О том, что блистательный танцовщик Марис Лиепа был вынужден уйти из Большого театра ради своих детей, знали только посвященные. Его жизнь после этого стала тайной для всех. Никто не подозревал, что Марис живет у гражданской жены и у него растет дочь Маша. После стольких лет молчания Евгения Шульц и Мария Лиепа решили наконец рассказать о том, как это было...
Мария Лиепа: Этот день я запомнила навсегда. Мне всего девять лет, у меня только что умер папа.
Мы с мамой переезжаем на другую квартиру. Вокруг голые стены, вдоль стен — вереница чемоданов с вещами. Вдруг звонок в дверь. Я осторожно выглядываю из комнаты и вижу стоящих на пороге двух незнакомых женщин. «Здравствуйте, — официально поздоровалась с мамой одна из них. — Это адвокат нашей семьи. Мы пришли описывать наследство моего бывшего мужа Мариса Лиепы».
Я быстро юркнула обратно в соседнюю комнату и затаилась как мышка. Посетительницы, видимо, решили, что они с мамой в квартире одни. В щелку вижу, как элегантно одетая дама ходит по комнате и повелительно показывает на предметы пальцем: «Я заберу это! Это! И это!» Вдруг она задержалась у одного из чемоданов — старого, всего потертого и без замков: «Это чемодан Мариса. Я его возьму!» «Ради бога», — спокойно ответила мама.
Потом незнакомка взяла со стола словарик английского языка: «И это тоже». Но когда очередь дошла до видеомагнитофона, я не выдержала и выскочила из комнаты: «Не трогайте! Это мой папа мне подарил!» Мы так любили с ним, обнявшись на диване, смотреть в сотый раз «Розовую пантеру». И вдруг кто-то забирает мою вещь!
Евгения Шульц: После похорон Мариса к нам заезжал его сын Андрис, я ему предложила: «Забирай все, что хочешь, на память об отце». Он взял только пленки с его выступлениями…
А потом состоялся этот визит бывшей жены Мариса. Увидев одни голые стены, она не могла скрыть своего разочарования. Вероятно, надеялась обнаружить здесь сокровища, антиквариат и редкие иконы, о которых ей рассказывали наши общие друзья.
Когда она на минутку вышла из комнаты, адвокат шепнула: «Мне вас такой тигрицей расписали! Я шла сюда как на бой!» «Тигры там!» — кивнула я в сторону ее клиентки.
Перед уходом Маргарита стала упрекать меня, что это я виновата в их разводе с Марисом.
— Неправда. Он от вас ушел не ко мне. И ко мне он пришел не от вас!
— Но ведь Маша родилась, когда мы были женаты!
— А разве моя дочь кому-нибудь мешала?
В ответ она промолчала…
…В Большой театр я пришла работать в 69-м. После окончания Технологического Института легкой промышленности меня распределили в мастерские по пошиву сценических костюмов, и я сразу же попала на восстановление балета «Спартак».
Мне поручили заниматься старыми костюмами Красса, которого танцевал премьер Большого — Марис Лиепа.
Великолепные костюмы Красса нужно было повторить до мельчайших подробностей. И я, не долго думая, взялась за дело: разложила плащ на ткани, отпорола подкладку и принялась кроить. Когда это «кощунство» увидел художник спектакля Сулико Багратович Вирсаладзе, он ужаснулся: «Деточка, что ты делаешь?!» Я молча опустила глаза, а он продолжал орать: «Вы кому отдали костюмы Красса? На такую ответственную работу поставили новенькую!» В общем, орал-орал, а потом выскочил из комнаты. Тут я увидела за его спиной Мариса Лиепу и обмерла: «Ну, сейчас еще и от этого влетит!»
А он неожиданно сказал: «Не расстраивайся. Мы с тобой все исправим». И стал спокойно объяснять, каким должен быть костюм его героя.
С этого момента он взял надо мной шефство. Приглашал на все свои спектакли, водил на московские премьеры, советовал, какие книги по истории костюма почитать…
Наша дружба продолжалась почти восемь лет. Почему он меня выбрал? Не знаю…
Наверное, при всей многочисленности окружения ему некому было излить душу, довериться. А передо мной не надо распускать крылья, завоевывать, очаровывать, ухаживать. Никаких намеков на близкие отношения: у него текла своя жизнь, довольно бурная, с многочисленными романами, а у меня — своя, я была влюблена в одного парня.
Да ни о чем таком я и думать не смела: Марис был старше на 12 лет, у него семья, двое детей. И потом — мало ли красавцев приходило ко мне на примерки, один лучше другого: Николай Фадеечев, Владимир Васильев... Но все они были для меня лишь манекенами, на которые я шила костюмы. Вот и все!
Через восемь лет работы в театре меня назначили начальником цеха мужского костюма. И тут начались интриги, а однажды очень серьезно подставили. И повод подвернулся — к спектаклю «Отелло» мы не успели сшить костюмы, и премьеру пришлось перенести. Всю вину свалили на меня: мол, занималась «халтурой» в ущерб основной работе. Даже судом грозились и в итоге понизили в должности: посадили блестки на костюмы клеить. Как-то входит Марис, а у меня истерика. «Что случилось?»
Я ему обо всем рассказала, он принялся меня успокаивать: «Ничего. Выкрутимся». Лиепа стал единственным человеком в театре, кто за меня заступился. Но ничего не вышло. В итоге из Большого я уволилась. И Марис устроил меня в Классический балет Василева и Касаткиной главным художником по костюмам.
Но беда, как говорится, не приходит одна: меня бросил любимый человек. Однажды приезжает ко мне Марис. Я лежу в кровати в слезах, рукой не могу пошевелить от свалившегося горя.
— Слушай, я тебя из одной петли вытащил, а у тебя снова что-то приключилось. Ну-ка, давай рассказывай!
— Мне неудобно об этом… Меня бросили… — О-о!
Только смотри глупостей не наделай! Нет, тебя, пожалуй, нельзя одну оставлять!
Так и просидели мы с ним до утра. Он меня утешал, утешал и…
То, что произошло между нами, было так неожиданно! Поначалу мне казалось, что в тот вечер он просто пожалел меня. Я ждала, что вот-вот все закончится и будет как раньше: мы всего лишь друзья, не больше. Но Марис сам поддерживал эти отношения, мне было приятно, и… так странно. Ну разве я ему пара?
О нашем романе никто не догадывался. Марис часто оставался у меня ночевать. Я жила на Преображенке, одна в старом дедовском доме с огромным садом. Марис обожал этот дом, особенно весной, когда весь сад становился белым. Помню, однажды на творческом вечере ему задали вопрос:
— Какое ваше любимое место в Москве?
Он таинственно улыбнулся и ответил:
— Есть такой уголок.
Старинный дом с дивным садом…
— Где же оно находится?
— А этого я вам не скажу...
Он даже своему близкому другу Мише Резникову ничего обо мне не рассказывал, только однажды признался: «Я так счастлив, что нашел дивное место: сказочный дом, шикарный сад и такая хозяйка! Как-нибудь я тебя туда свожу».
В семье Мариса довольно часто бывали скандалы, и он приезжал ко мне за утешением. Плакался, так сказать, «в жилетку».
Помню, как-то заехал за мной и повез на премьеру фильма-балета «Галатея», где он танцевал профессора Хиггинса, а Элизу Дулитл — Екатерина Максимова. Едем в машине, я спрашиваю: «Семья-то будет?» Он горько усмехнулся в ответ: «Им это неинтересно!»
Однажды Марис остался у меня на три дня. Каждое утро с Преображенки ездил в балетный класс. А надо было знать этого франта! Он не только рубашки менял каждый день, но и костюмы. А тут приезжает все в одном и одном. «Так, все понятно, — стали над ним подтрунивать в театре. — И где же это ты ночуешь?»
Марис обожал делать сюрпризы. Как-то приезжает на своей новенькой серебристой машине: «Поехали в Загорск!» На территории монастыря все узнают Мариса, улыбаются ему. «Моя любимая женщина — художник по костюмам.
Вы можете ей показать что-нибудь интересное?» — попросил он. И специально для нас открыли хранилище с красивыми, расшитыми вручную костюмами. После экскурсии подходим к машине, Марис растерянно роется в сумке: «Кажется, ключ забыл в бардачке». Его американская машина «Gremlin» имела одну неприятную особенность — она автоматически блокировалась. Что делать? «Второй ключ лежит в гримерке», — вспоминает Марис. Но вместо того чтобы согласиться с моим предложением съездить на электричке за ключом, заплатил деньги двум мужикам, чтобы те ломом вскрыли багажник. Марис пролез через него и открыл машину. Самое смешное, что, как потом выяснилось, ключ все это время лежал у него в кармане пиджака…
Он исчезал так же внезапно, как появлялся.
Я принимала, что у него параллельно идет своя жизнь. И никогда ничего не спрашивала, не задавала лишних вопросов. Я и так о нем все знала. Или почти все…
Его первой женой была Майя Михайловна Плисецкая, а Марис — ее первым мужем. Кстати, ни в одной официальной биографии Плисецкой об этом ни строчкой не упоминается. Везде написано: в 58-м Майя Плисецкая вышла замуж за композитора Родиона Щедрина. Да и Марис в своих мемуарах обходил их брак с Плисецкой молчанием. Думаю, они договорились, что никогда не будут говорить друг о друге, и обещание свое сдержали...
Они познакомились во время декады латвийского искусства. Юный Лиепа танцевал на сцене Большого театра, и Майя Михайловна сразу же его отметила. Как только он вернулся в Ригу, получил приглашение танцевать с Плисецкой «Лебединое озеро».
А когда Плисецкой предложили выступить с этим балетом в Будапеште, она пожелала ехать только с Марисом. Но его кандидатура не прошла в министерстве культуры. Тогда они быстро расписались.
До сих пор для всех загадка, сколько же продлился их скоропалительный брак? Три месяца, месяц, неделю?.. Когда я его об этом спрашивала, Марис отшучивался: «Мы были женаты неделю. В начале недели Майя всем говорила: «Боже, какой Марис великолепный!» А в конце недели разочарованно повторяла: «Боже! Какой он ужасный!»
Они были идеальными партнерами и, поженившись, видимо, решили, что будут идеальной парой. Но не сошлись характерами, да и Марис был значительно моложе жены…
Но несмотря на развод, Марис всегда восторгался Майей, для него лучше балерины на свете не было!
Часто повторял, что от ее глаз могут загореться декорации, такой она была темпераментной. А она ценила его как партнера.
Не знаю, сыграла ли в этом роль его женитьба на приме-балерине или нет, но в балетном мире Мариса считали выскочкой: провинциал, а еще выпендривается. Передразнивая его прибалтийский акцент, балетные звали Мариса на иностранный манер — Лиэпа! В этом было так много зависти…
А он действительно казался иностранным джентльменом: светские манеры, знание языков, невероятная галантность... А как одевался! По-моему, он был самым элегантным мужчиной в Советском Союзе.
Одним из первых стал носить длинную шубу, соболью шапку а-ля Шаляпин. Свои многочисленные лилово-голубые костюмы, которые так шли к его светлым глазам, заказывал у Пьера Кардена — по тем временам это было необычайной роскошью. Даже носки у него были особенные, не советские — дорогие, в шотландскую клетку. Он носил сумку из дорогой кожи через плечо, на пальцах — перстни с бриллиантами. Аристократ! Ну кто с ним мог тягаться?!
А как изысканно он ухаживал за женщинами! Марис записывал в записную толстенную книжку дни рождения жен послов, чиновников, деятелей культуры. И в эти дни посылал им цветы и билеты на свои спектакли. Надо ли описывать, какие овации они ему устраивали?
На гастролях за границей богатые дамы при виде Лиепы с ума сходили: не пропускали ни один его спектакль, вызывали на бис, осыпая его цветами. Да что цветами! Он привозил оттуда солидные подарки — оранжевую «Volvo» и серебристый «Gremlin».
Помню, как со смехом рассказывал об одной своей сказочно богатой поклоннице. Однажды она предложила: «Давай я тебе остров подарю». Он растерялся: «Что я с ним буду делать?» — «Жить». — «А где я буду танцевать?» — «Зачем тебе танцевать, если у тебя будет остров?!» — «Нет, пожалуй, я буду танцевать…» А в конце рассказа грустно вздохнул: «Дурак, почему я не остался на этом острове…»
Надо знать Мариса — ну какой ему остров? Он был в зените славы, вел богемный образ жизни. У него все должно было быть «комильфо»!
Великолепные иномарки, большая квартира в центре города, любовно обставленная антиквариатом, жена — красавица-актриса и образцовые дети. Просто глянцевая картинка из европейского журнала...
В том доме (тогда на Неждановой, а сейчас в Брюсовом переулке) власть давала квартиры только звездам первой величины. Марис с семьей получили там квартиру благодаря хлопотам Галины Брежневой. В большой гостиной поставил свою давнюю мечту — белый рояль и с воодушевлением бросился украшать интерьер коллекцией антиквариата.
Его роман с Галиной Брежневой длился пять лет. Это было задолго до меня. Но однажды мне довелось поговорить с ней по телефону. Как-то после смерти Мариса раздался звонок: «Здравствуйте, вас беспокоит Галя Брежнева…»
Я так обалдела, что не сразу смогла ответить: «Здравствуйте…» — «Я слышала, Марис умер…» — «Да, недавно...» — «Вы знаете, у него была моя золотая цепь. Вы не могли бы мне ее вернуть?» — «Понятия не имею, о чем вы говорите». — «Ну вы же видели фотографию Красса, где у него на шее толстая золотая цепь. Это я ему подарила». — «При мне этой цепи у него уже не было, извините». — «Да, жаль…Я думала, вы честнее…» И она повесила трубку.
Мне о Галине Брежневой Марис много рассказывал. Их отношения ни для кого не были секретом, даже для жены. Они встречались открыто, вместе обедали в ресторане гостиницы «Советская», подолгу жили в квартире ее подруги Милы Москалевой. Покровительство Брежневой вызывало у его коллег сильные чувства: ему уже не только завидовали, его боялись… Когда на сцене танцевал Лиепа, Галина Леонидовна всегда сидела в первом ряду.
Она была безумно влюблена, мечтала стать его женой и добивалась этого всеми возможными способами. А способов у дочери генсека было много: она осыпала его подарками и почестями. Благодаря ее хлопотам постановщик и исполнители главных партий в балете «Спартак» получили Ленинскую премию.
Но пожениться им так и не довелось. Леонид Ильич не одобрял роман дочери с женатым мужчиной. К тому же Галина была старше Мариса на 7 лет. Все пять лет она страдала по Марису. А он обещал на ней жениться, даже возил в Ригу знакомить с родителями. Но так и не решился уйти из семьи: не хотел травмировать детей. Они еще учились в школе.
В конце концов в отношениях с Галиной Марис поставил изящную точку.
Как-то возвращался с заграничных гастролей, позвонил ей и сообщил номер своего рейса. Она помчалась встречать любимого в аэропорт. А там, стоя за колонной, увидела душераздирающую сцену: ее любимый Марис обнимает жену и детей, садится с семьей в машину и уезжает. И вот тогда она сказала: «Все!»
Но хотя Марис остался в семье, отношения с женой так и не наладились: они то сходились, то расходились. Он ее очень боялся, ведь чуть что — Маргарита Ивановна бежала жаловаться на мужа в местком, партком, профком...
Марис рассказывал, что и женился на ней под давлением парткома. Однажды из-за ее скандала чуть не сорвалась его поездка в Англию. Маргарита пожаловалась в партком театра, что беременна, а Лиепа не хочет на ней жениться.
Его вызвал на серьезный разговор Михаил Лавровский и посоветовал: «Если хочешь поехать в Англию, срочно женись!» И ему пришлось жениться…
Марис порой и меня пугал крутым нравом Маргариты Ивановны. Помню, как часто в шутку повторял: «Если Маргарита о тебе узнает, все окна выбьет!» Странно, но она и не подозревала о наших отношениях…
А наш роман тем временем развивался так стремительно, что я и оглянуться не успела, как без памяти влюбилась в Мариса. А через полтора года забеременела. Когда призналась ему в этом, он внимательно посмотрел на меня и сказал: «Я должен подумать…»
А я уже обо всем подумала — мне исполнилось 30 лет, и что бы он ни решил, ребенка я оставлю.
Через два дня он позвонил: «Приходи в театр, я сегодня танцую «Жизель». В гримерке Марис открыл коробочку, где лежало золотое кольцо с бриллиантом: «Это кольцо для моей дочери. Но пока носи ты». Это кольцо теперь носит Маша, как этого хотел ее отец …
Я вот-вот должна была родить, а Марис в это время уехал в Днепропетровск ставить «Дон Кихота» и на неделю пропал. Нас с дочкой из роддома забирал мой брат. Вдруг Марис позвонил:
— Ну как ты там?
— Не как ты, а как мы там!
— Что?! — Он бросил трубку и прилетел ко мне с огромной охапкой бело-розовых гвоздик. Помню, подошел к спящей дочке и трогательно погладил ее ручку: «Боже мой, какой паучок!
Какие у нее длинные пальчики, будет музыкантом».
Марис мечтал о девочке и очень хотел назвать ее латышским именем. Его старшие дети — Илзе и Андрис — носили имена героев фильма «Илзе». Там снималась его жена, они тогда только познакомились. Но еще до родов я сказала: «Если будет мальчик, назову Марисом, а если девочка — Марией, в честь твоей и моей мам». У мамы Мариса было два имени — Лилия-Мария…
У меня почти сразу начались проблемы с кормлением. И Марис где-то по знакомству доставал для дочки упаковки дефицитного датского молока. Он без конца прибегал к нам, чтобы проведать Машу…
Рождение нашей дочери было тайной для всех много лет.
В то время признаться в этом публично было равносильно выстрелу в висок. Только самые близкие друзья Мариса знали, что у него на стороне растет дочка.
Марис ушел от жены, когда Маше и годика не было. Его семья разрушилась сама по себе уже давно и уж точно не из-за меня. Марис оставил жене и детям квартиру со всем, что там было. Ему и в голову не пришло ее разменять. Себе взял только машину и личные вещи. Так начались его бесконечные скитания по квартирам друзей и знакомых.
Какое-то время жил и у меня. В тот момент, признаться, я Мариса недопоняла: он пришел к нам жить или на время перекантоваться? Мне было некогда об этом размышлять. Маша крошечная, я целиком поглощена заботами о ней, мы с ней существовали на мою мизерную зарплату.
Марис приносил рублей сто в месяц, а я моталась по городам, пытаясь хоть как-то подработать. Иногда приходилось дочку оставлять брату с женой. Как-то приехал Марис, а я срочно по работе в другой город уезжаю. Вдруг он говорит: «Давай я с Машей побуду». А когда мне предложили остаться там на пару месяцев, он испугался: «О нет! Я один с Машей столько не выдержу».
Помню, как он в задумчивости все время повторял: «Где же мне жить?» Я предложила: «Да живи у нас. Я все равно в разьездах, а Машу брату отдам». — «Нет, нет, один я не могу жить…» Я уехала, а Марис пошел мотаться дальше. И домотался…до Нины Семизоровой. Потом я поняла свою ошибку: надо было остаться с ним. Если бы я тогда не уехала, не было бы никакой Нины...
Нина Семизорова появилась в Большом театре за год до рождения Маши. Молодую балерину из Киева пригласила в труппу Галина Уланова. Однажды летом театр отправился на гастроли в Париж. Нина с Улановой готовили партию Жизели, и она попросила Мариса с ней порепетировать. Нина была моложе Мариса на двадцать лет. Естественно, он ей покровительствовал, как начинающей балерине. С этого все и началось…
Помню, как я по работе поехала в Киев, и там мне вдруг сообщают, что Марис женится на Семизоровой. Я вернулась в Москву — и как отрезала!
Это было в 80-м. В год Олимпийских игр наш дом на Преображенке сломали. Мы с Машей переехали в новую квартиру. Марис пропал на целый месяц: не звонил, не приходил... А я и рада: с глаз долой — из сердца вон!
Однажды вечером вдруг раздается звонок в дверь. Я только Машу спать уложила, сижу в халатике, чай пью. На пороге стоит Марис: «Наконец-то я тебя нашел. Через Центральное справочное бюро пришлось искать!» Оказывается, он пришел на старое место, а дома нет. И стал нас разыскивать.
А я его в квартиру не пускаю, на пороге держу: «Раз женился, вот и иди к молодой жене. Ты мне здесь не нужен». — «Я пришел к моей дочери». Что я могла сказать в ответ? Маше только год исполнился. Он подошел к кроватке и тихо зашептал спящей дочке:
— Ты моя любимая, я тебя не брошу, буду навещать.
— А меня?
— Но ты же не позволяешь себя навещать!
— Я не из тех матерей, которые отлучают детей от отцов...
Мы никогда не обсуждали с Марисом его новый брак.
Но однажды он рассказал, что у него и в мыслях не было жениться на Нине. Роковую роль в этом сыграла его жена Маргарита. Узнав об увлечении мужа, она вначале пришла в театр разбираться с Ниной, а потом написала письмо в партком. Начался скандал! Мариса из-за служебного романа чуть из партии не исключили. Как-то вызвали на ковер Семизорову: «Как вы могли разбить семью? У него же двое детей!» — «Я его люблю…» — «И что дальше?» — «Мы женимся!» — выпалила она. Марис чуть со стула не свалился от неожиданности. В парткоме ему поставили ультиматум: «Или женишься, или уходишь из театра!» Ему пришлось срочно развестись с женой и жениться на Нине.
Марис ужасно злился, что Маргарита и после развода носит его фамилию. Вот как можно поплатиться за свое легкомыслие!
Марис, как это часто бывало во времена Маргариты, прибегал ко мне и жаловался теперь уже на новую жену: «Она такая-сякая! Это она сделала не так и не то!»
Не знаю, как я пережила все это… Мне было ужасно больно видеть Мариса, но я терпела. Страдала, что он предпочел другую, но не показывала виду.
Он прекрасно знал, как я любила его. По-прежнему ни в чем упрекала и ничего не требовала. Он был абсолютно свободен. Наверное, поэтому каждый раз он возвращался ко мне зализывать раны. Знал, что не прогоню, все стерплю и прощу. Мы были настолько привязаны друг к другу, что говорить о любви было бессмысленно.
Он прибалт, я немка — оба скупые на проявление эмоций. Да это было больше, чем любовь! Мы как две половинки, которые постоянно разбрасывало в разные стороны. Я смирилась с этим. Рядом со мной росла дочь, как две капли воды похожая на Мариса. Для меня это был самый роскошный подарок на свете!
В это время у Мариса начались ужасные проблемы в театре. Ему мешал его прямой, неуступчивый характер, а тут еще с балетмейстером Юрием Григоровичем начались серьезные разногласия. Это была война амбиций, которая переросла в почти ненависть. Марису два года вообще не давали танцевать. Все это время он перечислял свою большую зарплату в Фонд мира. Руководство театра надеялось, что он сам уйдет, уволить народного артиста СССР, лауреата Ленинской премии не имели права.
Но тут нашелся повод: Илзе и Андрис после окончания хореографического училища пришли в Большой театр. И на Мариса решили воздействовать через детей…
Андрис танцевал все сольные спектакли, его не трогали, все обрушилось на Илзе. Ее запихнули даже не в кордебалет, а в миманс. Илзе звонила отцу и жаловалась на свое положение в театре. Марис пошел разбираться к Григоровичу.
— Что вы делаете с моей дочерью? Почему не даете Илзе танцевать?
— Она талантливая девочка, но надо выбирать: или вы, или она!
А потом случился вопиющий случай. В 84-м году вахтер, стоящий на служебном входе, не пустил Мариса в театр из-за просроченного пропуска.
Когда Марис стал возмущаться, тот сказал: «Вас приказано не пускать».
И тогда Марис сдался. Ему ничего не оставалось, кроме как уйти из театра ради дочери. Его попросту вынудили уйти на пенсию. Илзе ничего не знала о поступке отца...
И как только Марис написал заявление об уходе, ее тут же ввели в спектакли, стали давать танцевать характерные партии.
А для ее отца начались тяжелые времена, полные страданий, терзаний и мучений. Он метался, искал выход. Все чаще Марис давал концерты вне стен родного театра, снимался в кино. Его партнершей, как и прежде, была Семизорова. Но Уланова поставила Нине условие: «Если хочешь танцевать в Большом, никакого общения с Марисом!»
Зачем, мол, тебе такое пятно? Галина Сергеевна считала, что он ушел из театра не в фаворе и мешает карьере ее ученицы. Нина прислушалась к мнению своего педагога.
Этот удар, который нанесла ему Уланова, был последним. Другой партнерши у Мариса не было…
Ему ничего не оставалось делать, как уехать в Болгарию главным балетмейстером Софийской народной оперы. Это предложение было не по чину такой величине, как Лиепа, но он ухватился за него, как за соломинку. А в дневнике написал: «Я еду в ссылку». Он и там умудрился нажить себе врагов: ставил балеты для молодых артистов, за это его невзлюбили в стане народных и заслуженных. Когда закончился двухгодичный контракт, его больше не продлили. Марис собрал чемодан и уехал в Москву.
Опять нечего делать, опять метания, опять депрессия…
А тут выяснилось, что ему негде не только работать, но и жить! На улице Неждановой ( в его старой семье) его уже не ждали, а с Большой Спасской (эту квартиру он выбил для Семизоровой) его попросили съехать. Оказывается, Нина узнала, что у ее мужа в Софии был роман с молодой балериной…
Однажды в моей квартире раздался телефонный звонок. На том конце провода с легким акцентом попросили Мариса Эдуардовича. «Я — балерина из Софии», — представилась незнакомка. И стала мне доверительно рассказывать, какая у них была любовь, как он звал ее с собой в Москву. «Ну и что же вы не поехали, раз Марис позвал?» — спрашиваю. «А что мне там делать — картошку продавать?»
— возмутилась она. — «Ну почему? Он бы вас куда-нибудь устроил…» По нашему разговору я поняла, что балерина была не в курсе его личной жизни. Она явно не знала, что есть я и Маша. Приходит Марис. — «Тебе звонили из Софии…» Он сразу напрягся: «Кто?» — «Ну, по всей видимости, твоя любимая женщина». — «Откуда ты знаешь?!» — «Она сама все рассказала. И что у вас с ней любовь была, и вообще она собирается приехать к тебе жить…» — «Куда?!» — «Я уж не знаю куда. Тебе виднее…» На этом история с балериной была закрыта. Я ни словом его не упрекнула.
А Нина, видимо, ревновала и простить измены не смогла. А тут еще Марис проговорился, что у него есть дочь. Марис же долго держал это в секрете от Семизоровой, она даже не подозревала о нашем существовании.
Но он ни на минуту не забывал и не оставлял нас. Все время тайно навещал Машу…
Помню, как из Болгарии возил нам чемоданами подарки. Из аэропорта вначале заезжал к нам, выгружал вещи, а потом — к Нине. Она и представить не могла, где он пропадает. Потом в интервью Семизоровой я прочитала, что однажды она обнаружила в его чемодане женское пальто. Примерила, а потом попросила: «Дай поносить», но Марис убрал пальто в шкаф, сказав, что это подарок сестре. Не знаю, как он проговорился о Маше, но разводились они шумно. Даже милицию вызывали, и Уланова приезжала спасать свою ученицу.
Марис не был прописан в той квартире, деваться ему было некуда. Помыкался-помыкался у друзей и пришел к нам с вещами: «Все! Мне жить больше негде».
О том, как ему тяжело приходилось, знали только мы с Машей.
Он никогда не показывал виду, что находится в отчаянном положении. Как всегда элегантный, улыбающийся. А что творится в душе, никому не открывал, все это выливалось на нас с Машей дома. Он пришел к нам жить, когда Маше уже было пять лет. И начались метания, страдания. Он жить не мог без балета. Поначалу у нас были тяжелые отношения, мы никак не могли их наладить. Марис никому не доверял, и мне в том числе.
Я знаю: он боялся, что его опять обманут, используют, предадут. Он ведь через это уже однажды прошел. Как-то сказал мне:
— Ты не обижайся, что мы не расписываемся. Я боюсь… — Чего?
— Ты меня бросишь…
А еще его пугала мысль, что все, что заработает, у него снова заберут.
Но парадокс был в том, что он ничего и не зарабатывал. В 46 лет, полный сил и желаний, он был заурядным пенсионером. Он привык получать солидную зарплату, жить на широкую ногу, а советское государство оценило его в 120 рублей пенсии. Его страшно угнетало нищенское существование, оскорбляло, что он не может содержать семью, что практически живет за мой счет. И это мужчина из мужчин! Щедрый, роскошный, богатый…
Целыми днями Марис звонил своим друзьям, обивал пороги Министерства культуры, добивался, чтобы ему дали квартиру. Ведь он практически был бомжем, без своего угла, хотя остался ответственным квартиросъемщиком квартиры, которую оставил первой семье.
А еще он хотел работать в балете. Писал письма, обращался к Васильеву, Демичеву... Почему-то очень рассчитывал на Елену Образцову, ведь ее мужем был дирижер Журайтис. Но никто ему так и не помог. Тогда появлялась запись в любимом дневнике: «Тишина. Молчание. Работы нет. Это дело Нины и Улановой».
Он был похож на шекспировского короля Лира. Когда были слава и деньги, вокруг крутилось много друзей, а когда все закончилось — друзья куда-то подевались. Наверное, при встрече они с ним даже целовались. «Как дела?» — вежливо спрашивали его. «Все нормально», — отвечал он, улыбаясь. И они тут же о нем забывали…
Его приятелям из прошлой, богемной жизни и в голову не приходило, что их друг Марис нуждается.
Ведь он был всегда такой удачливый, такой богатый. И они по привычке брали у него частенько взаймы. А «взаймы» означало, что деньги никто никогда не возвращает. Его, как и прежде, просили: «Достань билеты в Большой». Марис покупал для друзей билеты в кассе и никогда не брал за это денег. И старшие дети обращались к отцу за помощью, и он всегда всем помогал, хотя сам отчаянно нуждался в помощи…
Рядом с ним остались только мы с Машей да его верный друг Миша. Он был массажистом Мариса в Большом театре и всегда поддерживал его, особенно когда ему было плохо.
Когда становилось совсем худо, Марис доставал свои золотые украшения — кольца, золотые цепочки — и продавал их. Он был очень доверчивый и часто на этом попадался. Однажды одной из балерин он продал свое кольцо с большим бриллиантом.
А через некоторое время она ему кольцо вернула: «Марис Эдуардович, простите, но это не бриллиант». Ему ничего не оставалось делать, как отдать деньги. Ювелир, которому он показал кольцо, сказал, что камень фальшивый. Это было невероятно! Марис всегда был уверен в своих драгоценностях, он не покупал подделки.
С тех пор он стал по десять раз все перепроверять. И мне не доверял. Подарит кольцо, а потом проверяет: на месте ли оно, или я его продала…
Деньги появились, когда его стали приглашать в кино. Он был дружен с Николаем Бурляевым и с удовольствием снимался в его картинах и его жены Натальи Бондарчук. В фильме «Бэмби» он даже играл вместе с Илзе.
На премьеру фильма в кинотеатр «Октябрь» мы отправились всей семьей. После сеанса он вдруг взял Машу за руку и куда-то повел: «Пойду познакомлю ее с сестрой». Когда Марис подошел с маленькой Машей к Илзе, она словно окаменела. «Познакомься, это твоя младшая сестра», — сказал Марис. «Мне не надо никаких сестер!» — Илзе развернулась и пошла прочь. Он посмотрел ей вслед и покачал головой: «Не ожидал…»
Марис всегда стремился к общению со старшими детьми.
Эту картину я наблюдала довольно часто. Он звонит на улицу Неждановой, а там либо какую-то гадость ему скажут, либо трубку бросят. И, помню, сидит он, грустный, расстроенный. Однажды я случайно слышала, как он говорил с бывшей женой: «Я тебя ни о чем не прошу. Только об одном — чтобы в моей квартире мне выделили угол.
Я не буду вас стеснять…» В ответ он слышал категорическое: «Нет!»
Он все время туда просился. Это ведь была для него не просто квартира, а огромный кусок его успешной жизни. Это была святыня! Ведь в ней когда-то жила великая балерина царских времен Екатерина Гельцер. О размене такой квартиры не могло быть и речи! Это все равно что посягнуть на божество!
Однажды я не вытерпела и сказала Андрису: «Возьмите его, ведь он просится все время. Я его не держу. Может быть, он там встрепенется…» Андрис опустил глаза: «Мама не хочет…»
Марис тосковал по этому дому так же, как тосковал по Большому театру. Но дорога и туда была навсегда для него закрыта. И все же он вернулся в свой дом — у входа в подъезд теперь висит его чеканный профиль на мемориальной доске…
Мария Лиепа: Помню, однажды мы с ним были дома одни.
Вначале папа сидел на кухне и вышивал на полотенце свои инициалы МЛ (он постоянно что-то зашивал, никому не доверял свои балетные тапочки, даже носки штопал). Потом мы уселись в кресло, чтобы еще раз посмотреть наш любимый «Бенефис», где он играл с Людмилой Гурченко.
Словом, я сижу у него на коленях, папа в прекрасном расположении духа. Звонит телефон. «Але! Да!» — он расплывается в улыбке. И вдруг вижу, как за секунду у него меняется лицо, нижняя губа начинает трястись, и он в сердцах швыряет трубку. Полная тишина, только слышны гудки в трубке. Папа сидел словно окаменевший, по его лицу текли слезы.
— Что случилось?
— Твоя старшая сестра вчера вышла замуж и мне ничего не сказала…
А потом через паузу добавил:
— Когда вырастешь, пожалуйста, не будь такой жестокой.
Люби меня…
О предстоящей свадьбе Илзе и скрипача Сергея Стадлера папа знал от друзей. Он был уверен, что получит приглашение на семейное торжество, но его так и не позвали. Я тогда была еще маленькой и не понимала, как глубоко его ранил поступок дочери...
Евгения Шульц: Еще у него была большая обида на Андриса. Как-то на день рождения Мариса пришли гости, заехал поздравить отца и Андрис.
Посидел немного для приличия и ушел. Вдруг через какое-то время Марис узнает, что на следующий день после его рождения сын уехал в Америку жениться. И ничего отцу не сказал! Марис был оскорблен: «Как же так? Не то что не посоветовался, даже не сказал ни полслова…»
Марис был просто убит поступками своих старших детей. Я не знаю, что его больше ранило: уход из Большого театра или дети. Ради них он оставил то, что больше всего на свете любил, — балет. Принес себя в жертву ради их карьеры. А они так с ним поступили…
После этого он вообще сломался — целыми днями просиживал в халате и в тапочках, тупо уставившись в телевизор. Я уверена: он не видел, что там показывают. Порой принимался повторять вслух: «Какой я был дурак, что не бросил Большой, сейчас был бы балетмейстером!»
А ведь у него было много предложений. Но он не поехал в Австралию, где ему предлагали открыть хореографическую школу, не поехал в Лондон, где его боготворили. Ему и в голову не приходило, что с ним так поступят. И он хранил верность своему любимому театру. Однако театру стал вдруг не нужен…
Марис впал в тяжелейшую депрессию. Писал в дневнике: «Я сижу днями дома без дела и убиваю себя в надежде на прекрасную легкую смерть во сне. Это единственное, о чем я могу мечтать теперь».
А убивал он себя простым и доступным способом — алкоголем. Конечно, мне приходилось невероятно трудно. Не один раз он лежал в больнице, чтобы привести свой организм в порядок. Причем сам определял ту степень, когда уже не мог самостоятельно справиться с проблемой, и тогда он ложился под капельницу.
Все это отражалось и на здоровье: пошаливало сердце, болела печень. Он каждый день горстями пил таблетки, лежал в кардиологическом центре за городом.
У него была еще одна проблема: Марис очень сильно поправился — на 20 килограммов. Он всегда был склонен к полноте, но пока танцевал, держал себя в форме, а тут сразу же дал слабину. Помню, сидит, весь распластался, как амеба, по дивану, мне даже страшно было на него смотреть! Безжизненные глаза, заплывшая фигура в старом халате. Вдруг звонок. Он, как тигр, бросался к телефону. По тому, как он швырял трубку, было понятно: не то, не то… Увы, он так и не дождался столь долгожданного приглашения вернуться в балет...
А иногда его мгновенный бросок с дивана был не напрасным: «Что? Творческий вечер? Да!» Он тут же приводил себя в порядок: баня, массаж, белоснежная рубашка, шикарный костюм. Два дня — и он снова в форме! Мгновенно преображался: красивый, подтянутый, с безукоризненной прической. Прежний великолепный Марис!
Он все время ездил по стране, откликался на любое предложение выступать, сниматься. И где бы он ни был, писал нам с Машей письма, присылал открытки или телеграммы. Из Китая, помню, прислал смешное письмо, которое начиналось так: «Жень Жень Женьшень!» Или короткая открытка из Челябинска: «Женуля! Это я! Плохо мне, а тебя нету. Пробую собраться. Твой М. Л.». А вот из Ужгорода: «Переживаю, страдаю, скучаю, погибаю. Твой Марис». Но чаще всего он подписывал письма так: «Целую, папа Марис».
И ставил три крестика: он, я и Маша…
Как-то перед Новым годом в 85-м раздался звонок. Молодой режиссер Александр Клименко предложил Марису постановку рок-оперы «Пир во время чумы».
Марис чуть-чуть приободрился. Он понимал: это не совсем то, о чем мечтал, но загорелся работой, много репетировал. Спектакль прошел в ЦДРИ на ура. Но все это было на общественных началах, он не зарабатывал на этом ни гроша. Просто убивал свободное время...
А тут летом уехал в Анапу на детский фестиваль. Встретились там за столом с Махмудом Эсамбаевым. Марис с воодушевлением стал рассказывать о своих кинематографических планах, Эсамбаев молча слушал, а потом сказал: «Все это не то…
Тебе надо балетом заниматься!» Если бы он знал, что попал в больное место! У Мариса лицо потемнело. Ну не будет же он говорить Эсамбаеву, что неоднократно просил дать ему учеников, ведь когда-то вел класс в хореографическом училище. «Не берут…» — коротко сказал он.
После приезда из Анапы Марис ходил сам не свой. Он вдруг осознал, насколько у него все плохо, понял, что это ка-та-стро-фа! Он забросил театр, перестал ходить на репетиции. И опять сидел в халате и тапочках у телевизора, опять глушил тоску алкоголем…
Мария Лиепа: Мама рассказывала, что когда решила отдать меня в балетную школу, папа был категорически против: «Ни в коем случае! Хватит уже там двоих». Он имел в виду Андриса и Илзе.
Мне кажется, ему было важнее, чтобы я выросла хорошим человеком.
Папа сохранил аудиозаписи, где я отвечаю на его вопросы. Помню, как летом часто приезжал ко мне в пионерлагерь. Воспитательницы ради его приезда будили меня даже в тихий час. Мы сидели у озера, папа доставал диктофон и спрашивал. «Что такое дружба? Кому надо верить, а кому нет? Кем ты хочешь стать?» Я честно по-детски отвечала на его вопросы. А он мне потом втолковывал: «Не надо никому верить. Твои друзья — это только мама и папа». Казалось, что он, сильно обжегшись в жизни, старается уберечь меня от боли, которую могут мне причинить люди. Он боялся за мое будущее…
Когда я, повзрослев, стала слушать эти записи, вдруг ощутила, как ему было тяжело, как он был одинок, как смертельно ранен предательством близких людей.
Его никто не понимал. До сих пор помню его слова: «Ты мой единственный любимый дружочек…»
Евгения Шульц: Сколько же нам пришлось выдержать, прежде чем мы соединились! Мне ничего от него не надо было. Я не требовала, чтобы он на мне женился, не устраивала скандалов, когда пропадал. В конце концов мы решили пожениться. Но, увы, так и не успели…
Министерство культуры наконец выделило Марису однокомнатную квартиру на Арбате. Он вначале так был окрылен: свой долгожданный угол наконец появился. Сделал ремонт, бегал туда постоянно, развешивал занавески, буфет купил. Импортный с резными фигурками, но не антикварный, простой. Как он однажды сказал: «Антиквариат весь на улице Неждановой остался, я больше этим не занимаюсь».
И вот когда он стал туда-сюда мотаться, единственный раз в жизни я ему сказала:
— Послушай, вон стоят твои чемоданы, у тебя уже есть своя квартира, так что собирайся и переезжай.
— Ты меня что, выгоняешь?
— Ты сам этого хочешь…
— Я не уеду!
А потом ему там надоело, ведь он не привык жить один. Однажды приезжает оттуда и говорит: «Зачем мне эта квартира, если я живу здесь?» И мы поменяли его квартиру на двухкомнатную в нашем доме. «А почему я должен отдельно от вас жить?» — сказал однажды Марис. И мы снова стали искать вариант, чтобы объединить наши квартиры.
Но для этого надо было зарегистрировать наши отношения. «Ну и что? Хоть я этого и боюсь, но придется», — махнул он рукой. Мы подали заявление, но пожениться так и не успели. Марис внезапно умер. Он успел в свою квартиру прописать Машу, так что съезжались мы уже с дочкой...
В последний год Марис все время повторял фразу: «Потерпи, уже немного осталось…» Я думала: он имеет в виду, что вот-вот все наладится, а оказывается, он чувствовал, что скоро уйдет…
Мария Лиепа: В тот вечер папе стало плохо с сердцем. Приехала «скорая». Я стала на его ноги, обняла и попросила: «Пап, привези мне куклу в костюме медсестры». Папа засмеялся, оценив мое чувство юмора. Я уже привыкла к тому, что папа часто лежал в больнице, и не думала, что видимся в последний раз….
Андрис помогал маме с похоронами.
На похоронах главной обсуждаемой темой было наше с Илзе невероятное сходство. Для бывшей жены отца Маргариты Ивановны встреча со мной была шоком. О том, что у Мариса есть дочь, она узнала в день его похорон. А тут еще на кладбище увидела, что мы с Андрисом разговариваем. Все это время дети обо мне ей не рассказывали. Видимо, ему за это сильно влетело, потому что с братом потом я встретилась только через пятнадцать лет...
Помню, что мы всей семьей (в первый и последний раз) сидели вместе на поминках, кто-то вставал и говорил речь об отце. Я тоже очень хотела сказать всем, какой был хороший мой папа, но мне не дали.
Мала еще…
Евгения Шульц: Марис гордился бы своей дочерью. Маша с блеском окончила театральное училище, играла на сцене театра Розовского, в настоящий момент поет в Центре оперного пения Галины Вишневской, ее стали приглашать в кино.
Как-то Маша перебирала архив и обнаружила программку балета «Григор–сюита», где танцевали все звезды Большого. В роли Феликса Юсупова был ее отец. Она была поражена совпадению: спустя много лет она играла на сцене «Геликон-оперы» его жену Ирину Юсупову.
Сестры стали общаться только после ухода из жизни Мариса, спустя много лет. Помню, как-то Марис сказал: «Как я мечтаю, чтобы мои девочки общались как сестры. Боюсь, что этого не будет…»
Маша и Илзе встретились случайно на спектакле в «Щуке».
Маша там была одна, Илзе туда пришла с мужем. Маша сама подошла к Илзе и сказала: «Я твоя сестра Маша…» А публика вокруг заохала: ну надо же, встретились две дочери великого танцора.
Маша очень тянулась к Илзе. Старшая сестра стала ей еще и крестной. После смерти Мариса я пыталась Машу окрестить, а она отмахивалась. А еще Илзе стала крестной моей внучки Машеньки. Я вижу, что Илзе и Маша очень близки, Илзе часто советует Маше, как жить, а Маша к ее мнению прислушивается, ведь она для нее старшая сестра…
Я знаю, что старшие дети Мариса до сих пор считают свою мать вдовой Мариса. Но никто из нас такого права не имеет.
Если вы меня спросите, считаю ли я себя официальной вдовой Мариса, отвечу так — вдовы у него, получается, нет.
Мы не успели расписаться, а с предыдущими женами он развелся. Он был трижды разведен и однажды не женат…
А что у меня внутри? Это другой вопрос. В моем сердце Марис живет до сих пор, наверное, поэтому я уже 23 года после его ухода совсем одна…
Благодарим салон «Италформ» за помощь в организации съемки
Подпишись на наш канал в Telegram