«Моему папе приписывали разные любовные увлечения: знаменитые актеры обречены на мифы, — говорит дочь актера и режиссера Евгения Матвеева Светлана. — Хотя однажды отец действительно ушел из дому, но через две недели появился на пороге. А много лет спустя рассказал нам с братом, уже взрослым, эту историю — чтобы мы поняли, почему он не мог не вернуться».
«Бежим!» — шепнул отец маме, увидев милицейскую машину: в праздники московские дворы патрулировались. Родители бросились прочь на глазах у милиционеров и услышали сзади свисток: раз люди при виде стражей порядка удирают, значит, что-то натворили.
Папа тогда не имел еще той известности, которая пришла к нему позже, и его не узнали. Так, первый день Нового года они с мамой встретили в милиции, зато отец повеселился от души. Он был темпераментным, способным на неожиданные поступки. Недаром мой сын Алешка, увидев, как мы с братом трепещем перед папой, удивился: «Чего вы деда боитесь? Он классный пацан!»
— Ваша мама наверняка потеряла голову от такого парня — красивый, талантливый, зажигательный?
— Первым влюбился отец, и сначала не в саму маму, а в голос невидимой ему девушки, распевавшейся перед началом конкурса молодых исполнителей. Дело было в Тюмени, отец готовился что-то прочесть со сцены, мама — петь.
Папа пошел на голос таинственной незнакомки, а когда взглянул на нее, обалдел окончательно: хорошенькая, невысокая, стройная, ножки точеные... А мама потом недоуменно говорила своей подруге, которой молодой актер очень понравился: «Что ты в нем нашла? Длинный, нескладный, тощий…» Отец и вправду был худым, после войны-то.
Он ведь, отслужив, мог остаться военным, если бы с детства не чувствовал потребности выступать перед публикой. Мальчишкой пел женщинам, собиравшимся на сельской улице после тяжелого трудового дня, жалостливые песни. Бабы утирали глаза концами платков. Вообще папа даже в детстве был очень чувствительным, может, потому, что его мать много плакала — прижмет сына к себе и заливается слезами.
Она, девушка из хорошей семьи, вышла замуж за любимого и обеспеченного человека, а в результате оказалась одна с ребенком на руках. И для материнской, и для отцовской семьи папа был «байстрюком» — незаконнорожденным. Дед по линии матери, человек верующий, регент церковного хора, не простил дочери, что та жила невенчанной, лишь записалась по новым, гражданским законам. Родственники отца тоже не особо жаловали ребенка — в них, подозреваю, текла дворянская кровь, а сын женился на «простой». Нелегкая жизнь наложила отпечаток на бабушкин характер: она была крутого нрава, жесткая, несговорчивая. Кстати, внешне я на нее похожа, не зря папа, увидев меня в палате роддома, куда ворвался вопреки запретам, воскликнул: «О, баба Надя лежит!» Свою мать он очень любил, жалел, переживал ее одиночество...
И вот подростком отец исполнял перед деревенскими женщинами душещипательные песни, стараясь в меру своего понимания развлечь их.
Бабушка сказала ему, что людям и так тяжело живется, и сын сменил репертуар — перешел на матерные частушки, которым его кто-то научил. Вокруг хохотали. И однажды мальчишка вдруг понял: он может властвовать над людьми. Захочет — выжмет из них слезу, захочет — вызовет смех. В херсонском театре, куда отца взяли после окончания студии, его увидел Николай Черкасов и посоветовал ехать учиться в Киев — в киношколу к Александру Довженко.
Во время учебы папа однажды чуть не расстался с жизнью. Ввели плату за обучение, денег у него не было, у бабушки тоже. Отец решил, что для него все кончено, поскольку вне актерской профессии себя не мыслил.
Отправился к Днепру, ходил, примеривался, откуда лучше прыгнуть в воду, как вдруг увидел маленькую девочку. Расспросил, откуда она, довел до дому и решил в тот вечер к реке не возвращаться, а завтра пойти на занятие к любимому учителю — в последний раз. Пришел. Довженко по виду нескольких своих студентов сразу понял: с ними что-то стряслось. Выяснил, в чем дело, и… сам заплатил за их учебу.
А вскоре началась война. Папа сразу пошел в военкомат, и его отправили в Тюменское пехотное училище. Там и оставили преподавать. Он рвался на фронт, постоянно писал рапорты начальнику училища, пока тот не вызвал отца к себе и не показал кипу бумаг: «Вот сколько мне пришлось написать в ответ на твои просьбы!
Больше не обращайся. Если мы все пойдем воевать, кто будет новобранцев обучать?» При этом самому Матвееву-наставнику было в ту пору всего девятнадцать!.. Однажды прибыла новая партия призывников, папа еще не успел их толком ничему научить, как нагрянула комиссия. Что умеют? Ничего. Преподавателя — под трибунал, а это грозило в лучшем случае штрафбатом. По училищу моментально разнесся слух, что с Матвеевым беда. Когда он зашел в офицерскую столовую, ему налили полный стакан водки, отец молча выпил — первый раз в жизни. Отключился и больше ничего не помнил. А наутро узнал, что дело благополучно разрешилось.
Там, в Тюмени, демобилизовавшись, отец и остался после войны. И встретил маму.
…Она рассказывает, что первый раз папа поцеловал ее обманом.
Поехали на очередной конкурс в Свердловск, нынешний Екатеринбург. А отец как отправится куда-нибудь на поезде, так его непременно обворуют. Когда в юности добирался из своего села в Херсон учиться на актера, у него стащили все документы и фотокарточки заодно. Я спросила недавно у мамы, почему сохранилась только одна фотография папы в детстве, отчего нет снимков, где бабушка молодая. «Так у твоего отца все украли!» По дороге в Свердловск его опять обчистили, по-моему, деньги стащили. Приехав в гостиницу, он направился в комнату девушек, где уже разместилась мама, прибывшая раньше его, и прямо спросил, нет ли у соседок чего-нибудь поесть. Его накормили. С той поры они с мамой стали встречаться. Как-то вечером гуляли, и папа вдруг говорит: «Ой, смотри, звезда!» Мама подняла голову, и он ее поцеловал...
Их роман на первых порах протекал так: один день они ссорились, на другой мирились, на третий опять ссорились... Наконец бабушка не выдержала и заявила дочери: «Слушай, вы уже всем надоели. Или женитесь, или расходитесь». Тогда папа с мамой после репетиции, перед вечерним спектаклем, пошли в загс и расписались — все получилось между делом. Обошлись без пышного застолья, поскольку денег не было. Родители в те годы жили бедно, им выдавали карточки служащих, на которые полагалось меньше продуктов, чем на рабочие, а надо было кормить еще меня и бабушку Надю — отец перевез ее к нам. Он работал на шести работах, а мама, когда шла по улице, каждый раз мечтала найти рубль. Однажды увидела его на тротуаре, но взять постеснялась.
— Помните, каким отец был в вашем детстве?
— Запах папы — первое мое воспоминание о нем.
Когда возвращался домой после спектакля, от него пахло табаком и театральными кулисами, то есть смесью краски, холста, грима и пыли.
Мы жили тогда в Новосибирске, отец служил в театре «Красный факел», который называли «сибирским МХАТом». Бабушка жаловалась, что со мной из дому нельзя выйти, потому что я, как папа в детстве, когда пел перед деревенскими соседками, тут же устраивала концерт — читала стихи, затягивала песни, танцевала и собирала вокруг себя кучу народа. Судя по всему, актерские гены давали о себе знать. Из-за своей неуемной тяги к лицедейству я лет в пять сорвала спектакль. Отец вечерами играл на сцене, мама давала концерты, а бабушке, которая оставалась со мной, хотелось иногда выйти «в свет».
Тогда папа брал нас с ней в театр и сажал в директорскую ложу. В тот вечер давали постановку, где он играл правильного советского человека, а ему противостоял какой-то иностранец. В одной из сцен «иностранный враг» напал на отца: то ли выкручивал ему руки, то ли еще что-то нехорошее делал, не помню. Я в мгновение ока взобралась на обитый бархатом парапет ложи и громко запела: «В защиту мира вставайте, люди!» Актер, мучивший моего папу, забыл слова и уставился в зал. Дали занавес. Через минуту в ложу влетел отец, схватил меня за шкирку, уволок в гримуборную и запер там до конца спектакля. Его партнер потом хвастался: «Вот как я играю — даже ребенка проняло!»
Папу в Новосибирске поначалу знали как «мужа Матвеевой» — солистки, имевшей большой успех у публики.
У меня сохранилась афиша совместных гастролей родителей: на ней мама указана как прима-певица, а несколько человек, в том числе отец, — в качестве «антуража». Но очень скоро папа стал играть главные роли, и когда «Красный факел» отправился на гастроли в Ленинград, знаменитые театральные режиссеры открыли для себя нового актера — Матвеева. Ему сразу поступило три предложения от ведущих театров: двух ленинградских и одного московского — Малого.
Отец, даром что был человеком спонтанным, стал раздумывать: менять так круто жизнь или нет. Мама же сразу сказала: менять! Она видела, что муж достоин большой сцены. В Ленинград не поехали из-за меня: в два месяца я переболела двусторонним воспалением легких, лежала с кислородной подушкой, еле выжила, и родители побоялись, что сырой невский климат ребенку не подойдет.
Собрались и отправились в столицу, папа поступил в Малый театр, о котором мечтал. А мама… осталась без работы. Однажды услышала: объявлен конкурс в хор Большого театра и, не дожидаясь, когда будут прослушивать солистов, сразу отправилась: надо было зарабатывать. С сольной карьерой было покончено. Она прослужила в хоре до пенсии, правда, объездила с гастролями весь мир.
В Москве первое время мы жили в гостинице. Помню себя 5-летней, одетой в длинный голубой фланелевый халат с атласными воротником и манжетами. Я бегу в этом халате до полу по гостиничному коридору по красной ковровой дорожке и чувствую себя совершенно счастливой. Потом нам дали комнату в коммуналке, где родился мой младший брат, затем — квартиру на Комсомольском проспекте.
Сейчас это центр города, а в конце 50-х считался концом географии. Когда родители приехали смотреть будущее жилье, дома только возвели, вокруг — строительный мусор, под ногами чавкала глина, не проехать, не пройти, и ни одного магазина поблизости. Мама расстроилась: «Не поеду в эту глухомань!» Но выбирать было не из чего.
Окна выходили на проспект, по которому день и ночь бегали автомобили. Андрей, тогда еще грудной, уже проявлял интерес к технике: стоило ему заплакать, достаточно было взять брата на руки — так, чтобы малыш видел дорогу, и он, следя взглядом за машинами, успокаивался. Однажды, когда Андрюха подрос, отец сказал ему: «У нас Света — сибирячка (я ведь в Сибири родилась), а ты — москвич». На что брат ответил: «Нет, папа, я — «Волга».
В другой раз он еще больше удивил папу. Тот после репетиции, лежа на диване, читал газету, а 5-летний Андрей ходил по комнате, изредка бросая на него взгляд. Наконец подошел и спрашивает: «А ты откуда здесь взялся?» Отец удивился. «Я все понял, — заявил сын. — Меня и Светку мама выродила. А ты, значит, произошел от обезьяны». Ему, видно, только что объяснили дарвиновскую теорию, вот он и раздумывал над услышанным. Раз его и меня произвела на свет мама, то кто произошел от обезьяны? Ясное дело — папа.
— Вы обмолвились о том, что боялись отца. Почему?
— Сама не знаю. Ни разу в жизни он не прочитал ни мне, ни брату нотации. Мог вспылить, наорать, когда захлестывали эмоции от наших вывертов, но никогда не унижал человеческого достоинства.
Чаще спокойно и в то же время метко учил словом, и в такие минуты я думала: лучше бы врезал!
Одна «внушительная» история случилась, когда мне было лет восемь. Мы с родителями крайне редко выбирались куда-нибудь вместе, а тут поехали по магазинам, что ли. Возвращались домой вымотанные. Подходит троллейбус, я влетаю в салон, вижу единственное свободное место и плюхаюсь на него. Папа посмотрел на меня и говорит маме: «Знаешь, Лида, пусть Светочка посидит. Она у нас такая старенькая, у нее ножки устали. А ты и постоять можешь». Я не могла дождаться, когда троллейбус доедет до нашей остановки, чтобы из него выскочить. И всю последующую жизнь, если сидела в общественном транспорте, а рядом оказывалась женщина постарше, меня подкидывало вверх, как пружиной.
Когда я выросла, мы с отцом работали в одной сфере — в кино, и чего ему только про меня не рассказывали!
В киношной среде всегда ведь много сплетен. Папа мог вернуться домой, пройти в кабинет и крикнуть мне оттуда строгим голосом: «Светлана, иди сюда!» Перебирая в уме свои «проступки», я входила к нему на ватных ногах. Отец: «Ну?» — «Что?» И начинал перечислять. Я: «Пап, ты где этого набрался?» — «Рассказывают про тебя, рассказывают...» Наконец я не выдержала: «В следующий раз ты не слушай баек, а веди того, кто тебе это говорит, прямо к нам домой — пусть в моем присутствии все повторит». Тогда папа перестал обращать внимание на сплетни обо мне.
— Он женихов вам, часом, не выбирал?
— Нет, но, даже мало бывая дома, следил за мной строго. Как-то — я еще в школе училась — спустил с лестницы моего ухажера. Мы познакомились на Международном кинофестивале: билеты на просмотры давали папе, но он все время работал, и вместо него ходила я. После очередного сеанса подходит незнакомый мужчина, предлагает записать «телефончик». Я, чтобы отвязаться, согласилась. Прошла несколько шагов, вдруг меня окружает толпа народа — все протягивают листочки и блокнотики, решив, видимо, что я актриса и дала тому мужику автограф. Поняв, что из «окружения» не выберусь, начала расписываться и вижу краем глаза — товарищ стоит неподалеку и смотрит на меня. Вдруг он решительно раздвинул людей, взял меня за руку и вытащил из толпы. «Я вас спас». — «Спасибо». И пошла домой. Вижу, он следом идет, узнал у сидевших во дворе старушек номер нашей квартиры и даже телефона.
Спустя время позвонил, звал за город, я отнекивалась. Тогда приехал на «Волге» и поджидал меня у подъезда. Взрослый мужик — школьницу, правда, я выглядела старше своего возраста. Прошло еще месяца два, однажды в дверь позвонили. Открываю — на пороге тот тип с букетом. И тут вышел папа. Ох, отец ему и наподдал! Ухажер летел с лестницы буквально кубарем.
В другой раз мы всей семьей поехали в Дом творчества «Щелыково». Перед отъездом Кати Максимовой и Володи Васильева по традиции устроили проводы на Красной горке. А когда с приятельницей и актером Михаилом Садовским пошли назад, не смогли найти дорогу. Возвращаюсь, отец спрашивает, где я так долго была. «Мы заблудились». — «С кем ты заблудилась?» — «С Михал Михалычем Садовским…» Как же папа кричал! Я-то думала, что успокоила его — гуляла под присмотром пожилого мужчины, а отец завелся: знал, что Садовский — дамский угодник.
Да, Михаил Михайлович был барином — одевался шикарно, ходил с тросточкой, женщины буквально бегали за ним. «Но зачем он мне нужен? — недоумевала я в ответ на отцовские подозрения. — Он в три раза старше. Может, думаешь, меня привлекает его известность? Послушай: мой папа — Матвеев, меня фамилией не соблазнишь».
Была еще история, когда отец страшно из-за меня распереживался. Он ведь держал дочь в ежовых рукавицах, я была не гулена, к тому же вечерами, когда родители работали, сидела с Андреем. У папы был друг, а у него — двое сыновей. Помню, друг пожаловался отцу: «Женя, два взрослых сына — это кошмар! Если хочешь хорошо одеться, ты должен встать в шесть утра.
Иначе потом заглянешь в шкаф, а ничего приличного там уже нет». И вот с младшим из его парней, необыкновенным красавцем, мы отправились в театр. После спектакля заехали к его брату, посидели полчаса, кофе попили... Домой я вернулась на десять минут позже назначенного времени. Отец, рассказывала мама, метался по квартире, как зверь в клетке. «Ну что ты психуешь? — удивлялась мама. — Ты на весь вечер отпустил Светлану с молодым человеком. Думаешь, если между ними что-то произошло, то непременно в эти десять минут?»
Подозреваю, почему мы с братом испытывали страх перед отцом: с детства боялись огорчить родителей. Впрочем, с мамой я делилась своими неприятностями охотнее. Папа, например, узнал, что я давно курю, когда мне исполнилось сорок лет. Как- то случилась у меня с мужем неприятная сцена в доме родителей.
Муж хлопнул дверью и уехал, а я взяла сигарету и молча закурила. Отец не сказал ни слова, мама с папой вообще в мою жизнь не лезли, хотя чувствовали — у меня в семье не все гладко. Я же молчала, потому что не хотела их расстраивать. Когда терпение лопнуло — ушла, и все. Приехала к родителям, папа спросил только: «Ты ушла от него навсегда?» Я кивнула. И больше мы к этой теме не возвращались. Слышала, как отец на кухне говорил маме: «Захочет, сама расскажет». Конечно, папа переживал, что дочь осталась одна. Я уверяла, что все нормально, а он удивлялся: «Нет, ну как это? Ты молодая красивая женщина, должна быть замужем. И мне будет спокойно, если обзаведешься надежным тылом».
А по поводу моего курения сказал: «Прошу — если уж куришь, покупай хотя бы хорошие сигареты и кури поменьше».
У нашей мамы аллергия на табачный дым, и в комнатах она нам с отцом курить не разрешала, только в туалете.
Поскольку мы с папой смолили здорово, то постоянно сменяли друг друга в сортире, не давая проникнуть туда возмущавшимся по этому поводу домашним. Раз мама уехала на дачу. Только закрылась за ней дверь, папа вошел в гостиную и торжественным голосом объявил: «Давай, дочь, вари кофе!» Потом взял сигарету: «Сейчас мы с тобой будем пить кофе и курить на свободе». Выпили по чашечке кофе, затянулись… Вдруг звонок, отец открывает дверь, а это мама за чем-то вернулась. Папа чуть сигарету не проглотил. Торопливо возвращается в комнату и шепчет: «Светка, нас засекли!» Следом входит мама: «А, вот чем вы тут занимаетесь!» Взяла что-то и уехала, а мы, сидя в креслах и попивая кофе, продолжили пускать голубые кольца в потолок.
Не на унитазе!
— Отец любил посибаритствовать? Зарабатывал он, наверное, хорошо. «Мерседес» в советские годы не водил?
— Папа был депутатом Верховного Совета, ему полагался персональный автомобиль с шофером, но он часто садился за руль сам. Водил и «копейку», и «Волгу». Уже после перестройки купил «Москвич», чтобы поддержать отечественную промышленность, но машина через месяц начала сыпаться. Андрей стал уговаривать отца обзавестись «Мерседесом», и папа послушался. За все время вождения у него случились только две аварии, и то не по его вине. Правда, один раз сижу рядом и вижу — чешет на встречную полосу прямо под автобус.
Успела даже увидеть округлившиеся от ужаса глаза водителя. Быстро схватила руль и повернула. Отец вспылил: «Ты с ума сошла? Чего руль дергаешь?» — «А ты видел, куда ехал?» — «Нет». — «Ты пилил прямо под автобус». — «Это я задумался. Красный кирпич увидел». Папа тогда заканчивал снимать «Любовь земную», и красный кирпич ему нужен был для съемок какой-то сцены, а везде был только светлый, силикатный. И вдруг видит — стройка, полно красного кирпича, он и отвлекся. А так ездил аккуратно, дисциплинированным был водителем.
Однажды выходим с какого-то мероприятия. Отец, естественно, немного выпил, совсем чуть-чуть, но от него пахло спиртным. Наша машина стояла у ресторана, поодаль дежурили гаишники. Говорю папе, собравшемуся сесть на водительское место: «Сейчас тебя остановят и отберут права».
«У меня? Ни за что!» — и уселся в машину. Миновали пост ГАИ, отец говорит: «Наглость — второе счастье. Какому гаишнику придет в голову, что выпивший человек у него на глазах за руль сядет?»
На моей памяти отец напился всего два раза. Как-то вернулся в таком состоянии домой поздно вечером и с порога заявляет маме: «Лида, у нас угнали машину. Подробности — утром». Мама: «Утром так утром». Пришел мой сын, мама ему: «У деда угнали машину. Подробности утром». На следующий день отец за завтраком говорит Лешке шепотом: «Слушай, машина где-то в Лужниках, найди, пожалуйста». Оказывается, папа возвращался подшофе домой с киношной тусовки, и гаишники его остановили. Узнали народного артиста, на багажнике его же автомобиля накрыли «поляну», и все вместе нарезались.
Доставили отца домой на машине ГАИ, а где погулял, папа уже не помнил.
Был и второй раз, когда он принял на грудь. Открываю дверь, отец стоит на пороге, опустив голову. «Дочка… Я напился». — «Вижу». — «Ты меня осуждаешь?» — «Нет, иди спать». — «Осуждаешь, знаю…» И прошагал в свою комнату. Ну, думаю, завтра я тебе устрою. В восемь утра слышу — шуршит газетой, значит, надо вставать, готовить ему завтрак, мама-то на дачу уехала. Отец никогда не выходил неодетый, не оставлял не убранной постель — наверное, привык со времен военной службы. И в тот раз появился на кухне свежий — просто огурчик! «Пап, как ты себя чувствуешь?» — «Прекрасно, а что?» — «Вчера ты был хорош». — «Да ладно тебе сочинять!» Он и выпив — правда, за исключением этих двух случаев, всегда немного — сохранял нормальную походку и речь, и никто, глядя со стороны, не подумал бы, что человек нетрезв.
Войдя в квартиру, мог сразу пройти в свой кабинет, раздеться, аккуратно повесить костюм на стул, включить телевизор, сесть в кресло и заснуть. но надо сказать, что ни горе, ни радость он водкой не заливал. Никогда! И никогда не терял ясность сознания.
— А кто у вас отвечал за быт?
— Только не папа: он много работал. А что такое актерская профессия, мне, мечтавшей о кино или театре, отец показал, когда я только окончила школу. В Киеве снимали фильм «Ярость», где он играл главную роль. Пока папа работал, я шлялась по городу, ела пирожки в кафе гостиницы «Украина», сидела на Владимирской горке с книжкой, потом покупала продукты и готовила ужин к возвращению папы.
И вот он взял меня на съемки. Поехали под Киев, в песчаные барханы. Стояла дикая жара, отцу все время поправляли грим. Под палящим солнцем устала и озверела я там неописуемо, хотя просто прогуливалась по пескам. Каково же было папе! Вернулись в гостиницу. Отец мне: «Ну?» — «Что?» — «Понравилась съемка?» — «Да». Он посмотрел на меня: «Какая же ты злыдня». Я ответила: «Думаешь, я не поняла, зачем ты повез меня в эти пески? Почему-то в павильон не повел…»
Нет, мы прекрасно знали, что такое папина работа, и домашними делами занимались сами. Причем уборка в отцовском кабинете представляла собой целое искусство. На папином столе столько всего лежало, и ничего не разрешалось сдвинуть ни на миллиметр!
Пыль мы вытирали так: мама поднимала бумаги, я проводила тряпкой, затем клали стопку на место, и так далее. Однажды я осталась в квартире одна и решила убраться в кабинете. Нарисовала общий план папиного стола, проставила на плане номера всех предметов, затем написала номерки на бумажках и разложила поверх «объектов». Строго следуя плану, протерла столешницу. После возвращения отца заметила, что приводить в порядок его кабинет — сущая мука. Спустя время слышу там страшный грохот. Вбегаю: «Пап, что ты делаешь?» Он, сквозь зубы: «Убираюсь».
Если отец ставил разогревать обед и слышал телефон, он шел в комнату, разговаривал, а в это время еда сгорала. Помню, сделала на ужин блинчики и убежала по делам. Возвращаясь, уже от лифта чувствую запах гари.
Захожу: «Ты ужинал?» — «Да, вкусно, тебе оставил». Открываю сковородку — а там уголек лежит. Все сжег! Уезжая куда-нибудь, мы с мамой оставляли на столе список того, что наготовили, а на всех кастрюлях, мисочках и баночках в холодильнике — листочки с надписями «пюре», «суп», «гречневая каша» и так далее. Но это еще не все: на морозилке красовалась надпись — «морозилка», просто как напоминание, потому что папа обычно не соображал, где она.
Как-то прихожу домой. Папа ест: на огромном ломте хлеба — здоровенный кусок вареной колбасы. Смотрит на меня хитро и говорит: «Да, вот так питается народный артист Советского Союза». Его не слишком волновали мелочи, он думал лишь о кино. Вот пример. В очередной раз кормлю отца обедом, даю после супа второе, он его ест и вдруг: «А первого у нас нет?» — «Пап, ты только что тарелку борща навернул.
Хочешь, еще налью?» — «Нет, не надо, раз я уже съел».
…Когда отец возвращался домой, по тому, как мама его встречала, мы узнавали, в каком настроении он вернулся. Если слышалось умильное, обволакивающее: «Жеканька, ты есть будешь?», мы с братом, как тараканы, разбегались по щелям. Отец шел прямиком в свой кабинет и закрывал дверь. Открытая дверь означала, что мы приглашаемся к общению, закрытая — что папу трогать нельзя: он или чем-то расстроен (почти всегда это было связано с работой: например, не получился дубль, а пленка «Кодак», которую давали немногим режиссерам, была редкостью, и ее страшно экономили…), или работает. Работал отец невероятно много, если не на съемочной площадке, так дома, и мы с Андрюхой знали железно: в такие часы его трогать нельзя.
Подобное отношение к деду внушали потом и своим детям, хотя у моего сына закрытая дверь в дедушкин кабинет возбуждала страшное любопытство. Помню, маленький Леша через дверное стекло пытался разглядеть, чем дед занимается. Витраж состоял из матовых ромбов, между которыми шли прозрачные полоски, и в тех местах, где они перекрещивались, поле для обзора оказывалось больше. Но все равно Лешка толком не мог рассмотреть, что внутри происходит. Мучился-мучился, взял вырезанную из цельного куска дерева курительную трубку, которую подарили отцу, и как долбанет по стеклу! Разбил его, чтобы к любимому деду проникнуть. Нам с Андреем, даже маленьким, в голову не пришло бы повести себя подобным образом.
— Мама, как ангел, стояла за его плечом?
— Она была его стражем.
И буфером. Современные женщины так не умеют, они, отстаивая свое, прут как танки. А мама могла тихо, незаметно повернуть все в нужную ей сторону. Никогда с отцом не спорила. Соглашалась, а когда он уезжал, делала, как задумала. Папа возвращался, она ему говорила: «Да, Жень, ты был прав: так лучше». Отец ее хитрости не замечал, и оба оставались довольны и результатом, и самими собой. Правда, мама прибегала к политесу не ради себя, исключительно для блага близких.
Помню, уже взрослой я возмечтала об отдельной квартире. Мы с мужем могли подождать ее, живя с родителями, но захотели самостоятельности. Нам предложили комнату в коммуналке с соседями-алкоголиками, мы прожили там шесть лет, и вот подвернулась возможность вступить в кооператив.
Но метраж нашей комнаты превышал норму. Тогда я впервые в жизни упала отцу в ноги, чтобы сходил куда надо и поговорил.
Как он орал! «Люди живут в подвалах, а ты — на тридцати метрах в центре, и тебе все мало! Твоя мать сколько лет в коммуналке полы драила? А тут подумайте, цаца какая!» Долго еще у меня в ушах звучало это «цаца какая!» Но мудрая мама и тут сумела найти к отцу подход. Нашла нужный момент для разговора: «Бедная Света драит за алкоголиком в коммуналке полы, а у нее ведь больное сердце». В результате папа пошел и попросил, чтобы нам с мужем разрешили купить квартиру.
Мама никогда не требовала от отца что-то из женского каприза, к тому же она и так все имела. Мы жили обеспеченно — отец хорошо зарабатывал. Когда я стала возить сына на общественном транспорте за тридевять земель в детский сад, папа купил мне машину.
Кстати, он часто посылал деньги незнакомым людям, которые писали ему слезные письма. Так вот, он и обеспечивал маме крепкий быт, и постоянно делал подарочки. Однажды она отправилась с хором за границу. Папа оказался в командировке в той же стране и, переезжая из одного города в другой, упросил, чтобы его отвезли к жене. Ранним утром вошел к ней, удивленной и обрадованной, с букетом сирени, поцеловал и уехал. Он мог заскочить в ювелирный магазин и купить маме кольцо с бриллиантом, причем это не было связано с какой-то датой — просто хотел порадовать. Но когда отец после тяжелой травмы лежал дома, получая пенсию по инвалидности сорок два рубля, мы все жили на невеликую зарплату мамы, и никто не жаловался... Я вообще никогда не слышала разговоров о деньгах.
…Это был тяжелый момент в жизни нашей семьи.
Отец до той травмы получил еще одну, на съемках «Поднятой целины». Когда папу утвердили на роль Макара Нагульнова, Михаил Шолохов спросил его: «Ты на коне-то скакал?» — «Да, всю жизнь!» — «Ну, врать-то хорошо умеешь, научишься и на коне скакать». А когда начались съемки, лошадь, возможно, испугавшись софитов, понесла, и отец упал, зацепившись ногой за стремя. Его протащило по земле, нога была сильно повреждена, пришлось ее оперировать. Другой фильм, «Родная кровь», если помните, начинается с того, что папин герой идет и хромает. В картине отец хромал не потому, что так следовало по сценарию, а оттого, что снимался сразу после операции.
Вторую, еще более тяжелую травму он получил на стадионе города Николаева. Во время представления папе в костюме Нагульнова предстояло выехать на тачанке, сделать круг, остановиться и произнести монолог. Ему дали милицейских лошадей, которые никогда в упряжке не бегали. Отец выехал, зрители вскочили, лошади с испугу рванули с места — и папу из тачанки выбросило. В больнице выяснилось, что у него сильно поврежден позвоночник. Тогда он и лежал дома, получая пенсию по инвалидности и переживая, что все заботы легли на плечи мамы.
Но едва более-менее поправился, начал работать (хотя это была еще та каторга: в своей картине «Цыган» он исполнял неистовый танец… после новокаиновой блокады) и решил откладывать деньги на случай, если с ним что-то случится, чтобы мы не бедствовали.
После травмы врачи советовали завязать с актерской профессией.
На сцене папе действительно играть было тяжело, он не мог больше пятнадцати минут находиться в одном положении — начинал болеть позвоночник. И он ушел из театра, тем более что стал много работать в кино — заниматься этим ему здоровье все-таки позволяло.
И он целиком ушел в кино. Народ его обожал. После различных мероприятий мама, рассматривая дома папин костюм, спрашивала: «Женя, ну почему у тебя всегда заляпана спина?» А потому что люди, подходящие с рюмками и тарелками, напирали не только спереди, но и сзади. Сам он после этих приемов оставался голодным — ничего не удавалось в рот положить. На обратном пути вздыхал: «Я так хочу есть… А мать, наверное, не готовила».
— Поклонницы, наверное, покоя не давали?
— С Новосибирска у папы были три или четыре не фанатки, театралки.
Одна переехала в Москву, дружила с нашей семьей, с остальными отец переписывался и перезванивался. Но были, конечно, и сумасшедшие дамы. Еще когда мы жили в коммуналке, от входа в подъезд до двери нашей квартиры на каждой ступеньке лестницы лежали цветы и записочки, адресованные папе. В дверь звонили постоянно, меня, маленькую, будили, бабушка ругалась. Отца после спектакля выводили из театра через служебный вход в чужой одежде, но поклонницы его узнавали и бросались чуть не под колеса машины. Одна дама, жившая в другом городе, пыталась повеситься, потом отравиться из-за любви к папе.
Мы узнали об этом из письма ее соседки, которая просила нас приехать и… забрать влюбленную. Но та сама прибыла к нам... Звонок в квартиру, мой дед открывает дверь. Входит женщина и начинает вбрасывать в прихожую тюки. «Мне бы Матвеева». — «Он на съемках». — «Ничего, я подожду». — «Пожалуйста, ждите, только не здесь». Возвращаясь с работы, вижу: на подоконнике лестничной клетке сидит тетка, вокруг мешки. Я почему-то сразу поняла, что она к нам, и мне так ее жалко стало. Вскоре «поклонница» уехала.
— Но если от Матвеева теряли головы поклонницы, то, наверное, и с его партнершами по сцене или кино могло случиться нечто подобное?
— Папа всегда говорил, что когда «играет любовь», ему нужна зацепка, изюминка, какой-то манок, чтобы возникли к партнерше уже не совсем актерские чувства.
Без этого бы зрители, смотря картину с его участием, не стали плакать, а они плакали, как те сельские бабы на выступлениях маленького Жени. Когда началась работа над картиной «Родная кровь», где партнершей папы была Вия Артмане, роман с которой ему так упорно приписывали и продолжают приписывать, он недоумевал: «Она холодная, отстраненная… Не знаю, с какого боку подойти. Как я буду сниматься с ней в любовных сценах?» Потом актриса «оттаяла» — папа, видимо, нашел к ней подход, и они прекрасно сыграли. И, однако, что с того? Да, отец был чувствительным, темпераментным, вспыхивавшим, к тому же умел разбередить в себе нужные струны, но умел и войти обратно в берега.
Впрочем, обычным людям сложно понять, где у актера кончается игра и начинается жизнь.
К тому же им всегда нужны сказки — и вот опять всплыл слух о дочери, якобы родившейся у Артмане от моего отца. Вообще, если уж вдаваться в детали — хотя это и неприятно, потому что оправдываться не в чем, эта история просто уже достала, — Кристиана появилась на свет в 65-м году. «Родная кровь» вышла на экраны в 64-м, но съемки-то закончились в 63-м, и после них «главные герои» не общались. У папы вообще не было времени на романы: он работал как вол. Его день был расписан по минутам, и мама всегда знала, где отец. Ей поначалу говорили, что у Артмане от Матвеева сын. И услышав про дочь, мама рассмеялась: «Как, еще и дочь?»
Папа сохранял с Вией Фрицевной нормальные отношения, она приезжала на его творческие вечера. В 92-м я встретилась с ней на кинофестивале.
Мы ужинали в ресторане. Мне в голову не пришло задавать какие-то вопросы, но она сама вдруг неожиданно сказала: «Света, если когда-нибудь кто-то скажет тебе, что Кристиана — твоя сестра, не верь этому». Представляете, сколько ее терзали досужими разговорами, если спустя столько лет она опять вернулась к той теме? Сын Артмане уверяет, что перед смертью мать призналась: муж — не отец ее дочери. Но, в конце концов, разве она назвала какую-то фамилию? А раз не назвала, то и нечего домысливать.
Мне непонятно одно: чем хуже другие, дивные актрисы, снимавшиеся с папой? Почему о романах с ними не распускают слухи? Хотя была одна уморительная история. Позвонила какая-то женщина и спрашивает: «Вы дочка Матвеева?» — «Да». — «А ваша мама Заклунная?» Я подумала: жалко, что Валерия этого не слышит, — она всего на четыре года старше меня!
— А как ваша мама относилась к сплетням?
Не ревновала отца?
— Совершенно нет. Вот отец ее ревновал, потому что у мамы в театре было много поклонников. Папа, конечно, не закатывал сцены, он для этого был слишком хорошо воспитан. Не знаю, откуда он мог получить такое воспитание, бабушка явно не могла его дать, но отец вел себя как галантный мужчина XIX века. Целовал дамам ручки, подавал пальто, открывал дверь. Современные женщины, не привыкшие к такому обхождению, считали, что Матвеев начинает ухаживать, и, наверное, воображали себе невесть что… А что касается ревности, отец ее не выказывал маме напрямую. Когда они вместе приходили на актерские вечера, приглашал всех дам на танец и всем целовал ручки, но если видел, что жена тоже с кем-то танцует, нервно шептал ей: «Пошли домой».
Мама не сопротивлялась.
— А что же это за история, когда ваш отец уходил из дома?
— Отец рассказал ее нам с братом накануне их с мамой золотой свадьбы. «Ни разу за всю жизнь мне мать о том случае не напомнила, а я хочу, чтобы вы знали, какой она человек» ,— так он сказал.
Давным-давно, в 1953 году, когда я была маленькой, Андрюша еще не родился, а папа работал в Малом театре, он воспылал чувством к одной тамошней актрисе, не буду называть ее фамилии. Маялся, но из семьи не уходил. Мама, видя, что с мужем происходит, спросила: «Жень, ты влюбился?» Он честно ответил: «Да». — «Тогда не мучай ни нас, ни себя».
Сама приготовила ему вещи и сложила в чемодан, чтобы он в лучшем виде явился к любимой. Но отец ушел не к ней, а к своему другу. Две недели жил у него и каждый день подставлял голову под струю холодной воды. А однажды утром собрался и вернулся домой. Мама, встретив его, спросила только: «Ты завтракал?» Потом пожарила яичницу и усадила за стол.
— Для всех уход вашего отца был неожиданностью. В своих последних интервью Евгений Семенович много говорил о творческих планах...
— Отец лег на плановый осмотр, и обнаружилось, что у него уже развился неоперабельный рак легкого. Папе мы о диагнозе не сказали. Мама хотела забрать его домой, но врачи нас отговорили. Дежурили у папы в больнице по очереди. В тот день в палате была вся семья.
Из ванной бодрым шагом вышел папа, я спросила его: «Курил?» Он с вызовом: «Курил!» Подошел к кровати, сел на нее… и вдруг повалился назад. Мама стала звать медсестру, я одной рукой нащупывала кнопку вызова, другой — пульс у отца. Видно было, что он еще жив, — по выражению глаз, какому-то детскому, растерянному, недоуменному… И вдруг у него внутри словно выключили свет: взгляд сразу стал тусклым. В тот момент за окном все потемнело, поднялся жуткий ветер, по подоконнику застучали капли. Когда мы молча ехали домой, вдоль шоссе валялись обломанные ветки деревьев…
…В последние годы отец часто говорил мне: «Больше всего на свете я боюсь, что наша мама уйдет раньше меня». После смерти моей свекрови через месяц не стало свекра, и папа сказал: «Завидую ему — как бы я жил без мамы?»
В его последний год они обитали на даче, и, приезжая иногда в Москву, отец мне признавался: «Когда я утром просыпаюсь (а его кабинет был на втором этаже) и слышу, что внизу тишина, меня охватывает безумный страх!» Он привык, что просыпается и слышит внизу мамины шаги.
Отец не пережил своей любимой Лиды. Все получилось именно так, как он хотел...
Подпишись на наш канал в Telegram