Мишка Ефремов пришел к нам на второй курс и сразу мне понравился. Я с восторгом наблюдал, как он репетирует, как работает, и мне безумно захотелось подружиться с такой яркой личностью. Однажды встретились в компании, и я предложил: «Давай дружить?» «Давай!» — легко согласился Мишка...
Потом оказалось, что у нас с ним много общего. Да что там общего! Мы с ним практически «родственники». Когда-то, еще в студенческие годы, у Мишкиной мамы, Аллы Покровской, с моим папой, Вячеславом Невинным, был роман! Правда, потом она увлеклась другим молодым человеком, и мой папа ужасно страдал.
От любовных мучений его спасла моя мама — Нина Гуляева, а Алла Покровская вышла замуж за Олега Ефремова, будущего Мишиного отца.
Миша всегда с любовью относился к Вячеславу Михайловичу, а я с благоговением — к Олегу Николаевичу…
Да и жили мы на улице Горького в одном подъезде с Ефремовым: он — на третьем этаже, мы — на пятом. Подозреваю, Мишка часто прибегал к отцу (его родители рано разошлись), но в мальчишеские годы мы с ним не пересекались.
Помню только, как однажды зашел к нам Олег Николаевич. Взрослые сели за стол и спрашивают Ефремова: «Что вы будете пить?» «А это что, «Метакса»? — оживился гость, показывая на бутылку коньяка. — Вот ее и буду. А вы пейте что-нибудь другое».
С Мишкой мы, оказывается, учились в одной школе.
Правда, я в эту английскую спецшколу только первые четыре года ходил, потом родители, жалеючи чадо, перевели меня в обычную.
Я надолго запомнил тот день, когда «познакомился» с Мишкой. Мы с другом решили в старой школе проведать одноклассников. Миша, как назло, там дежурил.
— Вы кто такие? — строго спросил он нас, «салаг», у входа.
— Да к друзьям пришли… — не успел я закончить фразу, как Ефремов развернул меня и дал коленкой под зад. Да еще строго предупредил: «Чтобы я вас тут больше не видел!» Мы перепугались, думали, он нас поколотит, и дунули с приятелем прочь.
Миша хоть был всего на два года старше, казался мне грозным великаном. Он, конечно, понятия не имел, кому дал пинка под зад! Да и я про него знал только понаслышке.
Например, о том, что мальчишкой Миша уже играл на сцене МХАТ. Правда, тут я его «обогнал»: впервые появился на сцене… сидя в животе у мамы. Как-то в спектакле «Враги» партнером Нины Гуляевой был знаменитый артист Ливанов. Борис Николаевич по ходу действия обнял маму и крепко к себе прижал. А я в это время довольно сильно толкнул его ногой. Ливанов удивился и шепотом поинтересовался у мамы: «Ого! А кто у нас там?»
...На том школьном пинке, собственно, наши пути-дорожки с Мишей разошлись и пересеклись уже в Школе-студии МХАТ…
Ну а куда может пойти учиться театральный ребенок, когда дома только и разговоров, что о театре?
Так что у нас с Мишкой, получается, и выбора-то особого не было…
Почему я решил стать актером? А кем же еще! Родители были не против, но и не настаивали, а когда сын поступил на актерский, сказали: «Мы тебя предупреждали, теперь не жалуйся!»
А вот почему мой отец выбрал театр? Загадка... Мать его работала машинисткой, отец занимал большую должность на оружейном заводе. В Туле папа мой ходил в театральный кружок Дворца пионеров, какое-то время играл в ТЮЗе. Потом уехал в Москву и поступил в Школу-студию МХАТ. Сначала с общежитием были сложности, и папа принял предложение своего преподавателя Виктора Карловича Манюкова пожить какое-то время у него.
Самое ценное, что было у студента-провинциала Невинного, — отцовские золотые часы.
Папа с ними не расставался, очень ими дорожил. Однажды поздно вечером возвращается после репетиции. Идет по улице Чаплыгина, сворачивает в подворотню, а там двое громил. «Гони часы, деньги! Быстро!» — кричат, кулаками размахивают.
Виктор Карлович, открыв дверь своему постояльцу, застыл от удивления — на пороге стоял Слава, вытянув вперед руки. С разбитых кулаков капала кровь, в зубах торчали золотые часы. «Славочка, что случилось?» — всплеснул руками Манюков. «В подворотне напали двое. Защищался, как мог. Потом бежал. Часы боялся разбить, вот и засунул их в рот», — объяснил, сильно шепелявя, папа.
Свою любовь, Ниночку Гуляеву, он встретил во МХАТе, куда после училища пришел работать.
Кстати, после свадьбы мама оставила девичью фамилию. Говорила так: «Я играю лучше, чем Невинный. Имею собственную гордость. Он только в театре появился, а я уже в кино снималась! Да мне уже звание должны были дать! А он кто? Салага!»
После рождения я несколько месяцев был Ильей Вячеславовичем. Потом папины родители переубедили маму и записали меня, как папу, Вячеславом. Папа утешал расстроенную жену: «Мальчика будет ждать слава, разве это плохо?» Правда, потом мама сильно пожалела, что поддалась на уговоры. Путаница происходила постоянно. Только крикнет из кухни: «Слава!», мы оба откликаемся: «Что?
Что?» Она сердится: «Да не ты… А ты! Господи, я так и знала, что так получится. Илья Гуляев — как же хорошо звучало!»
Между прочим, до девятого класса я действительно ходил Гуляевым, хоть в метрике и был записан Невинным. Папа согласился на мамину фамилию из опасения, что сына в школе задразнят. Но меня все равно дразнили: «Гуляй», «Гуляш» или «Гуляшик». А вот когда получал паспорт, снова стал Невинным. Смешно: мальчик, получается, всю школу «гулял», а потом подрос и стал «невинным»…
Воспитывала меня бабушка, родители без конца то спектакли выпускали, то по гастролям мотались. Думаю, и в жизни Мишки происходило то же самое. Потому что есть нормальные люди, а есть — артисты. Мы с Ефремовым именно из таких сумасшедших семей.
Слава богу, родителям было с кем сына оставить, и меня не постигла участь многих актерских детей, которых порой даже сдавали в интернат. Мишка, правда, не избежал пятидневки в детском саду.
Мои родители жили дружно, недаром прожили вместе почти полвека. Мама ни разу не пожалела о том, что приняла предложение папы. А он был верен своей Ниночке всю жизнь…
Конечно, скандалы в семье случались. Они и ссорились, и обзывали друг друга по-всякому. Помню, мама кричит: «Брошу тебя!» А спустя время слышу: «Что-то я сегодня немного переборщила...» Отец в ответ: «Да-а! Ты, мать, что-то разошлась». И все, конфликт исчерпан.
Мои родители окончили Школу-студию МХАТ и всю жизнь преданно служили родному театру.
То же повторилось и со мной. Я окончил Школу-студию МХАТ и до сих пор работаю на сцене, которая помнит наших с Мишкой отцов…
Так получилось, что на моем курсе собрались «звездные» дети: Вячеслав Невинный, Шурочка Табакова, Мария Евстигнеева и примкнувший к нам позже Михаил Ефремов. Про нас, первокурсников, на «капустнике» пели: «У Славы, Маши, Саши все папаши — наши!»
Для Мишки все мы были «салагами», ведь он успел отслужить год в армии в Вышнем Волочке. Загремел туда с первого курса. Толкнул кого-то в троллейбусе, а этот «кто-то» вызвал милиционера и достал корочку. Оказалось, дядечка — из бывших «шишек». Началось разбирательство. Говорили, Миша пошел в армию, чтобы его не посадили, но думаю, это выдумки.
Военной кафедры в училище не было, поэтому у нас многие уходили в армию. Например, мой однокурсник Валера Николаев отправился служить, потом оказался на курсе младше — у Табакова. И вытащил счастливый билет: снимался потом в Голливуде. Меня же в армию не взяли из-за близорукости...
Помню, Миша рассказал нам смешную армейскую историю. Как-то его отпустили в увольнительную. Он пришел на Тверскую к отцу, позвонил в дверь. (Они с мамой жили у Никитских ворот.) За дверью сначала было тихо, затем послышались шаркающие шаги. «Кто там?» — «Папа, это Миша. Я из армии приехал».
Повисла мхатовская пауза.
«Кто?» — «Миша…» — «Знаете что, Миша, зайдите-ка завтра!» А поскольку назавтра Ефремов-младший должен был отбыть в расположение части, с отцом они так и не свиделись…
На курсе мы были наслышаны, что Миша любитель выпить.
Но, к нашему удивлению, он оказался абсолютным трезвенником. Помню, зовем его: «Миш, приходи сегодня в общагу. Посидим, выпьем!» — «Не, ребят, мне нельзя…» — «Да ты что? Яшка Сухачев будет. Он на гитаре играет». А Мишка, видимо, не расслышав, рукой машет: «Нет-нет, мне и сухача нельзя!» Он тогда вообще не пил, был в завязке. Правда, прошло время — и уже не отказывался…
Потом мы подружились и увлеклись созданием «капустников». Как Ильф и Петров, сидели по ночам и ржали, сочиняя хохмы. Нам даже прозвище дали — «корифеи капустников» Школы- студии МХАТ.
На первом-втором курсе мы все дружили, а к третьему стали собираться в отдельные компании, которые порой даже враждовали между собой.
Помню один случай, прогремевший на все училище.
Двое наших знаменитых в будущем артистов — Сашка Лазарев и Володя Машков — что-то между собой не поделили и подрались. Я в ту пору был активным комсомольцем, и мне поручили собрать комсомольскую ячейку. В ходе разбирательства выяснилось, что Володя решил поучить «папенькиного сынка» Сашу. Его можно понять: мы все тут были Невинные, Евстигнеевы и Лазаревы, а он приехал из Новосибирска.
Володя сидел на «скамье подсудимых», опустив голову, Лазарев-младший оскорбленно молчал.
Когда Машкова спросили: «Почему ты стукнул Лазарева?», он поднял грустные глаза и ответил: «Он нарушил субординацию. Мы на курсе договорились… а он нарушил…» Мы принялись ребят увещевать: «Что же вы делаете? Это же не подворотня, не ПТУ, а храм искусства!»
В итоге Володю взяли на поруки, но на педсовете его все равно решили исключить. На следующий год он снова поступил и попал на курс к Олегу Табакову, который во многом определил его судьбу. Вот как счастливо обернулась для него драка!
После второго курса нас отправили с концертами по Мурманской области. Мы побывали в Кандалакше, Алакурте, Белозере. Места замечательные! Там я впервые увидел полярный день. Идешь на спектакль — солнце в зените, идешь обратно — оно все там же!
Конечно, нам, студентам, после выступления хотелось расслабиться, а в славном городе Кандалакше все магазины закрывались в семь вечера.
На дворе 1985 год. Горбачевская антиалкогольная кампания в самом разгаре. «Ну неужели в этом городе невозможно достать спиртное?» — подумали мы с Мишей и пошли на разведку. Тормознули таксиста. «Старик, водка есть?» — интересуется Миша. Тот побледнел: «Мы не возим… Нельзя…» «И очень зря! — возмутился Ефремов. — А у нас в Москве таксисты возят! — сказал с укором, а на прощание еще и строго пожурил: — Позор вам!» Пристыженный таксист посоветовал: «Попробуйте спросить на вокзале».
...Два часа ночи. Мы входим в переполненный зал ожидания. Люди лежат вповалку на скамьях, на чемоданах и мирно спят.
Миша встает в центре зала и громко объявляет: «Дорогие товарищи! Послушайте меня внимательно!» От неожиданности многие вскочили с мест и стали протирать глаза. «Значит так, — прогремел в полной тишине хорошо поставленный Мишкин голос. — Мы готовы купить у кого-нибудь бутылку водки за десять рублей!» В толпе кто-то громко сплюнул и матюгнулся. Наверное подумали, что им чуть ли не о вражеском налете сейчас объявят, а тут какие-то пьяные студенты водку ищут. Вдруг к нам подходит сильно помятый мужик и, заговорщицки подмигнув, шепчет: «Сейчас «зеленый» подойдет. Там можно взять…»
«Зеленым» в этих краях звался проходящий пассажирский поезд. «Я пойду с первого вагона, а ты с конца состава. Купим у проводниц», — распорядился Миша.
Проводница встретила меня сурово: «Ишь, водки захотел! Иди отсюда, пока милицию не вызвала». Я вышел на перрон без добычи. Навстречу идет довольный Ефремов. Из кармана его курточки выглядывает горлышко бутылки. «Как тебе удалось?» — удивляюсь. «Ну, надо работать лицом! — гордо отвечает Миша. — Все очень просто. Зашел к проводнице и спросил: «Таких артистов принимаете?» Расписался ей на афише и на спектакль пригласил. Она глазам своим не поверила: «Миша Ефремов? Это ты?» И достала из-под сиденья завернутую в газету поллитровку, а на прощание кинулась на шею: «Ну, ты меня погубишь! Погубишь!» Еле отбился». Ему отказать действительно было невозможно. Мишу уже узнавали, он еще подростком в кино снимался…
Довольные, отправились в привокзальную пельменную. Поели, выпили по чуть-чуть за успех предприятия.
Тут у Миши вдруг заговорила совесть: «Стоп! Мы же не можем принести полбутылки, нас в гостинице семь человек ждет. Надо еще где-то водки добыть». Смотрим — к вокзалу подъезжает маленький ремонтный паровозик, у котлов бригада мужиков копошится. Миша рванул к составу. Забрался по лестнице наверх и, широко улыбаясь, спрашивает: «Чего это вы тут делаете?» Видимо, решил, что ему, как та проводница, сейчас на шею бросятся.
Как сейчас помню, один из путейцев отличался могучим сложением: под два метра ростом, ручищи как кувалды и оранжевая безрукавка на голое тело. Огромный, как Шварценеггер, и злой как черт, мужик повернулся к Мише и мрачно спросил: «Чего тебе надо?» — «Бутылку водки, ну е-мое!» — «Че-го-о? Ну-ка пошел отсюда!» — видно, не узнал Ефремова, развернул «звезду экрана» и дал пинка под зад коленом.
В следующую секунду мимо меня, растопырив руки и выпучив глаза, пролетел Ефремов и... бум! С размаху упал на гальку. «Ну вот, Миша, — подумал я. — К сожалению, мне пришлось увидеть твое падение. А сейчас нам придется бежа-а-а…» Додумать мысль я так и не успел: Миша схватил камень и со всей дури метнул его в «Шварценеггера». Мужик хоть и пригнул голову, но увернуться не сумел: камень угодил ему точно в лоб! На обширном лбу мигом выросла громадная шишка. От ужаса я застыл на месте: сейчас нас будут убивать! Закрыл глаза и слышу только, как спрыгнуло на гальку огромное тело паровозного монстра. С криком: «У-у-у-бью-ю-ю!!!» он помчался за обидчиком. Мишка дал стрекача, предварительно заткнув большим пальцем горлышко бутылки, торчащей из кармана куртки.
Бежать ему было неудобно, но он самоотверженно продолжал спасать общественную водку. А мне-то что делать? Я тоже побежал за ним! Так мы и бегали, петляя вокруг составов. Гляжу и понимаю: еще миг — и «Шварценеггер» настигнет бедного Мишу. Вдруг тот резко развернулся и побежал в обратном направлении. Ремонтник по инерции стал тормозить, не удержался и растянулся на гальке. Это позволило нам оторваться. Мы бежали, как чемпионы по спринту. Вдогонку неслись крики: «Твою-ю-ю мать! Поймаю — убью-ю-ю!» Тут бы, не останавливаясь, миновать вокзал, поймать такси и гнать на бешеной скорости до Москвы. Но… не таков Михаил! Повернулся на бессильный крик великана и стал издали показывать неприличные жесты. «Ну все, смываемся!» — услышал я наконец. В такси Миша повернул ко мне бледное лицо: «Как же я обделался!» После окончания училища мы под крылышком Галины Волчек делали «Современник 2».
Миша был художественным руководителем театра, а я работал вторым режиссером и актером. Как и в институте, первый год все артисты горели общим делом, а потом появились группировки, начались интриги. В итоге, все как лебедь, рак и щука, тащили театр в разные стороны. Поэтому с некоторыми артистами Мише пришлось расстаться…
В «Современнике 2» опять собрались «звездные дети»: Маша Евстигнеева, мы с Мишей, Никита Высоцкий. Нашим художником был Женя Митта…
Мы дружили, были самозабвенно преданы друг другу, как лицеисты пушкинской поры, и не раз выручали друг друга из щекотливых положений…
А надо сказать, Мишка часто влипал в ситуации, из которых, наверное, только он и мог выйти сухим из воды.
Как-то в ресторане сидел с друзьями. Не знаю, что уж там случилось, но Миша кинул на соседний стол пустую бутылку и стал задираться. А там авторитетные товарищи кавказской наружности. Они повскакивали с мест и закричали, что сейчас убьют обидчика. Мишины друзья принялись их увещевать: «Да он пошутил… просто пошутил…» Ефремов же не унимался и продолжал орать, что со всеми разберется. Его более трезвые товарищи сцепили руки, окружили Мишу кольцом, благополучно переместили к выходу и быстро запихнули в машину.
Миша знал лучше нас, как нужно играть и ставить современные спектакли. Часто нам повторял: «Запомните, вы не Москвины и не Качаловы. На вас смотреть долго неинтересно, поэтому играйте быстрее!» Сам не любил на сцене тянуть кота за хвост и другим не давал.
Как-то играл с молодой актрисой в спектакле «Тень». И была у них любовная сцена. В тот момент, когда Миша отворачивался от зрительного зала, он шептал партнерше с перекошенным от ярости лицом: «Быстрее, б…дь!!!» И та от страха начала играть с утроенной скоростью. После спектакля выговариваю Мишке: «Ну что ты делаешь, так нельзя! Взял и сбил актрису с толку!» А он в ответ, страшно довольный: «Зато как заиграла! Ты видел, как у нее глаз загорелся?»
Он вообще человек очень эмоциональный. Как играл темпераментно, так и режиссировал. Как-то, помню, сидел в зале и наблюдал за репетицией. Вдруг актриса, которой Миша-режиссер сделал замечание, принялась с ним спорить. Он в гневе схватил стоящий перед ним стакан с водой и швырнул в нее.
Стакан разбился и поранил актрисе губу. Миша посадил ее в свою машину и повез в травмпункт. Спектакль отменили... Потом они друг друга простили и помирились.
Мишка во всем был первый! Первым и женился. Как-то в наш театр привел устраивать свою жену один молодой актер. Он в ту пору дружил с Мишей Ефремовым и работал во взрослом «Современнике». Девушку звали Асия. Тоненькая, черноволосая, с живыми темными глазами. Завлит Асия была очень умной девочкой, заставляла всех нас читать не только пьесы, но и романы, по которым готовились постановки.
Ее муж был обладателем редкостной по тем временам и дорогой аппаратуры: видеокамеры и видеомагнитофона. Он снимал рекламный ролик для нашего театра, а потом этот ролик крутили на большом экране перед спектаклями.
Мы с Мишей готовили к постановке «Тень» Шварца: он — режиссер-постановщик, я — второй режиссер.
Родилась идея — использовать в пьесе песни Виктора Цоя. А все песни группы «Кино» были записаны на кассетах у Мишкиного друга. И мы решили обратиться к нему за помощью. Хозяин дома сидел на кухне своей большой квартиры в халате, звучала музыка Цоя, Миша фантазировал, в каком месте спектакля поставить ту или иную песню, а Асия молча хлопотала на кухне.
Прошло время. Наш «Современник 2» поехал на гастроли в Тбилиси. Мы играли в храме Метехи поставленный Мишей спектакль «Пощечина» по Олеше, но грузинская публика его не приняла, спектакль провалился.
Расстроенный Миша и Асия ушли гулять по ночному Тбилиси, им хотелось обсудить постигшую нас неудачу. Оба мучились вопросом: «Что же случилось?», ведь в Москве «Пощечина» шла с аншлагом.
Прогуляли всю ночь, так и не найдя причины провала, а через неделю после возвращения в Москву стали жить вместе. Для мужа Асии это стало большим ударом: одним махом он потерял и жену, и друга...
Через какое-то время я опять попал в ту же квартиру, она осталась в полном распоряжении Асии. На кухне в том же халате теперь сидел Миша, опять звучала музыка Цоя, а на кухне хлопотала беременная Асия. Вскоре у них родился ребенок, который давно вырос и стал актером. Его зовут Никита Ефремов...
Наверное, благодаря этому случаю я обратил внимание на одну любопытную особенность Миши: как только он знакомится с девушкой, сразу же женится, а как только женится, сразу же рождаются дети!
Наш молодежный театр гастролировал по всей стране и приносил хорошие деньги основному «Современнику». По тридцать спектаклей подряд давали. За дисциплиной следил лично Миша Ефремов. Отрываться нам было дозволено только после спектаклей.
Однажды, помню, поехали в Питер на гастроли. Поселили нас в гостинице «Советская». Современная такая, этажей пятнадцать. Ночью спать не хотелось, вот мы и резвились. Устраивали, например, гонки на лифтах. Две кабины поднимали на последний этаж, делились на команды по пять человек и спускались на первый.
По пути вниз по условию игры спускали штаны до щиколоток. На первом этаже, путаясь в спущенных штанах, участники «гонки» менялись лифтами. Иногда консьержки просыпались от нашего топота, открывали глаза, а тут чья-нибудь морда подносила палец ко рту: «Ш-ш-ш-ш! Война…» Консьержка от ужаса зажмуривалась, а когда приоткрывала глаза, нас уже не было. Мы опять были на пятнадцатом и, застегивая на бегу штаны, мчались, толкая друг друга локтями, к другому лифту…
И вот представьте картину: три часа ночи, холл гостиницы «Советская». Человек, приехавший в командировку, прибыл прямо с вокзала, страшно устал, хочет быстрее попасть к себе в номер и отдохнуть. Подходит с чемоданами к лифтам. «О, сразу два едут вниз!» — радуется он. Через секунду открываются двери, оттуда вываливается полуголая молодежь и с криками: «Мужик, отойди!»
меняется лифтами. Двери захлопываются перед его носом, обе кабины уезжают.
Но недолго музыка играла. Наш театр, несмотря на Мишины усилия, в итоге развалился. После распада «Современника 2» мы оба пошли во МХАТ. С Мишей в театр пришла и его (уже вторая) жена Женя Добровольская…
Бракосочетание Миши и Жени получилось неординарным. Я был свидетелем на их свадьбе. Гости, увидев в загсе жениха и невесту, чуть в обморок не попадали. Миша был одет как советский инженер 30-х годов: мятый костюм «второй свежести», который ему явно мал, короткие брюки открывали взору собравшихся полосатые носки. Под глазом у жениха алел искусно нарисованный синяк, в руках он держал алюминиевый чайничек (с такими когда-то по революционному Петрограду слонялись анархисты.
В чайничке была водка). Невеста нарядилась под крестьянку, в руках она почему-то держала плоскогубцы. Когда молодая улыбалась, во рту у нее не обнаруживалось переднего зуба (Женя зачернила его тушью). Работница загса, которая должна была произнести дежурный текст: «По советским законам вы объявляетесь мужем и женой», не могла выговорить ни слова. Зажав рот, она все время прыскала от смеха в ладошку.
Женя с Мишей составляли удивительную пару: они либо обнимались и целовались, либо ругались и дрались. В ином состоянии, по крайней мере, я их не видел. Оба — очень темпераментные, заводились с полоборота.
При этом они буквально не могли жить друг без друга. Миша уезжал куда-то на съемки, и Женя ему без конца звонила. Раз по десять за час! Постоянно узнавала код то Суздаля, то Новосибирска, то Тюмени. И звонила, звонила, звонила…
Когда после разлуки встречались, объятия были очень бурными. Через какое-то время возникало некое недоразумение — и начинали летать тарелки. Стены комнаты украшали вмятины от разбившейся посуды. Тут, главное, надо было держать ухо востро, чтобы тебе невзначай не засветили в лоб тарелкой, а то и пепельницей! Порой дело доходило до рукоприкладства. Сколько раз они при мне устраивали потасовку! Даже на улице. Зато потом так же бурно мирились. Недаром ведь говорят, что посуда бьется к счастью!
Я часто бывал у них в гостях. Если засиживался допоздна, то оставался ночевать. Женя классно жарила семечки, мы всю ночь трепались и лузгали ее фирменные семечки. Еще она готовила потрясающие сухарики из черного хлеба. И пока мы обсуждали новый спектакль, уминали порой по три сковородки ее сухариков.
...Так получилось, что мы с Мишей оказались в театре, где работали наши отцы. Но никаких привилегий у нас не было. Хотя Миша входил в правление театра, но если у него случались прогулы, его наказывали, как и всех. Когда в театр пришел Табаков, Миша оттуда ушел. Появились другие проекты, и мы стали постепенно отдаляться…
Вскоре женился и я. Но моя история любви к первому браку не имеет отношения. А главное, она удивительно напоминала родительскую историю…
«Современник 2» был популярен, я — молодой-красивый, поклонниц много.
И вот однажды мы с другом зашли к его приятелям, там-то я и познакомился с Ларисой. Она мне очень понравилась, у нас вспыхнул красивый, но, извините за невольный каламбур, невинный роман. Мы даже не целовались. Иногда держались за руки. Я называл ее «маленькая моя», она в ответ — «маленький мой». Помню, поехали на гастроли в Ленинград, и она мне отправила туда открытку с романтическим посланием: «Счастье нам улыбнулось, я наконец поняла, как надо любить и прощать. Передаю тебе с этой открыткой частичку себя!»
Через некоторое время мне звонит сестра Ларисы Света: «Значит так! Я тебя знаю: поматросишь и бросишь. Обидишь сестру — на ноль помножу!» Будучи человеком молодым, любвеобильным и глупым, я не нашел ничего лучше, как дать задний ход.
Ну зачем мне эти проблемы? Она совсем ребенок, едва восемнадцать стукнуло. А тут уже наезды: женись, если не женишься — убью! Встречаю Ларису на улицу Неждановой и прямо у церкви говорю ей: «Значит так, маленькая моя. Я тебя не люблю и никогда не полюблю. Давай на этом месте и расстанемся». Лариса сквозь слезы смогла лишь прошептать: «Никогда не говори «никогда».
И мы расстались на тринадцать лет. Лариса вышла замуж, родила дочь, уехала в Болгарию, потом жила в Волгодонске, танцевала в народном ансамбле «Казачий дон». Вышла второй раз замуж, я тоже женился... Иногда вспоминал о Ларисе как о чем-то светлом и романтическом, но даже не думал, что мы вновь встретимся… Как-то раздался звонок.
Это была та самая Света, которая впоследствии стала ангелом-хранителем нашей семьи: «Слава, знаешь, кто у меня в гостях? Ларису помнишь? Может, навестишь нас? Дуй сюда прыжками». Меня как подорвало, и я дунул. Моя первая любовь стала еще прекраснее, чем тринадцать лет назад. Мы пошли в кино, и я поинтересовался: «Ты мужа-то своего любишь?» — «Конечно», — заверила Лариса. — «А меня?» — нагло спросил я. «Ты что, с дуба рухнул?» Тем не менее у нас начался роман —еще красивее, чем в юности. Страсти кипели шекспировские. К тому моменту мой брак трещал по швам, и новый роман меня так окрылил, что казалось — я снова живу!
Впрочем, чтобы увести Ларису от мужа, пришлось постараться. О давнем юношеском романе у нее остались лишь смутные воспоминания. И я стал ухаживать с удесятеренной силой: звонил, назначал свидания, дарил цветы.
И вот Лариса уехала домой, а я ужасно страдал, писал стихи.
Как-то пожаловался маме на судьбу, мол, встретил женщину своей мечты, а она замужем. Мама выслушала меня и спросила с сочувствием: «Ты ее любишь?» — «Да». Я ждал, что она скажет: «Знаешь что, сынок... Выбрось-ка ты это из головы». Она помолчала и говорит: «Раз любишь, влюби ее в себя!» Я заметил, как блеснул в ее глазах озорной огонек...
Когда Лариса вновь приехала в Москву, я привел ее к церкви на улице Неждановой, на то самое место, где когда-то сказал безжалостные слова: «Мы никогда не будем вместе!» Шел дождь, асфальт был весь в лужах. Я встал перед ней на колени и произнес: «Прости меня…»
Шедшая мимо женщина увидела эту картину и всплеснула руками: «Как романтично!»
И Лариса меня простила…
Я развелся с женой, Лариса тоже объявила мужу о своем решении уйти. Он жутко переживал, грозился себя убить. Слава богу, дальше слов дело не пошло…
И вот уже больше десяти лет мы живем счастливо. У меня растут две дочери: Иветта и Василиса. Мои родители вторую невестку полюбили как родную. Лариса сразу же стала называть свекровь мамочкой, а свекра — папочкой.
А Вячеслав Михайлович, который очень ее любил, почему-то называл не невесткой, а невестой.
В последнее время я смотрю на себя в зеркало и вижу, что становлюсь очень похож на отца. А Мишка внешне удивительно стал напоминать Ефремова-старшего.
Олег Николаевич ушел раньше моего папы. В последнее время он очень болел, не расставался с кислородным аппаратом. Но на репетиции его откладывал и по обыкновению затягивался сигаретой. От этой привычки не мог отказаться даже под страхом смерти. Таким я его запомнил…
Как-то Олег Николаевич был дома один и, видимо, плохо себя почувствовал, может, резко скакнуло давление. Он споткнулся, упал и лежал на полу без сознания. На счастье, его пришел навестить Миша. Долго стучал в дверь, ему никто так и не открывал, тогда он позвонил соседям и попросил молоток.
Вылез на карниз и добрался до папиной квартиры. А это, между прочим, третий этаж сталинского дома! Разбил молотком окно, залез в квартиру и вызвал отцу «скорую». Возможно, тем самым Миша продлил Олегу Николаевичу жизнь еще на несколько лет…
Но настал момент, и мы оба потеряли своих великих отцов. Никогда не забуду церемонию прощания с Ефремовым. На гражданской панихиде я подошел к Мише и обнял его: «Держись…» Через девять лет на той же сцене МХАТа стоял гроб с моим отцом. Теперь уже Миша подошел ко мне и обнял: «Славик, держись…» Для нас обоих это огромная потеря…
Но жизнь продолжается… Года три назад я был у Миши на юбилее в клубе Никиты Высоцкого. Там присутствовали все его жены и дети. Мало того, что все жены обожают Мишу, они и друг к другу хорошо относятся.
Миша такой человек, что заботится обо всех своих чадах. Он сидел во главе стола и радовался: сколько у него друзей, сколько жен и сколько детей…
К сожалению, мы редко встречаемся. Но если где-нибудь вдруг пересекаемся, по-прежнему тепло вспоминаем юность. «Помнишь, как я от «сухача» отказался?» — каждый раз смеется Мишка…
Подпишись на наш канал в Telegram