«Иногда папа, по натуре мягкий, застенчивый, говорил маме: «Танюрочка, мне хочется, чтобы тебя кто-нибудь обидел, а я его прямо убил бы!» Вот и у меня часто возникает желание заступиться за отца, которого уже двадцать три года нет на свете. В мае ему исполнилось бы восемьдесят лет — и что мы видели на экранах? Все то же да оно же, набор штампов. И это про Георгия Буркова, актера, по сию пору любимого народом! Для меня же — про родного папу, которого я чувствую так, будто он все еще жив…» — Когда я была маленькой, мы однажды возвращались с отцом домой, и в лифте я сказала ему, что хочу на нем жениться.
Он покраснел, затоптался на месте, задергался — видно, ужасно смутился. «Машунечка, мы с мамой поговорим…» «Зачем с ней-то разговаривать?» — удивилась я. Отец замялся. А я не понимала, в чем дело: сделала ему предложение, а он мне отказал?
В другой раз увидела, как папа бреется в ванной, подняв лицо кверху, отчего на горле у него что-то выпирало. Я спросила, показывая на его шею: «У меня будет такой же… как у тебя?» «Кадык?» — «Да». «Конечно будет», — обнадежил он, улыбаясь. Я почувствовала себя на вершине блаженства: мне хотелось быть похожей на отца.
Помню, я, семилетняя, как-то вечером, когда родители вышли из комнаты, взяла из нашей большой библиотеки книжку, ни много ни мало сочинения Эразма Роттердамского, и легла на свою раскладушку.
Водила глазами по строчкам, ничего в написанном не понимая, но у меня была другая цель. Мама с папой, вернувшись, заглянули на мою половину, отделенную занавеской, и так ржали! Отец подумал, что я решила их рассмешить, а я безумно хотела ему понравиться: вот, мол, какие книги его дочь читает!..
Со временем я стала папе, наверное, самым близким другом, он доверял мне тайны, которыми не мог поделиться ни со своей матерью, ни с моей.
— Интересно, что в жизни сошлись два таких непохожих вроде бы человека, как ваши родители. Большая разница в возрасте, в происхождении. Единственное, что оба были актерами… — Мама говорит, что лицом отец напоминал Бельмондо, чем ее и покорил.
Но это шутка. «Взял» он мать не внешним видом, тем более что когда она впервые увидела папу, одет он был странно — в рябенькое пальто, красный свитер и парусиновые штаны. Над очками у него торчал напомаженный кок. Мама про себя даже посмеялась: чучело какое-то приняли в столичный Театр имени Станиславского. К тому же новому актеру было аж тридцать два года, а это солидный возраст с точки зрения девушки девятнадцати лет, которой тогда была мать. Хотя, несмотря на молодость, она считалась многообещающей актрисой — ее позвал в театр сам Михаил Яншин, имя Татьяны Ухаровой уже что-то говорило театральной публике. А отец был почти никому в Москве не известным провинциалом, что в глазах столичной барышни выглядело не очень… Но когда он пошел провожать девушку домой, она поняла, что больше ни с кем не сможет так разговаривать.
И костюм, и «провинциальность», и прочее отошли на второй план. Тем более что его, игравшего раньше на периферийных сценах и не получившего актерского образования, пригласили в один из самых сильных тогда столичных театров. Значит, в отце что-то было, и моя мама, несмотря на свои юные годы, это заметила.
— Неужели до той встречи ваш отец ни разу серьезно не влюблялся?
— Женщинам он нравился, и романы случались. Но, как признавался маме, когда они поженились, в смысле отношений со слабым полом оказался позднего развития. Смеясь, рассказывал, что пару раз сбегал от своих дам, как только дело вот-вот должно было дойти до постели. И никому не делал предложения, мама стала первой.
На его вопрос: «Выйдешь за меня замуж?» она, не раздумывая, ответила: «Да». Забеременела, ждали сына, хотели назвать Иваном, как папиного отца. С гастролей папа писал маме в том духе, что целует ее в живот, целует их Ванечку. А родилась я...
— Георгий Иванович проявил себя как умелый отец?
— Есть одна история, которую мама рассказывала, если случалось, при папе, но чаще без него, потому что он смущался. Отец сам был острым на язык, с одной лишь оговоркой: как он писал в дневнике, если хочешь посмеяться над кем-то, делай так, чтобы смеялись и над тобой. Придя в очередной раз на съемку — это я уже в сторону ухожу от той уморительной истории, что случилась вскоре после моего рождения, но вернусь к ней, — папа увидел, что один человек из их группы напился.
И все над выпившим прикалывались. Тогда отец подошел к нему, сел рядом и начал рассказывать так, чтобы остальным было слышно: мол, я тоже вчера надрался, потом думаю, какое число? Взял бутылку пива опохмелиться, смотрю на крышку — уже второе. Съемочная группа лежала от хохота. А байку-то папа сочинил, чтобы не только над тем бедолагой смеялись.
Он сострадательный был. Вспоминаю, как возвращались с ним в общежитие по тропинке через пустырь. Скользко было, впереди нас пытался удержаться на ногах пьяный мужик, но то и дело падал, потом кое-как поднимался и заваливался опять. Папа говорит: «Машунечка, подожди». Поднял дядьку, отвел в сторону, посадил на что-то возле шоссе недалеко от остановки… Но я отвлеклась, а хотела рассказать историю, которая приводила папу в смущение...
Я, грудная, как-то разоралась, и меня ничем не могли успокоить. Отец перепугался: «Что с ребенком?» Вызвали врача, тот заверил, что ничего серьезного, газы, у детей это бывает, и посоветовал поить укропной водичкой. В аптеке папа спросил, сколько стоит укропная вода, и пробил в кассе четыре копейки. А когда вернулся к окошку, там уже была другая фармацевт, которая молча дала ему что-то запакованное в бумажку. Дома мама, повертев в руках маленький пакетик, удивленно посмотрела на мужа… Фармацевт, наверное, подумала, что запыхавшийся мужик, без слов протягивающий чек на четыре копейки, может покупать лишь «изделие номер два». Да, это был презерватив. Мама спросила только: «Жор, этот пакетик похож на бутылочку с укропной водой?» Обалдевший папа бросился назад в аптеку. Стыдно ему как было!..
Нет, он старался, помогая маме за мной ухаживать. У меня в детстве несколько раз случалось воспаление среднего уха, я ночами стонала от боли, и отец с матерью по очереди носили меня на руках. Папа мог быть уставшим после вечернего спектакля, с утра его ждала репетиция в театре, потом — съемки, вечером опять спектакль, но он таскал меня полночи, чтобы мама, которой тоже предстояло назавтра ехать в театр, хоть немного поспала.
Мать с отцом много работали, поэтому меня отправили в Пермь к папиным родителям. Дедушку я называла «папа Ваня», а бабушку — «мама Маруся», в честь нее мне, кстати, и дали имя Мария. Бабушка родила моего отца в муках — он появился на свет весом в пять с чем-то килограммов, — и всю жизнь папа был для нее светом в окошке. Он говорил Василию Шукшину, с которым подружился, что они с ним — маменькины сынки, и оба этим гордились.
Бабушка была волевой, решительной, а папа Ваня — покладистым, тихим, чувствительным.
Однажды зимой он поскользнулся на улице, упал и сломал ногу. А у нас с ним была игра. Когда мы шли гулять, я начинала смотреть на него исподлобья, и он спрашивал, окая: «Ну, чо ты на меня смотришь?» «Пап Вань, на буковку «мэ». — «Чо, мороженку?» Дедушка покупал мне мороженое в стаканчике, за семь копеек, а когда я шла на улицу одна, давал мне денежки. Теперь же, когда он едва начал ходить с палочкой после перелома, я ни о каком мороженом не думала, а собирала его копеечки. Рядом с нашим домом находилась аптека, и в один из дней я, набрав нужное количество мелочи — той, что папа Ваня давал мне на «мороженку»,— пошла и купила ему резиновый наконечник для палочки: видела, что палка у него все время скользит.
Принесла этот наконечник дедушке — он расплакался… И отец тоже мог заплакать — от чего угодно: от жалости к кому-то, от обиды, от радости.
Но был он, при всей своей сентиментальности, которой пошел в папу Ваню, озорным. Играя со мной, вел себя как ребенок. Мы могли в мороз купить мороженого — отец любил крем-брюле, а я сливочно-шоколадное, — потом пойти на горку и кататься кучей-малой, руки-ноги-голова. Накатавшись вместе со мной, сам весь в снегу, папа меня отряхивал, чтобы я выглядела примерной девочкой, гулявшей с отцом, и мы шли домой. Мама, если дело происходило в Москве, смотрела на нас изумленно: «Надеюсь, вы мороженое не ели?» Мы: «Не-ет!» Но «раскалывались» быстро. Однажды мы ловили с папой мышь.
Отец что-то писал в кабинете, я у себя скорее всего сочиняла продолжение сказки Василия Шукшина, папиного товарища, «До третьих петухов». Вдруг отец зовет меня и показывает глазами вниз: по ковру шла, переваливаясь, откуда-то просочившаяся к нам мышка. Папа бросился снимать с полок и со стола все книги, которые попались под руку, и мы, ползая по полу, начали строить загон для мыши. «Тащи плед!» — кричал мне отец. Мы накинули на малюсенькую мышь огромный плед и очень веселились…
Папа проводил со мной столько времени, сколько мог, читал мне, рассказывал что-то, рисовал. Как-то, приехав навестить меня и своих родителей в Пермь, нарисовал мне цыгана, страшного, и сказал: «Веди себя хорошо, за тобой цыганский глаз теперь наблюдает». Я поверила, поскольку верила всему, что говорил отец.
В другой раз папа набросал такую картинку: он сам, длинный, сутуловатый, и рядом мама — маленькая, подтянутая, с причесочкой… Точно так они и смотрелись в жизни.
— Кто из них двоих — большой или маленькая — вел корабль вашей семьи?
— Мама всегда старалась быть рядом с отцом. Когда он решил оставить Театр имени Станиславского, она, не раздумывая, тоже оттуда ушла, хотя играла главные роли. Только это была не жертва с ее стороны, хотя больше у матери такой насыщенной работы не было, сколько она ни служила потом с отцом в других театрах. Для мамы важными были душевное состояние папы и его комфорт. Она и хозяйство вела, потому что отец у нас был, как мы его называли, «бытовая катастрофа» — кроме как пожарить яичницу и сварить кофе в турке он ничего из домашних дел не умел, и на гастроли и съемки мама с ним ездила, в общем, всячески его обихаживала.
А папа, когда с некоторых пор мать стала заниматься только семьей, всех нас содержал.
— Мама не ревновала его к другим женщинам?
— И отец ее ревновал, но она только после его смерти узнала об этом: прочитала в папином дневнике. Мать, ревнуя его, тоже молчала. Она и в молодости умная была. Однажды вернулась после спектакля в нашу комнату в актерском общежитии и увидела «картину маслом»: молодые коллеги по театру выпивают, на кровати спит отец, а рядом с ним — в дым пьяная актриса. Среди сидевших за столом были один известный актер со своей женой, которые страшно не любили мою маму. Даже писали папиным родителям в Пермь, стараясь «раскрыть им глаза» на невестку, на ее «поведение».
После одного письма с дедушкой случился инсульт... Вот и теперь эти двое, завалившись в нашу комнату с приятелями и бутылкой дешевого портвейна, подстроили все так, чтобы «удивить» мою мать. А отец, выпив и задремав на кровати, даже не заметил, что рядом с ним оказалась та актриса, да и она тоже ничего не поняла. Но это мама узнала на следующий день, а тогда только почувствовала: что-то в мизансцене не так. Разбудила девушку, выпроводила ее и сказала компании, точнее, той актерской паре, которая все это устроила: «Сделали свое дело? Поздравляю».
— Папа, наверное, был вашей маме благодарен за такое отношение?
— Отец просто очень ее любил. Но это не значит, что он относился к ней с пиететом.
Наоборот, шутил над своей «Танюрочкой» не меньше, чем надо мной. Пугал ее, как ребенок. Однажды зимой родители взяли меня в подмосковный Дом творчества. Вечером, когда мама что-то делала в нашем домике, мы с отцом гуляли и подкрались к освещенному окну. Постучали по раме, мать обернулась, но в темноте нас не было видно. А мы затянули потусторонними голосами: «Отдай мой саван…» — это мы с отцом начитались сказок про упырей и вурдалаков. Мама взвизгнула: «Идиоты!» Мы же были в восторге: получилось! Или моет мать руки в ванной. А у отца в семье все ходили тихо, и он так привык. И вот папа бесшумно подошел сзади, наклонился и аккуратненько двумя пальцами взял маму за щиколотку. Визг стоял! Прибежала я, отец: «Выйди!» И маме: «Танюрочка, Танюрочка…» Понятно, что при таком папе я тоже любила пошутить и повалять дурака.
Один раз родителей вызвали в школу, а ходила я в элитную, с углубленным изучением французского языка. Мама с отцом не понимали, зачем их позвали — училась я хорошо, — но отправились. Преподавательница им: «Ваша дочь смеется». Мама: «На уроке?» — «Нет, на перемене». Папа, без паузы: «До свидания» — взял мать за руку, и они ушли. Отец совершенно не интересовался моими отметками, школьный дневник в руки не брал. Если мама говорила ему, что я получила плохую оценку, пожимал плечами, и все. Иногда вздыхал: «Был бы я, Танюрочка, миллионером, забрал бы Машку из школы и нанял ей домашних учителей. Эх, не в свое время я родился…» Последнее относилось не только к школе: папа не умел выгодно устроиться в жизни.
— Но в профессии-то пробился, а это тоже жизнь…
— Не умел устроиться опять же в бытовом плане. Вот нужна нам была квартира, восемь лет жили в театральном общежитии. Хотя и ему родители поначалу радовались: раньше мотались со своим матрасом по друзьям, ночевали у кого-то в полуподвале, где сосед болел туберкулезом. Но со временем общежитская комната возле входной двери, мытье меня в марганцовке, потому что общую ванну, как мама ее ни драила, невозможно было отчистить, чужие люди, пусть и друзья-актеры, в коридоре и на кухне — все это надоело. Всех, кого полагалось, театр жильем обеспечил, не давали квартиру только моему отцу, а он просить не мог. Даже когда труппа на собрании решала, кому увеличить зарплату — Ухаровой, которую занимали в спектаклях в хвост и в гриву, или одному актеру, гораздо меньше игравшему, он проголосовал…
за актера. Папин голос тогда решил исход дела. А отцу попросту неудобно было голосовать за жену. Как и просить квартиру. Но когда театр отправился на гастроли, а папа по каким-то делам остался в Москве, нам позвонила женщина из райкома партии, что ли. Сказала маме, что есть хорошая квартира и что, пока театральное начальство в отъезде, надо ее брать. Так мы переселились в «двушку», большую, поближе к проспекту Мира, откуда потом переехали в трехкомнатную на Фрунзенской набережной.
Туда отец решил перевезти из Перми маму Марусю и папу Ваню, которых очень любил и признавал, что не состоялся бы как актер, если бы не родители. Достаточно того, что содержали его, пока он в молодости, из года в год проваливаясь на экзаменах в театральные вузы и нигде не работая, проводил целые дни в пермской библиотеке: занимался самообразованием.
Теперь папа хотел облегчить родителям жизнь. Дедушки не стало, когда они собирались в Москву и уже паковали вещи, а бабушка приехала и с тех пор жила с нами.
У нее, как я сказала, характер был сильным, но и моя мама — не слабая, поэтому между свекровью и невесткой шла негласная борьба за папину любовь. Вот мама приготовила обед, сварила папины любимые бульон, щи или борщ. Он всегда ел борщ вприкуску с луковицей и, шмыгая носом, говорил: «Ой вкусно, прямо до соплей». Но пока мама накрывала на стол, а папа что-нибудь писал у себя в кабинете, бабушка, как когда-то в Перми, подогревала ему кефирчик, переливала в чашку, клала туда сахарку и, помешивая, несла сыну: «Вот, Жорочка».
Как ребенку. Помню, однажды отец пошутил в ее адрес, мы с матерью хохотали, а мама Маруся шлепнула его по мягкому месту со словами: «Дрянь мальчишка». А он и оставался для нее мальчиком, и ему, любимому сыночку, она несла подогретый кефирчик. Мама возмущалась: «Марь Сергевна, обед на столе, что вы с этим кефиром?!» Отец, смутившись, успокаивал бабушку: «Сейчас пообедаю и выпью кефир». Он умел сделать так, чтобы никому не было обидно, поэтому до скандалов не доходило.
Мама Маруся пила чай с молоком, накапав туда йоду. Объясняла: «Для сосудов хорошо». Следила за своим здоровьем, за внешним видом: любила приодеться, губки красила, щечки — я ей покупала или отдавала свои помады и румяна. Но, бывало, в ясный зимний день выходила на кухню и отрешенно говорила: «Чувствую, эту зиму не переживу».
Сидевший за столом папа вставал и как бы между прочим замечал: «Все-то вы, мама, обещаете, обещаете…» Бабушка делала вид, что не слышит. Раз вышла из своей комнаты, встала в дверях кухни и, раскрыв тетрадку, объявила: «Вот, написала». Начала читать: «Зима. Никто не торжествует…» И замолчала, потому что ее слова заглушил наш смех. Вытирая слезы, я продолжила: «Никто на дровнях не обновляет путь…» Она писала лирические стихи, романсы, басни, все по большей части наивные. Выходила к завтраку с тетрадкой: «Слушайте». Обычно оставалась одна я: мама вспоминала, что ей надо срочно позвонить, отец боком уходил из кухни в кабинет.
— У него был отдельный кабинет? Редкость в те годы… — Он в свободное время вечно делал записи в тетрадках, блокнотах, на листочках: о своей жизни, искусстве, политике, излагал художественные замыслы, планы на будущее…
Иногда исписывал по три шариковые ручки в день. Мог подолгу сидеть с отсутствующим видом в своем крутящемся кресле, думать или разговаривать с самим собой. Задумчивое состояние хозяина чувствовала наша мальтийская болонка Джина: она подходила к отцу, тихо садилась рядом и начинала подставлять ему то один бок, то другой, чтобы он почесал. Я из соседней комнаты слышала, как папа возмущался: «Что же это такое? Полчаса эту дуру чешу!» Пока он так сидел, запустив руку в шерсть Джины, его мысли и чувства складывались в записи, из которых потом получилась книга.
Мама несколько лет назад издала небольшую часть его архива, проделала каторжную работу, в результате «Хронику сердца» смели с полок.
Но за какие-то вещи я на мать злюсь. Зачем вставила туда папины шутки, которые не всякий человек может понять? К примеру, слова о том, что его лечат в больнице от алкоголизма? И так некоторые думают, что Бурков был алкоголиком, потому что часто играл пьяниц. Распускали еще слухи, что отец поддатым гуляет по набережной. А у него от многолетнего курения — папа уже в Москву приехал с «прокуренными» зубами — были плохие сосуды, отчего появилась перемежающаяся хромота: когда он шел, его могло немного заносить в сторону. А если папа выпивал, то хорошо потом ел и ложился спать, «высыпая» свое состояние.
И как он мог «пить», если работал на износ? Во взрослой жизни отдыхал толком, наверное, один раз: когда знакомый предоставил в наше распоряжение свой деревенский дом на хуторе.
Но и там отец все сидел над своими записями, а я терлась возле него. Наконец мать сказала: «Подышали бы воздухом». Мы нашли где-то ракетки для бадминтона, я выскочила во двор, и отец, оторвавшись от своих тетрадок, тоже вышел, ссутуленный, в домашних тапочках. Стали играть. Папа бегал по некошеной траве, тапки спадали, воланчик улетал в сторону. В итоге отец чуть не упал, бросил, смеясь, ракетку и ушел, а я валялась в траве и ржала как сумасшедшая.
Он не умел отдыхать, как все люди. Когда не снимался или не играл на сцене, писал в своем кабинете. Так уставал, что заработал нервное истощение, и мама положила его подлечиться. Об этом случае и шла речь в его записях.
В больницу он попал еще и потому, что было много переживаний. Из-за интриг в театре или зависти коллег. Или таких слов, как: «Ну, с твоей-то органикой…» Будто ему от природы было все, как актеру, дано, и он на этом выезжал. Дома отец возмущался: «Органичны кошки и дети!» Он работал над каждой ролью будь здоров как!.. И, несмотря на завоеванное признание, некоторые относились к нему свысока: «Ну, Жорка, Жорка…» Большой артист, начитанный, образованный человек — и это пренебрежительное «Жорка». Незнакомые люди могли вести себя с ним панибратски, в ресторанах липли: «Выпей! Чего, не хочешь с нами?» На отца, как обычно на актеров, переносили его образы из фильмов, он это понимал, но терял дар речи в такие моменты. Тогда в дело вступала мать, шипя наглецам: «Убью! Быстро за свой столик!» Гоняла их только так. Уверенность некоторых в том, что Бурков — эдакий русопятый мужик, породила тянувшийся за ним шлейф «антисемита».
Хотя кто-то упрекал его в обратном: мол, продался «жидам» — это когда папа одобрительно отзывался о перестройке в стране. С его непонятным «образом» — то ли западник, то ли славянофил, то ли «чуждых» взглядов, то ли свой в доску — связана одна история, которую я до сих пор не могу вспоминать без содрогания.
В перестроечные годы отца пригласили однажды на частную квартиру некие люди, молодежь в галстуках, вроде комсомольцев, подавшихся тогда в бизнес. Папе обещали, что помогут реализовать его планы, касавшиеся театра и кино. Отец пошел… Уже наступила ночь, он все не возвращался домой, а такого в жизни не было, чтобы папа не ночевал дома, если не уезжал на гастроли или съемки. Не пришел он и на следующее утро.
К вечеру мы, обзвонив знакомых, уже не отходили от телефона, мать психовала: «Не в тайге ведь живем! Дал бы знать, где он!», я бегала каждый раз к окну, если слышала, что к дому подъехала машина и хлопнула дверца. Наконец увидела, как внизу остановилось такси, из него вышел отец и шатающейся походкой направился к подъезду.
Мать открыла дверь, он вошел и слабым голосом произнес: «Танюрочка, я не пьяный». Я бросилась к нему: «Пап, что с тобой?» Он мне: «Маш, посмотри, у меня что-то с головой». Смотрю — у него на затылке большая запекшаяся бляшка крови. «Что это?» — «Потом расскажу». Я стала отмачивать кровь перекисью водорода. «Тут, — сказала, — швы придется накладывать». «Нет, — ответил папа, — не надо никакой больницы». Обработала рану, заклеила, попросила: «Только не трогай».
Пришла мама и чуть не упала в обморок от того, что увидела. Отец спросил, есть ли выпить. Какое-то малиновое вино оставалось на столе в кухне, мы его понемножку пили, пока ждали папу, чтобы успокоиться. «Тебе плохо от вина будет, — отговаривала я, — сосуды расширятся, кровь опять пойдет…» Взяла у мамы Маруси успокоительное, папа принял таблетку и лег спать. Утром все нам рассказал.
Оказывается, придя на ту квартиру, он быстро понял, что попал в компанию махровых «патриотов». Они «взяли его в кольцо»: «Вы с нами, Георгий Иванович, или против нас?» Отец опрокинул в себя рюмку, встал и послал их. Тут один вскочил и с воплем: «Никуда ты не пойдешь!» — толкнул папу. Он упал, ударился головой о дверной косяк и потерял сознание. Его оттащили в дальнюю комнату, где отец и лежал, пока компания гуляла.
Потом вошла какая-то женщина, помогла ему подняться, потихоньку вывела из квартиры и посадила в такси, заплатив водителю.
— А вы никогда не доставляли отцу переживаний?
— Ох, была в нашей жизни история, когда я его не просто обидела, это не то слово… Окончив школу и не поступив ни в один из театральных вузов, я работала в библиотеке. Времени было много, я молодая и, естественно, влюбилась. Как-то возлюбленный захотел продать мои вещи, которые мне не были нужны, и в итоге попал в милицию. Меня вызывали в отделение, спрашивали, знаю ли я этого человека, мои вещи, не мои… Дома отец резко — нет ничего хуже гнева доброго человека — сказал, чтобы больше я с этим парнем не встречалась. Я, семнадцатилетняя идиотка, стянула у мамы Маруси таблетки и проглотила.
Хотела устроить показательный суицид, не подозревая, как опасны такие шутки. Что и кому я хотела доказать? Уж точно не отцу… Спустя пару минут после того, как я проглотила таблетки, квартира начала закручиваться винтом. Испугавшись, я решила выйти на улицу, на воздух, думала, может, голова перестанет кружиться. Стала натягивать сапог, и тут в прихожую вышла мама. Поняв, что со мной что-то неладное, спросила: «Ты что-то выпила?» Я ответила заплетающимся языком, что да, она отвела меня в комнату и уложила в кровать. Затем принесла теплого молока и велела залпом выпить. И тут вслед за мамой вошел отец. Его трясло. Еле справляясь с собой, он проговорил: «Я тебя своими руками убью!» — и вышел. Папа в жизни ни на кого не ругался, не повышал голоса — и вдруг такие слова! Вот уж правда: не доводите до гнева доброго человека.
Меня будто окатили ушатом холодной воды, все дурные мысли мигом вылетели из головы.
Тот случай мы никогда потом не вспоминали. Я знала, что виновата, и отец чувствовал, что я все поняла. К тому же он вообще не любил вспоминать о плохом, чтобы не травмировать человека.
— Наверное, не только папа вас, но и вы его старались поддержать или защитить?
— Он лежал в кардиологическом отделении больницы. И там случилось такое, за что мне сейчас неловко, но если бы я второй раз попала в подобную ситуацию, то вряд ли поступила бы иначе. Отца перевели в реанимацию, мы с мамой к нему пришли. На входе сидела пожилая вахтерша, которая предупредила: «Вам пять минут».
Поднялись мы наверх, вышел из палаты папа — в штанах, а сверху голый и весь в присосках с проводами. Я еле устояла на ногах, увидев, как он слаб и бледен. А врачи, только мы вошли в отделение, предупредили: ничего неприятного отцу не говорите, не беспокойте его. Мы втроем сидели в коридоре и тихо разговаривали. Вдруг вбежала та вахтерша и принялась кричать: что это, мол, такое? Находитесь здесь дольше положенного времени! Папе заявила, что больше к нему родственников не пустят. Он еще больше побледнел и произнес слабым голосом: «А почему? Почему?» И такой отец был в эту минуту растерянный и несчастный, что я еле сдержалась, чтобы не ответить вахтерше.
Мы с мамой его успокоили, папа вернулся в палату. Спускаемся по лестнице, мама шла первая, за ней — вахтерша, которая продолжала возмущаться, сзади — я.
Слушала, слушала я эту бабку — и вдруг схватила ее за халат, прижала к стенке и начала душить. Мать сумки бросила и давай оттаскивать меня от вахтерши с криком: «Отпусти ее, отпусти!» Но я была не в себе, перед глазами дрожала пелена. Наконец отпустила нахальную старуху, та побежала наверх, вопя: «Дура! Сумасшедшая!»
В машине я рыдала. Дома все просила мать: «Позвони папе, позвони!» Когда мы в следующий раз пришли к отцу, его лечащий врач, пригласив нас в кабинет, попросил, чтобы я извинилась перед работником больницы. Я согласилась, что поступила не очень хорошо. «К сожалению, сорвалась. Но извиняться не буду».
Папу выписали. Мама сходила к известному травнику, достала все, что он ей порекомендовал, и делала отцу отвары.
Папа ей говорил: «Ты продлеваешь мне жизнь». Ему когда-то цыганка нагадала, что он проживет пятьдесят пять лет, и на тот момент, о котором идет речь, этот срок уже прошел…
— Семья была для Георгия Ивановича тылом?
— Утешение отец находил только дома. Только в родных стенах расслаблялся. Не мог даже есть в гостях. Если выпивал у кого-нибудь за столом и рядом была мама, она настойчиво шептала: «Съешь что-нибудь!», но папа обычно пожует веточку петрушки — и все. Зато когда возвращались домой, пусть даже ночью, непременно просил: «Танюрочка, ты мне яишенки не сделаешь?» В дневнике писал, что многого стесняется, например, останавливать на улице такси или заказывать еду в ресторане.
За него это делала, если они были вместе, мама. Она его со всех сторон «подпирала», занималась, как я уже говорила, нашим бытом. Однажды поклеила обои во всех комнатах, а отец, работавший за столом, даже не заметил, пока она сама не сказала. «Танюрочка, — удивился он, — ты все сама сделала?» — «Да, и на шкафы залезала».
Папина способность не обращать внимание на материальное доходила до смешного. Например, мама красилась в блондинку, а раз нанесла оттеночный шампунь, но передержала смесь, и волосы стали фиолетового цвета, как разведенные чернила. Буквально спиной мама почувствовала, что отец на нее смотрит. Оглянулась — и правда. «Танюрочка, — робко спросил папа, — а это… все время так будет?» Мама чуть не расплакалась: «В кои-то веки заметил, что я волосы покрасила, и именно в такой момент!»
На что папа ответил: «Но этот цвет трудно не заметить».
Папа называл маму «пионеркой»: у нее все должно было быть правильно. Она вставала раньше всех и начинала на кухне довольно громко готовить еду. Папа, проснувшись, выходил из комнаты: «Танюрочка, уже кастрюльками гремишь? Что-то вкусненькое готовишь?» «Да, — с вызовом отвечала мать, — гремлю!» Мама следила, чтобы праздники отмечались как надо, варила-пекла-жарила по нескольку дней, к Новому году делала холодец, сациви, запекала свиные ноги, настаивала «клюковку», которой увлекались все во МХАТе Олега Ефремова, где одно время служил отец. Встречать Новый год, по мнению матери, надо было только в том, в чем предписано. Помню, приближался год Петуха, и она велела нам нарядиться в одежду соответствующих цветов.
Уже все сели за стол, не хватало только папы — он застрял в кабинете. Время шло к двенадцати, мама его зовет. Отец: «Сейчас, сейчас!» Спустя несколько минут опять позвала: «Жора!» — «Иду-у!» И под бой курантов папа вышел походкой, как у военных во время парада на Красной площади, только в ней еще сквозила приблатненность. На отце красовалось теплое нижнее белье — кофта с длинными рукавами и кальсоны — ярко-малинового цвета, а на шее был намотан зеленый мохеровый шарф. Я упала башкой на стол! Мама нервно сказала папе: «Ну садись уже!» И бабушка: «Жора, чо уж ты так?» Но сцена была его! Выход удался!
Впрочем, если отец и играл вне театра или кино как актер, то редко и чаще всего перед нами, родными. Он любил не столько удивлять, сколько наблюдать за человеческими эмоциями.
Вспоминаю, как неподалеку от нас, на Фрунзенской, случился пожар в подъезде жилого дома. Папа полетел туда и маму потащил. Остановившись в сторонке, он наблюдал, как люди смотрят на страшное зрелище. Однажды полночи простоял возле деревенского дома, где мы отдыхали, глядя в бинокль на небо: был уверен, что увидел летающую тарелку. Я крутилась рядом, он и мне давал бинокль. Мать выбегала: «Идите спать!» Отец же не мог оторвать взгляда от «тарелки» и маму тоже звал посмотреть на нее…
— Он вас совсем не воспитывал, в привычном понимании слова?
— Сейчас расскажу, как могло выглядеть его воспитание. У нас в доме жила мальтийская болонка Джина, обожавшая папу. Здесь — небольшое лирическое отступление.
Наша девочка не подпускала к себе никаких собак, поэтому щенков у нее не было, но каждый раз после течки наступала так называемая «ложная щенность». Тогда Джина находила где-то мою детскую резиновую игрушку, свинью-копилку, и кормила ее. Видя это, отец тихо говорил мне: «Т-с-с…» Я отвечала шепотом: «У нас опять девочка». Ночью, когда все спали, в доме неожиданно раздавался писк, потому что собака бережно подкладывала своего «ребенка» папе в тапок, который он, вставая ночью, пытался надеть. И вздрагивая от резкого звука, ворчал: «Отец я этой свиньи, что ли?» Иногда, дразня Джинку, он тянул к ее миске ногу и противным голосом говорил: «Дай-дай-дай…» Она, даже если миска была пустой, начинала рычать.
Как-то я, еще девчонкой, посмотрела грузинский фильм, в одном из эпизодов которого молодой человек собирался перелезть через забор во двор своей невесты.
Возле дома сидел пес. Парню кто-то посоветовал, как легче проникнуть к девушке: раздеться догола, потому что голых собаки не кусают. Я впечатлилась и побежала к отцу: «Спорим, что сейчас подниму брючину и сделаю так, как ты, над Джинкиной миской? И она меня не тронет. Я фильм видела, там один человек сказал, что голых собаки не кусают». Папа с сомнением посмотрел на меня: «Ну, давай...» Мы нагнулись над собачьей миской, наша болонка, заподозрив неладное, тут же подошла. Я оголила ногу и стала тянуться ею к пустой посудине. Но не успела глазом моргнуть, как Джинка меня тяпнула за пальцы до крови. Как же я орала! Отец заржал, а потом говорит: «Ладно, кто-то мог поверить выдумке, но ты, которая выросла в семье актеров, должна знать, что такое кино!» Я, конечно, понимала: он не остановил меня, потому что терпеть не мог глупости.
Внушал ведь мне: «Никогда не подпускай к себе глупых людей. Глупость разрушает все вокруг, она агрессивна по своей сути». И считал, что мою собственную дурость (хотя слова «дурак» он не произносил никогда) надо выбивать, и лучше всего с юмором, пусть и таким жестким.
Не обошлось без юмора и в борьбе с моими комплексами. В старших классах я переживала, что девчонки уже все «с формами», а я плоская, как доска. Меня дразнили. Я не жаловалась родителям, решала свои проблемы со сверстниками сама. Но папа почувствовал, что я недовольна своей фигурой, и сказал: «Маш, не переживай. Есть старая шутка: ничего, что грудь впалая, зато спина горбатая». А у меня и вправду был сколиоз. «Стрепетова, — продолжал папа, — тоже была с горбом, и ничего, выходила на сцену.
Тебе еще и в пинг-понг играть будет удобно». И, согнувшись, изобразил горбунью, прыгающую с теннисной ракеткой. Я начала: «Ну, ты… Дура-ак». Но переживание куда-то делось, к тому же я занималась своей спиной, и потом сколиоз прошел.
Иногда отец смотрел на меня долгим и странным взглядом. Я спрашивала: «Что?» И он раздумчиво произносил: «Так. Нос у тебя мой, фигура в меня… Маш, замуж ты не выйдешь». Но к тому времени я давно привыкла к его подковыркам, и он к моим тоже, даже написал мне как-то в поздравлении ко дню рождения: «С радостью принимаю все твои издевательства, которые ты выдаешь за юмор. И буду принимать в дальнейшем».
— А кто-то еще из мужчин готов был принимать ваши «издевательства»?
— Я вышла замуж за Сережу, сына известного актера Петра Вельяминова. Сначала жили у нас, потом поняли, что нам с мужем нужна отдельная жилплощадь. Петр Сергеевич, мой свекор, отправился к чиновникам, ему сразу стали намекать на взятку, он развернулся и ушел. Тогда пошли мои мама с папой. Им предлагали квартиры где-то на выселках, но говорили, что можно и поближе, если... Отец, поняв, что у него вымогают деньги, стал белым как полотно, тогда инициативу в свои руки взяла мама и, будучи хорошим дипломатом, уговорила дать комнату недалеко от нас. Потом поменяла ее на однокомнатную квартиру. Туда папа ни разу не заходил. Однажды нас с ним после озвучивания мультфильма повезли по домам. Остановились у моего подъезда. Я: «Пап, зайдешь?» Он: «Нет, Маш, я поеду».
Он изначально не принял Сергея, чувствуя, что мы с ним совершенно разные люди. Мама рассказывала потом, что папа, гуляя с ней вечерами по набережной, просил: «Сделай что-нибудь, разведи их». Я сама сколько раз собирала вещи, у меня даже баульчик специальный стоял. «Но пусть будет ребеночек, — говорил отец, — мы его вырастим». Он хотел внуков.
Когда я забеременела, первым, кому сказала об этом, был папа. Помню, он за столом на кухне ел присланную с Камчатки соленую рыбу, очень ее любил. Я вошла, присела к столу и все ему рассказала. Он: «Да?» — и стал молча выискивать в рыбе самые вкусные кусочки, отрывать и мне подкладывать… Маме говорил: «Ребеночек-то — хорошо».
Ребенок тогда не родился... Меня увезли на «скорой», потом были две больницы.
Мой сын от Сергея, Георгий Бурков-младший, появился на свет два года спустя после того, как его дедушки не стало.
…Если у отца прихватывало сердце, он просто ложился на диванчик. Мама спрашивала, что с ним, папа отвечал: мол, ничего, сейчас полежит, потом встанет, пообедает и немного поспит — дневной сон, если отец оставался дома, был для него святым делом. Но мать всегда чувствовала, если с отцом что-то происходило. Он, хоть временами и проводил, быстро так, рукой по грудной клетке (Я: «Пап, что с тобой?» -— «Ничего, как-то неуютно»), да и сосуды у него были плохие, все равно работал. А в то время, в самом конце 80-х, у отца как раз шла более-менее удачная полоса в профессии. Он ведь годами вынашивал планы о создании собственного центра, где мог бы проявить себя как режиссер, драматург и актер, где играли бы и мама, и я.
Я ведь все-таки поступила на актерский. После тотального провала в первый год так расстроилась, что отнесла документы в медучилище, потом хотела поступить на курсы секретарей при МИДе, только бы подальше от актерской профессии, о которой мечтала. Так бывает, когда человек начинает отталкивать от себя то, что любит, потому что с этой любовью ничего не получается. Отец видел, как я мучаюсь, и сам страдал за меня, но при этом не заводил разговоров о профессии: как я теперь понимаю, хотел, чтобы дочь сама приняла решение, как ей жить дальше. А я не просила его что-то посоветовать, даже избегала разговоров об актерстве… Но однажды я вошла в кухню, и мама, готовившая обед, вдруг повернулась ко мне и сказала: «Маш, ну чего ты?.. Папа в тебя очень верит». У меня брызнули слезы! Я плакала, наверное, час, все свое страдание выплакала.
Мама сидела со мной, и отец, вероятно, почувствовал, что не надо заходить к нам. Успокоившись, я пошла в его кабинет «сдаваться», и с того дня он стал готовить меня к поступлению, но не как обычно это делают — не прорабатывал со мной текст, не показывал, как читать. На примере театральных баек, актерских историй папа ненавязчиво давал мне понять, как рассказывать стихи или прозу, пропустив их через себя. Я прекрасно понимала, что он от меня хочет, недаром отец говорил по самым разным поводам: «Машка, я иногда путаюсь, где ты, а где я». В итоге я поступила в Школу-студию МХАТ, окончила ее и играла в спектаклях папиного творческого центра, который наконец-то открылся и стал носить имя Василия Шукшина. Отец радовался, что может проявить себя там не только как актер, что и мы с матерью работаем вместе с ним. Все вроде наладилось… В тот день мы вернулись с дачи, и мама Маруся кинулась к нам со слезами: «Жорочку увезли в больницу».
Оказалось, папа упал дома и сломал бедро. В больничной палате я ухаживала за отцом по очереди с мамой, и мы все время разговаривали. Он сказал, что, когда выпишется, купит мне профессиональную кинокамеру и отправит учиться на Высшие режиссерские курсы. Еще сказал, что нам обязательно надо покреститься… Папа старался говорить как ни в чем не бывало, но глаза его выдавали. Мать потом тоже вспоминала его взгляд в те дни — пронзительный взгляд все понимавшего и знавшего про себя человека. Мне бы оставаться тогда с отцом подольше, он так этого хотел, но я думала, что у нас впереди еще много времени.
Папино состояние было сложным. Ему предлагали либо полгода лежать с подвешенной ногой, либо делать операцию.
В итоге его прооперировали. А спустя пару дней отцу вдруг стало хуже, и его должны были перевезти в реанимацию другого отделения. Мы с мамой поспешили в больницу. Когда подъехали, папу вывезли из здания на каталке, мать пошла к нему, я же не смогла выйти из машины: боялась, что разрыдаюсь на глазах у отца. Его лицо было одного цвета с простыней. Я увидела на полу в машине брошенную пачку сигарет и, хотя уже долгое время не курила, затянулась. Мама рассказывала потом, что папа шепнул ей какие-то слова: то ли «держись», то ли «я, наверное, умру», совсем не похожие между собой, но что именно он пытался сказать, она так и не разобрала.
Вечером он умер... Так случилось, и ничьей вины в этом не было.
…В первую ночь после того как мы узнали, что папы больше нет, я так явственно чувствовала его присутствие рядом с собой! Недаром он писал в дневнике, что существует единение душ… Я тогда решила креститься, мы позвали домой священника, он пришел вместе с певчими. С тоской я думала о том, что отец покреститься не успел, как вдруг к батюшке торопливо вышла из своей комнаты мама Маруся. Она стала рассказывать, что ее мать крестила маленького папу дома, кропила его святой водой и читала молитвы. Мама Маруся не ходила в церковь, но когда я жила у них с папой Ваней в Перми, каждый вечер, уже лежа в кровати, слышала, как она читает молитвы Царице Небесной. Бабушка, видимо, никому не рассказывала об обряде, проведенном ее матерью, даже самому папе, в советские годы ведь боялись говорить о религии. Теперь же ей необходимо было знать, считается ли ее сын крещеным.
Батюшка выслушал маму Марусю, взял в ладони ее голову в платочке, поцеловал в лоб и сказал: «Не волнуйтесь, сын у вас крещеный». И бабушка сразу стала спокойнее.
Со мной же после смерти отца происходило ужасное. Я так на него злилась! Он был мне нужен, я должна была видеть его, говорить с ним… Тогда, в двадцать четыре года, мне самой хотелось быть ближе к концу. Сережа привык гонять на машине, и если раньше я в такие минуты в него вцеплялась: «Перестань, куда ты спешишь?», то теперь у меня пропало чувство страха за себя. Я не спала ночами, сидела за столом, обложившись фотографиями отца, читала его дневники. После папиного ухода мы все — мама, бабушка, я — очень переживали друг за друга. Он, мягкий и ранимый, был стержнем нашей семьи, и вот этого стержня не стало…
В той же 1-й Градской больнице, где умер папа, появился на свет мой сын, и это символично.
Маленький Жорик нас троих сильно выручил: мама, оставшаяся вдовой в сорок четыре года — ей было меньше лет, чем мне сейчас! — переключилась на внука, потому что с мужем я рассталась. Ребенок обожал тусоваться в комнате у мамы Маруси, я тоже подолгу сидела с ней. Она снова и снова рассказывала мне истории из папиного детства, прежде всего о том, как спасла маленького сына. Незадолго до войны они всей семьей поплыли по Каме на теплоходе. Там везде стояли графины с водой. Наверное, попив этой водички, папа и заболел брюшным тифом. Его забрали в больницу, а когда он уже не был заразен, перевели в другое отделение, не инфекционное. Бабушку к нему по-прежнему не пускали, тогда она сшила себе белый халат и попросила знакомую медсестру провести ее внутрь.
Сын был худой, как скелет, покрыт гнойными язвами, заткнутыми кусками бинтов. Врач, зайдя в палату и увидев папу, бросил: «А, опять этого привезли?» Мол, жив еще? И стал вырывать из язв бинты. Ребенок уже ни на что не реагировал, только стонал. Видя, как с сыном обходятся, стоявшая в стороне мама Маруся вышла вперед и громко спросила: «Что вы делаете?» Врач удивился: «А вы кто такая?» «Я — мать! И я забираю его отсюда». Оставив расписку, увезла сына и стала лечить его травами. Нашла, куда привозили копны сена лошадям, вытаскивала оттуда чемерицу, которая не росла в городе, заваривала и отваром промывала сыну язвы. Еще покупала на рынке живых кур, сосед их забивал, бабушка варила бульон и из ложечки поила папу. Он стал потихоньку открывать глаза, поворачивать голову.
Однажды увидел висевшую на стене картинку — Кота в сапогах — и тихо сказал: «Мама… котик…» С этого момента началось выздоровление, отец стал вставать и ходить, держась за стенку.
Слушая рассказ мамы Маруси в сотый раз, я все равно рыдала, и она вместе со мной. Бабушка со вздохом добавляла: если бы оказалась в больнице в тот последний раз, то спасла бы «Жорочку». Ничего она, естественно, сделать не могла, даже говорить об этом не стоило бы, если бы не это странное, необъяснимое чувство вины. Но ничего не поделаешь, это мать… Она прожила еще семь лет. Стихи писала, папа ведь говорил ей: «Пиши мама, пиши». Бабушка повторяла: «Мне сын сказал: «Мама, живи вечно». В ответ на эти слова я ее иногда подкалывала: «Вообще-то он шутил».
В глазах у мамы Маруси проскальзывала уральская хитринка, но она говорила спокойно, даже меланхолично: «Чо уж там! Сказал так сказал, вот живу».
— Ваша мама больше не устроила свою личную жизнь?
— Она давно уже вместе с одним человеком, которого я, честно скажу, не приняла: он совсем другой, нежели моя мама… Однажды я, разбирая папин архив, достала письма, которые он писал ей, и просмотрела их, не читая целиком, потому что они личные. Даже по небольшим фрагментам поняла, что о такой любви можно только мечтать. Не выдержав, принесла письма маме, чтобы она вспомнила и ощутила, как было… Она сказала, что и так все помнит, но если бы ее нынешний друг хоть немного походил на папу, все время их сравнивала бы… — И вы, наверное, всех мужчин сравниваете с отцом?
— Конечно, поэтому сейчас я одна.
Вернее, живу вдвоем с сыном. Ему двадцать один год, он режиссер видеомонтажа. Жорик, кстати, характером очень похож на дедушку: такой же тонкий и чувствительный. Маме не нравится, что я «нагружаю» парня своими переживаниями. Но я ему говорю: «Настоящий мужчина проявляется и в таких вещах, как нежность, сострадание, доброта, ум. Хорошо, что в тебе это есть. Потому что если у меня печаль, мои слезы ты утираешь. А кто еще со мной рядом?» С мамой у нас замечательные отношения, но она живет отдельно. С кем еще разговариваю, когда мне тяжело, так это, конечно, с папой: как сумасшедшая, каждый день беседую с его фотографией, которая висит на стене. Это необычный портрет: в какой бы части комнаты я ни находилась, глаза отца смотрят на меня.
— Поскольку Георгий Иванович был человеком с юмором, надо закончить разговор о нем какой-нибудь смешной историей.
— Однажды мы все вместе сидели на даче, за деревянным столом в саду.
Мама все говорила, говорила, отчитывая отца за что-то. Ему, видно, надоело ее слушать, он наклонился к ней и сказал: «Тань, хочешь правду? Машка — не от тебя!»
Подпишись на наш канал в Telegram