Персонаж Джумшут, который сделал меня известным, — очень хороший человек. Ему за пятьдесят, у него большой дом, построенный его отцом. Там течет арык. Там есть сад. Он молчалив, дома его окружают дети, и он что-то задумчиво лепит из глины. Я это знаю точно. Ведь я его создал…
Роль Джумшута я получил в 54 года. Пришел на кастинг, еще ничего не зная о проекте, а Гарик Мартиросян сразу же крикнул с порога: «Он! Только брови приклейте!»
Когда увидел гигантскую растяжку со своей физиономией на кинотеатре «Октябрь», людей у входа, спрашивающих лишний билетик — была премьера фильма «Наша Russia.
Яйца судьбы», — к горлу подступил комок. Я не амбициозен ничуть. Старался играть честно, какая бы роль мне ни выпадала: военного комиссара, министерского чиновника, гастарбайтера Джумшута. И каждый раз казалось, что вот-вот начнется крупная игра.
Но уже на следующий день после презентации, после того как невероятно взвинтились мои ставки, где-то внутри себя я услышал хорошо знакомое «Твоя карта бита!»
У меня в памяти много запасников. Воспоминания разложены, как вещи у бережливой хозяйки: для каждого — свой ящичек, своя полка. Вот старое мамино письмо, я помню его назубок: «Здравствуй, дорогой наш сын Валерий Александрович.
Пишет тебе мама Александра Васильевна. Дорогой наш сын, я сижу в большой зале на румынской тахте, румынская мебель очень плохая, рассохлась. Хорошо, что Витя из Тирасполя приехал, сделал подпорочку. Теперь сижу удобно. Папа в дальней комнате читает газету «Правда» и все время кашляет. Мы с папой постоянно думаем о тебе. Скоро будет программа «Время». Может, о тебе что-то там расскажут. Дорогой наш сын. У тебя больные почки. У тебя больные нервы. У тебя больная жизнь. Ну хоть раз послушай маму. Сынок, я тебя очень прошу: ты там, в Москве, найди себе женщину постарше. И пусть она оставит тебя в покое…»
Когда умирал отец, он мне сказал:
— Ты мог стать офицером. Но не стал. Ты мог сделать карьеру чиновника. Но не захотел.
Сейчас ты говоришь, что ты хороший артист. Не знаю…
И папа ушел с этим… Как бы он воспринял меня в роли Джумшута? Думаю, понял бы…
Мне как-то сказали, что мы с Мишей Галустяном обидели великий таджикский народ. После выхода фильма один телеканал прислал ко мне журналистов. И я повел их на продуктовый рынок рядом со своим домом.
В руках у меня была большая сумка. Как только мы в сопровождении камеры ступили на территорию торга, по прилавкам пролетело: «Джумшут пришел!» Я помахал рукой знакомым продавцам и широко распахнул сумку. Что началось!
— Джумшут, иди сюда!
— Насяльнике, Джумшутама, к нам иди, к нам!
Я ходил по рядам, улыбался, подыгрывал. И в сумку летели фрукты, консервы, хлеб, кто-то даже курицу бросил. И узбеки бросали, и армяне, и прочие южане, в том числе и таджики, которые, уверен, совсем не считают, что Магдьяш или Галустян их чем-то обидели.
У меня есть один очень состоятельный друг, таджик. Он живет в традиционном селе, его уважают, и он человек с юмором. Я к нему раз на свадьбу ездил, уже после всех этих передряг с «Яйцами судьбы». Встречали как дорогого гостя. И теперь у них в селе присказка новая появилась. Друга моего спрашивают:
— Эй, слушай, ты откуда деньги взял?
— Джумшутама подарил.
В 2009 году звонит Дмитрий Киселев, давний мой знакомый:
— Приезжай на передачу «Специальный корреспондент». Сядешь между Жириновским и Кончаловским. Тема: гастарбайтеры в России.
Там, на программе, я рассказал маленький эпизод со съемок фильма «Яйца судьбы».
Четыре утра. Снег с дождем. Пятьсот гастарбайтеров — массовка — шумят у метро «Парк культуры». Неуправляемая масса. А надо снять всего пару реплик и закрыть сцену. Но они галдят и галдят. Глеб Орлов, режиссер, говорит мне:
— Валер, ты ж военный, гаркни им что-нибудь.
Ладно.
— Мотор. Камера. Поехали!
Массовка на разные лады кричит что-то свое, а надо:
— Насяльника гамно. Зарплатумэ давай!
И я как рявкнул:
— Жигурмэ!
Глеб доволен:
— Стоп: снято! Валера, класс!
Бригада сворачивается. Ко мне подбегают два гастарбайтера.
— Джумшуди, скажи, пожалуйста, что такое «жигурмэ»?
А откуда я знаю, что оно значит? В нем смысла не больше, чем в «бамбарбия» и «киргуду» из «Кавказской пленницы».
— Миру мир, — говорю.
Гастарбайтеры бегут к толпе своих с криком:
— Джумшутама сказали, «жигурмэ» — по-таджикски «миру мир».
Они все вдруг как заорут разом: «Жигурмэ!»
…Проснуться знаменитым после фильма — это только на словах хорошо.
А на самом деле — тихий ужас.
Два часа ночи. Телефонный звонок. Выползаю из постели. В трубке — радостный незнакомый голос:
— Але!
—Слушаю.
— Это Валера?
— Да. Кто это?
— Мэй, мы это... Коля из Цинцарен, из Молдовы тебе звонит.
— Здравствуй, Коля. Который сейчас час?
— Да ну, какое время, — по-свойски отмахивается Коля. — Я тебе хочу сказать. Эта… помнишь, ты у нас был в Вадул луй-Водэ, ты там был на пляже, как скотина нажрался и лежал на песке, мы тебя принесли и…
— Коля, тебе чего?
— Мэй, там, в Москове, Вася, он поехал туда… — Коля, ночь.
Чего тебе надо?
— Мэй, ты звезда.
— Ну.
— Так иди, мэй, скажи, пусть его отпустят. Потому что у него трое детей и что эскаватор ехал…
— Что?
— Ну эскаватор, эскалатор — не знаю, как там у вас называется, он взял у русского шапку ондатровую.
— Ограбил?
— Мэй, он же наверх ехал! А там холодно. Он и взял шапку. А ему теперь три года шьют!
— А я тут при чем???
— Мэй, иди, скажи, пусть его отпустят, он хороший, трое детей, а ты звезда.
Сдаюсь.
— Куда идти?
— Ну как. Текстильщики, там есть эта — общежитие, иди, спроси Васю там…
…Вообще-то я на редкость счастливый человек. Родиться у любящих друг друга мужчины и женщины в послевоенное время — уже удача. Девичья фамилия моей мамы — Романова. Она родом из Красноярского края, сибирячка. Мой русский дед был шахтером. Он «заработал» на шахте какое-то сложное заболевание легких, и врачи рекомендовали уехать с семьей на юг, к морю. Моя молдавская бабушка, мама отца, жила в селе Вадул луй-Водэ, это недалеко от Кишинева, потрясающе красивое место: лес, мощные вековые виноградники, а чем старше лоза — тем лучше ее плоды.
Когда познакомились мои мама и папа, виноград Вадул-луй-Водэ еще помнил руки наших прадедов. Папа пришел с войны. Красивый, темпераментный, статный южанин, фамилия Магдьяш — наследие венгерских корней. Мама, красавица с прохладной северной кровью, тоже знала себе цену. Отец воевал с бандеровцами, мама работала бухгалтером, а эта профессия делает характер твердым. Мне иногда крайне любопытно, как они поняли, что это любовь. Я свою любовь спустя восемнадцать лет узнал с первого взгляда… А они?
Я рос вольным мальчишкой. Бегал с ватагой пацанов на плывуны, там мы забавы ради взрывали найденные снаряды. Мог украсть школьный журнал, «нахимичить» с оценками. Мог выкрутить мембрану из телефонной трубки.
На уроках у меня в одно ухо влетало, из другого вылетало. Я ставил кляксы, пускал бумажные самолетики, пялился в окно…
А родители мои были люди занятые, строгие. Отец работал начальником милиции. Перед ним многие робели. Учителя, конечно, вызывали маму в школу. Но она никогда не повышала на меня голос. Однажды только за какую-то проказу в сердцах стукнула по затылку. И папа впервые в жизни прикрикнул на нее. Мне было вдвойне стыдно тогда: ведь я же виноват, получил по заслугам, а вынужден слушать, как отец выговаривает маме: «Мужчину нельзя бить, особенно по голове — там вся его судьба...» Я покраснел как рак. Мама слушала молча.
В эпоху первых юношеских прыщей я влюбился. Сначала в одну девочку.
Потом во вторую. Потом в третью. Девчонкам я, видимо, нравился. Они брали меня на поруки, не боясь ответственности. Были даже попытки приучить хулигана к новому музыкальному инструменту — к пианино. Помню, как тонкие пальчики бегали по клавишам, а я послушно сидел рядом, смотрел, но музыки не слышал. Я видел только легкую, почти прозрачную девичью руку, смотрел и не мог оторваться…
Однажды нашей школе нужно было делегировать кого-то на районный концерт, посвященный 23 февраля, и выбор остановился на мне. Захар Сергеевич, учитель музыки, сшил на заказ маленькую армейскую форму, отчеканил со мной отрывок из «Василия Теркина» и вытолкнул в положенный момент на сцену дома культуры.
Трудно передать те ощущения, что возникают при первом выходе на большую сцену.
Это сейчас я понимаю, что сцена была крохотная, может, десять на десять… Но в тот миг она показалась мне размером с футбольное поле. И стихи Твардовского полились сами собой, зазвенели так, что я утратил понимание: я ли это стою на сцене перед передовиками, трактористами, доярками, или же сам Василий Теркин побеждает смерть в жестоком бою. Я читал и был отрешен от всего и всех, от самого себя…
Очнулся я от шквала аплодисментов.
Кто-то сбоку громким шепотом звал меня по имени, просил уйти за кулису. Я совсем потерялся. И, ошалев от шума, света огромной люстры, от пережитого волнения, кинулся прямо в зал. Туда, где, я знал, сидел мой отец… Я буквально запрыгнул к отцу на колени и уткнулся лицом в теплый ворот, обхватил шею руками.
Весь лацкан его пиджака был в медалях. При виде фронтовика зал зааплодировал еще громче. Отец не сказал мне ничего, но я чувствовал, что он тоже растерян. Растерян и горд. Мне даже показалось, что у него в глазах стояли слезы.
На том празднике в честь 23 февраля в зале среди передовиков и стахановцев оказалась помощница уже известного к тому времени кинорежиссера Эмиля Лотяну. И рассказала ему об одном забавном мальчишке, который со страстью читал Теркина и потом соскочил прямо в зал. Эмиль Владимирович заинтересовался и попросил привести к нему этого «непосредственного мальчугана». И вот ассистент кинорежиссера появилась у нас в доме.
Отец отреагировал на предложение показать мальчика режиссеру сдержанно, а вот мама была непреклонна.
Она понимала, что колос должен стать хлебом, виноград — вином, а здоровый энергичный мальчишка, каким рос ее сын, должен выбрать нормальную, обычную профессию. Мужскую. Комбайнер или строитель, военный, юрист, врач — да мало ли. Но уж никак не актер. Аргументы и уговоры не действовали, и ассистент режиссера уехала от нас в расстроенных чувствах.
Тогда мне впервые показалось, что мама ко мне несправедлива. Я угрюмо обдумывал мысль о собственной кончине прямо на нашем огороде, представлял, как выкопаю глубокую яму и там умру. Меня будут искать и не найдут. А когда найдут — горько пожалеют, что не позволили сняться в фильме. Я не был расчетливым. Не думал о славе и прочей ерунде. Мне просто было обидно. Обидно до самых горьких слез…
Военным я стал совершенно случайно.
Подошел призывной возраст. У военкомата я встретил старых дружков. Сидят, болтают. И вдруг:
— Валер, ты море видел когда-нибудь?
— Не-а…
Сговорились тут же в две минуты. И подали гурьбой заявки в Симферопольское высшее военное училище.
Отец мой выбор одобрил. Сказал:
— Запомни: хочешь познать себя — соверши поступок. Ты совершил поступок. Теперь будь готов к испытаниям. И еще: если хочешь стать настоящим мужчиной, никогда не заглядывай в чужой стакан, в чужой карман и в чужую постель.
С этим отцовским напутствием я сел в самолет и поднялся в небо…
Экзамены я сдал на «отлично».
Комиссарский дух училища, его дисциплина, строгая атмосфера — все держало в тонусе, это ведь было началом настоящей жизни, о которой я столько читал! К тому же 68-й год, события в Чехословакии, «Пражская весна»... Все следили за новостями по газетам, тогда я впервые услышал слово «диссидент».
Училище только-только открылось, мы оказались в первом потоке его будущих выпускников-комиссаров, коммунистов, людей со стойкими убеждениями. Я, как и все остальные, был готов взять в руки оружие ради идеи. Слава богу, пришлось орудовать тогда только саперной лопаткой.
Сразу после присяги нас погнали в горы. Амуниция, автомат, перегон. Палатки. Холод. Дождь. И собственная морда в тесном липком противогазе…
— Делаем окоп, курсанты. Полный профиль, — звучит команда.
Хватаю лопатку. Удар штыка о землю производит один-единственный эффект: звуковой. Дзинь! Камень! Сплошной камень! Здесь рубить, а не копать! Пот покрывает лицо. Беспол езно. Дзинь!
— Пехотная лопатка — ваш основной инструмент для выполнения любой задачи. Она служит дополнительным холодным оружием, причем весьма мощным.
Слова воспринимаются словно сквозь пелену. Дзинь, дзинь, дзинь… Пот градом, руки разодраны в кровь. Стекла противогаза запотели.
Шум от сбитого дыхания как у подстреленного слона. В ушах звон, руки ослабли. Дзинь, дзинь…
Изредка бросаю косые взгляды на других ребят. Работают молча, сосредоточенно. Им тоже тяжело. Но у них получается! А я не продвинулся и на полметра! А ведь нужно — метр десять! Значит, слабак…
Слезы накатили — не остановить. И от бессилия у меня, как говорится, «крышу снесло». Швыряю саперную лопату в сторону, срываю противогаз и, размазывая слезы и сопли, иду решительно — не остановишь — куда-то прочь. За спиной слышу, как подполковник спокойно отдает распоряжение:
— Курсант Волошин, приведите его назад.
Меня догоняют, пытаются волочь, я упираюсь. А потом злость берет верх над слабостью, возвращаюсь, хватаю лопатку и вгрызаюсь в проклятую крымскую щебенку. Перед глазами камень, черенок, камень. И вдруг — хромовые сапоги командира. Он берет меня за плечи:
— Сынок, встань.
Говорит очень спокойно. На войне он и не такое видел…
— Встань, сынок, хватит…
Мы уходим в палатку, там тепло, горит лампочка, о лампочку бьется дурная осенняя муха.
— Не все сразу, — говорит мне командир и наливает горячий чай. — Сложно, конечно. А ты думал… Потом я привык, конечно.
И руки огрубели. Научился всему, чего требует профессия военного. Приноровился, окреп. И все вновь встало на свои места. Я острил, смешил всех своими выходками, был «на коне».
На втором курсе я собрал группу активных ребят, и мы сначала организовали оркестр, а потом создали курсантский театр эстрадных миниатюр. Мне пришлось взять на себя роль конферансье — артиста разговорного жанра. В те годы все повально увлекались сатирической эстрадой, повсюду, где была молодежь, возникали такие театры — фактически прообразы всех этих нынешних «камеди-клабов».
По субботам и воскресеньям к нам целыми стаями слетались девушки — на концерт или на танцы. Постепенно вечера в военном училище стали так популярны, что билетов было не достать, как в «Современник», зрители буквально «висели» на заборах.
Но купаясь в лучах курсантской славы, я был все тем же мальчишкой.
Часто в училищной библиотеке повторялась одна и та же сцена. Библиотекой заведовала красивая девушка. И каждый раз, когда я заходил за очередной книгой, а читал я по-прежнему запоем, она поднималась из-за стола и просила помочь ей с застежкой на платье. Я застегивал молнию или крючочек безо всякой задней мысли: девушка просит — надо помочь. А она, наверное, вздыхала: «Вот ведь дурачок какой, недотепа!»
Но я ждал настоящей любви. И дождался…
Встреча с Аллой разом сделала меня взрослым. К тому моменту, как увидел ее, я считался «стреляным ковбоем», был абсолютно уверен в себе, радовался жизни и получал все, что хотел.
Так мне казалось.
И вот я, курсант, звезда Симферополя, оказался на дискотеке, куда приехали отдыхающие студенты из Москвы. Это было в Кишиневе во время летних каникул, после второго курса.
Они с подружкой сидели в сторонке, о чем-то шептались. Не знаю, какой ее видели другие парни. А я вдруг взглянул и подумал: есть в ней какая-то родниковая чистота. Сама тонкая, безмятежная, глаза серые, тихие… Сердце у меня ухнуло, замерло, остановилось. А потом зачастило: тук-тук-тук. Я влюбился молниеносно. Будто встал на край обрыва и полетел, раскинув руки…
В моем арсенале артиста-эксцентрика уже скопилось достаточно средств, чтобы покорить любую красавицу.
И я пошел на абордаж. Как говорил старик Суворов, «удивить — значит победить». И я в тот вечер удивил всех. Начал с обычных актерских этюдов, с пантомим. Танцующие сначала не понимали, что происходит, может, думали, я изобретаю новый прием. Может, причислили меня к стилягам. Или просто к свихнувшимся. Но прошло минут десять, и я оказался в центре внимания всей танцплощадки. Музыка не замолкла, нет. Стали останавливаться пары и глазеть на меня. А я, внешне абсолютно невозмутимый, старательно расставлял сети для девушки моей мечты. Изображал бог знает что, все вокруг хохотали до упаду. Это мне и требовалось.
Алла — имя девушки и минимум сведений о ней я знал уже через полчаса — жила в Москве и училась в МИСИ.
Сюда, под Симферополь, приехала на летние каникулы. Точнее, на месяц. Я вздохнул свободно. Целый месяц! Уйма времени…
Мы отправились гулять втроем — с ее подружкой. Но скоро подруга сообразила, что к чему, и под каким-то предлогом нас оставила. Я трепетал от счастья, острил, был обаятельным, находчивым, веселым, добрым, умным… В небе висела огромная оранжевая луна… И внезапно, отвечая мне на какой-то вопрос, Алла сообщила, что она — невеста. Спокойно посмотрела на меня своими серыми глазами, спокойно попрощалась. Раскинув руки, я снова летел — на сей раз в черную пропасть.
Ночь провел без сна. У девушки, лучше которой не было во всем мире, есть другой. И она хочет выйти за него замуж.
Уже через месяц.
Месяц показался мне чудовищно малым сроком. Предстояла борьба. Я вскочил, нашел лист бумаги, ручку. И до рассвета писал письмо.
Как только выдавалась свободная минута, я летел к ней. Нет, вида, что мучаюсь, не показывал. Оставался таким же обаятельным, находчивым, веселым, добрым, умным. Я обдумывал каждый шаг, заранее прорабатывал маршруты каких-то диковинных прогулок, чтобы после поразить осведомленностью воображение моей девушки-мечты. Куда я только ее не водил: и в старинные винные подвалы, и в музеи, и на дворянские развалины… И я говорил ей, что люблю ее. Но она смотрела на меня своими удивительными глазами и всегда отвечала одно: «Я выхожу замуж за Сашу». Наши прогулки, наши встречи, случайные прикосновения — все было для нее лишь знаками дружбы.
Месяц истекал.
Я впал в отчаяние. В тот день я перестал быть обаятельным, находчивым, веселым, добрым, умным. Я не владел собой, умолял ее остаться. Но она отвечала всё то же: «Нет, я уеду».
И я сорвался, кинулся на вокзал, купил билет домой, помчался на юг Молдовы. По моему лицу нетрудно было догадаться, что я страдаю не на шутку. Родители меня расспрашивали, я отнекивался. А потом взял и выложил отцу все как есть. Отец выкурил пачку папирос, пока выслушивал меня. И когда моя лихорадочная тирада подошла к концу, задал мне простой вопрос:
— Ты ее любишь?
— Да.
Отец резко встал:
— Так что же ты тут торчишь? А ну мотай обратно!
…Самолет выпустил шасси, медленно развернулся на полосе. Стюардесса открыла люк. Я сбежал вниз по подъемнику. Теперь я боялся одного: не успеть.
Схватил такси. Помчался на железнодорожный вокзал, поминутно глядя на часы. Времени оставалось в обрез. Помню, бежал по перрону, кого-то толкал. Что скажу при встрече, как объяснюсь — не имел понятия. Все слова улетучились, казались пустыми, словно воздушные шарики. Лишь бы не опоздать!
Кажется, она увидела меня первой.
Рядом расправляла билеты ее подружка. Проводница изучала чей-то паспорт. Шумные студенты с рюкзаками толклись в тамбуре. У ног Аллы стоял чемодан.
Наверное, вид мой был страшен. Ни цветов, ни уговоров. Я встал как вкопанный. И молчал.
— Послушай, знаешь что… — дрогнувшим голосом сказала Алла подруге, — я, кажется, задержусь еще на несколько дней.
Поезд ушел. Алла осталась. Она дала мне шанс…
Мы вдвоем поехали в Вадул луй-Водэ, туда, где родился мой отец, где вековая виноградная лоза еще помнила руки моих прадедов. В доме бабушки жила отцова сестра. Она приняла нас с чисто молдавским гостеприимством.
Моя девушка удивлялась вечному празднику нашей жизни, мамалыге, которую нужно есть руками, вину, которое пили, не пьянея, в любое время суток, бешеному темпу национальных плясок, надрывному звучанию скрипок, бархатному небу и низким звездам… Я танцевал для нее на пределе отчаяния, вздымая пыль по колено.
Я не заметил, как пролетела неделя. Алла уехала. Вернулась в Москву к жениху Саше, которому дала слово и не могла его нарушить. Я знал, что должен ее отпустить. Но я знал и другое: что все равно не допущу этой свадьбы.
Я по-прежнему писал миниатюры для нашего театра, выступал. Но все, что происходило в сердце, читалось курсантами на моем лице, как в открытой книге. За развитием сюжета следила вся рота. История принимала форму увлекательного любовного романа.
Военные гораздо сентиментальнее, чем принято думать. И, повинуясь законам жанра, у курсантов как-то стихийно возникла идея отрядить меня для поправки сердечных дел на ноябрьские праздники в Москву. Втайне от начальства, разумеется.
Ребята пустили по казарме коробку, скинулись по рублю. Я переоделся в гражданскую одежду. И под общее курсантское благословение полетел искать Аллу. То есть совершил дезертирство — уголовно наказуемое деяние.
Я просто должен был оказаться на ее пороге именно в этот день! Мой настырный звонок в дверь был похож на крик. Дверь открылась, будто меня ждали. На пороге стояла мама Аллы. Она внимательно посмотрела на меня теми же серыми глазами.
Только на дне этих глаз затаилось хорошо скрываемое неудовольствие.
Меня пригласили войти. Я прошел в большую комнату. За столом сидела Алла, рядом с ней — Саша. Были и еще какие-то люди, родственники ее и его. Я их не разглядел. Тупо уставился на чашки Аллы и Саши. Одинаковые красивые фарфоровые чашки.
Взгляды остановились на мне. Я казался «третьим лишним», мешал, становился проблемой. Нужно было принимать решение, что со мной делать. Так, вероятно, думали все. И Алла тоже.
В общем, со стороны все выглядело довольно глупо. Я ради любви бросил автомат, совершил побег, мне грозил трибунал. А меня выгуливали как школьника, как туриста, показывали Красную площадь и Воробьевы горы.
Алла и Саша вдвоем знакомили меня со столицей нашей Родины Москвой.
Так вместе мы провели три дня праздников. Очень интеллигентно, вежливо общались. Саша оказался хорошим малым, правильным и рассудительным. Ну а мне-то какое было дело до его достоинств!
Я вернулся в Симферополь. Летел назад без тени страха, думал не о том, как оправдаться перед командиром, а о том, что надежда еще теплится. Все-таки она сомневается… Значит, перевес сил может быть на моей стороне…
Поздно ночью сразу из аэропорта подъехал к дому командира роты. Решил — будь что будет.
На стук он сам открыл дверь. Встал в проеме злой, как пес. Ну, думаю, не полюбила она меня вольным курсантом — придется полюбить зэком.
Дезертирство наказывается лишением свободы сроком до семи лет.
Командир принюхался: я был трезв как стеклышко. Накопившиеся эмоции вылились в сложносочиненную брань. Понятное дело, он ведь переживал за меня… Выматерившись, отведя душу как следует, командир взял паузу. Посмотрел внимательно в глаза. Затащил в коридор квартиры.
— Ну, курсант… Говори.
И я выпалил все как на духу.
Он был прежде всего человек. Отправил меня в казарму с обещанием «утром наказать по полной программе». Ясное дело, в ту ночь я не сомкнул глаз… А утром на плацу понял, что командир спасает меня от трибунала.
— Курсант Магдьяш!
Десять напряженных шагов в морозном воздухе. Плац замер.
— Пятнадцать суток ареста!
Потом, когда мной попытались вплотную заняться «органы», командир предъявил эти самые «пятнадцать суток ареста», а дважды за одну провинность не наказывают. Так что расплата за любовь оказалась ерундовой.
…Это — мое лучшее воспоминание. Я молод, я влюблен, я — за решеткой. Любимая, узнав обо всем от моего сокурсника, бросает своего, теперь уже точно бывшего, жениха и летит ко мне в Симферополь. Я счастлив как никогда до и никогда после…
Три моих страдальческих московских дня она с лихвой компенсировала тремя золотыми днями в Крыму.
Ее приезд стал великим событием для всего училища. Командир без лишних слов сразу после арестантской камеры отпустил меня в увольнение.
Когда моя учеба в Симферопольском военном училище подошла к концу, Алла была студенткой четвертого курса. С момента нашего знакомства прошло два года. Она отказалась от мысли стать женой Саши. Но и мне до сих пор не обещала ничего. Наши отношения не перешли границ целомудрия. Моя любовь не угасала ни на минуту. Но чувства Аллы оставались под ее полным контролем.
Мне дали направление на Дальний Восток. По всем тогдашним стандартам я выходил завидным женихом. Получив довольно солидные «подъемные», я решился на главный хорошо продуманный штурм. И отправился в долгий путь — покорять сердце моей девушки.
Путь предстоял в Усть-Илимск, где Алла проходила преддипломную практику от Московского инженерно-строительного института.
Тогда этот город на Ангаре только строился. Здесь, в Иркутской области, воплощался в жизнь грандиозный план студентов Ленинградского архитектурно-строительного университета: они возводили таежный «город мечты» по образу Ленинграда, оставляя внутри новых жилых районов парковые острова многовековой тайги.
Я пролетел через полстраны, с пересадками в Москве и Иркутске. От Братска совершил сложный путь на перекладных, добираясь до студенческого отряда Аллы. Ехал я к тому же не с пустыми руками: помимо разных столичных гостинцев вез для студентов по ящику шампанского и коньяку, чтобы сразу и отметить помолвку.
Очень решительно был настроен…
Стройотрядовцы мне обрадовались как родному, еще бы — я устроил им настоящий праздник. Алла встретила, как всегда, спокойным взглядом больших серых глаз. И когда мы стояли на эстакаде, в толпе ребят, я громко, во всеуслышание, сказал:
— Я тебя люблю. Выходи за меня замуж. Я — офицер, времени у меня немного. Нужно ехать к месту назначения…
Мысленно я эту сцену проигрывал сотни раз. Мне хотелось, чтобы все было близко к идеалу. Я думал, что дарю ей ту единственную историю любви, перед светом которой померкнет все остальное. Это был момент моего триумфа.
— Нет, — внятно ответила Алла.
…Прошел год.
Чем он был наполнен, сейчас вспомнить трудно. Сказать, что внутри что-то надломилось, не могу. Все же молодость брала свое, да и место службы после Крыма оказалось довольно суровым, требующим преодоления…
Я служил замполитом на севере Хабаровского края. Все суточное время без остатка уходило на работу, карьера строилась отлично, меня уважали, я, как и прежде, был в центре внимания…
От Аллы приходили сдержанные письма. Она рассказывала о себе, я ответно — о себе. И о своей любви. Это стало для нас чем-то вроде ритуала. События, из которых складывалась жизнь, ее и моя, шли своим чередом… И вдруг меня будто током шибануло.
Что послужило толчком, уже не помню… Я вновь, как после откровенного разговора с отцом, вскинулся, будто проснулся. Мне не хватало воздуха, я задыхался без нее. Мне нужно было ехать к ней во что бы то ни стало…
Алла была без пяти минут дипломированным гидротехником. Практику проходить ей пришлось в Киргизии, на готовой к пуску Токтогульской ГЭС — самом большом водохранилище в Средней Азии. Она по старой привычке писала подробные дружеские письма, из которых я узнал, что моя сероглазая любовь живет где-то на горной террасе посреди ущелья, в поселке с теплым названием Кара-Куль. Я сказал командиру: отпусти, мол, еду жениться. Сказал так, что удерживать было бесполезно.
…Может, я походил на безумца. Я твердо уверовал, что на этот раз она не откажет. Перелет предстоял огромный — по диагонали через весь азиатский материк. Пересадки, толкотня, буфеты в Москве, Ташкенте, Андижане… Оттуда на допотопном «кукурузнике» я долетел до Токтогула. Дальше — самосвалами, везущими бетон, по дороге, петляющей вдоль обрывистого берега реки Нарын, одолел остаток пути до Кара-Куля.
Помню, какими лютыми, будто светящиеся в ночи волчьи глаза, показались мне кара-кульские звезды. Где-то рядом с поселком сдерживала гудящую могучую реку плотина Токтогульской ГЭС, мощь ощущалась и на расстоянии, казалось, каньон лежал во тьме, затаившись. А над горой Тегерек сияла Большая Медведица…
Я добрался до гостиницы. Может быть, я все еще имел вид одержимого, не знаю — своего отражения в зеркале не видел уже несколько суток…
Директором гостиницы оказалась очень понятливая русская женщина.
Здесь, в поселке, любой приезжий был на виду. Когда я спросил про Аллу, женщина тут же сообразила что к чему…
…Алла, увидев меня, едва не упала в обморок. Смею надеяться — обрадовалась.
— Посмотри, парень совсем с ума сошел! Что ты творишь! Ты о нем подумала? — я слышал женские возгласы как сквозь толщу воды.
Видимо, Алла пришла не одна, а с подругами. Но, может быть, это возмущалась громкоголосая хозяйка гостиницы…
— Алла. Ну сколько можно… — только и произнес я.
— Хорошо, — быстро сказала она.
— Хорошо. Я согласна.
И мы расписались.
Свадьбу отметили весело, на смешанном русско-киргизском наречии. Собрались стройотрядовцы, в основном молодежь. Ребята прямо со смены — кто в тельняшке, кто в спецовке, заляпанной бетоном. Директор гостиницы предоставила для торжества собственный дом, стол накрыли в саду. Девчонки наготовили кучу разной вкуснятины: лагман, манты, бешбармак. Поили меня вином и кумысом, угощали яблоками, яблоки там, кстати, лучшие в мире…
Потом я отправился в свою дальневосточную часть, Алла собиралась в Москву — ее практика в Киргизии окончилась…
А через несколько недель я получил письмо, в котором она сообщала, что отказалась от аспирантуры ради меня, что едет ко мне.
Как законная жена.…
Алла просидела в хабаровском аэропорту несколько часов, в двенадцати километрах от моей части. Я все чувствовал: что она думает, как мучается, меряет шагами зал ожидания. За стеклом — снег, ночь, неизвестность. Она одна…
Я не мог ее встретить — меня не отпустили. Я рвался как бешеный, звонил, кричал, требовал — я же человек, я имею право... Но это был секретный режимный объект, мы строили подземный штаб для командования на случай ядерной атаки. Шла необъявленная война с Китаем. Странная война. Я видел целое поле трупов, когда китайские хунвейбины пересекли советскую границу и по ним ударили системой «Град».
Сорок гектаров сожженных трупов с красными цитатниками Мао…
В общем, меня не отпустили к жене на законном основании.
И тогда я сбежал. Я потерял ощущение реальности. Думал только о ней — женщине, что уже была мне женой, но лишь по паспорту, да и то с записью на киргизском языке. Я примчался в аэропорт на попутной машине. Но опоздал. Алла улетела назад, в Москву…
Мне было двадцать два года. Я любил. И я не смог справиться с этим.
Помню, как, шатаясь, вышел из аэропорта. И побрел пешком. В голове мысли — будто перекатывающиеся арбузы.
Я очнулся утром на какой-то из улиц Хабаровска. Кто-то тронул меня за плечо. И я понял по лицам прохожих, что вид у меня ненормальный. Зима, мороз, а я без шапки, тулуп расстегнут…
Меня посадили в машину и повезли. В части офицеры смотрели на меня настороженно, вокруг вполголоса говорили, что мной займется военная прокуратура… Но мне было все равно, внутри — полное опустошение… Солдат подвел меня к начальнику политотдела. Тот внимательно посмотрел:
— Лейтенант, чего ты хочешь?
— Да ничего, товарищ полковник, нормально все. Просто я люблю свою жену. Почему меня не отпустили?
Он развел руками: — Такая вот ситуация.
Меня увезли в больницу.
В окружной военный госпиталь. В отделение психиатрии.
На дверях — ни одной ручки, в столовой — ни ножей, ни вилок… Мой лечащий врач Майя все допытывалась: почему я совершил побег? Я устал объяснять, что моя любовь к женщине не меньше моей любви к родине…
Через три месяца меня вызвали на освидетельствование.
— Вы признаны негодным в военное время и ограниченно годным в мирное время.
Смотрю на главного врача и не понимаю.
— За что? Я не убегал из армии.
— Лейтенант, вам все ясно?
— Так точно.
— Кругом.
Я стоял на проспекте худой как жердь: за время, что провел в больнице, потерял треть веса. На мне была мятая шинель — как ее сложила зимой медсестра, так и выдали. Я стоял на весенней улице, тощий странный человек в военной форме. Внутри я оставался офицером. Но офицером уже не был…
Так завершилась одна часть моей биографии — военная. И открылась другая. Артистическая.
В мае я оказался в Москве… ГИТИС, театр Комедии… Понеслось…
Я был довольно востребован в профессии, много гастролировал, редко бывал дома.
Не скрою, бывали моменты, когда домой добирался пьянешенек, как подмастерье. Но ночевал всегда только дома. У меня была семья, было все, чтобы чувствовать себя счастливцем, другого счастья я не искал…
Дни летели стремительно.
У нас с Аллой родилась дочь. Я дал ей имя Вика — Виктория, победа. Когда она немного подросла, мы втроем каждое лето стали выезжать на Кижи. Сначала — Петрозаводск, потом катером до острова. И — неделя райской жизни в домике из серебряной карельской березы. А потом еще неделя в Красном скиту Валаама, у озера. Я рыбачил, Алла собирала ягоды и грибы. На первое у нас была уха, на второе — жареная рыба, на третье — северные ягоды. Вечерами темнело быстро.
Мы с дочкой усаживались под скалой недалеко от берега. Я зажигал свечу и читал «Собаку Баскервилей», радиоспектакль по заявкам. И так — каждый день… Вика поджимала коленки и внимательно слушала детективную историю о том, как Шерлок Холмс и доктор Ватсон шаг за шагом приближаются к разгадке тайны страшного проклятия рода Баскервилей. Я самозабвенно гавкал, тявкал, кукарекал, скрипел, как дверь или половицы, выл…
И вдруг в этот нестройный ряд вписывается совершенно натуральный тяжелый вздох. Вика смотрит на меня круглыми глазищами, я смотрю на воду. А в воде у кромки берега торчит огромное усатое чудовище.
— Вика, не бойся, это тюлень! — говорю дочке. — Ему тоже интересно узнать, чем кончится история.
В общем-то тюлени для человека не опасны, если, конечно, не пытаться их оседлать или кормить с руки. Я и не знал, что у тюленей есть странная особенность: чем громче кто-то орет, тем ближе они подплывают. Любопытство сильнее страха…
Мы прожили вместе пятнадцать лет. Много путешествовали, изъездили весь юг и весь север СССР. Алла была верной женой, порядочность — ее врожденное качество. А я любил ее так, как любят книжные герои. Мы прожили вместе очень честно — и я, и она. Наш брак можно было бы назвать образцовым — со стороны…
Я выдумал ее — она интуитивно чувствовала это с самого начала. И все-таки согласилась стать моей женой там, в горах Тянь-Шаня. Потому что другого способа открыть мне глаза не было. Так она думала. Она не любила меня.
Ошеломление любовью пришло к ней лишь в зрелости, к другому мужчине… Алла встретила наконец того, кого смогла полюбить всем сердцем. Она сама ушла от Собрала волю в кулак и приняла решение. Я не стал ее удерживать. Я никогда не имел на нее права. Но понял это лишь спустя годы…
Все рухнуло после ее ухода. Чтобы не видеть меня, она и ее новый муж завербовались на пять лет в Узбекистан, подальше от Москвы. Вику Алла забрала с собой. Ей тогда было пятнадцать. Развод родителей стал для нее трагедией, она очень изменилась за те годы, что мы не виделись… Закрылась. Не слушала ни мать, ни отчима. Однажды лезвием порезала вещи Аллы…
В любви все — соавторы. В разрыве — соучастники… У каждого свой приговор.
Как-то ехал в метро, был второй час ночи, я едва успел на пересадку. В вагоне никого. Я сидел и смотрел в одну точку… В общем, это была минута слабости. Кто-то толкнул меня в плечо. Поворачиваю голову. Передо мной стоит инвалид, калека с культей вместо левой ноги.
— Не надо так смотреть! — сказал он мне. И погрозил пальцем…
Видимо, я был в таком состоянии, что это уже стало заметно всем окружающим. Мой друг счел за благо сдать меня в клинику неврозов на Шаболовке. Врачи там замечательные — йогой, барокамерой и пустырником возвращают к жизни… И когда я вышел на улицу, первое, что заметил: в небе летела стая голубей…
…Опять телефонный звонок в три ночи. Беру трубку.
— Валера?
— М-да.
— Это Коля из Цинцарен, из Молдовы, звонит. Мэй, ну ты в общежитие ходил?
То ли я стал Джумшутом, то ли Джумшут стал частью меня.
После развода много чего еще случилось в моей жизни. Вторая жена Наталья родила мне чудесную дочку Ксюшу, у меня растут замечательные внуки Никита и Костик. Как однажды сказал Довлатов — «Был трижды женат и трижды счастливо» Это как раз про меня. Поначалу все вроде бы хорошо — а потом потихоньку, мало-помалу сходит на нет — и где это счастье? Может, я просто не умею радоваться тому, что есть? Странные вопросы могут прийти в голову, когда тебя разбудили таким вот дурацким звонком.
Однажды я волею случая оказался в патриаршей трапезной Донского монастыря. Был простой и сытный обед, молчаливые женщины накрывали на стол, подавали нам хлеб. Я сидел рядом со священнослужителем. Мне было неловко от того, что он сам наливал мне половником суп. Я сказал:
— Не думал, что когда-нибудь попаду сюда, увижу эти уникальные росписи, эти древние…
Священник оборвал меня на полуслове с мягкой усмешкой:
— А ты не думай. За тебя уже подумали…
Вот так и живу.
Благодарим салон ROSBRI INTERIORS на Плющихе за помощь в организации съемки
Подпишись на наш канал в Telegram