Московская площадь Разгуляй, названная по стоявшему здесь когда-то кабаку, издавна пользовалась у москвичей дурной славой. А все потому, что на рубеже XVII—XVIII веков здесь в деревянных домах поселился сподвижник Петра I, граф Яков Брюс. «Темный человек этот Брюс, — отзывались о загадочном соседе жившие в округе москвичи. — Мало того, что иноземец, так еще и чернокнижник. Говорят, целый дом отдал под книги, а когда ночь наступает, достает трубу дьявольскую и в небо до рассвета зырит».
Даже после смерти Брюса, который на самом деле был астрономом, создателем собственного «Брюсова календаря», и директором Навигацкой школы, занимавшей находившуюся неподалеку от Разгуляя Сухареву башню, люди не перестали сторониться проклятого дома, и если случалось оказаться рядом, на всякий случай переходили на другую сторону площади.
В конце XVIII века деревянные дома Брюса снесли, и на их месте появился величественный особняк с колоннами. Его владельцем стал граф Мусин-Пушкин, президент Академии художеств и собиратель древних рукописей. Алексей Иванович, человек серьезный и просвещенный, не верил ни в какие проклятия и собирался прожить на Разгуляе долгую счастливую жизнь в окружении своих бесценных летописей и обожаемой супруги Екатерины Алексеевны.
Прежде Мусины-Пушкины жили в Петербурге, но после отставки Алексея Ивановича с поста обер-прокурора Святейшего Синода решили перебраться в Москву.
Благо строительные работы в трехэтажном особняке на Разгуляе уже завершились.
Для воспитания своего многочисленного потомства — у Мусиных-Пушкиных было восемь детей — Алексей Иванович пригласил католического аббата Сюрюга, человека необычайно ученого. Сразу по переезде Сюрюг соорудил на фасаде здания солнечные часы, чтобы дети учились определять время. Агрегат ученого аббата оказался настолько точным, что еще много лет московские часовщики приходили сверять по нему время. Однако прочим горожанам часы не нравились — формой они напоминали гробовую доску и только усиливали страх перед «заклятым местом». Некоторые даже утверждали, что перед крупными военными кампаниями на них проступают кровавые пятна.
Впрочем, досужие слухи совершенно не волновали ни хозяев, ни их многочисленных гостей, которые частенько сюда наведывались. А потом грянул 1812 год, и Мусиным-Пушкиным пришлось вспомнить о дурной славе брюсовского места…
…Граф Алексей Иванович до последней минуты не хотел уезжать из Москвы. Не верилось, что Кутузов оставит город, отдав его на разграбление французу. Екатерина Алексеевна, обычно поддерживавшая во всем мужа, тут просто за голову хваталась.
— Скажи, батюшка, на милость, какая от тебя в Москве польза? Пришло время твоим сыновьям воевать, а тебе в деревне сидеть. Вот и Александр пишет: «Уезжайте из Москвы, враг уже близко».
Саша, средний сын, был их любимцем.
В дни наступления Наполеона на Москву ничто так не радовало родителей, как редкие письма от Саши. Вот и теперь в споре с мужем Екатерина Алексеевна, увлекавшаяся карточной игрой и весьма в этом деле преуспевшая, разыграла беспроигрышную карту — наказ сына скорее уезжать из Первопрестольной.
— Раз Александр пишет, поедем, — помолчав, молвил супруг.
Графиня с облегчением выдохнула и пошла отдавать распоряжения насчет отъезда, оставив Алексея Ивановича наедине с печальными мыслями и дурными предчувствиями.
Мусины-Пушкины отбыли на следующий день — впопыхах, в числе последних московских беглецов. Решили держать путь в свое ярославское имение. Обоз во главе с господской каретой двигался по размытым августовскими дождями дорогам медленно и нудно.
Стараясь подбодрить мужа, Екатерина Алексеевна держала его за руку, а про себя все повторяла: «Хоть бы с сыновьями все было хорошо...»
Вернулись Мусины-Пушкины весной 1813 года. В воздухе еще стоял запах гари, Москву было не узнать — большая часть деревянных строений сгорела. К счастью, их дом пострадал не сильно, лишь в некоторых местах обвалилась кровля. Екатерина Алексеевна было приободрилась, но тут услышала горестный возглас мужа.
— Все пропало… — Алексей Иванович стоял, тяжело опираясь рукой о косяк. — Мои рукописи...
Мусины-Пушкины так спешно покидали Москву, что времени собрать архив не оставалось. Перед отъездом решили спрятать особо ценные документы — в том числе рукопись «Слова о полку Игореве» — в тайнике при кабинете.
Екатерина Алексеевна успокаивала мужа: даже если французы и обнаружат тайник, какое им дело до каких-то древних бумажек! Их скорее заинтересуют табакерки работы Позье, оставленные в спальне.
Сейчас услышав надломленный голос мужа, графиня догадалась: главного сокровища Алексея Ивановича больше нет, «Слово о полку Игореве» безвозвратно утеряно. Весь вечер Екатерина Алексеевна не отходила от графа, то и дело повторяла: «Ну полноте» — и гладила его по голове, словно малое дитя.
А спустя неделю в дом на Разгуляе принесли письмо, в котором сообщалось, что Александр Алексеевич Мусин-Пушкин, их средний любимый сын, скончался от ран, полученных в сражении при Люнебурге.
Не сразу Екатерина Алексеевна решилась сказать мужу о постигшем их горе, но когда граф все-таки узнал о судьбе Саши, силы начали стремительно покидать его, и вскоре он умер.
Екатерина Алексеевна, которой уже минуло 63 года, после смерти супруга как-то разом постарела. Теперь все ее помыслы были сосредоточены на детях. Место любимчика в ее сердце занял младший, Владимир. Он был высок и статен, как отец, но решительным, упертым характером больше походил на мать.
Порой Екатерина Алексеевна злилась на сына — сколько Владимиру ни указывай, все сделает по-своему! Особенным потрясением для нее стало то, что Владимира, причастного к декабристскому восстанию, разжаловали и отправили служить в финский Гельсингфорс.
Но главное разочарование ждало впереди, и ему, как всегда, предшествовал конверт...
Екатерина Алексеевна водрузила на нос пенсне и углубилась в чтение. Владимир писал, что встретил девушку, некую Эмилию Шернваль. Сердце графини защемило от нехорошего предчувствия. Никогда прежде 28-летний Владимир не делился с ней своими сердечными увлечениями, а их, как она слышала, было множество. Так зачем теперь писать, что танцевал на балу с какой-то 16-летней шведской простушкой? Что за важность для матери?
Каждое следующее письмо от Владимира она открывала с опаской и в каждом с неприязнью находила упоминание о барышне Шернваль. Пока наконец не наступила кульминация этой «неприятной шведской истории» — так Екатерина Алексеевна окрестила про себя влюбленность сына.
«Прошу вашего благословения на брак. Знаю, вы желаете мне счастья, так вот сейчас я как никогда к нему близок».
Графиня в бешенстве мерила шагами библиотеку. Счастья! Разбежался, голубчик! Да она костьми ляжет, но не позволит какой-то безродной иноземной лютеранке влезть в одно из лучших семейств России! А Володя каков — наивный дурачок! Думает, 16-летняя девица способна на сильные чувства, способна ходить за детьми, управлять семьей? Ну нет, она ни за что не допустит этого брака!
И началась великая битва между матерью и сыном: Мусина-Пушкина хлопотала о переводе Владимира на пограничную службу, надеясь, что разлука «пойдет на пользу» его отношениям с Эмилией.
Иными словами, разрушит их. Но не тут-то было: упертый мальчишка в письмах продолжал настаивать на своем намерении жениться. В ход пошли и уговоры, и шантаж. Екатерина Алексеевна жаловалась, что здоровье ее с каждым днем ухудшается, что ей противопоказано волнение и что Володе следует помнить об этом. Напоминала, что скоро придет ее черед воссоединиться с отцом, а потому, дабы ей умереть спокойно, Володя должен пообещать, что женится только на русской девушке своего круга.
Лишь спустя год Екатерина Алексеевна отступила. Кто как не она, известная картежница, знала, что нужно уметь проигрывать. Графиня отправила будущей невестке в подарок шаль и жемчуга, но на церемонию бракосочетания, состоявшуюся в мае 1828 года в Финляндии, никто из Мусиных-Пушкиных не приехал.
Впервые свекровь увиделась с невесткой незадолго до своей смерти на Разгуляе.
Император простил Владимира, и ему с молодой супругой было разрешено вернуться в Москву. Эмилия дрожала как осиновый листок перед встречей с грозной свекровью, которая, как она знала от Володи, всячески препятствовала их браку.
Графиня молча стояла наверху парадной лестницы во всем своем поседевшем величии. Эмилия под руку с мужем медленно поднималась по лестнице и чувствовала, как с каждой ступенькой румянец на ее щеках становится все гуще. Екатерина Алексеевна вынуждена была признать, что ожидала увидеть несколько иную картину. Она уже давно домыслила себе портрет «этой шведки» и представляла ее красивой, наглой и бесстыдной.
Девушка действительно оказалась красивой, но была застенчива и скромна. Поцеловав Владимира, Екатерина Алексеевна подошла к присевшей в глубоком реверансе Эмилии, и тут ее доброе сердце не выдержало — она взяла девушку за руку, подняла и поцеловала в лоб. На лице Владимира заиграла довольная улыбка: мир в семье был восстановлен...
Следующие месяцы, что Владимир с невесткой провели в доме на Разгуляе, окончательно примирили Екатерину Алексеевну с выбором сына. К тому времени из трех ее дочерей только одна осталась в живых, да и та была далеко, в Петербурге, поэтому общество Эмилии оказалось как нельзя кстати.
— Внимательно следи за мужем, твой долг — оберегать его от него же самого, — наставляла графиня невестку.
— Владимир хоть и умен, но своенравен, вспыльчив, а главное — азартен. Я и сама любила в молодости карты. Но я женщина, у меня дети, и я всегда знала, когда остановиться. Мужчины же устроены иначе — им неведомы страхи завтрашнего дня, они живут мгновением. Эмилия слушала свекровь, склонив голову над вышиванием, и думала про себя: Екатерина Алексеевна преувеличивает — их с Владимиром ждет долгая счастливая жизнь. Увы, ее первая беременность закончилась неудачно, но теперь она снова ждет ребенка, и Володя так заботлив, так любит ее...
Вскоре Екатерина Алексеевна тихо и безмятежно отошла в мир иной в своих покоях на Разгуляе, а Владимир Мусин-Пушкин, благополучно пересидевший в Москве опалу, вместе с женой отбыл ко двору в Петербург. Эмилия взяла с собой старшую сестру Аврору.
Ту самую, которая позднее выйдет замуж за заводчика Демидова и станет обладательницей великолепного бриллианта Санси. Супруга молодого графа пользовалась при дворе оглушительным успехом. Александр Пушкин в одном из писем Наталье Николаевне спрашивал, счастливо ли она «воюет» со своей однофамилицей, имея в виду Эмилию. Но, как печалился в своем мадригале другой поэт, Михаил Лермонтов: «Сердце Эмилии подобно Бастилии».
Действительно, сердце шведки безраздельно принадлежало мужу, какие бы испытания ни преподносила ей судьба. Ни ревность, для которой Владимир порой давал поводы, ни материнское горе — двое ее детей умерли в младенчестве — не поколебали ее любовь. Даже растущая страсть мужа к картам. Вскоре пришлось продать московский дом на Разгуляе — долги Мусина-Пушкина росли.
Эмилия не упрекнула Владимира даже тем вечером, когда он сообщил, что окончательно проигрался. «Сколько?» — спросила Эмилия. Оказалось, 700000 рублей... Через два дня она объявила Владимиру свое решение — оставшиеся от продажи дома на Разгуляе деньги они выплатят, сама же Эмилия уедет в деревню, в имение Борисоглеб. Поживет там несколько лет, будем на всем экономить, глядишь, дела и поправятся.
Однако ее планам не суждено было сбыться. Эмилия Карловна Мусина-Пушкина умерла в деревне, ухаживая за больными тифом крестьянами. Суеверные москвичи уверяли: виной всему проклятие чернокнижника Брюса, перешедшее на Мусиных-Пушкиных...
Подпишись на наш канал в Telegram