Танечка была не только моей самой большой любовью, но и смыслом всей жизни — музой. Для нее и ради нее я написал четыре музыкальных спектакля — и Татьяна Шмыга выходила на сцену Московского театра оперетты практически до конца своих дней. Эта взаимная потребность и связывала нас в одно целое — не могли друг без друга ни в творчестве, ни в жизни. Что, впрочем, странно: два «медведя» в одной берлоге…
По поводу нас Таня шутила: «Всю мою жизнь испортил Париж!» Не знаю, банально это или прекрасно, но наш роман зародился именно в городе любви.
До той совместной поездки театральных деятелей в 1976 году и мыслей не возникало, что между нами могут возникнуть чувства: оба были несвободны, у каждого стабильный и, казалось бы, прочный брак…
…В автобусе по пути в аэропорт, а затем и в самолете мое место оказалось позади Тани. Прямая спина, высокая прическа — до сих пор помню каждый локон. С этой спины все и началось. До самого Парижа я болтал с «соседкой» без умолку. А по прилете решил покорить Таню окончательно и тут же выложил свои небогатые знания французского — и с гидом «ля-ля», и с местными жителями. «Ну вы и пижон!» — подшучивала моя спутница. «Где же мне, как не здесь, практиковаться во французском?» — объяснял я. Танечка поделилась своими планами: в столице Франции первым же делом купит себе багет (в Париже она была уже не в первый раз, и ей запомнился вкус этого хрустящего воздушного хлеба).
И тут я ее опередил: бросив чемодан в номере, незаметно выскользнул на улицу, а через некоторое время уже появился в гостинице с метровым багетом. По труппе тут же пошел шепоток: «Кремер с батоном направился к Шмыге в номер!»
Так багет сыграл роковую роль в нашей дальнейшей судьбе. А если серьезно, с тех пор в Париже мы старались быть всегда вместе. Когда удавалось «оторваться» от нашей группы, с удовольствием бродили по улочкам этого волшебного города вдвоем.
…В московском аэропорту меня встречала жена. Таня, только взглянув на нее, заметила: «У Розы что-то случилось. Она не очень хорошо выглядит».
Надо сказать, они были давно знакомы друг с другом. И у моей жены насчет этого путешествия была потрясающая интуиция. Перед отъездом она мне сказала: «Оттуда ты домой не вернешься». Но… домой я все-таки приехал, правда, ненадолго…
Таня потом мне признавалась, что я-то ее зацепил гораздо раньше. За несколько лет до этой поездки мы вместе работали над музыкальным фильмом «Эксперимент». Снималось созвездие актеров: Люся Гурченко, Наталья Фатеева… На роль, которую в результате сыграла Шмыга, сначала думали пригласить Татьяну Доронину. И именно я подтолкнул режиссера сделать правильный выбор: «Эта актриса — в яблочко!» С Таней мы уже сталкивались по работе в театре, и я знал, насколько она талантлива…
После окончания съемок подошел к своей «протеже»: «Танечка, что у вас сегодня вечером?»
«Я так устала», — попыталась уклониться она от приглашения. Но я настоял: «Давайте отметим окончание работы над картиной вместе со съемочной группой!» В ресторане «Золотой колос» Таня оказалась в окружении пятерых мужчин. Заказали аперитив, закуски — даже в меню не заглянули. Операторы, режиссер, композитор — все люди не нищие, в достаточно солидном возрасте. У меня кошелек всегда лежал в правом заднем кармане. Лезу — и вдруг понимаю, что именно сегодня оставил его в других брюках! Хотел занять у режиссера Жени Радомысленского, а он сам шепотом спрашивает оператора: «Деньги-то есть?» Прошлись по всем мужикам, и бывает же такое — кроме мелочи, ничего! А Таня вдруг так непосредственно предлагает нас выручить: «Я могу заплатить».
Сотрапезники краснеют: «Неудобно, чтобы такая очаровательная женщина пятерых мужиков угощала...» И тут я разряжаю обстановку: «Да ладно вам, Танечка же свой парень!» Спустя годы она мне припомнила «своего парня»... А тогда и виду не подала, что это ее задело…
Банкет продолжился у меня дома. В пять утра Женя Радомысленский подвез Таню до дома: на улице в предрассветных сумерках ее ожидал и уже заметно волновался супруг Владимир Аркадьевич Канделаки.
Через какое-то время после прихода Тани в Театр оперетты Канделаки назначили главным режиссером, и он начал активно ухаживать за молоденькой актрисой. Его абсолютно не волновал тот факт, что Таня была замужем за юным журналистом Рудольфом Борецким… …Кстати, с ее первым браком связана забавная история: в начале своего творческого пути Таня хотела взять фамилию мужа.
Ведь что за фрукт такой — «шмыга» — и как это переводится на русский язык, науке неизвестно. И тогда корифей Театра оперетты Григорий Маркович Ярон объяснил новенькой, в чем на самом деле состоит ее задача: «Танечка, вам важно не поменять фамилию, а сделать из нее имя». Отчасти благодаря этому совету мы с вами и узнали Татьяну Ивановну именно Шмыгой!
А брак продержался года два. Думаю, отношения Тани и Рудольфа уже сходили на нет, иначе Танечка ни за что не поддалась бы ни на какие ухаживания...
Хотя приударял Канделаки красиво! После репетиции Таня шла на остановку, а главный режиссер перехватывал ее по пути на своей машине.
Если же не успевал, ехал параллельно с троллейбусом, потом резко его обгонял — и встречал Таню на ее остановке. Таким образом «выезжал» он Шмыгу довольно долго, пока та не объявила Борецкому, что полюбила Канделаки. Надо сказать, что от мужей Таня всегда уходила сама.
Владимир Канделаки был старше на двадцать лет. Великолепный артист, баритон, прекрасный режиссер, остроумнейший человек... В профессии он многому Таню научил. Именно при Канделаки Татьяна Шмыга стала примой театра. Хотя была у этой востребованности и обратная сторона…
Многие пытались обвинить Таню, что она вышла замуж за главного режиссера исключительно по расчету. Только какая же тут выгода, если поначалу ее назначали не на эффектные роли, а на всякую ерунду в откровенно слабых спектаклях, которые театр был вынужден ставить по указанию сверху?
Танечка потом со смехом вспоминала, как в очередной нелепой постановке на тему «рабочих и колхозниц» она почти весь первый акт пролежала под трактором, который водрузили на сцену, — и все ради двух реплик!
А Сильву, Марицу и Принцессу цирка пели другие исполнительницы…
Когда Танечка пыталась отказаться от роли, Канделаки запрещал: «Нет, ты будешь это играть!» — и она играла. Случалось, и по двадцать спектаклей в месяц. И даже заболеть ей было нельзя, только попробуй — сразу обвинят за спиной: «Жена главного режиссера отлынивает! Позволяет себе…Что же, из-за нее спектакль отменять?» А в оперетте такая нагрузка даже опасна — можно надорвать связки, и не раз Таня теряла голос…
Она обижалась, когда слышала, что кто-то пренебрежительно называет оперетту «легким жанром»: одновременно и танцевать, и петь — это же так тяжело, не каждый артист осилит! А фонограмму Таня не только не признавала — не могла работать даже с микрофоном, объясняя: «Я из-за этого механического звука себя не слышу».
Так что поблажек от мужа ей не было. Наоборот, доставалось даже больше, чем другим актерам. Канделаки вообще не отличался сдержанностью. А тут еще срабатывал стереотип: «Моя жена — пусть слушается!» Супруг порой сильно расстраивал Таню своей грубостью, частенько срывал на ней раздражение — сам-то покричит и быстро остынет, а Таня потом долго переживает...
И если бы она не отдавала театру столько сил, мы могли бы увидеть больше фильмов с Татьяной Шмыгой — Эльдар Рязанов несколько раз ее к себе приглашал… Правда, Таня не очень жаловала свою легендарную Луизу Жермон из «Гусарской баллады», хотя сам фильм обожала. И даже на концертах отказывалась исполнять романс «Я пью — все мне мало». «Мне эта роль непонятна — ни начала, ни конца, — пожимала она плечами и всегда добавляла: — Но Эльдара я все равно очень люблю». Канделаки же никуда ее от себя не отпускал.
И при такой занятости зарплата в театре была мизерная. Хлебным временем для артистов оставался только Новый год, когда можно было заработать на «елках». Татьяна Шмыга тоже участвовала в таких представлениях. «Надеюсь, была Снегурочкой?» — интересовался я.
«Какое там! Четвертый зайчик справа!» — заливалась смехом Танечка.
Она признавалась, что любила Владимира Аркадьевича первые лет пять, а следующие пятнадцать их держала вместе только привычка. Таня много раз задумывала уйти от Канделаки — даже просто так, в никуда, но ее останавливала мама, которая к тому времени пережила три инфаркта. Танечка боялась, что она будет сильно переживать, если дочь расстанется с мужем. Более того… «Мне казалось, что наш развод ее убьет», — говорила она. Наверное, ради спокойствия матери так долго и терпела Канделаки.
А тот старел, и его характер от этого не улучшался. К тому же в 1964 году его довольно некрасиво «убрали» из театра, и Владимир Аркадьевич помнил эту обиду до самой смерти. Как-то я при нем случайно обронил фразу: «К вам в театр», так он сразу уточнил: «Это уже не ко мне».
Каково ему было видеть рядом женщину, которая продолжает жить опереттой и остается востребованной? Да и ревновал он ее постоянно, хотя Таня поводов для этого не давала.
…Незадолго до той «роковой» поездки в Париж она пригласила меня и режиссера Юрия Ершова к себе домой — задумывался спектакль «Эспаньола» по мотивам произведений Лопе де Веги. Поработали, сели перекусить, в это время домой возвращается Канделаки. «Владимир Аркадьевич! Вы как раз к обеду», — позвала его Таня за стол. «Я не хочу!» — буркнул он и ушел в свою комнату, хлопнув дверью. А потом жене высказывал: «Как только я увидел, что у нас сидит Кремер и ест мой грибной кулеш, сразу все про вас понял…» Канделаки что-то про нас с Таней себе надумал, хотя тогда подозревать еще было и нечего...
А вот по возвращении из Парижа я уже заканчивал «Эспаньолу» с особым вдохновением!
Выпускался спектакль со скрипом. На худсовете в театре мне перемывали косточки как соавтору и музыкальному руководителю постановки: «Это безобразие, ломка всех наших лучших традиций! Зря потрачены время и энергия чудесных артистов!» Секретарь парторганизации произнесла: «Я прослушала весь спектакль и не запомнила ни одной мелодии». Помнится, я тогда не выдержал и сказал: «Может быть, все дело в вашей памяти, а вовсе не в музыке?»
Но премьера все расставила по местам: после окончания спектакля возле служебного входа собралась целая толпа — дверь изнутри невозможно было открыть.
Люди кричали: «Браво, Шмыга!» Всю жизнь Танечка считала «Эспаньолу» самым лучшим своим спектаклем. «Больше такого не будет ни у нас в театре, ни у меня в жизни», — говорила она о том, как приняли его зрители. И я рад, что смог сделать ей такой подарок!
Каждый день после репетиции я ждал Таню на Яузском бульваре. Однажды она, садясь в машину, игриво заметила: «Смешно! Ведь не девочка уже, а бегаю на свиданки!»
На самом деле в той ситуации было трудно нам всем... Хотя Тане в каком-то смысле несколько проще, чем мне: она оставила мужа, когда Владимир Аркадьевич был в длительной командировке. Просто написала ему записку — и все. А я несколько раз уходил к Тане и возвращался обратно к Розе. Буквально резал по живому, но ничего с собой поделать не мог: я любил Розу и любил Таню…
Роза была прекрасной женой, и у меня к ней не имелось никаких претензий. Это осложняло мой уход вдвойне: согласитесь, что оставить вздорную стерву гораздо приятнее… К тому же в то время жена слегла с тяжелой болезнью, и я за ней ухаживал…
Танечка все прекрасно понимала, но переживала ужасно. Вообще не могу себе представить, насколько тяжело было ей — сидеть дома и каждый раз гадать: куда я сегодня вернусь — к ней или к своей жене? Не забывайте, что вокруг Татьяны Шмыги было море «доброжелателей». И иначе, как «разлучница», ее в тот период не называли. Пусть за глаза, но она обо всем знала…
Один раз произошел чудовищный эпизод: я приехал с гастролей Театра сатиры, в котором тогда работал главным дирижером, и из аэропорта позвонил Танечке: «Сейчас я еду к Розе».
Таня ничего мне не ответила. Только произнесла похолодевшим голосом: «Спасибо, что позвонил!» Подарок, который привез ей с тех гастролей, передал мой приемный сын Игорь — у них всегда были хорошие отношения.
Когда страсти улеглись, Таня и Роза вновь стали общаться, и о смерти Розы Таня узнала даже раньше меня. А Игорь всегда оставался желанным гостем в нашем доме.
Так уж случилось, что своих детей у Татьяны Ивановны не было. Когда журналисты задавали ей вопросы на эту тему, отвечала: «Если бы у меня родился ребенок, я бросила бы театр». Танечка не могла допустить, чтобы малыш сидел в гримерной до десяти- одиннадцати вечера, как это делали детишки коллег.
А ее мама тяжело болела, и «повесить» на нее ребенка или доверить его посторонним людям Таня тоже себе не позволила бы.
Когда ее не стало, я не мог находиться один в пустой квартире. И целую неделю мой приемный сын, вместо того чтобы ехать к своей жене и ребенку, ночевал здесь. Сейчас из близких у меня только он…
И лишь теперь я понял, что такое для мужчины, который избалован своей женой, остаться одному. И смог посочувствовать Канделаки… Много позже, когда Владимир Аркадьевич уже лежал в больнице, мы с Таней приходили его навещать. Время сгладило все обиды.
Вообще мы с Таней никогда не затрагивали в разговорах тему былых влюбленностей и браков.
Все-таки встретились уже взрослыми, состоявшимися людьми и такие обсуждения считали неуместными — мы с ней вместе начали жизнь с чистого листа…
Единственное, что взяла Татьяна Ивановна, уходя от Канделаки, — это рояль. Сначала мы жили в съемной квартире в Бескудникове, а потом театр помог получить Тане квартиру на Тверской. Наше жилье оказалось настолько маленьким, что некуда было поставить письменный стол — все занял этот самый рояль...
Татьяна Ивановна уже стала народной артисткой СССР, но это звание никак не влияло на то, чтобы улучшить жилищные условия. А обивать пороги кабинетов в Моссовете — это не про нее. Вот попросить за кого-то другого — пожалуйста, для себя же лично — нет.
Новую квартиру нам помогло получить лишь то обстоятельство, что я — член Союза композиторов. В те времена нам полагались лишние квадратные метры, которые государство выделяло под мастерские.
Но и тут возникла проблема: поскольку мы с Таней к тому времени не были официально расписаны, то получить одну большую квартиру на двоих не могли. Пришлось идти в загс. До этого просто не задавались целью узаконить наши отношения. У обоих не первый брак, и штампы в паспорте казались нам лишними и ненужными. Зато они давали право селиться на гастролях в одном номере. Правда, только в Советском Союзе, потому как за пределами Родины наш статус не волновал абсолютно никого.
А поездили мы с Татьяной Ивановной по миру немало. И обязательно в каждой стране пробовали национальное блюдо.
Таня, так же как и я, любила вкусно поесть. «Ой, какое пирожное! Ой, какое мороженое!» — радовалась как ребенок. Диет никаких не соблюдала и при этом сохраняла девичью фигуру. Во Франции впервые попробовали безумно вкусный луковый суп. Таня, правда, поморщилась и тарелку от себя отодвинула. Тогда я вступил в коммерческие отношения: «Меняю свое мороженое на твой суп».
Сколько помню Танечку, она всегда была молодой. И чувствовала себя так, и выглядела. Она считала: «В каждом возрасте есть своя прелесть». Даже придумала такой афоризм: «Я иду по одной стороне тротуара, а мои годы — по другой».
И тем не менее в жизни любой актрисы наступает момент, когда возникает необходимость переходить на возрастные роли.
И чтобы Танечку не постигла эта участь, я специально для нее сочинил четыре спектакля: «Эспаньола», «Катрин», «Джулия Ламберт» и «Джейн». Зрители приходили посмотреть на любимую актрису — и она не покидала родную сцену. Совместное предприятие оказалось успешным. Когда поставили «Катрин», даже я, автор музыки, не мог для знакомых билеты купить.
Таня никогда не вмешивалась в мою работу. Бывало, я напишу что-нибудь и прошу ее послушать, оценить. «Это не моя профессия, — отшучивалась она. — Вот когда начну учить партию, тогда, может быть, и скажу, как она мне».
И все-таки однажды Татьяна Ивановна нарушила свое неписаное правило — когда разучивала партию Джейн. Прохожу мимо класса в театре, где она работала, и слышу: вроде бы моя музыка, а вроде бы и не моя!
И ничего понять не могу. Открываю дверь... «А мы тут работаем, Анатолий Львович!» — несколько испуганно говорит Танин концертмейстер. Заглядываю ей через плечо и вижу в нотах поправки. «Что за филькина грамота?» — интересуюсь. «Татьяне Ивановне в этом месте будет неудобно петь», — оправдывается она. Таня молчит. Потом не выдерживает, тоже вступает: «Здесь слишком высокая тесситура». «Девочки! — говорю. — Даю вам две недели, разучите, пожалуйста, партию в авторской версии». И что вы думаете? Ровно в назначенный срок захожу в класс: Танечка поет как миленькая. Более того, «Молитва» стала одним из ее любимых музыкальных номеров…
С самого начала своей работы в театре Татьяна Шмыга старалась не трепать голос и до последних дней занималась с педагогом по вокалу. Ее любили все: Таня была абсолютно бесконфликтным, но в то же время очень принципиальным человеком.
Никогда не принимала участия в закулисных интригах и склоках. Артистка божьей милостью и уникальная Женщина — именно так, с большой буквы. Такой Танечка и осталась в памяти. И не только в моей!
А какая была смешливая — коли раззадорить, то уже не остановить! Однажды во время спектакля «Цирк зажигает огни» по ходу действия актер вышел на сцену не из-за кулис, а из… камина, пылающего декоративным огнем. Перепутал дверь! Хохотать первой начала Танечка, следом за ней и другие. Пришлось давать занавес.
В нашей семье было принято отмечать каждый спектакль: в гостиной за столом собирались друзья. Словно вихрь, в дверях появлялась хозяйка — туфли слетали в одну сторону, цветы и сумка падали в другую…
Стол накрывала, как произведение искусства, — и всегда с селедочкой и картошечкой под водочку. Сядет во главе и руки потирает: «Ой, сейчас выпьем, закусим!» Всех заведет: вдохновленные гости выпьют по стопочке… А Тане я наливал граммов тридцать «Кагора», она осилит из них капель пятнадцать — и трагически роняет лицо на ладони: «Боже, ну зачем же я столько пила?!» Это повторялось из раза в раз, как необходимый ритуал.
А попросишь жену специально что-то рассказать за столом — отмахивается: «Отстань, ничего не помню!». У нее правда — в одно ухо влетало, из другого вылетало. Я же, напротив, всегда любил вещать. Выступал за двоих!
Татьяна Ивановна все делала очень быстро. Не ходила, а бегала. Иногда я над ней подшучивал: «Когда-нибудь научишься вписываться в повороты собственной квартиры? Что, как змей перед тучей, вьешься?» — «Дался тебе этот змей!» — «Ну, не змей… А помело!» — «При чем здесь помело?» — «Ну как при чем? Ты же летаешь по квартире...» И всегда на каблуках: тук-тук-тук... Даже домашние тапочки — и те у нее были на небольшом подъеме.
Ходим ли по грибному лесу на хуторе в Эстонии — Таня всегда мчится на десять метров впереди. И у нее куча в корзинке растет, а у меня ни одной шляпки. «Тань, — говорю, — ты что, колдуешь там?» Звонкий смех… Подбирал то, что она пропускала. Потом Таня заглядывала ко мне в корзинку и констатировала: «Одни поганки!» У нее был еще один своеобразный талант — не только в грибах разбиралась, знала все латинские названия растений!
Тридцать пять лет мы были с Таней вместе и не разучились признаваться друг другу в любви.
Подарки часто дарили без повода. Таня всегда следила за моим внешним видом — вкус у нее был безупречный. Шла в магазин, покупала мне сразу четыре пары модных туфель: и с медными мысами, и на необычном каблуке — некоторые так и не надел ни разу, некуда. Та же ситуация была с костюмами. Когда готовились к «выходу в люди», она устраивала ревизию шкафа: вывалит все его содержимое на диван и подбирает мне комплект — рубашку, галстук, пиджак, носки... Говорила: «В твоем возрасте уже нельзя ходить небритым, неухоженным и одеваться несолидно. Ты же не бомж!» Я слушался. А со своих гонораров тоже ей предлагал: «Таня, поехали, выберешь себе подарок».
Она лучше знает, что ей нужно! Помню, купила себе шикарную шубу, чем я был очень доволен. И я до сих пор не снимаю перстень, подаренный мне Танечкой тридцать с лишним лет назад… В советское время мы жили неплохо: я одним из первых купил машину. А когда все рухнуло, после кризиса нам даже дачу пришлось продать...
Мы с Таней друг у друга были самыми близкими людьми. Она рано потеряла маму, которая страдала сердечной болезнью, — я ее не застал. Через несколько лет ушел из жизни ее отец. Потом скончался брат, а ведь был моложе ее на 10 лет! Все эти трагедии Танечка переживала стойко… И когда заболела сама, очень долго не признавалась в том, насколько ей плохо...
…В больнице по вечерам к Татьяне Ивановне, как на источник света, слетался медперсонал — и она с улыбкой рассказывала им театральные истории из прошлого.
Звонила нашей помощнице по дому — подробно диктовала, как лучше приготовить ей еду. А меня всегда расспрашивала: «Что ты надел? Что сегодня кушал?» Я был тогда сам не свой и с трудом вспоминаю тот период. Как-то ехал к ней — поцарапал машину. Таня бросилась меня успокаивать: «Ты не расстраивайся, я тебе новую куплю!»
— Татьяна Ивановна прошла пять больниц. И, наверное, когда врачи вынесли вердикт — отнять пациентке ногу, уже вам пришлось ее утешать…
— У Танечки были самые красивые в мире ноги, сводившие с ума миллионы ее поклонников, и уникальный, полетный голос, который невозможно было спутать ни с каким другим, — этих достоинств она лишилась в конце жизни…
И все же мы надеялись до последнего…
За несколько часов до ее ухода я, наклонившись к Тане, услышал: «Я жить хочу!»
Отчетливо помню ее последнее появление в театре. Мы с артистами курим на лестничной площадке и вдруг слышим снизу — «тук-тук-тук»… «О, Тань-Вань бежит!» — так ее с любовью называли за глаза коллеги. Узнавали даже по походке: тук-тук-тук… Вспоминаю и невольно прислушиваюсь — без Тани в нашей квартире непривычно тихо и… пусто.
Подпишись на наш канал в Telegram