«Сколько раз мы вдвоем сидели в подсобке булочной и Борис Кузьмич под водочку учил меня жизни!» — вспоминает актер Николай Денисов. «Колька, — говорил он, — будь хитрым, осторожным с ними». «С кем?» — спрашивал я. «С теми, кто приспосабливается, создает видимость». Сам Кузьмич ничего этого не умел.
— Если человек родился комиком или характерным актером, то в его жизни отчего-то будут возникать всякие нелепые ситуации. Так, однажды молоденький студиец Боря Новиков решился подойти к Соломону Михоэлсу, на чьи спектакли бегал, отдавая за билеты последние гроши.
В послевоенные годы жилось туго, с одеждой было плохо, Боре же мама, преподававшая в школе НКВД русский язык, сшила полупальто, но не из чего-нибудь, а из шинели, какие носили только сотрудники «органов». Эту ткань мышиного цвета граждане узнавали за версту. И вот после спектакля, в котором блистал Михоэлс, Боря, робея, подошел к нему, чтобы попросить автограф и засвидетельствовать свое почтение. Но Михоэлс, видимо, даже не успел разглядеть худенького робеющего парнишку, потому что увидел перед собой энкавэдэшную шинель, пусть и перешитую. При виде «мыши» знаменитый актер мгновенно отпрянул и дунул прочь от оторопевшего поклонника.
Мечтавший о сцене парнишка скорее всего так и не познакомился с кумиром своей юности, сам же Михоэлс вскоре погиб от рук тех, кто носил эти самые серые шинели...
...Мало осталось людей, которые могли бы рассказать о Борисе Кузьмиче. Его нет на свете уже больше пятнадцати лет, умерла и Надежда Антоновна, вдова, в отчаянную минуту жизни уничтожившая его письма к ней и свои к нему, да и все собственные записи, которые касались мужа. Их сын Сережа, сам уже немолодой, давно болен, воспоминаниями о родителях делится мало и неохотно. А я общался с Кузьмичом почти четверть века (с перерывами на то время, что меня не было в России). И сейчас, как ближайший друг Сереги, ему помогаю.
Конечно, мой рассказ не претендует на полноту, но я попытаюсь показать, каким человеком был Борис Новиков, которого обожали миллионы зрителей в Советском Союзе.
Только услышишь: «Загремим под фанфары» (его герой произносил «панфары») — и сразу перед глазами его хитроватый детский взгляд. Новиков — актер по своей природе, недаром рассказывал, что никем больше не хотел быть с самого детства. В обычной жизни он всегда оставался человеком естественным, но, видно, игра была его натурой, и оттого вокруг него, особенно когда находился в приподнятом настроении, словно вспыхивали маленькие фейерверки.
Например, Борис Кузьмич, живший в знаменитой высотке на Котельнической набережной, приходил в булочную, что располагалась внизу. Там работала моя сестра Галя. Кузьмич с порога начинал: «Девчонки, как дела, как жизнь?» Дальше неслись шутки-прибаутки, комплименты. Словом, балагур- весельчак был.
Помнил все дни рождения, приносил «девчонкам» подарки, хотя бы шоколадку, один раз подарил Гале цветок, застенчиво признавшись: «Я с клумбы сорвал. Ничего?»
В булочной у сестры мы с Кузьмичом и познакомились. Сидели частенько в подсобке, куда он спускался прямо из своей квартиры, черным ходом. Был «пузырь», была закуска, были разговоры о театре-кино, о жизни. «Коля, у тебя характер, как у меня, — вздыхал Борис Кузьмич. — Ты такой прямой! Нельзя так, будь хитрее». А сам, правдолюб, не терпел несправедливости, лез заступаться за обиженных. И получал по полной: наживал врагов, уходил из театров. Но молодое поколение в моем лице учил жизни, а я слушал. В какой-то момент появлялась Надежда Антоновна и мягко, но настойчиво влекла уже нетрезвого мужа домой.
В соседях у них были люди творческие: актеры, режиссеры, писатели. Когда Кузьмичу предложили трехкомнатную квартиру в главном подъезде, он отказался, посчитав, что она для него слишком «роскошна», и в результате согласился на двухкомнатную в другом подъезде. Спустя время он стал соседом переехавшего в этот дом Александра Твардовского, чьего Василия Теркина сыграл в спектакле, поставленном в Театре имени Моссовета. И такой это вышел Теркин, что лучше на сцене не придумаешь, Твардовскому очень понравилось. Единственное, что его удивило, — накладной нос «картошкой», который приделывали Новикову ради «достоверности» образа. Собственный нос Бориса Кузьмича был с горбинкой. Один из актеров, а именно Ростислав Плятт, сказал на худсовете, когда собирались ставить «Теркина», что не может у русского солдата быть такой нос.
Видимо, к нему прислушались и «недостаток» исправили. Но и с накладным носом Кузьмич играл совершенно естественно, недаром публика на спектакле смеялась и плакала, настолько обаятелен и правдив был его Теркин.
Такой успех Новикова ошеломил его коллег по работе. Некоторые из них и так Кузьмича недолюбливали, прежде всего за острый язык и прямоту. А он и впрямь вел себя так, словно ему многое позволено, и не только в театре. Сестра рассказывала, как однажды на работников их магазина написал жалобу «наверх» знаменитый композитор: ему, видите ли, «Бородинского» не принесли домой. Хлеб же этот в те дни вообще не привозили в булочную — там ремонтировали помещение. И вот в одной из центральных газет появилась статья о том, как обидели всенародно любимого композитора.
«Не переживай, — сказал Борис Кузьмич Гале. — Он еще извинится перед тобой». «Да что вы! Извинится, как же!» — «Увидишь». И что вы думаете? Спустя несколько дней композитор пришел к ней на работу вместе с Кузьмичом и попросил прощения за свой поступок.
Вот и в маститом столичном театре, где есть своя иерархия, Новиков, видимо, старался существовать так, будто все равны, не приемля рамок и условностей. Как Фаина Раневская, с которой они приятельствовали и частенько подкалывали друг друга. «Опять ты, Фаня, хулиганишь?» — кричал Новиков, когда Раневская со своего второго этажа просила мою сестру бросить ей в окно батон, чтобы покормить голубей. «Боря, — отвечала она, — нет бы поздороваться, а ты с утра мне гадости говоришь». И оба смеялись… Так вот, пришедшая к Борису Кузьмичу слава не давала кое-кому покоя.
Конечно, главного режиссера Юрия Завадского, поставившего спектакль, и самого Новикова решили выдвинуть на Ленинскую премию. Но вроде Завадского это задело: у ведущих актеров нет такой награды, а тут сыграл одну роль, пусть и имевшую успех, и на тебе! В итоге главреж премию получил, а Кузьмича обошли...
Впрочем, премия не так важна: не дали — и ладно. Обидным было другое: в театре, кроме Теркина, серьезных ролей у Бориса Кузьмича не оказалось. Он годами ждал и ничего не получал. Наконец решился поговорить с Завадским, что скромному и даже застенчивому, если надо решить свою проблему, Кузьмичу было тяжело. Представляю себе сановного, уверенного в себе, сидящего в кресле главрежа и заикающегося от волнения Новикова, чья судьба решалась в тот момент.
Борис Кузьмич не мог не понимать, что ему многое припомнят. Те же выпивки. И хотя он не срывал репетиции, но дисциплину, наверное, нарушал, опаздывал, однажды его даже решили проработать на товарищеском собрании. Он коллег выслушал и заявил в ответ что-то вроде: «Если я пить не буду, всех вас переиграю». Но, наверное, Кузьмич надеялся, что не выпивки или дерзости решают дело, поэтому и отправился к Завадскому. Спросил у Юрия Александровича, почему тот не дает ему больших ролей. Завадский посмотрел на Новикова долгим взглядом и ответил вопросом на вопрос: «А ты кто?»
А надо заметить, Кузьмич был человеком ранимым, обижался до слез. Вспоминаю случай, произошедший между нами много лет спустя после той истории. У нас в ТЮЗе, где мы работали вместе с женой Новикова Надеждой Антоновной, был шофер, тоже Боря.
Однажды он пообещал мне что-то сделать и не выполнил обещания. Позвонил я сестре, она говорит: «У меня Боря сидит». Я, возмущенный, требую: «Давай его сюда!» Подходит к телефону. Я: «Ну ты, придурок…» И не успел договорить, как в трубке послышался прерывающийся голос: «Кто? Я… я придурок?» Тут я понял, что это Кузьмич. А он уже разносил меня трехэтажным матом, да с вывертами, на что был большой мастер! И ругался, и всхлипывал. От неожиданности я опешил, потом расхохотался, стал извиняться перед ним, объясняя, что подумал о другом Борисе, шофере. Но надо же было так раскочегариться из-за ерунды!
Теперь представляете, как воспринял слова Завадского Борис Кузьмич? Конечно, он смолчал, но немедленно театр оставил.
Ушел в никуда. Вскоре Валентин Плучек, возглавлявший Театр сатиры, узнал, что Новиков подался на вольные хлеба, и позвал его к себе. В том театре ему тоже пришлось сложно и из-за характера, и потому, что заметная работа у него была всего одна — в спектакле «Теркин на том свете».
По-настоящему его актерская судьба сложилась в кино. Правда, тоже если не эпизоды, так роли второго плана. Но какие!.. Кузьмич обожал импровизировать, и режиссеры рады были его свободной манере игры и словесным кренделям. Помните, как Илья в советском сериале «Тени исчезают в полдень», когда ему на плоту подожгли штаны, падает в воду и разражается тирадой о том, что заболеет туберкулезом: «Будете мне пенсион платить?» Новиков сочинил ее на ходу, барахтаясь в холодной воде. Даже его осечки в тексте становились байками.
Например, снимали для «Тихого Дона» сцену, как Наталья идет на виду у всего села. В съемках участвовали местные жители, подававшие реплики. Жара стояла под сорок градусов, все вспотели донельзя. Кто-нибудь из массовки непременно делал что-то не то, поэтому снимали дубль за дублем, хотя дорогую пленку надо было экономить. Герой Новикова, Митька Коршунов, на слова мальчишки должен был ответить: «Ты говори да откусывай!» И Кузьмич, вконец упарившись, выдал: «Ты говори да закусывай!» Пришлось снимать еще дубль.
На съемки с ним долгое время ездила жена. Познакомились они в студии Завадского. Она, красавица, пользовалась большим успехом у мужчин, и внешне невыдающийся Новиков ей поначалу не приглянулся. Тем более что он подшучивал над девушкой, например, подходил и говорил, дескать, юбка у тебя коротковата или, наоборот, длинновата.
А Надя аккуратистка была, одеваться всегда умела — и такие слова! Но Борис все шутил, и она уже невольно стала обращать на него внимание. А тут еще они от студии поехали по Подмосковью с выступлениями, там и подружились...
Студийцы, узнав, что у красотки Нади роман с Борей Новиковым, недоумевали: что она в нем нашла? Хотя Кузьмич был кавалеристом, умел подкатиться к женщине, да и вообще мог обаять и уболтать любого. К тому же был очень одарен, выделялся среди соучеников, а это немало для девушки, которая сама — натура творческая. Наде было все равно, что ее жених беден. И кто в те времена из молодых актеров имел больше, чем он? Одна из тогдашних радостей для обоих — наскрести денег и отправиться в кондитерскую на Арбате, взять там по пирожному и стакану чая.
Они поженились.
Наденька, как называл ее муж, стала ему вроде мамки, опекала его буквально как сына. Борис Кузьмич не очень хорошо запоминал тексты, особенно стихи, поэтому она садилась рядом и вместе с ним учила. Так Кузьмич выучил роль Теркина — полностью стихотворную. Он был освобожден Наденькой от всех домашних дел, да и дома редко бывал, снимаясь в нескольких картинах в год. Если же уезжала Надежда Антоновна, то, возвращаясь, видела такую картину: на кухне в раковине — гора грязной посуды, в холодильнике пусто, собака не кормлена, а Кузьмич с сыном Сережей сидят как короли и слушают музыку или читают книжки. Тогда мать начинала мыть-стирать-готовить. Чистюля она была редкая и хозяйка отменная. Муж с сыном ходили в хороших костюмах, начищенные-наглаженные, Борис Кузьмич так и говорил всем, что Наденька и одевает его, и следит за его гардеробом.
Она и за ним самим присматривала, на съемки поэтому ездила: вдруг не поест толком, а у него диабет, вдруг выпьет лишнего, в экспедициях киношники любят это дело. Когда муж, будучи в Москве, засиживался с приятелями за выпивкой, Наденька приходила и ласково, как ребенка, уговаривала его: «Ну Боренька, пошли, пошли». Аккуратно выпроваживала из своего дома пьющие компании, которые приводил Кузьмич. Вообще с его выпивками жена боролась усердно и разнообразно, еще и сыну уделяла много внимания. И это при том, что сама до определенного времени играла в театре и активно занималась там общественной работой.
Моя сестра вспоминает, как видела всех троих, когда они шли на выпускной вечер к Сереже: счастливый Борис Кузьмич, одетый с иголочки, нарядная Наденька, ростом чуть повыше его, и между ними — элегантный юноша.
Сын окончил школу с золотой медалью, вскоре поступил в институт. Модником был, даже франтом, стройный, интересный, только мрачноватый, что-то байроническое в нем виделось…
Недавно одноклассник Сергея рассказывал мне, каким тот был в школе. Ну, мог похохмить на уроке. Иногда в разговоре вдруг пускался в заумные рассуждения. Хотя что здесь особенного? Непредсказуемый, начитанный, немного заумный мальчик-отличник. И оттого случившееся с ним стало полной неожиданностью. Сережа в детстве много болел, уже юношей перенес тяжелый грипп, наверное, все это и привело к тому, что вскоре после окончания школы он оказался в психиатрической клинике.
С тех пор стал время от времени лежать там.
Вообще-то Кузьмич старался на людях свои переживания держать в себе, по-прежнему ко всем с улыбочкой, с нежным говорком. И все-таки он изменился. Может, это совпадение — тяга к выпивке ведь постепенно только усиливается, — но, как вспоминают многие из тех, кто знал Бориса Кузьмича, он стал чаще прикладываться к рюмке. Работе его возлияния не мешали, режиссеры не припоминали, чтобы Новиков явился на съемочную площадку не в форме, например, Усков с Краснопольским, снявшие «Тени исчезают в полдень», говорят, что ни разу не видели Бориса Кузьмича навеселе. Значит, он мог взять себя в руки. Значит, работа была последним, что его держало. Потому что в обычной жизни он отпускал вожжи. Бродил в окрестностях Котельнической, выпивал со знакомыми и даже незнакомыми, кто бы ни налил всеми любимому актеру, который сам никогда не различал званий и сословий и общался одинаково охотно и с генералом, и с дворником.
Возвращаясь домой в подпитии, иногда, чтобы не раздражать жену, Кузьмич укладывался в прихожей на диванчике. Но бывало, начинал и выступать, и тогда Надежда Антоновна спешила запереться в своей комнате. Думаю, именно пьянки мужа она в конце концов не смогла ему простить, когда уничтожила связанную с ним часть семейного архива.
Конечно, дома Кузьмичу было тяжело: нездоровый сын, а также больной и лишившийся своей квартиры брат жены, который умирал у них. Будем честны: это, как правило, женщина может напрячься и изо дня в день тащить на себе тяжеленный воз — ухаживать за больным, не чувствуя себя жертвой.
Мужчины хуже переносят страдания других, пусть это и родной человек, особенно если привыкли большую часть жизни отдавать не семье, а работе, да еще долгое время отсутствовать дома.
Сережу отец очень любил и жалел. Обычно Кузьмич был закрытым во всем, что касалось его переживаний, но однажды, зайдя в магазин к моей сестре, когда там никого не было, сказал ей: «Не могу идти домой. Как мне смотреть на это?» Было понятно, о чем он. «Борис Кузьмич, еще все может наладиться», — утешала его Галя. «Нет, — отвечал он, — не наладится, лучшим профессорам показывали, они сказали, что надежды на выздоровление нет». А когда мы, как всегда, встретились с Кузьмичом в той самой бойлерной, он глухо произнес: «Наливай... Серега уже не придет в себя».
Теперь Кузьмич один зарабатывал на семью: жене пришлось уйти с работы, чтобы быть рядом с сыном. Кузьмич снимался и ездил с выступлениями по стране, несмотря на свой диабет и проблемы с сердцем: он ведь лет в сорок перенес инфаркт. Сниматься и выступать перед зрителями любил, но в 90-е годы работы стало меньше. А когда стало совсем плохо со здоровьем, у семьи началась нищенская жизнь. Надежда Антоновна крутилась как могла, старалась свести концы с концами в их немудреном хозяйстве. Они с мужем оба гордые были, чтобы обратиться к кому-то за помощью — ни за что! Это к Кузьмичу, пока он зарабатывал, всегда мог кто-нибудь, даже малознакомый человек, подойти, сказать: «Привет, под фанфары!» — к нему часто так панибратски обращались, называя его «под фанфары», — и попросить денег «взаймы». Новиков давал и непременно добавлял: «На здоровье».
Долги ему почти никогда не возвращали, он и не спрашивал... Но сам пойти и рассказать кому-то о своем теперешнем бедственном положении не мог, хорошо, что об этом узнали другие, прежде всего в Гильдии киноактеров, и стали помогать.
В один из зимних дней Борис Кузьмич пошел в магазин, на обратном пути поскользнулся и упал. Встать уже не мог, так и лежал на тротуаре, держа в руке пакет с яйцами. Кто-то из прохожих узнал Новикова, позвал на помощь, его отнесли домой — за несколько кварталов. Оказалось, что у Бориса Кузьмича сломана шейка бедра. А у него и так болячек было полно...
Умер он летом, в разгар Московского кинофестиваля. Прах не один год стоял в квартире на книжной полке, пока его наконец не захоронили… Время шло.
Как-то я отправился с денежной помощью от театра к Надежде Антоновне. «Сережа, иди сюда! — позвала она сына. — Коля Денисов пришел!» Сергей вышел из кухни, остановился, пристально долго-долго смотрел мне в глаза, и в его взгляде был, как я потом подумал, некий знак. Наконец произнес: «Здравствуй, Коля». После той встречи я стал чаще, чем раньше, бывать у них, выполнял всякие поручения Надежды Антоновны.
Она старенькая уже была, выходила только в магазин, а Сергей вообще месяцами сидел дома, потому что матери без посторонней помощи было трудно с ним гулять. И вот однажды Надежда Антоновна упала дома. Подняться не могла, а Сережа никому из посторонних не открывал, поэтому она позвонила моей жене (я был на съемках). Вызвали МЧС, они взломали дверь и увезли Надежду Антоновну, которая, подобно Борису Кузьмичу, сломала бедро…
Конечно, она последние годы беспокоилась о том, как будет жить сын, когда ее не станет, все рассматривала какие-то варианты с квартирой, искала Сереже опекуна. Нашла, но ошиблась...
После смерти матери Сергей попал в руки квартирных аферистов и в результате исчез. Искали мы его всем миром, подключилась Гильдия актеров, привлекли даже телевидение. Нашли в деревне, в полуразвалившемся доме, лишенного московской прописки, худого, настрадавшегося. Положили в больницу подлечиться. Помню, я в очередной раз пришел к Сереге, и подтвердилось мое давнее убеждение в том, что он не такой уж больной. Сережа сидел за столом, ел, когда к нам подошел один из пациентов и с ходу задал мне вопрос: «Вы — Штирлиц?» Серега, продолжая пить чай, буркнул: «Дурак».
Тот заявил, что он президент, и пообещал подарить мне квартиру, «в которой будет играть музыка — «Соловей»… этого, как его?» И Сергей мрачно ответил, по-прежнему не поднимая головы: «Алябьева» — отставил стакан и поднялся из-за стола. Нет, узнается в нем, хотя бы отчасти, отец — начитанный и острый умом Кузьмич. И это утешает.
Но приходя в больницу, я все думал: куда девать Сережу после? Квартиру отвоевали, но она была разорена, вещи, которые «новые владельцы» еще не украли, стояли упакованными в коридоре, на стенах после дымного лета осела копоть. Привез я Серегу к себе, попросил знакомую женщину за деньги посидеть с ним. Потихоньку отчистили квартиру, перевезли в нее хозяина, теперь он, как и хотела мать, живет здесь под хорошим присмотром. Счастье, что все так закончилось, наверное, Борис Кузьмич заслужил.
Он ведь любил людей...
...Однажды летним вечером, часу в одиннадцатом, во двор дома на Котельнической въехал мини-автобус. Из него вышел Кузьмич, за ним — целый цыганский хор. Кузьмич дал знак, цыгане запели, заиграли на гитарах, пустились в пляс. А двор знаменитого дома с его высокими стенами с трех сторон и гаражами с четвертой обладает идеальной акустикой, просто концертный зал. Из окон выглядывали жильцы, улыбались, слушали. Надежда Антоновна переживала, что мужа заберут в милицию за нарушение тишины. Но соседи остались концертом довольны и по сей день о нем вспоминают...
Подпишись на наш канал в Telegram