали о ее беспощадных выходках в отношении коллег. В Мехико, выступая в «Аиде», она беззастенчиво опозорила американского тенора Курта Баума, продолжая возвышать голос тогда, когда согласно партитуре оперы нота уже была взята и просто продолжалась во времени. Для малоискушенных зрителей это означало только одно: Баум недостоин своей партнерши, ему попросту не хватает голоса, чтобы солировать на равных с нею.
Что касается артистов, то желающих петь с Каллас после таких провокаций значительно поубавилось.
И Дель Монако был едва ли не единственным, кто готов был оставаться ее партнером. Именно он должен был в сезоне 1955 года петь с нею «Норму» в «Ла Скала». Ту самую «Норму», для которой он некогда с таким жаром рекомендовал молодую солистку.
В первый же день, придя на репетицию с мужем, Рина поняла, что Мария Каллас отчаянно трусит. За те последних два года, что длилось ее фантастическое возвышение, ей удавалось избегать партнеров уровня Дель Монако. И мысль о том, что ей вновь придется стать на сцене не межгалактической королевой, а просто солисткой, по справедливости делящей свой успех с коллегами-певцами, хором, оркестром и дирижером, наполняла Каллас тревогой. «В зале плохая акустика», — сморщив нос, заявила она таким тоном, как будто и не пела в «Ла Скала» три года подряд…
Но Марио в ответ только рассмеялся.
Впрочем, Марии хватило осмотрительности, чтобы быть паинькой хотя бы на премьере. И лишь когда газеты, вопреки своему обыкновению последних лет, разразились бурными похвалами в адрес не только «Божественной», но и ее партнера, дьявольское самолюбие Каллас взяло верх над всеми остальными чувствами.
— Бог мой, Рина, что они творят?!
Сидевшая в зале рядом с Риной свекровь испуганно посмотрела на нее. А Рина и сама уже была ни жива ни мертва. То, что происходило на сцене, напоминало скорее безжалостную дуэль, нежели оперное действо. В каждом новом дуэте Нормы и Поллиона Мария прибавляла несколько лишних секунд на верхних нотах, но Марио всякий раз как ни в чем не бывало парировал ее вызов, добавляя еще несколько мгновений от себя.
Как два акробата, балансирующих на протянутом через пропасть канате, Каллас и Дель Монако в лихорадочном опьянении борьбой проделывали друг перед другом свои смертельные номера, ежеминутно рискуя сорваться. А ничего не подозревавшие зрители лишь все яростнее рукоплескали их сражению…
Рина не помнила, как досидела до конца спектакля. Едва занавес закрылся, на сцену выбежал взбешенный маэстро Вотто, дирижировавший «Нормой» в тот вечер:
— Вы оба зарвались! — сквозь зубы бросил он взмокшим солистам, метавшим друг в друга убийственные взгляды.
— Просто здесь нет истинных кавалеров, способных дать даме возможность показаться одной, — с трудом переводя дух, процедила Мария.
— И не рассчитывай! Это пока еще серьезный театр, а не сборище твоих вассалов и кавалеров, — усмехнулся Марио.
Заметив, как по лицам хористов при этих словах побежала ехидная улыбка, Каллас потеряла над собой контроль: с каким-то утробным звуком бросившись к Дель Монако, она вцепилась своими остро отточенными ногтями в шикарную тогу Поллиона в тот самый момент, когда восторженная публика валом повалила на сцену.
На следующий день не было ни одной итальянской газеты, которая не коснулась бы этого скандала, и Рина вздохнула свободно, зная, что Рубикон перейден: с женщиной, которая покусилась на его карьеру, Марио никогда не стал бы иметь ничего общего.
...Дверь палаты тихонько скрипнула, и Рина увидела молодого полицейского офицера, державшего в руках небольшую картонную коробку.
— Синьора, здесь вещи, что были в машине...
Я должен завизировать у вас опись...
Рина быстро пробежала глазами список: дорожный саквояж, пальто, шляпа, папка с документами... Быстро поставив роспись в конце листа, Рина взяла в руки кожаную папку с вытесненным на ней гербом Венеции... «Настоящий договор является предварительным соглашением, подтверждающим намерение синьора Марио Дель Монако приобрести здание в городе Венеции, известное как Палаццо Дарио…»
Полицейский, сунув полученную опись в нагрудный карман, застегивал пуговицу.
— Скажите, сержант, как произошла авария?
— Нам не удалось выяснить это окончательно, синьора...
Госпожа Филиппини утверждает, что у ее машины сам собою на ходу открылся капот и, потеряв обзор, она протаранила машину вашего мужа. Его счастье, что он всего лишь врезался в отбойник, а не вылетел на встречную полосу. Иначе все могло бы кончиться гораздо хуже.
И козырнув, сержант вышел.
Секунду подумав, Рина рванула пополам зажатые в руках листы. Потом, перегнув обрывки, сделала то же самое еще раз.
— Рина...
Слабый голос Марио, раздавшийся от кровати, заставил ее поспешно спрятать руки за спиной...
— Рина, ты была во всем права. Нам не нужен этот дворец... Тем более что, похоже, моя нога в ближайшее время попросит больше денег, чем сможет принести мой голос..
И Марио слабо улыбнулся ей. Переведя дыхание, Рина метнула разорванную купчую в корзину под раковиной и, стараясь не задеть трубок и проводов, опутавших мужа, обвила его шею руками… Восемь месяцев спустя все еще прихрамывавший и похудевший на пятнадцать килограммов Марио Дель Монако вновь вышел на сцену.
Это случилось в городе Торре-дель-Лаго, где проходил ежегодный фестиваль имени Пуччини. Марио солировал в той самой опере «Тоска», в честь героя которой его когда-то назвали родители. Он поклялся себе, что во что бы то ни стало снова поднимется на те оперные вершины, с которых его так безжалостно сбросила прихоть судьбы и проклятие Палаццо Дарио. Это возвращение дорого обошлось артисту. Чтобы унять нередко мучившую его боль в ноге и взбодрить садившийся от этой боли голос, он придумал собственный бальзам для связок, состоявший из крепчайшего кофе пополам с коньяком, и, несмотря на противодействие Рины и своего кардиолога, упрямо выпивал до литра этой адской смеси за один спектакль.
Однако настало время, когда силы все же оставили его: в 1975 году певец покинул сцену. Умер Марио Дель Монако от инфаркта в 67 лет.
Подпишись на наш канал в Telegram