Как-то на съемках «Красной палатки» мы сидели с Питером Финчем, Шоном Коннери, Харди Крюгером и Луиджи Ванукки и пили шампанское — дело было в Репине, а шампанское привозили из Ленинграда. Тогда оно стоило всего несколько рублей, иностранцам казалось, что это страшно дешево, — потому на него все и налегали.
Говорили о том о сем и в конце концов стали выяснять, кто сколько раз был женат. Очередная жена Питера Финча была негритянкой с Ямайки, кто-то был женат в третий раз, кто-то — в пятый.
Мы сидели кружком, по кругу все и хвастались. Очередь дошла до меня, говорю:
— Я живу с одной женой...
— Мы тут все не мусульмане и живем с одной женой. Какая она у тебя по счету?
— Первая.
Сказал, и как-то неудобно стало. Коллеги смотрят на меня широко открытыми глазами — для них это был шок.
— Ах так... Ну, тогда давайте еще выпьем.
...Со своей будущей женой я познакомился в конце 1947 года, в рождественский сочельник.
Этот вечер в Литве считается священным. На стол ставят двенадцать блюд — по числу месяцев в году. Есть начинают, когда загорается первая звезда, среди угощений должны быть сельдь, яблоки и орехи... Одна тарелка на рождественском столе — лишняя, ее ставят для тех, кого уже нет. Коллеги по Паневежскому театру, молодая актерская пара, пригласили меня в гости. Чем нас угощали, уже не помню: время было голодное, жили все бедно. Рядом со мной сидела актриса нашего театра Она Конкулявичюте, молодая живая темноволосая девушка — я знал ее и раньше, но в тот вечер она показалась мне совершенно очаровательной. Онуте рассказала, что несколько лет назад ей предсказали большую беду — потерю родных... Словам гадалки Она не поверила, но все обернулось именно так, как ей и предсказывали.
У отца Оны было 80 гектаров земли. Их отобрали, отца и одного из братьев арестовали и отправили в Воркуту. Брат там и умер. Второй брат убежал в Америку, третий с матерью где-то прятались... В то время Онуте уже была актрисой нашего театра, но после этих событий решила затеряться в большом городе — уехала в Вильнюс и поступила в университет. Чуть позже знакомые комсомольцы посоветовали ей бежать: «Ты в списках, скоро отправишься в Сибирь». Тогда моя будущая жена вернулась в Паневежис, ее снова взяли в театр. Через несколько дней после Рождества я поговорил со знакомыми гэбистами, они подтвердили, что Ону в самом деле должны забрать. А мы уже начали встречаться, и я очень хотел ей помочь! Позвонил старшей сестре в Каунас — посоветоваться. Дануте говорит: «А ты на ней женись! Наш отец — старый большевик, парторг волости, он в тюрьмах за коммунистическую идею сидел.
Это очень хорошая защита». Я сказал Оне: «Я могу спасти тебя. У меня отец парторг... Давай поженимся!»
— Но любви и того, что бывает между мужчиной и женщиной, у вас еще не было?
— Сперва была жалость. Любовь пришла потом. Я очень ценил мою Ону. Она была умная, добрая, веселая... Мы прожили вместе шестьдесят лет.
— Как вы, сын партийного работника, стали театральным артистом — неужели отец не хотел, чтобы вы занялись более основательным делом, например стали военным? И что он вообще был за человек?
— Мой отец был очень хорошим портным. В 1917 году стал коммунистом и работал в подполье, во времена буржуазной Литвы был профсоюзным активистом.
В 1929 году отец отправился в Бразилию — на заработки и делать революцию. Там он устроился в пошивочную мастерскую, которая вскоре закрылась, ушел в подполье, потом выпускал коммунистическую газету. В конце концов его арестовали и выслали из страны. Через два года он вернулся к нам, в Каунас. Как сейчас вижу его возвращение: холодный апрельский день, все в пальто, а он идет по двору загорелый, в светлом летнем костюме и желтых ботинках...
Пока его не было, мы с мамой и старшей сестрой очень бедствовали — зимой согревались, разжигая примус. Мама была подсобницей в швейной мастерской: пришивала пуговицы, обметывала подкладку. Платили за такую работу гроши.
Однажды сестра рассказала мне про зоологический музей, куда учительница водила их класс.
Мне так захотелось туда попасть! Дануте пообещала отвести меня после уроков; дело было в феврале или марте, на улице еще лежал снег. Какая-то женщина остановилась и уставилась на меня широко раскрытыми глазами — в них читались испуг и удивление. Ботинок у меня не было, и я надел на босу ногу галоши. В эту минуту я увидел себя со стороны, ужаснулся и убежал домой, не дождавшись сестры. Возможно, от ощущения полной безнадежности той жизни я и мечтал о сцене. На мне латы, в руке — меч, публика слушает меня затаив дыхание... В те времена артисты были особыми людьми, их узнавали на улицах и потом рассказывали об этом знакомым. Я хотел стать одним из них...
Наша мать была веселой, обаятельной, артистичной, и в конце концов у нее появился другой мужчина.
Когда отец вернулся из Бразилии, она его не приняла. Он нашел себе жилье, мама отвела меня к нему и там оставила. Моя старшая сестра Дануте (мы с ней были очень дружны) осталась у матери. С тех пор с мамой я общался через сестру.
Отец неплохо устроился. Как портной он был известен в Каунасе и работал дома, получая заказы из нескольких мастерских. Через год мы перебрались в престижный район, на улицу Дауканто. Там я пошел в начальную, шестилетнюю школу и начал играть в школьных спектаклях. А вот с женщинами отцу не везло. Одна, другая, третья... Они в его жизни не задерживались. Когда мне исполнилось десять лет, отец развелся с матерью, и мне пришлось выступать свидетелем в суде: рассказывать, что живу с отцом и мать меня не содержит. Через несколько лет он женился во второй раз, и в нашем доме появилась моя мачеха Барбора, очень властная, жесткая женщина, для нее я оставался чужим.
Когда у нее родилась дочка Ирена, я стал совсем не нужен. За обучение в гимназии приходилось много платить, к тому же отец считал, что простые люди должны получать рабочие профессии. Сперва он хотел, чтобы я стал слесарем, но там, где их готовили, был очень большой конкурс, а профессия керамиста популярностью не пользовалась. Так я оказался в художественно-ремесленной школе, и это перевернуло всю мою будущую жизнь.
Вместе со мной учились Вацловас Бледис и Йонас Алякна, большие поклонники театра. Они организовали драматический кружок, позвали в него меня и еще нескольких наших ребят. Потом мы попытались поступить в театральную студию, работавшую при Дворце труда...
Бледиса и Алякну приняли, а меня нет. Чуть позже эту студию возглавил замечательный театральный режиссер Юозас Мильтинис, человек, определивший всю мою жизнь.
Мильтинису вскоре после того, как в Литву вошли советские войска, дали театр в Паневежисе. Я продолжал учиться в ремесленном училище, а когда в мае 1941 года Паневежский театр приехал на гастроли в Каунас, пошел показываться Мильтинису, и он меня взял.
Я уехал в Паневежис, толком не попрощавшись со школой керамики, не наложив глазурь на уже обожженный кофейный сервиз — моя дипломная работа так и осталась неоконченной.
— А с отцом вы в то время общались?
— Когда уехал в Паневежис, с отцом никаких отношений не было. Раз в год случайно встречались, как знакомые. В семье отца я был чужим. Мы не дружили, но это ничего не значило, его имя могло защитить Ону.
— Как складывалась ваша жизнь в Паневежисе?
—В Паневежисе я поселился в актерском общежитии, хорошем каменном доме, хозяин которого бежал из страны перед самым приходом большевиков. Мы репетировали, Мильтинис читал нам лекции, а по городу тем временем ползли жуткие слухи. Говорили, что большевики увозят людей в Сибирь — вламываются в дома, дают два часа на сборы и отправляют на вокзал. На улицах появились грузовики — в их кузовах стояли бойцы НКВД с винтовками, рядом, на чемоданах, сидели люди с плачущими детьми на руках.
Город был в ужасе.
Мильтинис уехал в Каунас по делам, а мы выкопали под полом актерского общежития огромную яму и накрыли лаз ковром: если чекисты все-таки придут, мы там спрячемся. Чекисты не появлялись. На улицах шептались — вот-вот придут немцы и освободят нас, литовцев, от большевиков. В Паневежисе многие ждали войну.
На рассвете 22 июня раздались взрывы: бомбили аэродром. Через несколько дней в городе появились немецкие мотоциклисты, и здание театра занял штаб литовской самообороны: его активисты собирались взять власть и воевать с Красной Армией. Полдня пистолет носил и я, а потом из Каунаса вернулся оборванный и злой Мильтинис. Он выставил штаб из театра, и мы снова начали учиться и репетировать.
— Как вы жили в оккупации?
— Не так уж плохо.
Правда, в одной газете вышла статья, где наш театр назвали «большевистским» и предлагали его закрыть, но на нее почему-то никто не обратил внимания. Мы репетировали, делали этюды, готовили репертуар, даже ездили на гастроли по Литве. Комендантом Паневежиса был немец из Лотарингии, он хорошо относился к Мильтинису, разговаривал с ним по-французски и иногда приходил на наши спектакли. В это время мне предсказали судьбу — и все, что обещала гадалка, со временем сбылось.
— Кто же вам ее предсказал?
— Литовская писательница Люне Янушите. Она была богемной женщиной, много путешествовала по миру, с Мильтинисом познакомилась во Франции.
Люне говорила, что искусству гадания она училась у лучших магов Востока — так это было или не так, не знаю. Но то, что предсказывала Янушите, всегда сбывалось. На каждого человека Люне тратила несколько часов, денег за свое гадание не брала — просила приносить ей водку: во время оккупации спиртное было большой редкостью, его выдавали по карточкам. После войны Люне перевела на литовский «Молодую гвардию» Фадеева и сама написала повесть о детях-подпольщиках.
В один прекрасный день я тоже решил узнать, что меня ждет. Взял бутылочку водки и пришел к Люне. Она налила себе рюмочку, зажгла свечу, разложила карты, отпила несколько глоточков, спросила, когда я родился — год, месяц и день... Гадалка что-то бормотала себе под нос, маленькими глотками отпивая водку — это продолжалось очень долго, и в конце концов Люне предсказала мне три вещи.
— ...
Немцы отправят в концлагерь твоего близкого родственника, но все кончится хорошо, он вернется живым.
... В конце войны ты попытаешься уйти на Запад, но из этого ничего не выйдет. Будешь жить в Литве.
А напоследок сказала, что я возглавлю Паневежский театр, и тогда я подумал: все ее хваленые пророчества — ерунда чистой воды! Я, Донатас Банионис, неопытный мальчишка, не имеющий не то что актерского — среднего образования, стану директором, когда рядом сам Мильтинис!
«...Ага, ты все это говоришь только потому, что я принес тебе водочку!..» — с такими мыслями я и ушел от Люне, но через несколько дней позвонила рыдающая сестра и сказала, что немцы арестовали ее мужа.
Я тут же бросился к Люне: «Владас действительно вернется?» Она сказала, что не помнит своего предсказания, но все сбудется по ее словам. После войны я узнал, что Владас пробыл в концлагере Штутгоф полтора года и вернулся к Дануте живым.
Весной 1944 года фронт приблизился к Паневежису. Мильтинис считал, что при Советах для нас закроется весь остальной мир, к тому же мы боялись обвинений в сотрудничестве с немцами. Мильтинис говорил, что в Париже у него осталась квартира и предлагал нам с другом ехать к нему, и в конце концов мы решили податься на Запад.
Отец друга дал нам телегу с лошадью, мы запаслись продуктами и двинулись подальше от фронта.
По дорогам шли беженцы, над ними летали самолеты и стреляли во что ни попадя. Мы остановились в усадьбе молодого литовского поэта Витаутаса Мачерниса. В это время фронт замер, не трогались с места и мы.
В усадьбе мы прожили почти два месяца: работали в поле, много читали, разговаривали — для меня это стало чем-то вроде университета. Говорили, что в Литве вот-вот высадятся американцы, поэтому дальше мы не ехали. Мильтинис отправился к матери, за ним поехал мой друг Бледис — и тут немецкий фронт покатился назад. Мы с Мачернисом пустились в путь вдвоем, неподалеку от соседнего городка встретили группу литовских солдат из разбитой части. Они сказали, что советской армии в городе пока нет, но если нам дорога жизнь, лучше туда не соваться.
Но Мачернис оставил мне свои вещи и рукописи и все-таки поехал в город. Я прождал его несколько часов, потом пошел за ним. Наша телега стояла во дворе дома друга, на телеге лежал Витаутас — мертвый, весь в крови...
Я отправился обратно в Паневежис. По дороге зашел в знакомый дом, а там обосновался СМЕРШ. Во время допроса офицеры говорили, что в лесах вокруг Паневежиса таких артистов, как я, много и нас надо стрелять… Но к утру меня все же отпустили, как следует обматерив. В театр я вернулся целым и невредимым. Новым властям объяснил, что прятался от фронта в деревне и не собирался никуда убегать. Вскоре объявился Мильтинис, и началась новая жизнь: теперь нашему театру приходилось оглядываться на Москву. Так сбылось второе предсказание Люне Янушите, и я очень этому рад.
Много позже, когда я стал народным артистом СССР, лауреатом Госпремии и депутатом Верховного Совета, мне приходилось часто бывать на Западе, и я видел, как там живут литовские эмигранты. Никто из них не добился ничего действительно большого, а я свою жизнь прожил неплохо.
— А как насчет третьего предсказания?
— Оно исполнилось в 1980 году. Мильтинис состарился, болел, ставить спектакли ему стало тяжело. Наш учитель неожиданно ушел из театра, и возглавить труппу предложили мне. Я отбивался, как мог, но все же меня уговорили стать главным режиссером, а потом и директором. Театром я руководил восемь лет и все эти годы не снимался. В 1988 году, когда вместе с перестройкой началась анархия, мне досталось на партийном собрании (в том числе за то, что в спектакле про Моцарта было много его музыки).
Я с большим удовольствием написал заявление об уходе и тут же поехал в США вместе с Горбачевым. Теперь я мог себе это позволить...
— Давайте вернемся на 32 года назад. Как вам с Оной Конкулявичюте удалось удержаться в театре? Ведь Мильтинис, если верить легенде, безжалостно выгонял из театра актерские супружеские пары...
— Мильтинис действительно запрещал театральные романы и уж тем более браки — ему казалось, что мы должны служить исключительно искусству. Актеры женятся, муж начинает поддерживать жену, начинаются интриги... Но мы с Оной поженились в 1948 году, тогда Мильтинис уже смирился со многими вещами. Правда, Оне все-таки пришлось уйти из актрис — Мильтинис назначил ее заведующей постановочной частью.
— Как вы жили после свадьбы?
— Вернувшись в Паневежис после своего несостоявшегося бегства, я поселился в театральной гримуборной.
Спал на лавочке, что-то на нее постелив, по ночам учился играть на театральном пианино. Не уверен, что тогда у меня имелись мыло и полотенце, но это все равно была неплохая жизнь. Потом меня пустила к себе театральная бухгалтерша, выделила уголок на кухне. После свадьбы я переехал к Оне, но через три недели в ее доме случился пожар. Жить нам стало негде, и мы перебрались в театральную пошивочную мастерскую. Там и спали. Утром приходил портной, и мы «освобождали помещение». Позже сняли маленькую комнатку, затем — квартирку из двух комнат и кухни.
Здесь родился наш первенец Эгидиюс, сюда мы привезли маму Оны. После Воркуты в ней поселился и ее отец.
— Вы поладили с родителями жены? Им, наверное, было удивительно, что у мужа дочки отец — парторг волости.
— По-разному было. С кем-то лучше, с кем-то хуже... Но я же спас их дочь. К тому же после освобождения отец Оны прожил недолго, вскоре он погиб. Ехал ночью по своей бывшей земле, телега перевернулась, и его задавило.
Времена тогда настали очень тяжелые. Были такие советские порядки, что ой-ой-ой! Вскоре после свадьбы меня стал вербовать КГБ. Вызвали в горком партии, и одетый в штатское офицер говорит: «Ты свой человек, поработай на нас.
Один или два раза в месяц будешь рассказывать, кто против советской власти выступает, какие анекдоты от кого услышал...» Тут кагэбист перешел на «вы»: «Если вы не согласитесь, с вами может случиться всякое. И жена у вас из очень неблагонадежной семьи... Лучше бы нам работать вместе. Помогите советской власти».
Что же мне было делать? В моих руках оказалась не только собственная судьба, но и жизнь Оны. Если бы я рисковал только собой, то отказался бы, но тут... «Хорошо, помогу, помогу...»
Мне дали бланки, которые нужно заполнить, через месяц я должен был прийти с готовой анкетой. Как быть?! Куда бежать?! Езус Мария, я буду агентом КГБ! Но того офицера, кто со мной разговаривал, неожиданно послали работать в другой район, и обо мне забыли.
Так я и выкрутился, не стал агентом КГБ, а если бы сказал «нет», вполне мог бы поехать в Сибирь вместе с женой.
— В Паневежском театре было много хороших актеров, а прославились только вы. Как случилось, что вы вытянули счастливый билет в кино?
— Судьба — дама капризная: в конечном счете все складывается не так, как мы предполагаем, и часто не так, как должно было быть. Нашей звездой был Бабкаускас, замечательный артист. Его судьба сложилась трагически: на рыбалке он сломал позвоночник и после этого начал все забывать, не мог найти дорогу домой. Ему делалось все хуже и хуже, в итоге он повесился...
Я всегда хотел сниматься, но меня долго не звали в кино. У коллег уже были кинороли, а я по-прежнему оставался театральным актером.
В первый раз меня позвали сниматься, когда мне было 34 года, в 1958-м: друг и поклонник Мильтиниса — режиссер Витаутас Жалакявичюс снимал фильм «Адам хочет быть человеком». Он пригласил и самого Мильтиниса. Фильм оказался неудачным, не стала исключением и моя роль — тут, конечно, постарался и зацикленный на красивых кадрах оператор.
Съемки проходили в Ялте. В 1958 году на литовцев там смотрели как на иностранцев: многие полагали, что Литва находится за границей. В гостинице «Ялта» официантами, судя по всему, работали стажеры из «органов» — душевные ребята, путавшиеся в столовых приборах и чуть ли не насильно потчевавшие нас не бог весть какого качества кушаньями. «Спасибо, я уже поел...» Не тут-то было, содержимое супницы мигом оказывается в моей тарелке: «Доешь до конца!»
Настоящих иностранцев в Ялте тогда не было, и начинающие гэбисты тренировались на литовцах.
Эти съемки запомнились мне и курьезным случаем, едва не обернувшимся для меня большим позором: по-литовски слово «женщина» начинается с буквы «м».
В туалете я, естественно, выбрал дверцу, на которой была другая буква, и пришел в страшную панику, услышав женские голоса. В своей кабинке я отсиживался добрых полчаса: боялся, что посетительницы примут меня за маньяка.
После «Адама» я думал, что меня никогда больше не позовут в кино, но через четыре года тот же Жалакявичюс пригласил сниматься в фильме «Хроника одного дня», и это тоже была неудача.
Потом я снялся в картине «Марш, марш, тра-та-та» — ее я смотрел в Паневежисе, и сидевшие передо мной девушки говорили, что я так кривляюсь на экране, что на моего героя нельзя смотреть без отвращения. В том же 1964 году Жалакявичюс позвал меня в свой фильм «Никто не хотел умирать» — и тот изменил мою судьбу.
Я снимался вместе с Вией Артмане, которая уже была знаменитостью. Вия взяла с собой шестимесячную дочку Кристину. Съемочная группа купила коляску, в день ее приезда ассистент режиссера покатил коляску к автобусной остановке. Все свободные минуты Вия качала или пеленала, а если снималась — этим занималась моя жена Она. Иногда возить коляску доверяли мне. Когда Вию спрашивали, зачем взяла девочку с собой, в ответ она только пожимала плечами: «Дома мои тети, но за ними самими нужен присмотр...»
Моего героя должны были убить задолго до финала, но роль получалась, и Жалакявичюс изменил сценарий.
Вайткус стал главным действующим лицом и погиб только в конце фильма. Сразу после премьеры мою работу оценили не очень хорошо, и я решил, что это очередная неудача, но в 1966 году на кинофестивале в Киеве получил приз за лучшую мужскую роль — такой же приз мне дали в Карловых Варах. Тут была своя интрига: на кинофестивале высоко оценили польский и наш фильм. Главный приз вручили полякам, а нам – утешительный, и Жалакявичюс страшно обиделся. После вручения призов люди из посольства привезли нам в гостиницу выпивку и закуску, но Жалакявичюс заперся в своем номере и выходить не хотел.
Я пошел его звать, долго стучал, он не отзывался, потом сказал, что водку с нами пить не пойдет, и захлопнул дверь. Через год фильм получил Госпремию СССР, и мы с Оной ели блины с икрой на приеме у министра культуры Фурцевой. Это был большой успех, путевка в новую жизнь, но Жалакявичюсу он не принес удачи. У него был очень сложный характер, к тому же ему катастрофически не везло. Однажды прямо на моих глазах шофер лимузина, собиравшийся помочь Жалакявичюсу выйти из машины, прихлопнул его голову дверью.
Жала был очень обидчивый, считал, что вокруг одни дураки. В конце концов он рассорился со всеми на киностудиях и на телевидении и очень мало снимал. Его последние дни были печальны. В то время я и еще кое-кто из друзей навестили Жалакявичюса в больнице.
Он лежал на специальной кровати — одна ее половина поднималась после того, как нажмешь на кнопку. Жала попросил нас это сделать, а мы перепутали, нажали не на то, и у него поднялись ноги. Он лежит ногами вверх, ругается, а мы не знаем, что делать: кнопок много, как бы опять ни ошибиться. Хотели позвать санитарку, но Жала запретил: «Не делайте этого! Я с ней поссорился...»
— А вы благодаря его фильму получили новые роли в кино и добились славы...
— Несколько лет назад я узнал, что Владимир Путин решил стать разведчиком, посмотрев «Мертвый сезон». Кто мог подумать о таком в 1967 году, когда меня позвали в Ленинград на пробы? Я вообще ни на что не рассчитывал и не думал, что меня утвердят. Сценарий мне не понравился, себя в роли главного героя я не видел.
Ну какой из меня советский разведчик? Он должен быть высоким, широкоплечим и голубоглазым, а я скорее похож на агента ЦРУ... Но меня очень привлекала идея съездить за государственный счет в Ленинград, погулять по городу, а заодно попытаться купить запчасти для «Москвича».
На пробах я старался соответствовать стереотипу, который был принят у актеров, исполнявших роли советских разведчиков, и получалось, кажется, ужасно. Но на второй или третий день проб должны были снимать сцену разговора Ладейникова с Савушкиным. На роль Савушкина пробовался какой-то соперник Ролана Быкова, а я подавал реплики за кадром. Снимали не меня, поэтому я никого не играл, а произносил текст так, как в жизни, от души наслаждаясь тем, что делал. И тут Кулиш говорит оператору: «Поверни-ка камеру на Баниониса...»
О том, что роль моя, я узнал уже в Паневежисе.
Это стоило Кулишу больших хлопот — начальство не хотело меня утверждать: какой из Баниониса советский разведчик?
Картину начали снимать с финала, со сцены обмена Ладейникова на иностранного разведчика. На съемки приезжал прототип моего героя. Нам его представили как Константина Панфилова, но на самом деле этого человека, полковника КГБ, звали Конон Молодый.
Любопытно то, что с Кононом, арестованным в Великобритании, получившим 25 лет тюрьмы и потом обмененным на западного разведчика Гревилла Винна, мы оказались похожи. Почти моего роста, неприметный, некрасивый, с острыми, внимательными глазами...
Молодый был консультантом фильма, и мы с ним много общались.
Поначалу сценарий был схематичный, мы переделывали его до тех пор, пока не переработали от начала до конца. После съемок мы с Кулишом каждый вечер сидели в гостинице, правили текст и решали, что будем снимать завтра. Мне казалось, что я играю человека, которому жутко не везет. С ним постоянно случается что-то скверное — то мой Ладейников попадает в аварию, то его арестовывают. После обмена его тоже ждут проблемы: Конона в СССР долго держали в изоляции и допрашивали. Если бы начальство засомневалось в нем, Молодого могли уничтожить...
Сценаристы Шлепянов и Вайншток были недовольны тем, что из их великолепного, не знавшего сомнений и слабостей героя мы сделали обычного человека.
В конце концов они подняли большую волну, студийное начальство их поддержало. Кулиша хотели снять с фильма, а меня с роли, но нас отстояли Михаил Ромм и Конон.
Но я тогда ничего об этом не знал: ждал в Паневежисе, когда меня опять вызовут на съемки, а звонка все не было. Наконец сам позвонил на студию, мне говорят, что декорации переделываются, надо еще подождать... Но в итоге все кончилось хорошо, и после успеха картины директор киностудии Ленфильм рассказывал, как он защищал Баниониса. На самом же деле он старался нас утопить...
Забавно, что на проходивших через 22 года съемках «Приключений принца Флоризеля» я, в то время депутат Верховного Совета и народный артист СССР, выступал в качестве «прикрытия» для фильма, к которому очень плохо относилось начальство.
После сессий Верховного Совета я привозил знакомым дефицитные в то время зимние сапоги — в гостинице «Москва» был специальный «депутатский» магазин. В то время даже ходил анекдот. В перерыве между сессиями два шахтера подходят к человеку из президиума: «Вы кто, товарищ?» — «Я генеральный секретарь ЦК КПСС, председатель Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев». — «Ну вот! А ты заладил: Банионис да Банионис...»
— А какие у вас отношения сложились с Роланом Быковым на съемках «Мертвого сезона» ?
— Не очень хорошие. Он всех прижал: мы готовимся, репетируем, ждем Быкова, а он в это время находится где- то в другом месте.
На съемки надо потратить неделю, а Ролан приезжает на день и за пять минут разрушает все, что мы сделали. Сразу начинает распоряжаться: «Эта камера не так стоит, ставьте ее на меня, а не на Баниониса!» Все на себя и для себя...
— Камеру переставляли?
— Они с Кулишом из-за этого очень спорили. Случались и конфликты.
— И кто же в этих конфликтах побеждал — Быков или Кулиш? Я бы на Быкова поставил.
— Кулиш же режиссер, поэтому он и побеждал — более или менее... По-моему, Ролану казалось, что я мешаю ему играть, и за это он меня недолюбливал. Еще бы, ведь он всегда должен быть первым. Быков был очень ловким человеком — все время снимался.
Неудивительно, что в девяностые он стал миллионером...
— После фильма «Никто не хотел умирать» вы стали известны, а «Мертвый сезон» превратил артиста Баниониса в суперзвезду. Вы начали часто сниматься, стали советским секс-символом: у многих моих ровесниц при упоминании вашего имени до сих пор загораются глаза. Наверное, в те годы у вас было много романов?
— Я однолюб...
— Значит, женившись, вы больше ни в кого не влюблялись? Не было мысли закрутить интрижку на стороне?
— Так, чтобы бросить жену, — нет. Но кое-что, конечно, было... Мне нравились многие актрисы. И обоюдные симпатии возникали.
К примеру, когда снимался в одном из фильмов, я приглянулся немецкой партнерше. Ночью лежу в постели у себя в номере, вдруг — тук-тук-тук в дверь. Смотрю — входит она. Молча разделась, юркнула в мою постель. Я думаю: ой-ой-ой, что же делать? Не скажешь же: «Да уходи ты!» Когда все кончилось, актриса так же молча встала, оделась и ушла. Но это нельзя считать любовью. Просто ей захотелось мужчину.
— Выходит, за годы брака вы никем всерьез не увлекались?
— Всерьез нет. Я любил одну женщину и прожил с ней всю жизнь. Но по мелочи, конечно, кое-что было…
Я не Казанова, мне всегда была по душе семейная жизнь. Случаи, которые любой другой расценил бы как подарок судьбы, меня приводили в оторопь.
Когда мы привезли «Гойю» в Японию, владелица «Принц-отеля», вдова сенатора, решила сделать мне приятное и предложила совершить путешествие по ночному Токио. Надо было отказаться, но тут в мою руку вцепился переводчик из посольства — и я согласился. Нас повезли к гейшам.
В маленьком зальчике на окраине за наш столик уселись две красивые девушки, потом приковыляла маленькая дряхлая старушка. Мне сказали, что она была гейшей еще при императоре и это великая честь. Вдруг старушка гейша захотела выпить со мной на брудершафт. Во время поцелуя она перелила виски из своего рта в мой, и мне стало дурно. Через переводчика Володю я сказал, что нам надо идти, и тогда исполнительный японский менеджер предложил нам посмотреть американский Токио.
Нас отвезли в шикарный ресторан в Гинзе. Там для гостей уже был накрыт стол, за ним сидели три красивые европейки. Одна из девушек, шведка, говорила по-немецки, и я с ней немного поболтал. В конце концов мне стало скучно, и я попросился в гостиницу, но японец не желал сдаваться: «Хорошо. Там вас будет ждать накрытый стол, к вам придут две девушки...»
Я ответил, что девушек не надо, лучше мы посидим вдвоем с Володей. Тут менеджер расцвел: «Почему же вы сразу не сказали, что вам нужен Володя?!»
В номере действительно был накрыт роскошный стол, но взбешенный Володя отказался есть и пить — взял бутылку виски и ушел.
На прощание старая гейша подарила мне отрез японской материи.
Я отвез его жене, и она сшила из этой ткани занавески.
— Выходит, у вас никогда не было хоть сколько-нибудь продолжительного романа, хотя бы с двумя-тремя встречами?
— Так, мимоходом... Ради игры, без любви... Поймите, главным для меня всегда были Она и семья.
В фильме «Пьющие кровь» я снимался вместе с Мариной Влади, и она все еще была больна смертью Высоцкого, а ведь с тех пор прошло уже 11 лет! Мы подружились, и Марина много рассказывала о том, как они жили, как, чтобы спасти мужа от пьянки, она увезла Высоцкого в Белоруссию, в маленькую деревню. Марина говорила, как он бросал ее, унижал романами на стороне — при этом в ее глазах стояли слезы, она по-прежнему переживала за Володю, а ведь его уже давно не было на свете.
Мне было так ее жалко! Он ведь с ней совсем не считался. Влади рассказывала, как ей было трудно. Высоцкий был нахальный, тяжелый человек, но из ее воспоминаний становилось ясно, что Володя по-прежнему ее большая любовь. А он ведь предал Марину ради другой женщины и пьянки. И в конце концов ее бросил.
В «Бегстве мистера Мак-Кинли» Высоцкий был моим партнером, играл там эпизодическую роль. Какой же он был страшный! Не хотел отвечать на безобидные вопросы, никуда ни с кем не ходил, ни с кем не общался. Обратишься к нему за столом, в ответ услышишь только «угу». Закрытый от всех, мрачный, сидит в углу и думает что-то свое... С ним было жутко заговаривать: не дай бог обругает тебя в ответ или, чего доброго, плюнет.
Но Марина и через столько лет любила его. И это при том, что он испортил ей жизнь!
А я женился на очень хорошей женщине, она сделала меня счастливым. Иногда мы спорили, ссорились — без этого в семье не обходится, — но мысль бросить Ону никогда не приходила мне в голову. Испытания нас только сближали: наш старший сын Эгидиюс, талантливый историк, в 45 лет умер от рака...
Эгидиюс окончил Московский историко-архивный институт, потом вернулся и работал в Литве. Он был мне не только сыном, но и другом, я так его любил! После того как у него обнаружили симптомы рака, и года не прошло, как Эгидиюса не стало.
Он был обречен, но не знал об этом, а мне уже все было известно, но я должен был его ободрять.
Представьте, каково нам с Оной приходилось! После смерти Эгидиюс получил Госпремию Литвы в области науки...
Эгидиюс оставил вдовой свою жену Руту, наша внучка Милда стала сиротой. Сейчас они живут в Финляндии.
— Слава богу, ваш младший сын жив и здоров, вы даже играли в спектакле, который он поставил.
— Раймундас вышел на сцену Паневежского театра в три года — в «Макбете» он играл маленького сына вельможи Макдуфа. В одиннадцать лет получил роль со словами в «Пассажире без багажа» Жана Ануя, снимался на студиях «Беларусьфильм» и имени Горького, получил эпизод в «Солярисе». Была у него и главная роль в кино — тогда Раймундас еще учился в школе.
Он поступил во ВГИК, на режиссерский, в Паневежском театре я играл в одной из его постановок, спектакле «На Золотом озере». Были у него и другие постановки. Может, он и не разбогатеет, зато у него есть любимое дело...
В 2001 году я ушел на пенсию и оставил Паневежский театр. В Литве был принят закон, по которому пенсионеры могут получать либо пенсию, либо зарплату. Я выбрал первое: чего ради отказываться от честно заработанных денег?
А в 2008 году, после того как мы с женой отметили бриллиантовую свадьбу, из жизни ушла Онуте. Мы с ней хорошо жили: объехали весь мир, она часто бывала со мной на съемках. Лето мы проводили на даче, у озера, вместе наслаждались покоем и тишиной. Я не любил работать на земле, а она много возилась с цветами.
Сейчас мне 88, я постоянно перебираю наши старые фотографии. Вглядываюсь в ее глаза и думаю о том, что ушло...
Подпишись на наш канал в Telegram