Она снилась мне недавно. Высокая, красивая, яркий подол ее платья развевался на ветру... Богиня. Кажется, она могла родиться только в мае, и назвать ее могли только Любовью...
В подростковом возрасте моим идеалом женщины и актрисы стала Мэрилин Монро. Хотя я росла без особенного пиетета перед кумирами. Прекрасную Мэрилин я впервые увидела, конечно, в фильме «В джазе только девушки». Папа, режиссер-документалист, старался брать меня с собой на любые закрытые показы. Порой я мало понимала сюжет, но кое-что на подкорке все же откладывалось.
Монро «отложилась» как невероятная красотка! Дома я смела все со стола и самозабвенно дефилировала по нему, глядя в зеркала серванта и пытаясь повторить ее походку. Несмотря на явный дефицит округлостей, выпуклостей и тоненькие ножки, на которых отказывались держаться гольфы, мне казалось — ну вылитая! «Вот только мясо нарастет, — размышляла я, придирчиво оглядывая свои фрагменты в зеркале. — Быстрее бы уже…» Раздумья о сути женской красоты прервал хохот папы, который вдруг возник в дверях…
Всегда понимала, что роста я небольшого и радикально ситуация вряд ли изменится. Впрочем, особенно не страдала. Перед глазами был пример мамы-травести. Конечно, запомнилось, что и Монро тоже ростом не отличалась. Это окончательно примирило мои отношения с жизнью.
К фигуре и походке не помешало бы добавить еще загадочности... Не зря же говорят: «должна быть в женщине загадка». Но где ж ее взять? Таинственнее великой Мэрилин казалась разве что Джоконда. Идея посмотреть ей в глаза зародилась уже тогда. Но не складывалось. Первая заграница в моей жизни случилась только в 20 лет — я приехала в Торонто на гастроли с театром Олега Павловича Табакова. Париж же стал для меня заколдованным городом: четыре раза получала визу и все четыре раза обстоятельства не позволили поехать. Вместе со столицей Франции недосягаемой оставалась и самая знаменитая женщина планеты.
И вот наконец свершилось! Я в Париже! Несмотря на вымотанность апокалиптичным съемочным графиком, в Лувр шла как на праздник.
Настроение восторженное, хотелось улыбаться и дарить прохожим фиалки. Осмотр начала с Древнего мира. Павильоны огромны! Интересного масса! Плюс мумии великих фараонов и саркофаги их прекрасных дам явно вытягивают энергию. Надо было сделать перерыв на пару часов — пойти в кафе, посидеть, переварить... Ан нет! Я упорно двигалась к поставленной цели, то есть к Джоконде. Добралась часов через пять. Сил не осталось. Не осталось вообще ничего, кроме упрямого желания посмотреть Моне Лизе в глаза или примерить на себя, собезьянничать ее загадочную улыбку. Количество японцев, окруживших великое полотно плотной стратегической свиньей, не поддавалось счету. У меня рябило в глазах от вспышек их фотоаппаратов. Попробовала пробраться ближе к картине, но… Японцы жестко держатся за отвоеванную территорию везде, где бы ни оказались.
Я присела на скамейку в уголке и расплакалась. «Черт возьми, — думала, — у меня же не будет еще одного выходного дня, чтобы снова прийти к Джоконде!» Покидала Лувр страшно разочарованной. Знаете, так бывает, когда зациклен на какой-то цели и тебе в голову уже не приходит, что по пути твоего движения могло быть что-то даже более нужное и интересное.
Когда очутилась во Флоренции, в галерею Уффици заходила в состоянии полного смятения. Почему-то была уверена, что произойдет нечто подобное — японцы настигнут меня и тут, помешав рассмотреть главный женский секрет в глазах теперь уже итальянской богини… Вереницы людей, которые спокойно перетекали по дощатым тропиночкам из зала в зал, успокоили. На сей раз я не искала какую-то конкретную картину, а послушно перемещалась вместе с остальным потоком, пока не оказалась перед Боттичелли.
«Рождение Венеры» как лавина обрушилось на меня всей своею красотою. В этот момент я поняла тех японцев в Лувре!.. Стояла и смотрела на Венеру как завороженная, пока толпа не оттеснила меня дальше.
Точно так же обрушилась на меня всеми потоками своего невероятного, так и хочется сказать — нечеловеческого, обаяния Любовь Полищук. Встретились мы на первой читке «Моей прекрасной няни». Лето. Середина августа. Любовь Григорьевна — в многослойном невесомом шифоновом платье, очень ярком и каком-то радостном. Она то поднимала глаза на меня, то снова опускала на листок с текстом. Изучала. А я… Стеснение очень хотелось прикрыть количеством громко сказанного текста. И я ворвалась в репетицию со всем говором, жестикуляцией и энергией южной женщины!
Взгляд Любы ясно говорил: «Сумасшедшая она, Заворотнюк эта. Ну, пусть покричит еще немножко, может, ей это помогает…» Я тогда не знала, что она за человек, но никакого напряжения или наивного намерения «переиграть» и в помине не было. О первом съемочном дне с Полищук меня многие считали своим долгом предупредить аж за неделю. Особенного пиетета я не чувствовала. А группа чувствовала, и вскоре я поняла почему. Люба влюбляла в себя всех вокруг. Это не гипноз, но нечто похожее. Танец тела. Вот представьте: очень высокая женщина выкидывает свои невероятно длинные ноги, разбивая юбку в солнечные брызги. Экзотичный китайский дракон! Женщина-праздник, причем в джинсах и футболке на этот праздник не попадешь. Нереальная! Жертвами ее шарма пали все — операторы, режиссер, продюсеры, хотя перед ними была не восемнадцатилетняя девочка с голыми ножками и томными глазками.
Я все сразу поняла. Состязаться с Полищук в женском обаянии или актерском мастерстве?.. Нет! Надо просто расслабиться… и сдать ей все равнины и долины махом. Любоваться ее неповторимым куражом. Люба, появляясь, заполняла собой не то что площадку, атмосферу! Только и слышно было, как шелестели технари: «Сейчас Любовь Григорьевна…» Я подумала: может быть, поэтому она совершенно не воспринимает комплименты... Ее и без того было много.
Актерскому мастерству Полищук учила без отрыва от производства и не церемонясь. Однажды, согласно сценарному повороту, у меня должна была развиться страшная аллергия. И что-то художник по гриму в этом направлении придумал совершенно бесчеловечное, я воспротивилась: «Не хочу.
Не надо меня этим мазать! И такое я не надену!» «Я что-то не поняла, — бросила реплику Люба. — Ты боишься выглядеть некрасивой? Не хочешь всех повеселить? А ну-ка дайте грим мне!» Нос она мне терла так, что он и без грима смог бы насмерть развеселить видавшего виды дерматолога. «Мама! Боюсь, после ваших экзерсисов нормального носа у меня уже не будет!» — попыталась защититься я. «Вот и хорошо! — как Мефистофель, хохотала Полищук. — Ты комедийная актриса, это комедия, на кой черт тебе нормальный нос?»
Постепенно у нас возникла очень тонкая душевная связь. Я в шутку называла ее «мамо», когда она начала называть меня «доню». Обожала смотреть, как она гримируется своими длинными, как у Паганини, пальцами или складывается буквой «z» на моем крохотном малогабаритном диванчике.
Смеялись мы круглосуточно. Вот с чем может ассоциироваться слово «мустанг»? С шикарным автомобилем, неукротимым диким скакуном... Словом, с какой стороны ни посмотри — комплимент. Но Люба очень обижалась на прозвище, полученное ею в бытность артисткой мюзик-холла. А получилось так. На репетиции от нее потребовали некий эффектный танцевальный элемент типа фуэте. «У меня прыжки лучше получаются», — предложила Люба. И тут же продемонстрировала. Перелетая в «два шпагата» через сцену, молодая и энергичная актриса Полищук увлекла за собой некоторые декорации и смела пару-тройку других артистов. «Я не нарочно, конечно, но как тайфун прошел!» — смеясь по своему обыкновению, рассказывала мне Любовь Григорьевна. Тогда-то ей и дали прозвище Мустанг. «Как меня это оскорбляло!
Я же молодая женщина! А они — Мустанг…» Почему-то в тот день она очень тщательно собиралась в Дом актера. Наводила марафет. Надела новое эффектное платье. Театральная Москва уже начала ее понемногу узнавать, поэтому когда Люба появилась в ресторане Дома актера, послышалось: «О! А вот и Мустанг пришел». И тут Любовь Григорьевна, уникальной красоты и роста женщина, разворачивается и легким движением руки опрокидывает столик своих обидчиков. «Так досадно стало, что они меня опять Мустангом обозвали, что я не придумала ничего лучше, как разнести половину ресторана...»
А чего только стоили ее истории про детство, которые вся группа слушала как радиоспектакль! Маленькая Люба, как в это ни трудно поверить, была очень стеснительной. «Когда в дом приходил кто-то, хоть гости, хоть к маме соседка на минуточку, я вставала к окну и пялилась во двор, пока люди не уходили.
Представьте! — Тормошила она нас. — Это смешно! Стоит тощий длинный шланг с косоглазием (у меня было ужасное косоглазие в детстве!), носом в занавеску…» Как шланг смог вырасти в роскошного Мустанга, способного смести своей энергией полсцены? Довольная произведенным эффектом, а некоторым от хохота требовался перегрим, Люба добавляла: «А еще я не выговаривала «р»!»
Однажды в съемках «Няни» участвовала моя дочь, которая должна была сыграть меня маленькую, я — соответственно молодую Любовь Григорьевну, она — бабушку. Сидим втроем. Ане восемь лет. Дочь проговаривает текст, а я изо всех сил делаю вид, что абсолютно не переживаю. Говорить надо быстро, тараторить просто, и мне кажется, что у Ани не получается. Я неосознанно губами то и дело повторяю ее реплики, дергаюсь, думаю, как же до нее донести…
Из ступора меня выдернула Люба: «Опомнись мамаша! Она играет лучше тебя!»
Опекала. И меня в том числе. Зимой группа «Няни» попала в ад. Тепловые пушки не прогревали огромный павильон. И если мужикам еще везло ходить в костюмах, то есть можно было поддеть под пиджак хоть что-то, моя героиня вечно фланирует в коротеньких платьишках и юбочках. Зубы мои выбивали марши и сонаты. Но я старалась терпеть. «Выдайте актрисе теплую одежду! — грозно потребовала Любовь Григорьевна. — Завтра она свалится с бронхитом и запорет вам весь график! Не можете предоставить условия — научитесь хотя бы уважать». В следующей сцене мы с ней вышли в одинаковых, как из Армии спасения, свитерах.
Полищук была очень профессиональна. Действительно имела дар. Однажды приехала на съемки откуда-то с гастролей с чемоданами. Швырнула их на пол и грустно сказала: «Зачем мне все это надо? Надоело. Не хочу». Когда через пятнадцать минут открылась дверь ее гримерной, все увидели на пороге искрящуюся в кураже Любу: «Ну что, работаем?!» Метаморфозы, да и только.
Когда кому-то начинали перемывать косточки, никогда не принимала участия в разговоре. Хотя иногда было видно, как внутри у нее закипало. Но она только бледнела и молчала. Идеальная женщина, действительно идеальная! Все, кроме меня, готовили дома вкусности и приносили с собой. Полищук как-то явилась с фруктовым тортом собственного производства. Я такие вещи не только не готовлю, но и не ем. Но в этот раз ела. И вот все уплетают, вслух выражая восторги: «Какая вкуснятина!
Вы, Любовь Григорьевна, виртуоз!» — «Спасибо, спасибо… Что-то я Заворотнюк не слышу… Не нравится, что ли?! Доню, ну скажи, что вкусно!» — «Бесподобно, мамо! Еще бы кусочек съела, да меня вызывают уже!» Я была готова давиться десятком невкусных тортов только из уважения. Ни один человек доселе не будил во мне таких чувств.
«Ты стрекоза», — как-то сказала Люба мне. «Эх!.. А что ж не бабочка?»— «Бабочка другая. Никто не увидит, что твои крылья переливаются, пока на них не упадет свет». Так мы и жили Мустангом и Стрекозой.
В марте Любовь Григорьевна собиралась ехать с мужем на воды. А незадолго до отъезда все заметили в ней перемены. Нет, она не плакала, не паниковала — слишком громадного достоинства была человеком.
Она стала очень сдержанной. Есть люди, которым непременно надо отдавать, общаться, у них постоянная потребность — выбрасывать в массы то, что приходит откуда-то сверху. Люба была из таких. Мы насторожились, но чтобы подойти и спросить в лоб — это ж еще решиться надо! Я долго набиралась смелости и наконец смогла зайти в ее гримерку с вопросом: «Что происходит? Где та, к которой мы так привыкли за последний год?» «Знаешь, проблемы со здоровьем, — очень сухо и буднично ответила Любовь Григорьевна. — Говорят, у меня рак. Завтра придут повторные анализы, но я не думаю, что там что-то новое». « Боже… Люба, как ты?» — выдохнула я. «Приняла».
События развивались стремительно. Пока были силы, она работала. Лежала на диване в гримерке и ждала, когда пригласят на съемочную площадку. Я в очередной раз заглянула туда, и меня затрясло.
Ее длинная полупрозрачная рука с тонкими пальцами как плеть свисала к полу. «Люба, Любочка…» — я кинулась ее целовать. «Ты же понимаешь, Настя, мне нельзя… Микробы…» — отстранялась она. Я упала рядом с диваном и прижала к губам эту голубоватую тоненькую руку. Так и сидела, физически ощущая, как ускользает от меня ее жизнь. Чувство предстоящей потери было у всех. Но мы надеялись до последнего. Ждали, откладывая сцены с ее участием на потом. Мы знали, что наша Люба дралась за жизнь — были лечебные курсы в России и за рубежом. Конечно, мама няни Вики должна была присутствовать на свадьбе дочери. И она приехала. Любовь Григорьевна очень следила за своей формой, всегда выглядела стройной и подтянутой. Но сейчас на площадку вышла абсолютная манекенщица. Даже болезненная потеря веса не испортила ее.
Наверняка это ужасно прозвучит, но она была чудо как хороша! В глаза бросалось, с каким трудом давалось Любе каждое движение, но она собралась и выдала вовне очередную порцию своего знаменитого куража. А я смотрела на нее и думала: «Что наша профессия? Эфир! Химера… Да и не «Гамлета» играем. Но ей это все надо. Действительно надо»!
Люба заверила всех, что требуемые сцены она обязательно доиграет в последний съемочный день. И она снова приехала. Долго не выходила из гримерки. На всякий случай для подстраховки вызвали актрису, исполнительницу роли бабушки. Начали снимать последние кадры, а Люба все не приходила. У площадки собрались все, кто в течение двух лет работал на картине, — костюмеры, гримеры, координаторы, пришли люди из соседних павильонов, с других проектов...
Все ждали появления Полищук. И даже когда один из продюсеров сказал, что Любу в данный момент уносит на руках к машине ее муж Сергей Цигаль, никто не мог сказать: «Камера, стоп. Снято!»
В последний раз я видела ее в больнице. Голова без роскошных волос и пергаментная кожа. «Ноги у меня стали совсем ни к черту. Идем с Сережей по лестнице, а они взяли и заплелись. А ты ж знаешь, я одна падать не люблю, да и где Цигалю удержать Мустанга! Так и загремели» — и хохочет. Богиня! Из больницы, чтобы не разрыдаться при ней, я почти бежала. Хотелось встать посередине площади и кричать: «А!!!» Как орет человек в горах, когда понимает, что он один на много километров, абсолютно один.
На ее похороны я собралась, оделась, дошла до двери и… не смогла. Боялась: а вдруг я ее не узнаю? И еще я не хотела констатации факта. Для меня она просто уехала. Ну напишет. Или позвонит... Даже сейчас, когда Люба мне снится, я не ощущаю факта сна, кажется, она заглянула на минуточку. Пришла со своего пантеона, где собрались все они, богини, разгадавшие тайну истинной женственности. И я радуюсь этим редким свиданиям.
Благодарим ресторан «Settebello» за помощь в организации съемки
Подпишись на наш канал в Telegram