На воронежских гастролях от аплодисментов подрагивали хрустальные подвески люстры, публика, срывая голоса, кричала «Браво!», антрепренер довольно потирал руки — сборы были блестящими. За спектаклем последовал затянувшийся до первых петухов прощальный ужин, а ранним утром тот, чье имя собрало полный зал, должен был возвращаться в Москву, и поклонники проводили знаменитость до городской заставы.
Первые 100 верст он, считай, не заметил, потягивая шампанское из корзины, которую кто-то из воронежцев поставил в экипаж, а потом застрял на полпути, на полустанке между Воронежем и Первопрестольной.
Прославленный артист Малого театра Павел Мочалов ушел в запой, настолько безоглядный, что в здешних местах о нем вспоминали и через много лет после той затяжной морозной весны 1848 года.
Мочалов приехал на станцию с туго набитым бумажником. Павел Степанович считался очень дорогим артистом, в Москве ему платили по двести рублей за спектакль, в провинции доходило и до трехсот — семья мелкого чиновника могла жить на эти деньги год. Во время нынешних гастролей он сыграл много спектаклей, и потому десятки, пятидесятирублевки и сотенные летели во все стороны: Мочалов велел угощать водкой всех, кто придет, и жители окрестных деревень сбежались к станции поголовно.
Баб поили сладким господским вином, и они водили здесь же хороводы, мужики плясали камаринского и дрались. Веселье продолжалось три дня, на четвертый Мочалов решил «угостить» народ искусством. Его не зря называли великим артистом: слушая монологи шекспировского Гамлета и шиллеровского Фердинанда, мужики раскрывали рты и чесали в затылке, а бабы пускали пьяную слезу — глаза актера горели дьявольским огнем, голос гремел, волосы вставали дыбом. Проезжие господа — следующий по казенным делам гусарский поручик, чиновник министерства финансов и два воронежских помещика — пытались унять Мочалова, но он не обращал внимания ни на них, ни на перепуганного начальника станции.
На седьмой день запоя, когда вокруг конюшни вповалку лежали вдрызг пьяные крестьяне, а в кармане едва державшегося на ногах Мочалова осталась последняя пятидесятирублевка, к станции подлетели запряженные тройкой сани, и из них вышел нескладный, похожий на одетого в шубу борова господин.
Следом из саней выпорхнула его спутница — невысокая изящная хорошенькая дама. Пара вошла в избу и замерла на пороге: в комнате висел табачный дым, на полу валялись пустые бутылки, пьяный до одури Мочалов стоял на стуле, обхватив голову руками, и беззвучно открывал рот — ему казалось, он играет свою коронную роль, барона Мейнау из мелодрамы «Ненависть к людям и раскаяние».
Дама охнула: «Павел Степанович! Что с вами? В каком вы виде…» Мочалов рухнул со стула прямо к ее ногам, прохрипел: «Женщина! Женщина! Что ты сделала! Будь еще один раз моею, Луиза!
Зачем ты так поступила со мною!» и попытался поцеловать ее башмачок. Сцена вышла до крайности неприличной. Законный муж красавицы, актрисы Малого театра Прасковьи Орловой, артист того же театра, положительный, серьезный человек, считавший себя потомком казанских царей, тут же узнал реплику Фердинанда из «Коварства и любви». Илья Васильевич Орлов был до крайности взбешен, назвав творящееся на станции содомом. Он сразу же вывел жену на улицу и сказал смотрителю, что они уезжают тут же, без обеда, хотя тот долго уговаривал их остаться и унять неугомонного постояльца.
— Я много слышал об игре Мочалова, но такого не ждал: от его голоса поджилки трясутся… Поговорите с ним, сударыня. Освободите меня от него, бога ради, сил моих больше нет это видеть. Пропадает ведь человек, на глазах сгорает!
Госпожа Орлова хотела вернуться, но муж ее остановил, и через несколько минут их сани уехали.
Позже она не могла себе этого простить и уверяла знакомых, что так и не встретилась с Мочаловым и дело ограничилось запиской, отправленной ему из экипажа. А если бы они тогда увиделись, все сложилось бы иначе. Она осталась бы с ним. Или уговорила бы мужа взять его с собой — тогда не случилось бы того, что произойдет через несколько часов. Но Прасковья Орлова укатила с мужем в Одессу, а Мочалов остался в разгромленной комнате, растирая пальцами виски и уставившись на висевшие в красном углу иконы. Затем он подошел к столу, сжал в руке стакан толстого стекла и раздавил его пальцами: вид крови и боль помогли вспомнить, где он находится. Павел Степанович облил руку водкой, обмотал ее носовым платком и крикнул:
— Давай лошадей!
Донельзя обрадованный станционный смотритель бросился в конюшню и принялся расталкивать храпящего на сене полупьяного ямщика.
В Москве Мочалова не ждало ничего хорошего, и все же надо было возвращаться.
Не вековать же ему здесь, на забытой богом станции, да и денег больше нет… Смотритель, бормоча: «С богом, сударь, счастливой дороги», подсадил его в сани, ямщик взмахнул кнутом и спьяну попал по проходившей мимо бабе. Лошади рванули, артист в санях откинулся назад — ну зачем судьба принесла сюда Прасковью?! Он всю жизнь был в кого-то влюблен, это его нормальное состояние, но чувство к этой женщине оказалось на редкость сильным и долгим.
Только что выпущенная из театральной школы девочка, которой он, премьер Малого театра, покровительствовал, не давая старшим товаркам сожрать дебютантку, превратилась в очаровательную женщину, но его ухаживания по-прежнему оставались безуспешными. У Прасковьи Куликовой была не только хорошенькая, но и ясная головка, она понимала, что роман с женатым артистом наделает много шума, что Мочалов слишком ярок и необуздан. А Илья Орлов был солидным человеком, к тому же дворянином. До того как сделать ей предложение, он часто бывал у них в доме, и Прасковья с младшей сестрой звали его «дедушкой». Жених был стар, некрасив и глуп, но она пошла за него, рассудив: за Ильей Васильевичем она будет как за каменной стеной, а ко всему остальному можно притерпеться.
Мочалов ухаживал за Парашей и после свадьбы, вторым записным ее кавалером стал его друг, гусарский полковник, красавец и богач Николай Беклемишев. Они привозили ей букеты и провожали после спектаклей, сдавая с рук на руки грозно сопящему мужу. Потом друзья ехали на Тверскую, в дом Беклемишева — пили до утра и спорили о том, кто из них больше влюблен...
Ямщик настегивал лошадей, сани Мочалова мчались в Москву. Лошади Орловых тем временем мерно трусили по снежной дороге: муж похрапывал, а Прасковья вспоминала, как Мочалов играл на ее бенефисе. Пьеса «Майко» была написана на грузинскую тему: она играла невинную девушку, он — ее похитителя, злого князя Вахтанга. И все бы хорошо, но перед спектаклем Мочалов сорвался и запил. Она примчалась к нему, уговорила играть, он вышел на сцену пошатываясь, едва различая, где право, где лево…
А когда открыл рот, зал замер не дыша: в голосе артиста было столько огня и силы, что он звучал как волшебная музыка. Вот только слова разобрать было нельзя, и театральные завсегдатаи решили, что драматург написал монолог по-грузински — ему-де хотелось показать красоту и страстность этого языка. К следующей сцене Мочалов опомнился и заговорил по-человечески, бенефис Орловой прошел с огромным успехом.
Сейчас Прасковья размышляла о том, что бросило его в разгул, — она ведь помнила Мочалова совсем другим. А он тем временем допивал последнюю бутылку шампанского и кричал ямщику:
— Гони быстрей!
Ему казалось, что сани стоят на месте.
Родители Мочалова жили чинно, бережливо и тихо: перед обедом отец выпивал рюмку водки, пьяным его никто никогда не видел. Они с матерью были актерами — в молодости состояли в крепостной Демидовской труппе, а потом их выкупили для Малого театра. Отец получал полторы тысячи серебром в год, а хорошо сшитые сапоги в те годы стоили три рубля, корову можно было купить за двадцать. Благополучие семьи рухнуло после войны с Наполеоном — в 1812 году из Москвы они бежали в чем были. Вернулись на пепелище, ютились по чужим углам, но продолжалось это недолго: в его сестру Машу, тоже актрису, влюбился знаменитый московский миллионер Кожевников. Вскоре у Маши появились дом в Филипповском переулке и роскошный выезд. Потом и родители перебрались в собственный домик, крепче и просторнее сгоревшего, а сына отдали в пансион. На улице Пашка дрался с мальчишками, обзывавшими его сестру дрянными словами.
Когда Маша к ним приезжала, те же мальчишки глазели на нее, восхищенно разинув рты: в боках черной лакированной кареты отражалось солнце, кони рыли копытами землю, кучер в шапке с павлиньим пером грозно щелкал кнутом. Маша выходила, и ему казалось, что сестра в дорогом шелковом платье похожа на райскую птицу. После одного из таких визитов он спросил у матери, правда ли, что Маша гулящая, и та тут же отвесила ему звонкую оплеуху:
— Она пожертвовала собой для нас, мы все должны целовать ей ноги!
Потом успокоилась и сказала, что об актерах вечно говорят мерзости и на это не надо обращать внимания.
— …Во время войны, после бегства из Москвы, в Лосином заводе, узнав, что мы играем на сцене, никто не хотел сдавать нам жилье.
Для этих людей твои отец и мать были хуже воров. Но мы куда выше простых людей. На сцене мы боги…
Он запомнил это на всю жизнь.
Ямщик, услышав, как за его спиной ужасный голос спрашивает: «Быть или не быть? Вот в чем вопрос!», вздрогнул, перекрестился и даже начал различать дорогу — от неожиданности с него аж хмель соскочил. Гамлет был коронной ролью Мочалова, в ней он преображался: маленький невзрачный человечек становился выше ростом, от него исходила магнетическая сила — голос актера заставлял зрителей вжиматься в кресла. Это было настоящее волшебство, хоть поначалу, когда он только начал играть в Малом, больших ролей ему не давали.
Слава пришла к Павлу Мочалову после роли Полиника в спектакле «Эдип в Афинах», дружбы с ним искали знатные господа, законодатели театральной моды, чье слово создавало актерам имена, женщины в него влюблялись. Загорался и он, и это было сущим бедствием: каждый новый роман он переживал как великую драму и выбирался из него едва живым...
...Мочалов крикнул: «Нет! Его убил не я, а моя бедность, мое отчаянье!» и дьявольски захохотал. Услышав реплику из мелодрамы «Тридцать лет, или Жизнь игрока», ямщик втянул голову в плечи, в голове пронеслось: доехать бы до следующей станции живым — барин-то, видать, человек отчаянный... Бутылка тем временем опустела, и Мочалов выкинул ее на дорогу.
...Его первой любовью стала очаровательная юная дворяночка, барышня-театралка.
Он ухаживал за ней почтительно и нежно, бывал в доме, и родители молодой особы его привечали. Еще бы: по нему сходила с ума вся Москва, было лестно, что у них бывает сам Мочалов. Но когда Павел сделал их дочери предложение, родители переполошились: зять-актер был им не нужен. Ему отказали от дома, барышню быстро выдали замуж — вот тогда он впервые в жизни запил. А потом женился назло ей и судьбе — на первой же хорошенькой девушке, что попалась на глаза. Наташа прислуживала в кофейне своего отца, состоятельного купца Баженова, тот не побрезговал знаменитым актером и быстро сладил свадьбу. Вскоре после венчания молодой муж понял, что ему не нужны ни эта женщина, ни ее семья: разговаривать с ней не о чем, а родня супруги думала только о его жалованье и бенефисах.
...Впереди показалась река, и ямщик что есть духу помчал к накатанной по льду зимней дороге. Мочалов между тем вспоминал последний разговор с женщиной, которую любил больше жизни. В семье Баженовых он прожил недолго и ушел от Натальи к хористке Малого театра Пелагее Петровой. Та родила ему дочь, он был счастлив — совсем бросил пить. Но однажды Пелагея пришла домой печальной и попросила его благословить дочку. А под утро рассказала, что ее вызывал к себе сам шеф жандармов граф Бенкендорф, бывший в Москве проездом вместе с государем. Законная жена Мочалова явилась к нему с жалобой на мужа, оставившего семью и живущего на два дома. Пелагея пересказала свой разговор с Бенкендорфом.
—Не грех ли вам отнимать мужа у жены и разлучать их? — вопрошал шеф жандармов.
— Он, прежде нежели полюбил меня, бросил жену и дом по несходству характеров.
Притом, живя с ней, предавался пьянству, терял свой талант, неглижировал службой… И только любя меня исправился во всех отношениях.
— Все это я знаю очень хорошо. Потому-то и пригласил вас к себе, чтобы отечески посоветовать возвратить мужа жене законной.
— Это не от меня зависит!
— Вздор! Государь сам хороший муж, он желает, чтобы законные браки не разрывались.
— Я разойдусь с Мочаловым, если так угодно… — Вы должны заставить его возвратиться к жене и жить с нею.
— Это невозможное дело…
Вы самого Мочалова заставьте.
— Государь не велел его трогать. А я рекомендую вам: или заставьте его жить с женой, или мы ушлем вас в места не столь отдаленные.
Павел поцеловал Пелагею и заверил, что никуда не уйдет, но утром к ним в дом пришли двое квартальных. Полицейские сопроводили актера через весь город и вернули жене — с тех пор он навсегда возненавидел и ее, и весь баженовский род. Мочалов содержал жену, дочь и всю их родню, оплачивал постоянно растущие счета и чувствовал себя чужим в собственном доме. Дочь подросла, но близости между ними не было: она не могла простить отцу свой сценический неуспех. Но разве он виноват в том, что у Кати нет таланта?
У Павла Степановича были отдельные комнаты с особым входом, жена туда и не заходила, тем не менее с каждым годом он ненавидел ее все больше.
Особенно теперь, когда его мучили дурные предчувствия: вот и перед нынешней поездкой в комнату влетела птица. Он решил, что это к близкой смерти. Потом из пяти горевших на столе свечей две задуло ветром — дурной знак, к покойнику! Мочалов посетил знаменитого московского юродивого Корейшу, тот тоже не обещал ему в будущем ничего хорошего. Начался новый запой, и когда жена попыталась его унять, копившаяся годами ярость обрушилась на Наталью.
Он сорвал со стены ее портрет, растоптал и бросил холст в жарко пылавшую печь. Следом полетел медальон с ее профилем, затем в огонь отправился карандашный портрет дочки — пусть исчезнут так же, как сгорела его жизнь, пускай от них ничего не останется, ведь это его домашние виноваты в том, что Павел Мочалов пропадает!
Он вспоминал растерянные глаза жены и Катины слезы, когда вдруг раздался треск и ямщик отчаянно завопил:
— Беда пришла!
Бес попутал, спасайся, барин!
Спьяну и от страха ямщик не разобрал дороги и направил сани левее, чем было нужно, — в сторону от укатанного и все еще крепкого пути. Слабый февральский лед подломился, и седок очутился в холодной воде. Мочалов вскрикнул, забил руками, пытаясь освободиться от тяжелой шубы, схватился за крошащуюся под пальцами кромку льда…
И вдруг понял, что сани больше не тонут: они выехали на мелководье, и полозья стоят на дне.
Ползком, обламывая лед и снова проваливаясь в воду, им с ямщиком удалось выбраться на берег. Затем мужик побежал в ближайшую деревню — за помощью, а Павел Степанович остался на берегу. Под острым весенним ветерком медвежья шуба быстро превратилась в ледяной кокон, сапоги задубели. Пока ямщик вернулся с мужиками, пока вытащили сани, прошло минут сорок, до станции добрались только к вечеру. Там Мочалов отправился в баню, потом повалился на горячую русскую печь, но холод не отпускал. Казалось, он пробрался внутрь, под сердце, к животу, и избавиться от него не удастся.
Наутро он натянул сохшие у печи еще сырые сапоги, накинул на плечи волглую шубу и распорядился, чтобы в сани поставили ящик водки.
На станции Мочалову дали новых лошадей и другого ямщика.
Пить с ним возница отказался, и первую бутылку Мочалов прикончил один. Теперь ему чудилось, что внутри пылает огонь. Он велел ямщику остановиться, вышел из саней с корзиной из-под шампанского и наполнил ее придорожным снегом.
Ямщик погонял, Мочалов пил водку и закусывал снегом. Казалось, с каждым новым глотком голова проясняется. Вернувшись в Москву, он разгонит прихлебателей, которые таскаются с ним по трактирам и пьют на его деньги, а за спиной говорят о нем мерзости. Наладит отношения с театральным начальством. Бросит пить. Или по крайней мере станет пить меньше, чтобы это не мешало работе. Его жизнь наладится, и он наконец будет счастлив…
Может, одна из тех, кому он в клялся в верности, стоит того, чтобы посвятить ей остаток жизни? Ему вдруг показалось, что напротив сидит женщина — но кто это, он не понимал. Гастролировавшая в Москве французская актриса Жанна Плесси? Они были близки, Жанна советовала ему подучить французский и отправиться в Париж — там он будет богат. Говорила, что актеров такого темперамента в Европе нет, у его ног будет лежать весь мир…
Но во Франции нет Москвы, его ученых и неученых друзей, расстегаев и суточных щей, кваса, настоянной на смородиновых почках водки, морозной зимы, церковного пения и родительских могил — зачем же ему туда ехать? Денег хватает и так, ему платят больше, чем он может потратить. А если понадобятся еще средства, он отправится на гастроли в провинцию и привезет денег столько, что жена сможет покупать платья целый год, еще останется дочке на кружева и ленты.
Да нет, это не Жанна, а Таня, девушка из цыганского хора.
Он тоже клялся ей в любви, обещал уйти из семьи, а Таня отвечала, что линия судьбы на его ладони говорит, что он слабый человек и этого никогда не случится.
А может, это актриса Любовь Млотковская, жена знаменитого провинциального антрепренера? Или его давняя подруга актриса Львова-Синецкая? Он обращался то к одной, то к другой женщине, говорил, что у них все впереди, а сани несли его к Москве. Там его ждали дурные вести.
В Малом у Мочалова были давние враги — первая актриса императорского театра Надежда Репина и ее муж, инспектор репертуара Алексей Верстовский, плели против него интриги.
Все знали, что Мочалов гениальный артист. Его популярность огромна, но характер Павла Степановича с каждым годом делался все тяжелее, и пил он все больше.
Во время одного из мочаловских запоев, когда актер сказался больным и отказался играть, к нему наведался сам директор императорских театров Гедеонов, бывший в это время в Москве. Мочалов вместе с собутыльником-дьяком как раз приканчивали невесть какую по счету бутылку. Увидев это, Гедеонов разгневался:
— Вот как ты болен? Пьешь третью неделю!..
— Что вам нужно, кто вы такой?
— Я директор.
Тут Мочалов встал, скрестил руки на груди и загремел:
— Вы Гедеонов? Как же вы смели прийти к Мочалову, когда знали, что он пьет? Вы пришли посмотреть на Мочалова пьяного, в грязи… Не тогда, когда он гений, а когда он перестает быть даже человеком! Стыдно вам, директор Гедеонов! Ступайте вон!
Гедеонов покраснел и ушел. Немедленных последствий эта сцена не возымела, но директор ее не забыл. На поступившем к нему во время воронежских гастролей Мочалова письме Верстовского («…теперь самое удобнейшее время с ним вовсе рассчитаться…») он поставил резолюцию: «Со своей стороны не нахожу службу его необходимой».
Судьба Мочалова была решена, но он об этом так и не узнал.
В Москву Павел Степанович вернулся простуженным, постаревшим и притихшим — увидев отца на пороге, Катя расплакалась. Мочалов начал жаловаться на боли в животе, доктора нашли у него «воспаление кишок» — это была плата за грязный снег, которым он весь остаток пути закусывал водку. Болезнь продолжалась две недели: в бреду Мочалов пел молитву «Кресту твоему поклоняемся, Владыко!», а перед самым концом, когда над ним склонилась дочь, произнес последнюю реплику Гамлета: «Горацио?.. Ты оправдаешь перед людьми меня».
Хоронила его вся Москва: чиновники отпрашивались со службы, купцы закрывали лавки, профессора университета прервали занятия и вместе со студентами отправились на Ваганьковское кладбище.
Рождалась легенда: в погребальной процессии рассказывали о том, как во время представления «Коварства и любви» Шиллера Мочалов заставил рыдать игравшего с ним знаменитого Щепкина. Как после реплики «Это отец мой!» весь зал дружно застонал — у зрителей замерло дыхание. Как в «Гамлете» Мочалов от величайшего внутреннего напряжения однажды потерял сознание. Старые театралы вспоминали его игру на сцене, а знакомые шушукались о том, что Мочалова погубила жена. Она-де всегда была бесчувственной и совсем не ценила мужа, приходя в театр, не смотрела на его игру, а сплетничала за сценой. Во время памятного обморока мужа Наталья даже не встала с кресла, сказав:
— Что же я могу сделать? Я не врач, пошлите за доктором… Во время похорон жена, дочь и их родня держались особняком, никто из них не плакал, и это очень бросалось в глаза на фоне обливавшихся слезами актеров.
После похорон тесть сжег все бумаги Мочалова...
Вскоре после смерти актера его семья стала разваливаться: оказалось, что избегавший жениной родни Мочалов каким-то образом удерживал всех вместе. Тесть разорился, дочь влюбилась в непутевого человека и родила от него внебрачных детей. Позже она вышла замуж, но брак оказался неудачным. Через сорок лет после смерти отца она забрасывала челобитными министерство двора, прося войти в ее отчаянное положение и назначить пособие вдове и правнукам Мочалова: «Мой дом разваливается, и я не могу обустроить теплый уголок для восьмидесятилетней старухи…» Екатерина Шумилова-Мочалова начала работать над воспоминаниями об отце.
Она вспоминала, записывала и порой утирала слезы — ей хотелось вернуться в прошлое и сказать отцу что-нибудь доброе. То, чего он от нее так никогда и не услышал...
Подпишись на наш канал в Telegram