После ухода папы из жизни меня стали донимать вопросами: «Почему против вас так ополчилась последняя жена Михаила Ивановича?» Раньше я отмалчивалась, а теперь отвечаю: «Наверное, потому что я — не только единственная дочь Михаила Пуговкина, но и его наследница!»
Прежде я никогда не давала интервью. А тут читаю в одном журнале, как Ирина Константиновна нелестно отзывается обо мне и моей маме.
Она не была свидетельницей событий, о которых так красочно, в диалогах, живописует, путая факты, даты, слова, ведь в жизни папы эта женщина появилась, когда ему было уже под семьдесят!
И я решила прервать молчание, чтобы рассказать правду о моих родителях.
Изменяла ли моя мама папе, или он ей, я не знаю. Думаю, это тайна, покрытая мраком, ведь свечку никто не держал. А то, что мама была очень красивая, а папа — дико ревнив, это правда. Он ее безумно любил, сама видела, как он мыл ей ноги, ласково называя Козочкой.
Наверное, у мамы было много романов. Знаю только одно: брак моих родителей был довольно долгим. Папа однажды в интервью сказал так: «С Надеждой у нас была любовь, но это был рай в шалаше».
Родители учились в Школе-студии МХАТ на разных курсах.
Мишу Пуговкина приняли в театральное училище на ура, несмотря на его три класса деревенской школы. Это был 43-й год. Он только пришел с фронта, был ранен. Ему посоветовали сказать в деканате — мол, аттестат зрелости потерял на войне.
А все потому, что абитуриент сразил приемную комиссию — корифеев МХАТ Топоркова, Грибова, Москвина, — прочитав басню «Кот и повар». А когда взялся за «серьезный репертуар» — стихи Пушкина «Я вас любил…», все просто полегли от смеха. Самородок, что тут еще скажешь! Нельзя было не взять такого парня! Уж очень выразительный типаж.
Папа сразу же стал ухаживать за одной студенткой — моей мамой Надеждой Лениной. Когда она уже работала в театре, Серафима Бирман ей посоветовала: «Надя, с фамилией Ленина тебе будет очень трудно. Замучаешься отвечать на вопрос, какое отношение имеешь к Владимиру Ильичу». И придумала ей вполне благозвучный псевдоним — Надежда Надеждина.
Папа легко отодвинул от мамы всех ее воздыхателей, в числе которых ходил, говорят, и Алексей Баталов. Мама когда-то вскользь сказала: «Я могла бы за него выйти замуж…» Но, думаю, папа был очень настойчив в своих ухаживаниях, да и чертовски обаятелен, так что она выбрала Пуговкина. У него были кудрявые волосы, будто на мелкие гвоздики завитые, широкая улыбка, глаза с веселым прищуром. А еще он умел говорить ласковые слова, женщины это очень любят.
Когда мама собралась замуж и объявила об этом бабушке, та приехала в Москву.
Директор театральной студии вызвал бабушку на конфиденциальную беседу: «Отговорите Надю, пусть она не выходит за Пуговкина. Миша — очень талантливый парень, бог его поцеловал в макушку, но вот это (и он щелкнул пальцем по шее) его погубит…»
Однако свадьба состоялась. Молодые отгуляли ее в общежитии, сварив для гостей горшок фасолевого супа. Правильно папа сказал: «Рай в шалаше». У них никогда не было своего дома, жили у кого придется: то угол снимали, то по друзьям скитались. Каждый вечер папа спрашивал у мамы:
— Надь, куда сегодня пойдем ночевать?
— Так, у этих вроде уже были... Может, к Леньке Маркову?
В эвакуации сестра Лени Римма Маркова с моей мамой спали на одной койке и делили на двоих корку хлеба. Много общались и работали в одном театре Ленинского комсомола.
47-й год. Голодно. Маме с папой очень хотелось есть, а есть было нечего. И как только актерской паре Мурманский театр Северного флота предложил работу, они бросили театральное училище и уехали. В Мурманске я и появилась на свет. Там вечно стоял жуткий холод. Иногда теперь шучу: «Я родилась на льдине».
Через восемь месяцев после моего рождения мамина мама решила навестить молодоженов и посмотреть на внучку Ленусечку. Уж очень у нее за меня душа болела! В далекое путешествие бабушка взяла дочку, семилетнюю Любочку.
Из Смоленска в Мурманск они поездом добирались суток четверо. Мама с папой жили в общежитии: большая общая кухня, туалет с шумным смывным бачком и резаной газетой на гвозде.
Как только бабушка увидела дочку, руками всплеснула — кожа да кости! Огляделась вокруг — и вовсе расстроилась. Восьмимесячный грудничок лежит в кроватке почему-то в нелепом платьице, наспех сшитом из полосатого матраса (мама с иголкой всегда была на вы), рядом на диване без простыни папа храпит, на нем домашние шаровары с огромными дырками на коленях. По-моему, он в этих штанах и в театр ходил. Они же совсем нищие были. Голь перекатная!
В общем, бабушка Лиза посмотрела на житье-бытье дочки с зятем и решила забрать меня.
Для мамы, конечно, это было большим облегчением, да и папа не возражал. В театре у него не особо ладилось: он часто позволял себе расслабляться и срывал спектакли. Мама его всячески покрывала.
Они — ровесники, мама меня родила, когда ей было 23. Они сами дети еще, ну куда им ребенок?
За два дня меня отняли от маминой груди и повезли в Смоленск. Дверь открыл дедушка и обомлел: на пороге стоит бабушка, в одной руке — кулек, а в другой — ладошка Любочки. Увидев неожиданный сюрприз (а я всю жизнь для всех была сюрпризом!), дедушка захлопнул перед ее носом дверь...
— Вези обратно! Есть родители!
Словом, попали мы с бабушкой ему под горячую руку. Но он быстро отошел и открыл дверь.
А куда деваться-то? Меня положили на кровать, развернули одеяло, осмотрели со всех сторон и любили потом даже больше, чем родную дочку. Жалели, наверное. Вроде и есть родители, а по существу — нет. С этого дня я до 15 лет жила у них в Смоленске…
Мне повезло, что бабушка взяла меня к себе. Тогда, будучи ребенком, я, естественно, была обижена на родителей и очень много горького в жизни испытала. Зато сейчас смотрю на прошлое другими глазами и лучше все понимаю…
Актерская жизнь очень трудная. Было ли это предательством по отношению ко мне? Наверное, нет. Просто актеры — большие эгоисты, живут для себя. На первом месте — я и мое творчество, а дети — что-то второстепенное… В Смоленске прошло мое счастливое детство.
Бабушка, Лиза Линевич, была «голубых кровей». Ее дед — главнокомандующий Западным фронтом царской России, первый муж — актер Владимир Александрович Ленин. Она была настоящая бунинская девушка: великолепно образованная, писала и читала по-французски, играла на фортепиано. В молодости танцевала на сцене. Однажды Вахтанг Чабукиани приехал в Баку в поисках партнерши и буквально вытащил Лизу из последнего ряда кордебалета. Но она сломала ножку, и с балетом было покончено навсегда…
А потом наступили «окаянные дни», сломавшие жизнь этой прекрасной семьи. Революция, Первая мировая, Великая Отечественная…
Так они очутились в Смоленске. Мой родной дедушка, к сожалению, очень рано умер.
Бабушка вышла замуж за хорошего человека…
Вот они вдвоем меня и воспитывали. В их доме я обрела семью и стала называть бабушку и неродного дедушку мамой и папой, а свою тетю Любочку — сестричкой. Хотя родители приезжали, присылали посылки, писали письма. Но ведь недаром говорят: «Родитель не тот, кто родил, а кто воспитал».
Бабушка, надо сказать, очень папу моего любила и, когда они с мамой поженились, все время твердила: «Миша — очень добрый, хороший, он мне по душе. Таких больше нет…»
Он действительно был простой, обаятельный парень, еще не испорченный славой. Приезжал с мамой летом под Смоленск, к нам на дачу. Помню, наденет старую шляпу и сапоги и идет в лес по грибы. А еще я часами могла наблюдать за его «творчеством»: ножом он ловко вырезал на палке затейливые узоры.
Я уверена, папа родился под счастливой звездой, судьба его хранила.
Он был ее любимчиком. Да его любили все: располагающее лицо, компанейский характер... Люди к нему тянулись, с удовольствием угощали, мгновенно становились друзьями. Обращались по имени — Миша — и сразу переходили на ты.
А он удивительно умел все перенимать. Во МХАТе быстро всего нахватался, но… по верхам. Глубоких знаний так и не получил, да, может, они ему были и не нужны, настолько был талантлив и органичен. В 1944-м его пригласили в картину «Свадьба», где его герой великолепно танцует. Он сразу же запомнился публике. Марк Бернес, с которым они дружили, прозвал его за большую смекалку Крестьянином.
— Ну как дела, Крестьянин?
— Да ничего, живем — боронуем, пашем…
— Знаешь, Михаил…
Мне кажется, вторую половину жизни ты будешь много играть. Я это вижу… — как-то сказал ему Бернес.
И он оказался прав! Но это было во второй половине папиной жизни, а в первой случилось следующее: мама с папой чуть не разошлись.
К тому времени они уже работали в Вологде. Я училась в третьем классе, когда бабушка решила меня к ним отправить — «склеить семью». Я ужасно не хотела ехать к родителям. У меня в Смоленске — дом, уроки музыки, подружки, сестричка Любочка. Бабушка вкусно кормила-поила, косички заплетала, в школу провожала.
У меня до сих пор хранится книжка, которую написала обо мне бабушка, заказав иллюстрации одному художнику. Она называлась «Алена Бубенко». Дело в том, что свою фамилию в детстве я не выговаривала и вместо «Пуговкина» произносила — «Бубенко»…
В Вологде родители жили в комнате в двухэтажном, заселенном как улей общежитии. Длинный коридор с вечно дребезжащим телефонным аппаратом, кухня с плитой и несколькими столами. В крошечной комнатке помещались только родительская кровать, обычный стол, в углу — моя раскладушка. Мама определила меня в школу, на этом, собственно, забота закончилась. Им все время было некогда: мама вся в искусстве, папа в кино снимается. Он приезжал к нам наездами, все время пропадая на съемках.
Из школы я возвращалась сама. Мама оставляла еду на столе или просила сердобольную соседку накормить меня. Конечно, той заботы, какой меня окружала бабушка, уже не было…
Моя жизнь у родителей была несладкой. Ощущение тоски и ужаса осталось до сих пор... Самые тяжелые воспоминания — о том, как бешено папа ревновал маму. Он был по натуре настоящий Отелло! Стоило маме не в ту сторону посмотреть, с каким-то актером на сцене поцеловаться, — и все! Страшные, дикие сцены ревности происходили на глазах у соседей.
Да и при мне они бесконечно выясняли отношения. Я сильно похудела, ревела без причины, а потом и вовсе перестала учиться. От сильных головных болей постоянно пропускала занятия в школе. Мама каждый раз писала объяснительные записки: «У моей дочери, Елены Пуговкиной, болела голова».
Однажды в общежитие пришла моя учительница, видимо, решила проверить, почему ребенок так запустил школу?
Я лежу на раскладушке, голова раскалывается, тошнит. Учительница оглядела наше «жилище» и, думаю, все поняла: девочка не обманывает. А родителей, видно, мало волнует, что дочь пропускает занятия…
Как-то после занятий учительница предложила: «Давай я с тобой буду заниматься». И никогда не расспрашивала, почему у меня болит голова.
А моей голове было от чего болеть. Я жила с постоянным чувством страха: а вдруг опять начнется скандал? Однажды, помню, папа в приступе ревности гонялся за мамой по всей квартире с кулаками.
Даже с плиты сковородку схватил. Я забилась в угол, обняв сшитую бабушкой тряпичную куклу. И сидела там, обливаясь горючими слезами, пока соседка не увела к себе…
Ровно через неделю лежу на своей несчастной раскладушке, открываю глаза и вижу картину: отец стоит на коленях перед мамой и целует ей руки, а рядом с ним огромный мяч в разноцветную полоску. Я такой красоты в жизни не видела! Мы же в бедности жили. Никаких игрушек у меня не было. Вдруг папа подходит ко мне и протягивает это полосатое чудо! Как знак любви, примирения. До сих пор помню, какую радость тогда испытала. Мне казалось, этот мяч больше меня в два раза!
Спустя год приехала бабушка и забрала меня обратно в Смоленск.
Увидела мое осунувшееся лицо, оценила обстановку, повздыхала и увезла. Она поняла, что забота об общем ребенке семью так и не склеила. Родителям было совсем не до меня. Они все время выясняли отношения между собой…
Очутиться в родном доме было невероятным счастьем. Снова моя любимая школа, девочки-подружки во дворе, дедушка с бабушкой…
Это был последний раз, когда бабушка отдала меня родителям. Нет, пожалуй, не последний… Когда мне исполнилось 15, она выпустила меня из рук уже насовсем. То уже другая страница моей жизни…
Но это совсем не значит, что я не любила родителей. Я скучала и ждала их приезда, они мне казались неземными существами, особенно мама.
Она всегда удивительно вкусно пахла «Красной Москвой». Приезд родителей в Смоленск был праздником. Они спали на дедушкиной кровати, а я — на своей кроватке у печки. Помню, утром крадусь на цыпочках в их комнату. Кружу вокруг воздушной маминой кофточки, висящей на стуле, и нюхаю ее с восторгом: «Мама приехала!»
У меня с мамой были все-таки более близкие отношения, чем с отцом. Это естественно, она А папа… просто любил больше свою профессию, себя и, как все актеры, был тщеславен и эгоистичен.
На Надю и Мишу сбегались посмотреть все соседи. В школе подружки перешептывались: «К нашей Ленке родители приехали. Артисты!» Помню, однажды в клубе показали фильм с участием папы, так все по нескольку раз ходили на него посмотреть.
И для меня он был знаменитостью, залетевшей в наш провинциальный городок. Хотя всем говорила: «Это мой папа», но кровного родства не чувствовала.
Может быть, потому что папа никогда не гладил меня по голове? Просто так... Никогда не ходил в школу, не интересовался, как учится дочка, болит ли у нее головка? Надо ли ей что-то купить? Прочитать ли сказку на ночь? Боже упаси! Все это отсутствовало у него напрочь. Сказки мне читала бабушка...
Она, кстати, изо всех сил старалась поддерживать в моих глазах имидж хороших родителей. Вспоминала, что когда меня, совсем кроху, купали в ванночке, отец страшно беспокоился: «Скорее закутайте в одеяло, а то ребенка застудите»...
Никаких телефонов тогда не было. Зато были письма. Я выводила огромные каракули в тетрадке в линейку: «Дорогие папочка и мамочка, я вас очень люблю!» А они присылали мне посылки и, как только зарабатывали лишнюю копейку, отдавали деньги бабушке на мое содержание.
Помню, как-то папа с мамой привезли чемодан гостинцев. Открыли — а там полчемодана вафель, которых я никогда не видела. Может, они и продавались в магазине, только бабушка не имела возможности их купить. Вот уж я тогда объелась этими вафлями на всю жизнь!
А еще в один из своих приездов мама привезла мне воздушное пирожное, упакованное в красивую коробку. Я осторожно откусила кусочек и аккуратно положила пирожное обратно. Прошу бабушку: «Дай мне хлебушка».
Она мне отрезала ломоть, намазала тонким слоем масла и посыпала сахаром. Это было для меня настоящим лакомством. Мама смотрела на эту картину с нескрываемым удивлением.
А я была совсем неизбалованная. Мы питались очень скромно: картошка, капуста, изредка кусочек маслица, жили в двухэтажном деревянном доме со скрипучими полами. У нас не было ванны, даже газ появился не сразу. Дровяную плиту с утра растапливала бабушка…
Помню, в тот приезд мама на меня очень обиделась. И даже пожаловалась бабушке: «Почему дочь зовет меня тетей Надей?» Ей было неприятно это слышать, а бабушке, думаю, нравилось, что я зову ее мамой. Наверное, я и папу называла дядей Мишей, не помню. Ну а как я еще могла их называть, если жили мы врозь?
Словом, бабушка решила со мной поговорить.
— Лена, ты уже большая, одиннадцать лет… Ты должна называть Надю мамой, ведь не я тебя родила, а она…
Помню, как я вышла к родителям в комнату и буквально выдавила из себя: «Мама… тетя Надя, ой! Мама…» И так все время сбивалась.
Потом, когда повзрослела, я уже называла родителей как положено. А до этого момента только удивлялась, что у меня еще одни папа с мамой есть…
Как-то, помню, бабушка подошла ко мне и сказала: «Лена, ты только не переживай, папа с мамой разводятся». Это стало для меня ударом, хотя я знала, что они давно плохо живут…
Процесс этот у родителей был долгим и мучительным: они то сходились, то снова разбегались.
Все время было желание еще раз попробовать жить вместе, что-то склеить…
По маминым словам, причин для развода было две: папина безумная ревность и его склонность к выпивке. Второе объясняется наследственностью: его отец очень крепко пил.
Они еще официально не разошлись, хотя разрыв уже был. Мама уехала в Норильск по приглашению в местный театр. Папа ей обещал: «Надя, я к тебе приеду!» Но так и не приехал…
В Норильском театре мама встретила своего будущего мужа. Он был актером, народным артистом, лауреатом Сталинской премии. Но тоже, к сожалению, любил расслабляться… Ради мамы Александр Иванович ушел из семьи, и они вместе уехали в Омск.
Мама мне рассказывала, что его бывшая жена пришла на вокзал их проводить. Оглядела маму с ног до головы и вздохнула: «Ну, эту я не перешибу…» Молодая, красивая, одним словом, героиня...
Папа рассказывал, что после развода он продал единственные лайковые перчатки и купил билет до Москвы. На заиндевевшем стекле в купе написал следующее: «Михаил Иванович, ты начинаешь новую жизнь». И действительно, каждый из них устроил свою жизнь: папа — с Александрой Николаевной, мама — с новым мужем, Александром Ивановичем.
Александра Николаевна Лукьянченко, папина вторая жена, была очень интересной женщиной. Она старше моего папы на 11 лет, у нее был муж и две девочки.
Но, видно, Александра Николаевна положила на папу глаз, бросила мужа, а также ради него и сцену оставила — Александра Николаевна была известной исполнительницей народных песен. Мне так смешно сейчас читать «воспоминания» последней жены Пуговкина, где она пишет, что папа «воспитывал ее девочек». А что их воспитывать? Они были уже взрослые. Старшая Юля, переводчица, жила за границей, младшая к тому времени вышла замуж за дипломата и уехала в Норвегию. Папа никогда в жизни ни с какими детьми — родными или чужими — не жил, а уж тем более не воспитывал…
Когда папа еще только встречался со своей будущей второй женой, как-то позвонил маме: «Надь, скажи последнее слово, я все брошу и вернусь!» Но она ответила отказом. С тех пор они больше не общались.
Думаю, Александре Николаевне это было бы неприятно. Она ревновала мужа к прошлому. А он ее умудрялся ревновать безо всякого повода...
А мама в 37 лет снова вышла замуж. У нее началась другая жизнь… и тоже непростая… Как-то, помню, бабушка сказала: «Надя выходит замуж, у тебя скоро будет братик». Ревновала ли я маму к новой семье? Не думаю. У меня был тыл: мой дом в Смоленске со всеми любимыми его обитателями...
Помню, как мамина подруга со смехом рассказывала историю первого знакомства со вторым Надиным мужем. Молодоженов ее подруги с цветами встречали на вокзале, предварительно отдраив Надину комнату в коммуналке. Выходит мама с уже округлившимся животиком, а следом… нечто! У нового маминого мужа в одной руке какой-то таз с веником, а в другой — бутылка.
Сам же вдрабадан! Спускается, покачиваясь, со ступенек вагона и шутливо отвешивает всем земной поклон: «Здр-расте!» Мамина подруга потрясенно шепчет ей на ухо: «Надя, по-моему, ты шило на мыло поменяла!» Все на такси едут в Токмаков переулок, выгружают вещи, оборачиваются, а мамин муж из машины ручкой машет:
— Девчонки, через пять минут буду! Накрывайте на стол!
— Саша, Александр Иванович! Мы вам хоть адрес скажем… Куда же вы?
А Саша исчез на пять часов. Все понуро сидят у остывшего борща и Наде мозги прочищают: «Да ты с ума сошла! Кого привезла? И где это явление? Тоже мне подарочек!»
Но потом все встало на свои места.
Мама прожила с этим человеком 35 лет. Это ведь о чем-то говорит? Александр Иванович был прекрасным актером, очень умным человеком — два высших образования, много дал маме в плане творчества.
Потом у мамы родился Ванечка, она приезжала к нам в Смоленск с ребенком и новым мужем. Мы их радостно встречали, выложив цветами дорожку к дому. Помню, как мама все время пыталась и Ваню бабушке сплавить, но та уже стала прибаливать, тяжело ей было бы второго поднимать. Братика привозили летом и оставляли годовалого на меня, четырнадцатилетнюю пацанку.
— Как хотите, у меня гастроли три месяца!
Деваться было некуда. Ванечка был очень шебутной ребенок, намучились мы с ним.
Куда он только не проваливался: и в погреб, и в кадушку. Так что бабушка при встрече категорически заявила маме: «Надя, Ваню не возьму, что хочешь делай!» И Ванечка уже вынужденно жил с родителями…
Встреча папы с Александрой Николаевной изменила его жизнь к лучшему. Она заботилась о нем, привила вкус к жизни, читала с ним сценарии, репетировала. Да и с его пагубной привычкой успешно справилась. А мама в свое время сделать это не смогла. И то, что они разошлись, к лучшему. Мама не стала жертвовать собой ради мужа, бросать профессию. Александра Николаевна ему, безусловно, лучше подошла. Во-первых, у нее характер был — кремень! А во-вторых, ради него она оставила сцену, везде с ним ездила и не отпускала от себя ни на шаг. Разогнала всех «друзей», привила ему вкус к нормальной, трезвой жизни, научила одеваться.
Папа ходил в элегантном белом костюме с бабочкой, щеголевато размахивая тросточкой. И это в сочетании с простоватой хитрой мордочкой смотрелось необычно. Он себя почувствовал другим человеком, его стали все уважать, приглашать в кино…
Да его жене надо было поставить памятник при жизни за то, что сберегла Пуговкина для его блистательных ролей! Он ценил ее и преданно любил. Я сама была свидетелем, как он по сто раз на дню звонил Александре Николаевне: «Санечка, солнышко, как ты?»
Папа начал новую жизнь в крошечной комнатке на Сивцевом Вражке. Она ему досталась в результате размена их общей с мамой квартиры в Черемушках.
Парадокс! Когда они наконец получили свое жилье от Театра им. Ленинского комсомола, тут же и развелись…
Родители разменяли квартиру на две маленькие комнатки. В одной из них — десятиметровой комнатушечке в коммуналке — потом жила я… И как у мамы с папой началась другая жизнь с их новыми женами-мужьями, так и у меня с переездом в Москву все изменилось...
Как-то мама приехала на дачу. Они с бабушкой сели секретничать на веранде. «Надя, — слышу взволнованный бабушкин голос. — Что ты? Да как она там будет одна…» А мама в ответ ей что-то настойчиво втолковывает.
На следующий день они объявили о своем решении — отправить меня в Москву. А я была 15-летняя дурочка с косичками.
Помню, восторженно, как чеховские героини, все повторяла: «В Москву! В Москву!» Ну что я тогда понимала? Как я буду одна жить?
Бабушка очень за меня боялась, она была мудрее мамы, а та, как бы помягче сказать, полегкомысленнее… Как о ней сказала однажды ее подружка: «Наде все до пуговицы!»
У мамы был свой расчет: дочка станет москвичкой. Но вот тут-то ей надо было позвонить папе, переговорить с его мамой, бабушкой Наташей. Они же все в Москве жили. Посоветоваться: мол, так и так, хочу Лену перевезти в Москву, чтобы она там паспорт получила. Попросить, чтобы они меня поддержали. Но она этого не сделала... И я свалилась своим родственникам как снег на голову…
В Москву меня отвезла Любочка. Мама лишь отнесла мои документы в ближайшую школу и уехала.
Люба показала мне дорогу до булочной, магазина, школы и столовой, где я могла есть. Все в двух шагах от дома. Побыла со мной два дня и уехала. Соседи по коммуналке смотрели на меня со злобой — они-то мечтали эту комнату себе захапать. Издевались надо мной всласть. Приехала из провинции девчонка-подросток, ну как эдакого цыпленка не слопать с потрохами? Помню, приходит сосед: «Давай деньги на ремонт». А откуда я могла взять деньги? Я же в 8-м классе еще училась. Но я безропотно отдала все, что бабушка с собой дала…
Мои впечатления от Москвы были ужасающими. Я не знала город, шарахалась от толпы, боялась спускаться в метро. Ходила по прочерченному Любочкой пути: школа—дом—булочная.
Любая женщина, прочитав эти строки, ужаснется: «Господи! Да как же этот ребенок вообще выжил!» А я и не знаю. По счастью, не попала в дурную компанию, не спилась, не скурилась…
В школе никто не знал, в какой ситуации я нахожусь. Я была одна такая на всю школу — одинокая. Все жили в семьях, с родителями. Ну, пришла в класс новенькая девочка. Обычная история. Фамилия у меня была папина — Пуговкина, вот все и решили: дочка знаменитого артиста живет хорошо. Я была замкнутая, неразговорчивая. Каждый раз на вопрос учительницы: «Где родители? Почему не приходят на родительское собрание?» я отвечала: «Они на гастролях… наверное…»
Через какое-то время меня нашла папина племянница Жанна. Она сказала: «Тебя велели привезти». Как папа узнал, что я в Москве? Наверное, мама ему позвонила.
Представляю, какой переполох начался у него дома! Зная крутой характер Александры Николаевны, воображаю ее возмущение: «Интересно, твоя бывшая жена думает, что я буду воспитывать вашу дочку?»
Папа с новой женой уже жил в маленькой двушечке в Перуновском переулке. Это был очень ветхий дом, там все вечно протекало. А ведь Пуговкин — уже известный актер. Справедливости ради скажу: папа никогда не был хапугой, не ходил к властям и ничего для себя не просил. Это в последние годы жизни зачастил с прошениями по высоким чинам. Не по своей воле, его заставляли, хотя он этому очень сопротивлялся, но, видно, силы уже были не те…
Я очень хорошо помню нашу встречу. Мы с Жанной приехали почему-то к его дальним родственникам в Лялин переулок.
Помню, как волновалась, ведь мы не виделись с отцом года четыре, с тех пор, как родители разошлись. Долго выбирать наряд мне не пришлось: у меня были только простенькая юбка с кофточкой и школьная форма. В этом «гардеробе» я и ходила до окончания школы.
Приезжаем. Открывается дверь, в нос шибает запах коммунальной квартиры, где-то вдалеке, в конце коридора, идет навстречу отец. Я кинулась ему на шею: «Папа, папочка!», а он довольно сухо отодвинул меня рукой: «Ну ладно, ладно…» Теплоты встречи я не почувствовала…
Теперь понимаю, что внутренне он был очень напряжен. Ему предстоял тяжелый разговор с Александрой Николаевной, он должен был показать ей падчерицу. И вообще, что со мной делать?
Не прогонишь же. Дочка все же… А мне, ребенку, казалось, что меня должны все любить по определению!
Мы с папой и Жанной сели в такси и поехали на смотрины к Александре Николаевне. Едем, а я, открыв рот, в окошко смотрю — до этого Москвы совсем не видела. У меня тут же стала дико болеть голова от городского шума, от гудков машин.
Папина жена встретила меня довольно сурово. Никаких сантиментов. Оглядела с головы до ног и произнесла: «Ну, проходите… буду вас кормить». Налила нам с Жанночкой по тарелке супа. А у меня кусок в горло не лезет, хотя я была очень голодная: дома, как обычно, съела одну картошку. Еле-еле полтарелки все же одолела…
Папа при наших редких встречах ни о чем не расспрашивал.
Давал мне ежемесячно 40 рублей. Да мама рублей 15 присылала. Каждый раз я испытывала жуткое неудобство, приезжая к отцу за деньгами. Словно за подачкой ехала. Когда они разводились, мама сказала: «Я не буду подавать на алименты, он и так будет тебе деньги давать. Хочу, чтобы у вас сохранились хорошие отношения».
Не знаю, поговорили ли они с мамой, или он сам решил мне столько платить. Но, думаю, мог и больше. По тем временам это была мизерная сумма. Хватало только на квартплату плюс скромное питание. А если учесть, что я совсем не умела распоряжаться деньгами, они у меня быстро заканчивались.
Бабушка за меня очень переживала. Приедет из Смоленска, поживет неделю, супчиков наготовит, откормит и уезжает.
Очень часто я оставалась голодной. Готовить не умела, питалась всухомятку. Хлеб, сыр, масло и чай — вот и вся моя еда. В результате из-за неправильного питания заработала желчнокаменную болезнь. В 27 лет мне даже сделали операцию…
Много лет спустя бабушка призналась, что в один из своих приездов в Москву решила пойти к матери Пуговкина. Как истинная моя мама, она хотела поговорить с бабушкой Наташей о моей судьбе. Мол, что нам делить? Внучка-то одна! Но бабушка Наташа открыла дверь и… не пустила ее на порог.
— Простите, Елизавета Петровна, но я очень тороплюсь, мне некогда…
— Я приехала из Смоленска и хотела бы с вами поговорить о нашей внучке, может, вы ее возьмете под опеку, что-то подскажете, посоветуете… Но разговора у них так и не получилось.
Выгнала она мою бабушку! Я считаю, что выгнала! Как я могла относиться к бабушке Наташе после этого?
Впоследствии мы с ней виделись, но это были единичные случаи. Она воспитывала своих племянников, ей было не до меня. Но все-таки один раз бабушка Наташа в моей комнатке побывала. И то ее уговорила Александра Николаевна:
— Ну ладно я... Наталья Михайловна. Но это же все-таки ваша внучка, вы бы хотя бы раз к ней съездили…
И она приехала меня навестить. Правда, ничего хорошего из этого не получилось. Помню, принялась меня учить квасить капусту. Шинкует кочан прямо на моем столе и приговаривает: «Смотри, сколько соли надо!» На этом ее «покровительство» и закончилось… Правда, когда у меня сын родился, она попросила привезти к ней правнука — показать.
Папа отвез маленького Мишу к маме в Печатников переулок.
Умирала она тяжело. Надо сказать, папа ухаживал за ней самоотверженно, он ее преданно любил. Как-то и меня взял к бабушке Наташе, видимо, она изъявила желание со мной попрощаться...
Так, пока я не вышла замуж в 22 года, порог моей комнаты в Токмаковом переулке никто из отцовских родственников не переступал.
Помню, однажды папа предложил: «А давай приеду к тебе в воскресенье, и мы с тобой куда-нибудь сходим». Все воскресенье с 10 утра до 12 ночи я его прождала, совершенно голодная. Боялась в магазин выйти — а вдруг мы разминемся!
У меня не было телефона, звонила из автомата или просилась к соседям. Да что там телефон! Жила без холодильника. Старая кровать, шкаф и стол, где я уроки делала. Звоню маминой подруге, она меня опекала.
— Жду папу, уже вечер, а его все нет…
— Лена, не жди! Не приедет!
Она лучше знала моих родителей и все время мне на них открывала глаза. Через несколько дней от папы пришла открытка: «Не смог приехать. Ничего… как-нибудь повидаемся!» И все…
Я была так одинока! Моей жизнью никто не интересовался. Получалось, что никому, кроме бабушки, я была не нужна… Мама приезжала не часто, только когда с гастролями была проездом в Москве, заезжала ко мне. Долго не задерживалась, говорила: «Меня Саша и Ваня ждут».
Я пыталась какое-то время пожить с мамой и отчимом, но все время от них сбегала. Хотя отчим меня любил, но характер у него был тяжелый…
Помню, как мечтала возобновить свои занятия музыкой. Прихожу к папе.
— Мне нужно 180 рублей… Пианино купить, чтобы учиться опять музыке.
— Что за бред!
И эту тему мы закрыли.
Часто я испытывала жуткие муки — деньги кончились, а где их взять? Просить было не у кого. Прихожу к отцу на неделю раньше срока, долго мнусь, наконец вымучиваю фразу: «Пап, ты не мог бы дать денег пораньше…» Если бы были отцовские чувства, он дал бы девочке и побольше. Есть же деньги!
Но он отсчитал ровно сорок рублей, предварительно спросив разрешение у жены:
— Санечка, вот Алена просит дать ей деньги пораньше… Можно?
Ну как я могла себя чувствовать в отцовском доме?
Папа вообще был ведомый человек, бесхарактерный. Какая ему женщина попадется, таким он и будет. Слава богу, со второй женой ему повезло.
Поначалу у нас с Александрой Николаевной отношения никак не складывались. Будучи подростком, я не могла понять ее характер. Грубоватая, резкая. Помню, как вначале на нее обижалась.
Однажды гуляем неподалеку от их дома, вдруг она предлагает: «Давай по парку пройдемся, а потом к нам пойдем обедать.
Останешься у нас ночевать». Для меня это было такое счастье! Идем дальше, и вдруг она говорит фразу, в которой в принципе ничего такого нет, а тогда она показалась очень горькой.
— Ой… Это сейчас надо раскладушку доставать с антресолей, да и обеда у меня нет… Давай в следующий раз, а?
— Да, конечно, мама Саня!
Я не показала обиды, повернулась и пошла домой. Потом к резкости Александры Николаевны я постепенно привыкла, подстроилась под нее. Но сколько всего мне довелось пережить, пока не поняла, какая на самом деле она хорошая женщина…
Вначале я звала Александру Николаевну тетей Саней, а потом — мамой Саней.
Она прекрасно вела хозяйство, многому меня учила. У нее был прекрасный голос, меццо-сопрано, да и у меня имелся небольшой голосок. И мы часто, когда к ней приходили в гости ее сестры, пели дуэтом русские романсы.
Ко мне она относилась как к любимой дочери. Помню, неожиданно сказала мне: «Знаешь, из всех моих девок ты лучше всех!» Наверное, я быстрее ее дочек откликалась на ее просьбы. Не успеет позвонить — я уже к ней выехала. Я была попроще, поотзывчивее. А еще она меня больше жалела…
— Это лучше Алене отдать… У моих девчонок и так все есть.
Она, например, перешила на меня свою старенькую шубу. Мы вместе подол ножницами отрезали. А однажды вдруг подошла ко мне и приказала: «Ну-ка, подними юбку».
А на мне какие-то драные штаны. Она купила мне белье. Как-то раз папа привез мне платье, я его очень долго носила. Это ему подсказала Александра Николаевна. Он сам ни за что не догадался бы...
А тут зимой у меня из школьного гардероба шубу украли. Выхожу на улицу — февраль, мороз. Как была в школьной форме, так и пошла домой. На следующий день учительница опросила всех мальчишек, но в содеянном никто не признался. Учителя собрали мне на пальто шестьдесят рублей. Я в этом пальтишке ходила долго-долго…
Педагоги уже обо всем знали: мамина подруга пришла в школу и рассказала им, что девочка живет одна. На второй день ко мне подошла завуч и спросила: «Ты сегодня завтракала?» Меня стали опекать. Оказывается, я могла питаться бесплатно в столовой, если бы написала заявление.
Но как же стыдно при живых родителях писать, что нуждаешься в бесплатном питании!
Куда мне идти после 11-го класса, никого не интересовало. Словно слепой котенок, я тыкалась во все стороны, набивая себе шишки.
Решила поступать в театральный, как мои родители. Но со мной надо было заниматься: я была зажатой, закомплексованной, неподготовленной. Естественно, на экзамене провалилась. «Иди работай!» — дал совет папа. После школы денег он мне уже не давал. Как-то моя подружка посоветовала пойти на работу в арбитражный суд. И я устроилась туда референтом.
Устройство на работу, получение квартиры — всем этим занималась я сама. Папа к этому отношения не имел.
10 лет я стояла на очереди по улучшению жилплощади. Потом два года работала в исполкоме бесплатно, чтобы получить двухкомнатную квартиру в Бауманском районе…
Во всем мне помогал Слава. Мой самый главный выигрыш в жизни — это мой муж. Лучше человека я не встречала. Ленинградец, блокадник, хороший инженер, Слава был и есть мой самый надежный советчик и друг. Это бог меня наградил за все мучения! Когда я привела к папе Славу и сказала, что выхожу замуж, Александра Николаевна за его спиной показала мне большой палец.
А он действительно удивительной доброты человек! Я, сколько себя помню, все время хотела есть. Мой жених постоянно торты мне таскал. В кафе почему-то заказывал борщ, старался меня, худющую, подкормить.
А мне стыдно — тарелку съела и еще хочу! Слава никогда не спрашивал, кто мой отец. Пуговкина и Пуговкина. Мамина подруга, узнав, что он мне сделал предложение, посоветовала: «Выходи за него! А то пропадешь, девка!»
Познакомились мы со Славой на море. Казалось, не должны были встретиться, ведь живем в разных городах: он — в Ленинграде, я — в Москве. А судьба распорядилась иначе. На нашу свадьбу из моей родни приехала только моя сестричка Любочка.
Я родила Мишу в Ленинграде, папа с Александрой Николаевной приезжали посмотреть на малыша. Папа попросил, чтобы его единственного внука назвали Михаилом. К ним в гостиницу «Октябрьская» мы пришли с маленьким Мишей. Помню, в их номере кормлю сынишку грудью, а они смотрят на эту картину и умиляются.
Мама Саня сразу же полюбила Мишу, восторженных глаз с него не сводила. Маленький Мишка был невероятно похож на деда, как две капли воды. Смешной, рыжий, конопатый, кудрявый. Замечательно читал Теркина годика в три. Папа смеялся и говорил: «Вот растет моя замена!»
Как только я вышла замуж, в наших отношениях с отцом что-то кардинально поменялось. До этого я все время чувствовала напряжение. А тут наступило потепление. Помню, как впервые в жизни папа вышел меня проводить до лифта. Вдруг в карман кладет десять рублей и шепчет: «Только никому не говори…»
Когда мы переехали в Москву, Александра Николаевна часто нам звонила: «Ну пожалуйста, приезжайте. Я вам такси оплачу». Все по Мишке скучала.
А Слава был ее любимым зятем. Во-первых, молчун, а во-вторых, «золотые руки». Папа в молодости, по его словам, работал на электромеханическом заводе слесарем, но не умел ни лампочку ввинтить, ни гвоздя вбить. Так что если что-то в их доме ломалось — она звала зятя!
Это был лучший период в жизни отца. Александра Николаевна обладала удивительной способностью сплачивать семью. Мы приходили к ним в гости: ее старшие дочки с мужьями и детьми и наша семья. Папа сидел во главе стола. Вино в рот не брал, пил исключительно боржоми. Он где-то по блату доставал дефицитные продукты, а мама Саня делила их на три кучки — кусочек колбаски, икра, сыр — и всем трем дочкам раздавала. Обязательно денежку на такси давала.
Я не хочу сказать, что Александра Николаевна заменила мне маму, но ее помощь и поддержка были ощутимыми.
И с отцом мы только благодаря ей нашли общий язык. Никогда никаких конфликтов у нас не было. Все разладилось, когда умерла Александра Николаевна и в жизни папы появилась эта дама…
Ирина Константиновна работала в Ялте администратором в Обществе знаний, видимо, организовывала артистам концерты. Хотя, по ее словам, училась в институте на старшую пионервожатую. Какая связь, ей богу, не пойму! Когда-то, еще с Александрой Николаевной, папа часто ездил в Ялту, работал там по три месяца. А когда овдовел, тут же в его жизни появилась бывшая пионервожатая.
Я теперь думаю, а с чего все началось? Папа очень тяжело переживал смерть любимой жены. В крематорий папу вел под руку мой муж.
Я себя очень плохо чувствовала и после отпевания Александры Николаевны поехала помогать ее дочерям готовить.
На сороковой день, после поминок, когда все гости ушли, папа остался один. Горе его душило, ведь они с женой прожили 35 лет душа в душу, его можно было понять. Одним словом, он «развязал».
Я приходила к нему, варила щи, кашки по утрам, привезла ему врача. И мы подняли его на ноги. Папа дал мне слово, что больше пить не будет. Помню, тогда он мне сказал: «Эта квартира останется моему внуку Мише…» За язык я его не тянула. И, наверное, если бы была корыстной, позаботилась бы заранее об оформлении наследства. Но я об этом не думала. И никогда ничего у него не просила… А вскоре папа позвонил: «Не волнуйся, лечу в Киев на «озвучку» фильма».
А оттуда он в Москву не вернулся, уехал в Ялту.
Из Ялты они с Ириной Константиновной приехали вместе, я пришла к папе с ней познакомиться. Их долго не было, я ждала у подъезда. Подъезжает такси, папа широким жестом открывает дверцу, уже слегка навеселе, а за ним выходит Мадам. Поднялись наверх, на столе появились бутылки, к нему какой-то еще друг с гитарой заглянул, грянули песни, потом папе показалось, что хорошо бы добавить еще… Я в первый раз видела отца в таком состоянии.
И потом все время такое продолжалось. Появились компании, какие-то мужики, какие-то подруги, веселые застолья под гитару. На все это я смотрела и думала: «Боже мой! Здесь была такая чистота, такой порядок!
Слава богу, что Александра Николаевна не видит весь этот ужас!» Там, в прежней семье, все было построено на позитиве, любви, объединении семьи, а здесь как ни придем — на столе перед папой бутылка. Выпьет — и никакой! А ведь уже не мальчик, ему под семьдесят. Я часто выходила от них вся в слезах. И ничего сделать было нельзя. Ночная кукушка дневную всегда перекукует...
Как-то прихожу к нему. Он лежит на диване, «отдыхает» после своего любимого шампанского. Я спрашиваю: «Ты на ней женишься?» Он отвечает: «Никогда!»
В Москве они пробыли не больше двух недель. Вдруг раздается звонок: «Мы поменяли квартиру и уезжаем в Ялту!» Как говорится, папа поставил меня перед фактом. Позвонил, когда у них все было сделано, даже билеты куплены.
Я молчу. Он с вызовом продолжает: «А что, тебе разве плохо будет — фазенда в Ялте?» (На ней я, кстати, никогда не была. Фазенда накрылась медным тазом.)
Провожать отца в Ялту мы поехали с мужем. В квартире вся мебель обшита, вещи в коробках, хрусталь, который с такой любовью собирала Александра Николаевна, упакован в сумки. Слава помог довезти вещи до Курского вокзала.
Папа приехал в Ялту. Когда там собралась вся многочисленная родня его новой жены — два сына и их внуки, — он руками замахал: «Ой-ой-ой!» Но говорить «ой!» было уже поздно…
Вскоре на Украине начались проблемы: работы у отца нет, пенсию платят в гривнах. Им не на что стало жить, а ведь папе еще надо было ораву новых родственников кормить.
В этот период мне сделали операцию.
Я долго лежала в больнице. Мы с мужем тогда особенно нуждались в деньгах. И я уговорила мужа позвонить отцу в Ялту. Нам нужно-то было всего 200 долларов. Взяла трубку Ира: «Какие 200 долларов? Мы такие бедные!» Она даже не поинтересовалась, как прошла моя операция…
В Ялте мы были всего один раз — на юбилее папы. Как только он меня увидел, воскликнул: «Ой, вылитая Надя!» Как-то от них я позвонила маме в Омск, папа услышал и взял у меня трубку: «Надя, столько лет не виделись, надо встретиться».
Из Москвы приехало много актеров, чтобы поздравить любимого коллегу с юбилеем. Мы все жили в санатории «Актер». Приехал и Саша Абдулов, который очень любил папу, он его и в своем фильме «Бременские музыканты&Со» снимал.
И вот тут папа обратился к нему за помощью, мол, хочу обратно вернуться. Абдулов сказал: «Какие вопросы, Михаил Иванович? Наше народное достояние надо вернуть на родину! Поможем!»
Застолье длилось до утра. Как папа высидел юбилей, не знаю. Мы его потом тащили на руках до дома. С папиного юбилея я вернулась в Москву страшно подавленная: он за последнее время очень изменился. Стал выпивать, причем регулярно, потерял прежний ухоженный облик.
Как-то из Ялты позвонила Ирина Константиновна и стала кричать: «Заберите его, он мне надоел!»
Вначале она, на мой взгляд, его подпаивала, чтобы завоевать и манипулировать им, а потом процесс стал необратимым.
На следующий день папа набрал мой номер телефона и успокоил: «Не переживай, все нормально, мы просто повздорили…» Мой муж советовал Ирине Константиновне лечить папу, но она повторяла одно: «А он не хочет».
Спустя время они вернулись в Москву, но жить им было негде. И папе московские власти тут же дали квартиру на Тверской, в престижном доме. Но он часто звонил мне по телефону, жаловался на жизнь:
— Мы такие бедные, нам не на что жить. Пенсия маленькая…
— Пап, что ты плачешься? Ты же участник войны, у тебя хорошая пенсия.
Он удивился. Папа очень доверял Ирине Константиновне.
Она управляла всеми финансами, даже пенсию за него получала. Но, конечно, никакой, даже большой пенсии не хватит, ведь вслед за ними в Москву перебралась вся ее многочисленная родня…
Однажды приходим. Папина жена накрыла на стол. Винегрет и салат «Столичный» из кулинарии. И тут папа на нее заорал: «Как ты встречаешь моих родных! Что на стол ставишь? А вчера нужных людей, значит, икрой красной и рыбкой угощала!» Мы для нее были никто! Кстати, он часто при нас на нее покрикивал. А она только глазами хлопала: «Минечка, ты что!»
Не знаю, настраивала ли Ирина Константиновна папу против меня и Миши, во всяком случае, мы виделись все реже. Мне показалось, что она меня не подпускает к отцу и к телефону его не зовет. Наверное, я как его единственная наследница представляла для нее угрозу.
О том, что происходит в его новой семье, как ни странно, я узнавала из газет.
Как-то папа дал интервью в собственном музее-квартире в Сокольниках. Огромная двухуровневая квартира — дар правительства Москвы. Самыми интересными в этой статье были комментарии журналистки. По ее словам, Пуговкин находится в вынужденном заточении, а музея давно нет. Его жена объяснила это тем, что их семья за последние годы выросла. Внучки переженились, родились 3 правнука. Стало тесно. Музейные комнаты пришлось отдать молодым… Но Михаил Иванович, по словам жены, не расстроился. Правнуков он любит как своих и рад, что у них есть крыша над головой. А без музея можно и обойтись.
Ирина Константиновна продолжала жаловаться: мол, семья у нас большая, а гонорары Михаил Иванович получает все реже. Мэрия обещает помочь.
Мэрия обещание свое выполнила. Недремлющие журналисты провели расследование и выяснили, что после переезда в Москву Ирина Константиновна стала обладательницей не только двухуровневых апартаментов в Сокольниках. Чуть позже она купила еще и 48-метровую квартиру на улице Вавилова, а в начале 2002-го еще одну, на улице Щорса. Писали, что Ирина Константиновна прибрала к рукам все дела мужа. Она, мол, знала о его тяжелой болезни и предусмотрительно переписала на себя все его квартиры, оставив дочь без наследства. Все это добро унаследовали ее внуки и правнуки...
Последние полгода папа не выходил из квартиры.
Он слег и больше не вставал. Звонил мне, плакал, когда жены, видно, дома не было: «Она меня обобрала…» И тут же просил: «Все ушли… Дедушке никто бутылочку не принесет?» Я отнекивалась: «Пап, Мишка в институте, он не может…» А все остальные, думаю, носили ему бутылочки, угощали. Если Ирина Константиновна заходила в комнату, он тут же бросал трубку. При ней он был как шелковый, боялся ее…
А тут вдруг выходит газетная публикация — мол, Пуговкин спивается. Ирина Константиновна решила воспользоваться моментом, чтобы, видимо, нас поссорить. И, возможно, нашептала умирающему отцу: «Вот видишь, дочка тебя ославила на всю страну! Пишет, что ты пьяница!»
Я никогда, кстати, ни одного грубого слова о ней отцу не сказала. Была с ней всегда вежлива.
Звонила, спрашивала: «Как дела? Как папа себя чувствует?» «Ты нам больше не звони! — в ответ грубо отвечала она. — Мы тебя больше знать не хотим!»
Слава богу, мы с Мишей успели проститься с папой. Он поднял на меня глаза и, еле ворочая губами, спросил:
— Ира сказала, что ты меня ругаешь в газете?
— Неужели ты думаешь, что я могла бы про тебя сказать хоть одно плохое слово?
Молчит.
— Скажи мне что-нибудь на прощание…
— Я… тебя… люблю…
— И я тебя очень люблю.
После его смерти я испытала такое давление со стороны прессы! Но по-прежнему хранила молчание. А Ирина Константиновна где-то заявила, что я скандалила у постели умирающего отца, требуя своей доли наследства. Она якобы пригласила меня с ним проститься, а потом об этом пожалела…
Ей же надо реабилитироваться перед людьми. Видимо, ее до сих пор донимают вопросами: «Почему дочке-то ничего не досталось?» Она все время оправдывается: «Какое наследство? А что я могла дать?» Помню наш последний с Ириной Константиновной разговор.
— Мне хоть бы что-то на память о папе…
— Да вон в шкафу возьми папины костюмы!
Я повернулась и молча вышла. Через какое-то время я все же открыла дело по наследству.
Ответ на запрос нотариуса был очень короткий: «Михаил Иванович Пуговкин на момент смерти ничем не владел». Гол как сокол!
Но больше всего меня потрясло в ее исповеди, что она продала папины боевые ордена: якобы не хватило денег на памятник. Мол, четырнадцать человек, в том числе Никита Михалков, Дмитрий Харатьян, Федор Бондарчук и Лариса Долина, скидывались, но денег все равно не хватило. Памятник стоил 480 тысяч. По сколько же эти все именитые и далеко не бедные люди скидывались — по 100 рублей, что ли? Никогда не поверю! А где же все многочисленные внуки, которые вдруг стали носить фамилию Пуговкин, как говорит Ирина Константиновна, «для продолжения рода»?
У меня на память от папы ничего не осталось, кроме старых фотографий. На них мои молодые родители счастливо улыбаются в камеру. А я, маленькая, рядом с бабушкой и Любочкой. Мы не вместе даже на фотографиях…
Мама перед смертью написала мне покаянное письмо, где за все попросила у меня прощения, она чувствовала свою вину. А у папы, видимо, чувства вины не было, но я ему уже давно все простила…
Благодарим ресторан СВЕТЛЫЙ за помощь в организации съемки
Подпишись на наш канал в Telegram